Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2006
Есть темы, которых не выбирают. Они сами, вырастая из нашей плоти и крови, пишут нас, отсекают побочные ветви в сущности и без того не длинных, небогатых биографий и судеб.
Летом 2004 года, закончив статью “Первородный грех колониста. Русские в Средней Азии” (“Дружба народов”, N№ 8, 2005), я предполагал, что тема ее еще долго не потеряет остроты и болезненности ни для автора, ни для людей, о которых она написана. Но не ожидал, что уже застывший в типографской краске текст будет держать так жестко, заставляя возвращаться к каждому абзацу, перечитывать и заново взвешивать каждую фразу, как привередливый покупатель — сетку овощей на Дехканском базаре.
“Виноваты” друзья. Отзывы на статью приходили не формально-вежливые, а неожиданно развернутые, глубоко выношенные. Было ощущение, что земляки делятся невысказанным, не обсуждаемым в республике на страницах газет, тем, о чем даже на кухнях, в узких кругах таких же “чужих”, заговаривают далеко не всегда. (В письменной форме эту немоту прежде нарушали на моей памяти лишь два литератора из Узбекистана: Юрий Подпоренко, выступивший в 2001 и 2003 годах в “Дружбе народов” с двумя статьями о русском языке и его носителях, и Андрей Кудряшов, обрисовавший на сайте “Фергана” (ferghana.ru) нынешнее положение своих соплеменников в республике.)
Судя по полученным откликам, друзья-эмигранты, безусловно, приняли статью, тогда как реакция не покинувших Ташкент оказалась неоднозначной. Их письма читаются как продолжение непростых диалогов с самими собой, напряженных — и не всегда бесплодных — попыток самоидентификации, поисков своей новой роли и миссии в изменившемся вокруг них культурном пространстве. Один знакомый ташкентский поэт, пожелавший остаться неназванным, признался: “Я научился получать удовольствие от того, что я “чужой”. У дистанции есть свои плюсы и минусы”.
Далеко не все откликнувшиеся дали добро на публикацию их отзывов — тем ценнее голоса согласившихся.
Санджар Янышев (поэт, редактор, живет в Москве):
“…Что касается твоей статьи о русских… Ее можно (и должно) обсуждать-препарировать — статья не справедливая, но верная; не объективная, но нужная… Чуть позже я добавлю к этому третью противительную пару.
Вопрос об Империи / ее колониях, он самый важный, самый болезненный, потому что ситуация любого распада не бывает бескровной. Китайское проклятие (“Чтоб тебе жить в интересное время!”) мы ежедневно сегодня считываем с человеческих жизней и деяний, подобно Валтасару, царю Халдейскому с его самописчими буквами на извести царских чертогов. Мы живем в интереснейшее время — режут по живым нам.
Ситуация с “белыми неграми” Средней Азии — это ведь то, о чем мы с тобой и говорили шесть лет назад в манифесте “Ташкентской поэтической школы”: “Не поэт в данном случае эмигрирует из родной страны — она покидает его, словно почва, уходя из-под ног”. О проблеме этнических русских в бывших республиках СССР писали, пишут и будут писать помимо нас с тобой — без особого, правда, эффекта или хотя бы надежды на внимание властей предержащих. Заявил ведь однажды (года два-три назад) президент РФ во всеуслышание: все, кто хотел оттуда уехать, уже уехали.
Но вот о чем никто пока не сказал и до чего действительно мало кому есть дело. Покинутыми оказались не только… не столько — русские, сколько русско-язычные, русско-культурные, русско-ментальные. Слова-гибриды эти всегда выглядели громоздкими, тяжелыми — как и стоящая за ними проблема. Да какая, в сущности, проблема?! Раз узбек — то и живи в Узбекистане. Никто ведь не препятствует тебе читать Толстого, слушать Рахманинова, наслаждаться репродукциями Васнецова. То есть вкушать плоды столь любимой тобой культуры. Всяк оплодотворенный ею, ясен пень, богаче — как минимум, на один язык, способ мышления или письма.
