Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2006
Два знаковых события легли на плечи, считай, одного поколения. Только знаки эти, как я думал до минувшей весны, шестидесятой со дня победы над фашизмом, имеют меж собой мало общего. Весною же 2005 года во мне что-то надломилось.
По телевизору показывали подготовку к праздничному параду. Ветеранов войны сажали в грузовики, копирующие фронтовые “полуторки” и ЗИСы и подделанные с такой тщательностью и таким внешним правдоподобием, что сразу же невольно вызвали у меня почти детское неприятие… Совсем ведь не такими были эти грузовики, чернорабочие брусчатых улиц нашего сиротского и полусиротского детства. Совсем не такими, наверное, жили в не остывающей более полувека памяти ветеранов эти трудяги хлябей, бездорожья и минных полей, на которых умирала их молодость и сами они расставались с жизнью.
И все же старики, полуслепые, увешанные металлической славой орденов и медалей, бодренько, даже залихватски рвались к кузовам. А там их подхватывали и подсаживали наверх свеженькие, в канун третьего тысячелетия испеченные солдатики — их внуки. Картина была трогательная и вместе с тем до невозможности печальная и грустная. Какое-то предостережение носилось, дрожало в праздничном воздухе, в атмосфере, взбодренной, видимо, фронтовыми ста граммами, как лошадь взбадривают перед продажей.
Ветераны разместились на скамейках в кузове. По команде невидимого командира, отданной как будто сверху, с неба, от солнца, литаврово застывшего над их головами победным орденом, машины тронулись. Ветераны по инерции, маятниками уже уставших часов, качнулись назад и застыли, закаменели морщинами лиц, блеклой сиренью ушедших то ли в прошлое, то ли в будущее старческих глаз с проступившей от встречного ветра слезой. А поддельные ЗИСы и “полуторки” набирали ход, катили навстречу державной червонности кремлевских стен, с надменностью наблюдающих, как превращается в спектакль героическое прошлое. Грузовики все еще продолжали двигаться, как вдруг картинка в телеящике резко оборвалась и пропала. Конец репортажа. Сплошное черное пятно расплылось по экрану и скрыло ветеранов.
Я невольно вздрогнул, поняв подсознанием, куда укатили грузовики с победителями. Победный юбилейный май объял их и укрыл навсегда в вечном цветении садов. Они ушли в небытие, в землю незнаемую, ибо нам, земным людям, чудится, что и там должна быть земля… И я с тех пор не могу избавиться от горечи, вызванной будничной неотвратимостью этого тихого исчезновения….
С тех пор день 9 мая перестал быть для меня святым праздником. Слишком много связано с ним поддельного, официально-культового, слишком властно от нас требуют поголовно и обязательно праздновать. Слишком велик в нем избыток мишуры, погремушек, бубенчиков и приторной слащавости. Лжи бессовестной, как честное слово вождя-“демократа”, обещающего грядущую счастливую жизнь и похваляющегося беспрестанной заботой о ветеранах войны и труда.
Видел я эту заботу. В то самое шестидесятое юбилейное утро праздника победы. Ветеранов собирали за праздничным столом на центральной усадьбе одного довольно процветающего хозяйства. От края деревни, где жил ветеран, до стола с яствами — около километра. И случилось так, что я вышел на деревенскую улицу в ту же минуту, когда на нее ступил и мой сосед-ветеран. Он опережал меня метров на сто.
Бывший сельский учитель белорусского языка, партизан и фронтовик, принял старт довольно ретиво. Споро и строго постукивал он двумя костылями об асфальт, подтягивая одну ногу и переступая вслед другой. Однако постепенно темп его движения замедлился, а вместе с ним пришлось и мне перейти на черепаший шаг. Не мог я его обогнать, не мог в такой день поравняться с ним, кивнуть на ходу и просто так разойтись. Дело в том, что старый учитель был глух или почти глух, но очень словоохотлив. Я знал, что родные, с которыми он жил, по сути дела приговорили его к унизительному молчанию, не желая утруждать себя разговорами с тугим на ухо стариком. Я боялся еще раз унизить его, напомнив своим участием о его беспомощности. Только на одно то, чтобы он узнал меня, всматриваясь в мое лицо воспаленными, изъеденными деревенской катарактой глазами, ушло бы не менее получаса.