Для меня, например, русский язык вообще — первый и, стало быть, родной. При том что русской крови в моих капиллярах — ни капли. Как и в капиллярах многих наших ташкентских друзей. Но прививка данной культуры всегда воспринималась ими как соКРОВище, а большинством — как воздух. Это-то мы и подразумевали, когда в том же манифесте писали о “плодотворном деспотизме русского языка как языка науки и культуры”, о “появлении новой этнической общности в результате смешанных браков и европеизации местного населения”.
И — о “полукровстве” и “микрорасе” со своим особым менталитетом.
Разумеется, ничто не мешает нам самоопределяться: где жить, чем дышать. Помню, пришел я в 1998-м (я к тому времени третий год жил в Москве) в российское посольство в Ташкенте, окунулся в описанную тобой мизансцену, выстоял очередь — пока лишь на консультацию. Выслушав от хама-юрисконсульта традиционный набор оскорблений, я в результате выяснил, что, будучи по паспорту узбеком, должен отправиться в несколько инстанций и подать им ответственный отказ от своей Родины, после чего дождаться потери всех гражданских прав и уж тогда пожаловать назад, в очередь — за новой консультацией. Я плюнул, вернулся в Россию и продолжил тут жить — нелегально. Но гражданином РФ все-таки
стал — спустя еще пять лет. Благодаря вмешательству высших сил. То есть Самых Высших. Каким образом — ты знаешь. Боюсь, второй раз подобный трюк повторить никому не удастся. В “заложниках” остался мой брат-близнец. И тысячи (миллионы? — статистики для нас нет) других моих братьев — по разуму, языку, культуре. За которых никто хлопотать не станет. Их нет. Ни в настоящем, ни в будущем.
Они живут где-то в своем времени. И в своем пространстве. Не здесь и не сейчас. Они уже — часть Истории.
И в этом смысле статья твоя не историческая, однако (зато) весьма актуальная. Вот и третья обещанная пара…”
Михаил Книжник (поэт, прозаик, живет в Иерусалиме):
“…Вы сообщили мне огромное количество информации, за прошедшие десять лет мне так про Ташкент никто не рассказывал. Вижу, что, к сожалению, оправдались многие мои опасения…
Есть у Вас и прокол. Цитирую: “Сколь угодно можно клеймить Израиль за милитаризм и сионизм, но его отношение к разбросанным по всему свету разноязыким соплеменникам не может не внушать уважения”. Как бы это сказать… Как в том анекдоте: я ненавижу две вещи — расизм и негров. То, что вызывает у Вас уважение, это собственно и есть сионизм…”
Алексей Устименко (прозаик, редактор, живет в Ташкенте):
“…Увы, мне не повезло — я прочитал Вашу статью в “Дружбе народов”. Был более чем огорчен. Странно, что ее написали именно Вы, человек, достаточно тонко чувствующий Среднюю Азию. Ну, нельзя же так.
У меня сложилось ощущение, что вновь вернулись девяностые годы. Именно так писали тогда почти что все российские газеты. Теми же словами, в той же интонации, с теми же примерами и, подозреваю, с теми же анекдотами. Московские некоторые издания всегда радостно клюют на такое. Подозреваю
даже — как редактор — по одной причине: выползти за рамки внутренних узко-московских тем…
Но Вы же должны знать, обязаны знать, что узбеки к русским не так относятся, как они относятся к ним в Вашей статье.
Когда начал читать, и, по интонации уже, понял, о чем пойдет речь, подумал: ну, сейчас будет еще одна банальность — о том, что русские принесли сюда цивилизацию etc, etc, etc… И точно: появились врачи (Боровский), появился даже Великий князь Николай Константинович Романов, о котором по большому счету можно было бы написать, что это вор, прелюбодей, авантюрист, элементарный обманщик тех же узбеков, если бы он просто — по тому же большому счету — не был еще и элементарным “августейшим больным”. Без метафор. В самом прямом смысле2.
Русские, бесспорно, сделали здесь очень много. Но не меньше ли и дров наломали? Благодетельствовать своей привнесенной “цивилизацией”, придавливая национальную культуру, которой сотни и сотни лет?
Было бы время, какую бы статью можно было написать о прежних и о нынешних наших взаимоотношениях. О взаимоотношениях, подчеркиваю.
Было бы там и об обиде личной, моей. Об обиде меня, как внука, чей дед сгинул в 1937 году в тех же самых советских лагерях, что и многие, многие другие, по той же самой банальной 58-й статье. Суть же обиды в том, что здесь идет подъем на щит погибших “буржуазных националистов”, то есть в какой-то мере — своих. А сколько было уничтожено “великодержавных шовинистов”, то есть — иного племени?
Возможно, в одну яму их сбрасывали, а знают только “своих”.
Впрочем, и такое понятно: когда мы приходим на кладбище, мы идем к своим могилам, а не к могилам чужих…
Да, действительно, уезжают русские (кстати, и не только они: едва ли не тысячные диаспоры узбеков существуют, пожалуй, во всех городах России), многочисленно уезжают… Но вовсе не потому, что им здесь житья не дают. Я думаю — уезжают от обиды какой-то внутренней, обиды “старшего брата”… Ну, как же, мы старались, культуру сюда несли, к цивилизации приближали, и вдруг — такая неблагодарность: нас перестали, нет, не слушаться, но — слушать.
Сам видел, как возле Сквера, обиженная какой-то другой бабой, но — узбечкой, русская баба орала на всю улицу: “Да что бы вы без нас делали? Да ты бы до сих пор без трусов ходила!” Очевидно, имелась в виду простая разность в привычной одежде: узбекские национальные женские штаны-иштоны — и наша привычная манера одеваться (хотя ей тоже едва ли более ста — ста пятидесяти лет).
Другой вариант русского же восприятия национальной действительности.
Годы, примерно, девяностые. Начало. Повсюду напряженка политическая. У нас на Юнусабаде по столбам листовки: “Если ты мужчина и тебе дороги спокойствие и судьба твоих близких, то записывайся в отряды… etc”. Вечерами рискованно выходить на улицу — рост “национального самосознания” на трамвайно-троллейбусном уровне приводит к нередкому мордобою.
Но…
Час ночи, на улицах предвооруженная тьма египетская и вдруг — счастливый пьяный русский ор: “Ой, мороз, моро-о-оз, не морозь меня-а-а-а…”. Ей-богу, загордился я в ту ночь нашей безалаберной русской нацией. Ничего им не страшно, ничего их не берет. Шапками закидаем.
Впрочем, это уже другая сторона разговора все о тех же русских. О них, несчастных, так и не понявших, что здесь все-таки, какую базу ни подводи, как ни оправдывай и ни осуждай, — все другое. Другое — фундаментально. Климат. Образ мышления. Образ жизни. Праздники. Вера. Еда. Язык, наконец.
Тот самый “проклятый” национальный язык, который все из-за того же синдрома “старшего брата” никем и нигде не учится (наш-де, в отличие от вашего, и в ООН ценится, и полэкономики национальной на нем, и соединяющий-то он всех вас…). Что в Узбекистане это, что в Прибалтике. Добавьте к этому — по всему бывшему Союзу — ничтожное и формальное обучение (там, где оно было, — в школах, университетах) национальным языкам. Вот вам и реальная картина того, что мы тоже сейчас получили.
Увы, советская дурь до сих пор воспринимается по национальным регионам как дурь русская. Ничего не поделаешь. И русским, часто несправедливо, но дают о том знать. Советский строй — строй нивелирующий, выросший из ленинской и сталинской схоластической пробирки. Теперь живое очнулось. Лезет и растет, всех расталкивая. Живому маленькому толкаться надо сильнее, чем другим, — иначе затопчут. Живому большому (Россия) можно вообще не толкаться: само пойдет…
Я в эти дни почитывал злой дневник незлого писателя Юрия Нагибина, писавшего о тогдашней нашей стране и сделавшего вывод, что со времен Гоголя и Салтыкова-Щедрина мало чего в России изменилось. То есть: ругайте не ругайте, но Россия, возможно, неизменна в своем многовековом равнодушии к стороннему (если только она в этом самом стороннем не участвует с целью сделать какую-нибудь очередную революцию, как в советские времена; теперь по этому коммунистическо-социалистическому принципу Америка глупит).