Свернуть мне было некуда. Улица была прямая, с обеих сторон укрытая надежными заборами. В общем, как в той песне: ни сойтись, разойтись, ни посвататься. Все было унизительно. И мое состояние, и неопределенность, двусмысленность поведения. И, конечно, немощность ветерана, старика, волокущего на давно уже вышедшем из моды пиджаке казенные награды на казенное же торжество.
Он тащил себя туда очень экономно, не оборачиваясь, только часто останавливался, подаваясь всем телом вперед, налегал на выставленные перед собой вишневые, кровавого колера, костыли, чуть приподняв голову, взглядом прикидывал оставшийся пройти ему путь — сто метров, то ли до могилы, то ли до стола с чаркой. Он стоял на асфальте перед далями, распахнутыми небом и солнцем, перед пробующим уже гундеть оркестром, словно перед броском в атаку.
Таким он и остался в моей памяти — через три дня после торжества умер.
Что могли дать ему отцы-командиры? И те давние, верховные воеводы Великой Отечественной, и нынешние, военную и гражданскую власти предержащие. Чем могут они возместить реки солдатской крови, пролитой на кровавой бойне той войны, кроме как ими же созданными мифами? Ничего иного не сумели они дать ветерану, обезноженно стоящему посреди деревенской улицы среди сирых, вросших в землю, сиротских изб с выцветшей красной звездочкой под стрехой, кроме одного дня в году, прославляющего его подвиг.
Один день в году упаковывают, как подарочный набор, в державные флаги и гербы, чтобы под россыпь салютов и фейерверков увести престарелое, увечное воинство в мифический мир, который власть творит не столько для ветеранов, сколько для самое себя, ибо знаковая сущность какой бы то ни было войны — прошлой, современной или будущей — кровь, миф, ложь.
Именно на этих трех столпах вознеслось и другое знаковое событие ушедшего ХХ столетия. При всем различии полярной, казалось бы, знаковости воссоединились в нашей жизни победная война и чернобыльская катастрофа. Как едины и органичны были они в череде несчастий и бед, постигших не только нас, но и весь мир…
Я не могу сказать, сколько народу полегло на полях Второй мировой войны. Точное количество советских граждан, ушедших в землю незнаемую, и сегодня, спустя шестьдесят лет, остается тайной. Они ушли, как будто их и не было. Как будто никогда они не косили на этой земле трав, не пахали и не жали. Официально считается — погибло 28 миллионов. Неофициально называют разные цифры. По подсчетам и неоднократному свидетельству бывшего члена Политбюро
А.Н. Яковлева — 40 миллионов. Почти население Украины. По первоначальным и тоже неофициальным данным, чернобыльская катастрофа непосредственно коснулась жизни 70 миллионов человек. Позднее и эта цифра значительно возросла: чернобыльский выброс накрыл территорию, где проживает более половины населения бывшего СССР. Его последствия ощутили во Франции, Германии, Швеции, Великобритании, Польше, Болгарии, Австрии, Греции.
Вокруг Чернобыля столько же державной лжи, что и вокруг войны. И во время чернобыльской катастрофы власть действовала, или, вернее сказать, бездействовала сходным образом с тем, что и во время Отечественной войны.
Я чувствую себя ветераном, немощно застывшим посреди деревенской улицы, опираясь на вишневые костыли своей памяти, когда мне вспоминаются беспомощные, молящие о пощаде, слезные глаза коров, которых спасали от “мирного атома”. Их гнали из чернобыльской зоны в эвакуацию в первые дни после катастрофы. Животный нутряной рев разносился по всему моему Полесью. Я слышал его на станциях Речица и Калинковичи и ужасался, хотя еще и не знал, что это я, человек, брошенный в Зоне на произвол судьбы, должен голосить. Власть предала человека, спасая скот. Спасать первым делом людей никому из власть имущих и в голову не пришло. Точно так же утробно ревели коровы, как свидетельствуют жители города, нареченного некогда Царицыном, затем Сталинградом, а потом Волгоградом (как извилист путь истории и как кровавы вехи ее). Дело было еще в Сталинграде. Фашисты подошли к его стенам, население было обречено если не на погибель, то на голод, холод и бесславие людей второго сорта — плен, оккупацию. Население было брошено, отдано врагу1. Власти были заняты скотом. Власти спасали скотину. Эвакуировали животных. И животные шли по окраинным улицам Сталинграда таким беспрерывным потоком и так плотно, что не выдерживали и рушились телеграфные и телефонные опоры, обрывая связи со всем, что называется свободой и цивилизацией.