Тут, я думаю, и есть та самая суть “старшего брата”: ну, нет ему в массе своей дела до Средней Азии, ну нет. В том числе — и до исходящих из нее. Вот и приходится отсюда уезжать, чтоб о самом себе, всеми забытом, напомнить. С тем и уезжают.
Вот и приходится от такого равнодушия (быть может, даже — назло) жить в стране, название столицы которой уже знают в мире, но, увы, не знают в той же самой России очень многие. Был я, кстати, недавно дома (тоже — дома!) в Новосибирске, так чуть ли не в виноватых ходил, что до сих пор не уехал от не-цивилизации в цивилизацию.
Добавлю к слову, что митрополит Ташкентский и Среднеазиатский Владимир обращающихся к нему за благословением на отъезд никогда не благословляет…
Смею самоуверенно заявить, что жить здесь останутся только те, кто умеет уважать чужой образ жизни, то есть — самого себя, не равнодушного к иной многовековой культуре, те, кому она интересна, пусть внешне и существующая вне его. То есть — кому интересен мир вне его самого.
А для писателя и художника жизнь здесь — это вообще сидение на сундуках с золотом. Только приподнимай зад, открывай крышку сундука да черпай, черпай… Люби. И я, опять же в принципе, не согласен, что теперь, поскольку живу не в России, стал ее “младшим братом”. Ничуть. Я никому не “старший” и никому не “младший”. Я абсолютно русский писатель и журналист, живущий в Средней Азии, работающий и на нее, и — своим русским языком, своим открытием для России этой самой Азии — на Россию…”
Андрей Грицман (поэт, редактор журнала “Интерпоэзия”, живет в Нью-Йорке):
“Вадим! Не отрываясь, вчера ночью прочел Вашу публикацию. Умнейшая грустная проза. Там есть редкое сочетание: быта, личного опыта, личной судьбы и, в то же время, философская, культурная и языковая проблема: эрозия огромной культуры, пусть начавшейся когда-то как колониальная, но потом развившая свои естественные признаки. Сравните хоть с еврейской русской культурой продолжительностью примерно в 80—100 лет, то есть для культуры и языка — короткий срок, но неизбывный. И за всем этим еще нависает облако некой опасности, вполне понятной. Поясню. Что будет с этим слоем людей, которые остались в “республиках”, особенно те, кто в возрасте? Двигаться вперед некуда, оставаться — все больше становиться иностранцем. Мы с Вами люди литературы, то есть в некотором смысле культуры, а значит, русской культуры, хотя Вы — русский узбек, а я русский еврей, а теперь еще и американский, то есть русский американец. И вот, несмотря на эти огромные различия — географические, этнические, какие хотите, мы в каком-то смысле — близкие люди. Близкие — через русские стихи! И через поэзию вообще, такая вот летучая субстанция, не признающая ни таможни, ни паспортного контроля. И нам потому понятна драма, даже не очень-то подспудно, нарастающая в диаспоре, да и не только в ней. Как ранние христиане уходили в пещеры, так
мы — в Интернет, обменяться квантами тепла в безвоздушном пространстве…”
Андрей Павлюк (поэт, живет в Ташкенте):
“…Статью твою несколько раз перечитывал. Действительно, все мы здесь тени. И действительно, никогда не создадим “диаспоры” — они не создаются обломками империи. Но, по-моему, в некоторых случаях ты гиперболизировал. Сейчас среди русских, на мой взгляд, уже не встретить наивной “Маш-опы”. У нас на работе русских преподавателей не заставишь выполнять чужую работу, а студентов-европейцев — и подавно. Такие попытки есть, но они натыкаются на решительный отпор — не случайно европейские группы считаются самыми “непокорными” и “хитрыми” (а некоторые прямо говорят — умными). Но, конечно, мне, как преподавателю, трудно судить — ведь у меня есть свой “щит”: преподавание РУССКОГО ЯЗЫКА.
Недавно всех русских преподавателей обязали писать русские слова на латинице в документации — получилась, конечно, ужасная дикость: мйач (мяч), работи (работы) и т.п. Мне пришлось съездить в бошкарму (управление), чтобы доказать, что темы предмета “Русский язык” невозможно писать на латинице — на кириллице надо! Себя-то я защитил, а вот бедные русские физкультурницы так и пишут до сих пор в журнале латиницей русские слова.
Вообще-то в целом улучшение отношения заметно (после событий в Андижане). Правда, тех, к кому лучше относятся, становится все меньше и меньше. А вот улучшения жизненных условий не предвидится…”
Влад Соколовский (поэт, эссеист, переводчик, живет в Иерусалиме):
“…Прочтя твой “Первородный грех”, подумал, что мне хотелось бы, чтобы ты написал еще одну статью, посвятив ее развитию темы, поднятой тобою, но заслуживающей гораздо большего внимания.
Ты описываешь то, что происходит в Узбекистане, с точки зрения русского человека, а ведь при малом изменении угла зрения, добавлении деталей, под этим текстом подпишутся и греки, и армяне, и корейцы, и евреи, не говоря уже о крымских татарах и турках-месхетинцах (помнит ли о них кто-нибудь на просторах бывшего Союза?). Прибывшие по своей воле, эвакуированные, депортированные, насильно перемещенные, бывшие в Узбекистане не гостями (если не хозяевами), как русские, а “гостями второго сорта”, уезжают они кто куда (добро, если есть хоть какая-то национальная или культурная автономия), вернее, не куда, а откуда. При этом проходят все положенные круги переселенцев: из одной камеры в другую, из-за одной колючей проволоки — за другую, где навсегда останешься “узбеком” (или “русским”, если “историческая родина” — за пределами СНГ). Положение представителей многих народов даже хуже, чем положение русских: может не быть своей страны, как у крымских татар, или понадобится изучать иностранный язык, который по логике паспортного штампа должен был бы быть родным.
Выручают способность работать и та самая помянутая тобою пассионарность у бывших узбекистанцев, которая выше в среднем, чем у русских, родившихся и проживших всю свою жизнь в России, у коренных израильтян или любого автохтонного населения страны, куда прибыл иммигрант. Причина этой пассионарности в том, что то, что грузинам, латышам, узбекам давалось по праву рождения, некоренным народам национальных республик СССР приходилось доказывать и завоевывать тяжким и кропотливым трудом. Это как еврейская мама веками твердила своим детям: “Учитесь хорошо, они (неважно кто — русские, немцы, поляки. — В.С.) в своей стране, они и так пробьются, а вам придется всего добиваться своими силами”. Правда, в положении русских было одно важное отличие. При очевидной невозможности занять руководящие должности они все же чувствовали себя представителями “старшего брата”. Директор-узбек и его заместитель-русский, реально решавший все вопросы, — привычная раскладка сил, улыбка за спиной, фига в кармане. Оказавшись же в метрополии, переселенцы сталкиваются вдруг с похожей ситуацией. Вроде бы они — представители титульной нации, то есть социально самой привилегированной касты, а на деле им снова надо пробиваться с гораздо большими усилиями, чем местным уроженцам.