Чернобыльская катастрофа продемонстрировала миру такую же разрушенность обратной связи — связи власти и народа. Этот разрыв и был одной из истинных причин развала единого и могучего Союза, развала империи, всегда являвшейся землей, незнаемой для народа, а порой и для самой власти. Землей незнаемой, шестой частью суши, утонувшей, подобно Атлантиде, в творимых без конца и предела мифах.
Чернобыль помог покончить со многими из этих мифов, как, впрочем, помогла сделать это и Великая Отечественная война, в которой далеко не все шли в бой за родину и Сталина. Мой отец говорил мне, что он воевал за то, чтобы не было колхозов.
Чернобыль приоткрыл тайное лицо власти. Сорвал покровы и с тайн, окружающих “мирный атом”. Совсем не таким уж мирным бывал он порой и задолго до Чернобыля. Так, его оскал хищно проблеснул на Полесье еще в начале пятидесятых годов.
Вот что рассказывал мне тогдашний председатель одного из потребсоюзов на Гомельщине. Просматривая сводки поставок хлеба в деревни района, он вдруг обнаружил, что в спущенных “сверху” списках недостает нескольких населенных пунктов, в которые советская власть еще совсем недавно возила хлеб. И вдруг в одно прекрасное утро эти села словно бы исчезли с лица земли. На картах района их названия были стерты, и хлеб туда никто больше не возил. Что же там стряслось? Что грохнуло в начале 50-х годов прошлого столетия на белорусском Полесье, да грохнуло так, что селам, находившимся в тех местах, хлеб больше не понадобился? О тех событиях бродит и сегодня в каких-то высших сферах секретная или полусекретная брошюра. Я уже вышел было на ее след — читать эту брошюру и знать правду дозволялось только лицам должностью не ниже секретаря обкома партии, — вышел, но остыл. Не нужны и не интересны мне государственные тайны, путь ими тешатся сидящие на них государственные мужи.
Тайные секреты государственной важности, раскрываемые сегодня, тоже полны лжи. Врали не только другим, но и самим себе. Об одной из этих совсекретных правд проговорился в своих воспоминаниях бывший секретарь ЦК КП тогдашней Белоруссии П.К.Пономаренко. Он докладывал Сталину об итогах рельсовой войны в тылу у немцев. Сообщал о километрах и километрах разрушенного стального полотна, о числе пущенного под откос подвижного состава — сегодня уже известно, что в то время во всей Европе не имелось такого количества паровозов, сколько их было “уничтожено” на бумаге на территории Белоруссии за годы войны.
Как раз по этому поводу, по поводу километров подорванных рельсов, сверкнул стеклышками пенсне Лаврентий Берия:
— А кто считал эти километры?— спросил он у Пантелеймона Кондратьевича.
Пономаренко написал об этом в своих воспоминаниях и был, думаю, в данном случае вполне честен. Но цензура и тут вымарала эти строки из публикации в журнале “Неман”.
Вот потому-то мне претят современные партийные летописи и партийные летописцы. Сегодня больше правды не в официальных признаниях и разоблачениях, а в том, что на первый взгляд кажется чистым домыслом, легендой, сплетением фактов, фантазии и фантасмагории. Сегодня фантасмагория и абсурд вообще становятся одним из главных жанров, определяющих не только литературу, но и саму жизнь! Ибо голая правда, как и хитроумная ложь, не поможет нам грядущий день ни понять, ни объяснить…
До чернобыльской катастрофы оставалась ровно одна неделя. А предчувствие беды уже нависло над Полесьем. В Житковичском районе на Гомельщине есть большое село Ленино, в свое время бывшее даже райцентром на границе с панской Польшей. И как утверждают старожилы, именно пограничники Ленинского отряда собрали деньги и поставили первый в Белоруссии памятник вождю мирового пролетариата.