Коренные жители метрополии, будь то русские в России или “сабры” (местные уроженцы) в Израиле, изначально имеют гораздо более высокие шансы занять достойное место в обществе. Вместе с тем, когда ты уже доминанта, когда ты живешь на “своей” земле и ешь “свой” хлеб, нужна сильная национальная идея, чтобы к чему-то стремиться. Великая американская мечта. Экспорт ислама. Борьба за национальную самостоятельность. Ни в России, ни в Израиле такой яркой идеи на текущий момент нет. Потому и терпят русские поражение за поражением в Чечне, а израильтяне — в Палестине, где такая идея есть. Маленький пример из жизни. Один мой ташкентский знакомец, уехав в начале девяностых в Малоярославец и выбрав его именно как исконно русский город недалеко от Москвы, столкнулся с полной запущенностью своего нового хозяйства и начал строить пристройку к дому — душ. Пришедшие соседи сказали буквально следующее: “Во-первых, ты с нами вместе не пьешь (сказать, что прошит от алкоголизма — практически единственное спасение в таких ситуациях. — В.С.), а во-вторых, мы тут живем испокон веков, ходим в общую баню и никому и в голову не приходило становиться буржуем и строить свой личный душ. Смотри, будь как мы, а не то красного петуха подпустим”. И это в городе, а не в деревне, где подобные
факты — на каждом шагу. Сына одной из знакомых, татарина по папе и русского по маме, в школе его деревни Волгоградской области дразнят “узбеком” и травят с той жестокостью, на которую способны только дети. Нужны ли другие примеры? Да, нужны, и несть им числа, однако эти два вполне прорисовывают дополнение к описанной тобой ситуации.
…Ты пишешь: “Он (среднеазиатский русский. — В.С.) понимает, сколь много, сам того не желая, перенял от “бабаев”, и с удивлением убеждается, что лишь среди них мог по-настоящему ощущать себя русским”. У нас другой взгляд на жизнь, другое ее понимание. Я перестал рассказывать забавные истории, происходившие со мной в Узбекистане, в интеллигентнейшем окружении моей российской жены, осознав, что я эти истории рассказываю с иронией внутреннего взгляда, а воспринимаются они по типу “и что ты от этих чурок хочешь?”…
Десять лет назад, когда у моего родственника в Москве родился сын, дал он ему не свою фамилию Брукман, а фамилию жены — Исламбеков, под лозунгом: я никакого еврейского воспитания сыну дать не смогу, а чего он с такой фамилией будет мучиться в Москве? Не ошибся ли тогда мой братец? Да и можно ли угадать в пост-СССР’е, кого следующим обвинят во всех неудачах нашего развального времени, куда введут в следующий раз войска и кто будет объявлен новым врагом нации? Сколько нужно убить иностранных студентов, чтобы страна начала что-то понимать и что-то делать?
С дальним, так сказать, зарубежьем, в коем далеке, собственно, и набираю эти строки, соревнуясь с частоколом дождя, смывающего с моего окна Золотой купол Омара и два серых купола Храма Гроба Господня, чуть иначе. Тут все приехавшие — “русские”, и неважно, греки они, евреи, армяне или таки русские. Не знаю, как в Корее, а в Штатах, Германии и Израиле именно так. И пробиваться здесь тоже несладко, и доказывать, кто ты и что ты, но и тут наше умение быть более динамичными и мобильными по сравнению с теми, кому “дано от рождения”, дает возможность быстро, примерно за десятилетие, становиться на ноги. По-прежнему ощущать именно Москву как культурную метрополию, слабо контактировать с местным населением, приспосабливать местные реалии под знакомые, называя Беер-Шеву (в переводе “семь колодцев”) Учкудуком, Тверию — Тверью, Маале-Адумим — Краснохолмском, а Маале-ха’Хамиша — Малыми Хамишами. Принципиальная разница — в улыбке. В Израиле, где бюрократия сравнима с узбекской по восточной изощренности, тебя отымеют, но есть шанс получить при этом удовольствие. Для сравнения — картинка, подсмотренная в посольстве Российской Федерации. Кассирша, отчаявшись закрыться раньше времени, кидает через окошечко документы мужику, не проявившему достаточной изворотливости. Документы падают и рассыпаются, мужик поднимает ор, что он-де платит большие деньги, что к нему надо относиться как подобает и что он требует консула. Вышел консул, мужик начинает орать, почему к нему такое отношение, на что консул отвечает одной фразой: “В первую очередь мы с вами соотечественники”. То же самое — в посольствах других постсоветских стран. В общем, пока мы с ними соотечественники, жизнь наша и человеческая гордость стоят ровно одну стертую однокопеечную монету 1961 года выпуска. (…)
Сколько таких историй в летописи нового Исхода “некоренных”? Уезжают, приспосабливаются, становятся на ноги, поднимаясь с колен, рожают детей и растят их на русском языке плюс язык той страны, в которой оказались, в безумной попытке змеи выкусить из своего хвоста то место, где родился, и назвать Родиной то место, где живешь. Только вот не получается. Занозой сидит Ташкент в памяти, приходит по ночам, выедает изнутри. Последний раз был я в Ташкенте два месяца назад, привозил группу туристов. Выдалась там пара свободных минут — съездил на кладбище к деду и полночи пообщался с родителями, потом свалился спать после идиотского ночного рейса.