Но дело совсем не в памятнике… За семь дней до катастрофы из реки
Случь — притока Припяти, — протекающей мимо Ленино, вышли раки. В воскресный, необыкновенно теплый и ласковый весенний день едва ли не самые древние обитатели воды покинули ее. Бросили свои норы и закончили жизнь на песке, на прогретом сухом берегу, на дне бывшего тут некогда моря Геродота. Первые беженцы грядущей катастрофы.
Можно было бы счесть рассказ об этом исходе странной выдумкой. Но я сам был свидетелем того, как в тот же теплый воскресный день у той же реки, но ниже по течению, почти при самом ее впадении в Припять, два моих соседа, украинцы братья Саенки бегали по берегу с ведрами и собирали выползающих из речных глубин раков. Раки были крупные, голубого цвета, что водились только в Припяти, в голубых глинах…
Вряд ли раки могли предчувствовать чернобыльскую катастрофу, но их исход ровно за неделю до нее стал для меня своего рода символической меткой, предваряющей деление белорусской жизни на “чистую” и “нечистую” — образование Зоны.
А теперь о самой этой Зоне. С первых же дней своего возникновения она начала гореть. По свидетельствам лесников, леса возгорались квадратами и сразу с четырех углов. Поджигателей не было. По крайней мере, ни одного не удалось застукать на черном деле. Загоралось само. Горели леса, огороженные колючей проволокой, сохранившейся со времен войны на месте бывших армейских хранилищ.
Заканчивая печальную белорусскую лениниану, сообщу, что для переселенцев-чернобыльцев в Ленино был построен поселок. Но лишь только они перебрались на новоселье, как выяснилось — жить там невозможно: на землю поселка легло радиоактивное пятно, и людям пришлось повторно переселяться, уходить, пятиться, как пятились совсем недавно раки.
А сама Зона и прилегающая к ней территория разграничены задолго до беловежского сговора, разделены демаркационной линией — километрами колючей проволоки, которой огорожена область особо высокого радиационного загрязнения. С этой-то изгородью и связана трагедия, о которой поведал мне один из тамошних лесников. Я долго хранил эту историю в себе, надеясь когда-нибудь изложить ее намного подробнее, чем рассказываю сейчас, но, видно, не судьба… По обе стороны ограды бродили два лося. Лось и лосиха. На колючую проволоку они не обращали внимания — небо над головой было единым, трава под ногами была на вкус одна по обе стороны демаркационной линии. Но пришло время гона, залога продления лосиного рода на земле. И “колючка” стала непреодолимым препятствием. Лосиха выкопала, выбила копытами у пограничного столба брачное ложе, на котором она, опустившись на колени передними ногами, пыталась принять самца, супруга. Но едва заметная проволочная преграда была так же непреодолима, как каменная тюремная стена.
Лось с лосихой не единожды обежали вдоль “колючки” многокилометровую Зону. Прорыва и пролома нигде не было. Только у кладбищ, под самой нижней проволокой в ограде были прокопаны в земле небольшие лазы. Сквозь эти норы почти бестелесные старики и старухи, задержавшиеся на этом свете, проползали к могилам своих близких в годовщину Чернобыля, в пору Благовеста, на Пасху и Радуницу. Для лосей лазы были слишком малы. И они вернулись к брачному ложу, сооруженному лосихой. Она заняла ложе. Лось бросился грудью на колючую проволоку, но та упруго отбросила его назад. Но лось, отойдя подальше, развернулся, вскинул горбоносую голову к небу, вскопытил, разодрал травяную плоть земли. Пригнулся и наметом пошел на проволоку. Обрушился на нее грудью, навалился всем телом. И так раз, второй, третий… Но проволока, изготовленная, чтоб держать и рвать человеческую плоть, проверенная в двух мировых войнах, была прочна и способна удержать зверя. И тогда поднялась со своего брачного ложа лосиха. И они оба, быть может и одновременно, рухнули на зараженную радиацией, оскверненную землю, оплодотворяя ее кровью и семенем жизни.
Так замертво лежащими друг против друга у разорванной колючей ограды и нашел их лесник. И супружеская звериная пара, ушедшая на свободу, хотя и в небытие, навсегда связалась в моем сознании с фронтовиками, навсегда исчезающими на поддельных грузовиках в пограничье между правдой и ложью, между жизнью и смертью. Их в одинаковой мере коснулось и обожгло безумие времени и человека.
Мне довелось быть в Зоне, непосредственно за колючей проволокой, в день трагической и безвременной смерти академика Легасова. Сам тот день и утро его были прекрасны. Брагинщина, чернобыльское предзонье, была выстлана сплошным ковром цветущих пролесок, как опрокинутое на землю, застлавшее, застеклившее ее своей голубизной небо. Среди этой обрушившейся сверху голубой благодати и застало меня сообщение о смерти защитника и спасателя заповедного уголка земли, увидев который сами проектанты атомной станции, по слухам, воскликнули: “Что же вы нам ранее не показали эту первозданную красу?! Черт с ней, с атомной станцией, мы бы ее воткнули где-нибудь в другом месте”.
Мне вспоминалось, как Легасов говорил, что в чернобыльской зоне его больше всего поразило поведение собак. Прирученные человеком и преданные им собаки, завидев вновь людей, со всех ног бросались к ним. Люди же убегали от собак, боясь их радиоактивности.
Этого повторного предательства собаки человеку не простили. Наведываясь уже по прошествии многих лет после смерти Легасова в Зону, я не раз слышал о том, как дичают брошенные собаки. В опустелых, обезлюдевших чернобыльских деревнях они обрели себе логова. Зона стала их родным домом. Собаки расплодились в ней, как сразу после войны расплодились жирующие на ее крови волки и породнившиеся с ними одичалые немецкие черные овчарки. Чернобыльские собаки сбились в стаи и стаями выходили из Зоны охотиться на все и вся, не брезгуя и человеком.
Пацанва близлежащих деревень имела на зонных собак свои виды и вела на них свою охоту. В деревне всегда было нелегко обзавестись хорошим, мало-мальски породистым псом. Чернобыль же — не единственное ли это благо катастрофы, если так можно сказать? — возродил и расплодил на Полесье множество дичи. Так, жители моей родной деревни Вильча, что на Случи и Припяти, уже отвыкли от журавлиного клича. А после Чернобыля печальный голос журавлей зазвучал вновь. Увеличилось число лосей, косуль, кабанов, и хотя все они были необратимо и смертно мечены Чернобылем, призонных людей это не заботило. Азарт охоты, жадная хищность человека, похоже, посильнее хищности зверя.
Деревенские мальчишки такими же стаями, что и зонные псы, выходили охотиться на последних. Дикие чернобыльские собаки по всем статьям подходили им и доставались даром, почти даром. Разбитые носы, лица, ушибы, укусы в счет не шли. Одна стая сшибалась с другой, и тут уж — чья возьмет. Побеждала обычно пацанва. Но мне рассказывали случай, когда собачья стая насмерть загрызла мальчишку.
Не из-за того ли покончил жизнь самоубийством академик Легасов, что осознал, какое черное дело сотворено на стыке трех славянских стран.
Однако все, что происходит в чернобыльской зоне и вокруг нее, как и сама эта тема, было и остается запертым на прочный державный замок, словно является вражеской территорией или главной государственной тайной. Хотя в общем и целом то, что скрыто под замком, ни для кого не тайна, неизвестны лишь частности. Но и они время от времени прорываются с ужасающим укором и наготой.
— А по телевизору объявили, что радиация у нас уже отменена. Чистые мы…
Это звучало прошлой весной на всю страну в очередную годовщину чернобыльской трагедии. У женщины, что произнесла эти слова, держа на руках маленькую дочь, в глазах недоумение и растерянность. Слезы и на лице девочки. У матери еще двое дочерей. Младшая, которую она держит на руках, больна лейкемией, белокровием.
И, глядя на это деревенское, крестьянское горе, слыша название его — белокровие, невольно думаешь, что такова уж, видно, доля белоруса. Судьбой наречено быть ему белокровным. Тысяча двести человек в год заболевают лейкемией в Белоруссии. Если украинца в Киевской Руси крестили на Днепре, кропили святой водой, то над белорусом тысячу лет спустя совершили обряд уже в наши дни на Припяти, притоке Днепра, пометили его “мирным атомом”. Так он и мечется, так же, впрочем, метался и до того — от одной Голгофы к другой, от одного креста к другому. От обмана к обману, от героизма к смерти, от смерти к подвигу и вновь к смерти. От него скрывают порой даже то, что он уже умер. Скрывают его же собственную смерть.