Очень долго после предыдущих поездок не мог сформулировать, что же мне не так в Ташкенте. Тут, кажется, удалось уцепить мысль. Поехав к деду на кладбище, сначала попытался влезть в автобус в первую дверь и очень удивился, что у меня это не получается. Потом, рассчитавшись с кондуктором, дав ему 1000 сумов (потому что не знал, сколько стоит проезд, — оказалось 160), и подъезжая к своей остановке, начал лихорадочно искать кнопку на поручне и внутренне паниковать: “Как же я вылезу?” Так вот — это по-прежнему мой город, я там знаю кучу уголков и закоулков, трещин в асфальте и точек продажи “собачьей радости”, которую очень люблю, но это уже не “менинг шахрим”3. Я не говорю о каримовском ампире в новостройках, о переносах трамвайных и троллейбусных путей, о том, что у меня уже нет времени дожидаться троллейбуса и пиликать в нем два часа, а легче, проще и спокойнее на такси (ночью от бывшей гостиницы “Россия” до моего дома мотор стоит чуть больше нашей обычной поездки в автобусе). Я не говорю о другом стиле одежды людей, инстинктивном втягивании бороды в плечи при виде каждого мента, которое уже, видимо, не оставит меня никогда, о запахе туалетов, преследующем меня даже в четырехзвездочных гостиницах. Я по-прежнему кайфую от шашлыка на улице по 300 сумов за палку, от тандырного мяса и самой возможности там бывать. Я просто за три года отсутствия стал смотреть на это как турист. Я приезжаю в свой старый дом и удивляюсь, что он еще стоит. Из трех моих посещений дома — два раза в нем не было горячей воды, я с удивлением спал в своей кровати, листал свои книги, которые стоят там, где я их поставил. Я просто не вижу себя в контексте этого города, вплетенным в ковер той жизни. И это еще я в хорошем положении — я не возвращался туда, я приезжал, у меня было дело. А что касается оставшихся там друзей — как же мне хочется, чтобы все они уже были где-нибудь поближе ко мне и чтобы все новости из Узбекистана были для меня просто новостями.
Ностальгия по настоящему — это настоящая ностальгия.
…Сумбурное получилось письмо, но так много i и так мало точек… Вот тебе на закуску: узнаешь, откуда текст? “Он был удивителен, этот город — покрытый плесенью, скользкий, трухлявый, весь в каких-то злокачественных пятнах, словно изъеденный экземой, словно он много лет гнил на дне моря, и вот наконец его вытащили на поверхность на посмешище солнцу, и солнце, насмеявшись вдоволь, принялось его разрушать. Таяли и испарялись крыши, жесть и черепица дымились ржавым паром и исчезали на глазах. В стенах росли проталины, расползались, открывая обшарпанные обои, облупленные кровати. (…) Вдали башня ратуши изменила очертания, сделалась зыбкой и слилась с синевой неба. Некоторое время в небе, отдельно от всего, висели старинные башенные часы, потом исчезли и они… И тогда он погрозил себе пальцем и подумал: все это прекрасно, но вот
что — не забыть бы мне вернуться”. Стругацкие, “Гадкие лебеди”. Так-то, брат…”
1 Фрагменты писем публикуются в авторской редакции.
2 В 1874 г., уличенный в краже драгоценностей, Великий князь был признан врачебной комиссией “психически неуравновешенным”. В том же году Александр II издал указ об опеке над имуществом Николая Константиновича, а сам князь был сослан сначала в Крым, затем в Оренбург, а в 1881 г., указом уже Александра III, — в Ташкент.
3 Мой город (узб.).