“В Беларуси накоплен уникальный опыт по производству сельскохозяйственной продукции в радиационной зоне”, — ликует телевидение, отменившее радиацию. А вместе с ней и все льготы чернобыльцам, в том числе и печально знаменитые “гробовые”… Отмена ознаменовалась очередным официальным торжеством. Оппозиция в тот день вышла на несанкционированный митинг, закончившийся традиционным уже для Беларуси “хапуном”: почти четверть митингующих была немедленно арестована. Это же, видимо, ожидает нас в день двадцатилетия чернобыльской катастрофы.
А тут еще и просветили нас в конце минувшего года: осенью в стране собран хороший урожай на прежде непахотных, пораженных радиацией территориях.
Правда, чуть позднее проговорились: проверка на радиацию коровьего молока в Гомельской области показала — уровень ее почти повсеместно повышен. Так что вряд ли в нашей зонной жизни что-то переменится. И вряд ли на нашем столе появятся чистые продукты. Проще заменить или вовсе отменить человека, который в дни лихолетья и катастроф в нужное время всегда оказывался в нужном месте. И сам был нужен. Но как только нужда в нем отпадала, становился лишним. И тогда оказывалось, что самое ему место — в Зоне. В той атомной Зоне, где сегодня накоплен уникальный опыт создания, выращивания нового, атомного гомо сапиенса. И вернее всего им будет белорус. Потому что он в Зоне пашет, сеет, косит и жнет.
И вот что необъяснимо и непонятно власти — никак этот новый гомо сапиенс не желает успокоиться. Иное дело, ветераны войны, умиротворенные ритуальными торжествами, доживающие последние дни: получили от державы свой день в году, фронтовые сто граммов, телевизор “Витязь” со скидкой — и довольны. А прошедшие через Зону никак не уймутся, все чего-то добиваются.
Из года в год объявляют коллективные голодовки ликвидаторы аварии, случившейся в некогда единой стране, которые и сегодня не делят себя на украинских, российских и белорусских. Впрочем, белорусские ликвидаторы вроде не голодают…
(Написал это и засомневался. Не может быть, чтобы и здесь мы не отличились. Решил уточнить. Отличились. И еще как! В Калинковичах в канун девятнадцатой годовщины Чернобыля пошел на голодовку пятидесятилетний старший лейтенант запаса, инвалид второй группы Василь Силиверст, которому Минздрав отказал в признании связи его заболевания и инвалидности с тем, что в свое время он был в числе ликвидаторов чернобыльской аварии. Через месяц того же года голодовку объявил Сергей Мурашко, которого за сочувствие людям, пострадавшим в чернобыльской аварии, — за участие в акции “Чарнобыльскi шлях” — исключили из Жодинского политехникума. В знак солидарности с ним голодовку объявили Алесь Виноградов и Евген Вавковец, активисты незарегистрированного движения “Молодой фронт.)
Таковы две стороны одной медали — медали за войну, медали за труд. Боюсь, что обе стороны и составляют незнаемое истинное лицо наших властей. Это terra incognita нашей сегодняшней, а, похоже, и завтрашней зонной жизни. Там, за колючей проволокой, рождается что-то совершенно новое, неизвестное нам. Добро, злое? Кто знает. Я видел только фрагменты. На Припяти, под самыми корпусами четвертого блока АЭС — рыбацкую лодку и рыбака, забрасывающего сеть в атомные воды. Может, это был сам апостол Петр, может, один из тех, кто еще каким-то чудом не знал о катастрофе… А скорее всего был это предприимчивый украинский или белорусский мужичок-полешучок, здраво рассудивший, что здесь, под атомным котлом станции, ему не грозит никакая рыбинспекция.
А еще я видел тоскующие, брошенные хозяевами дома, школы, умирающие без учителя и учеников, складированные в тех школах, наработанные для весны 1986 года скворечники. Словно неиспользованные гробы. Видел библиотеки с развалами отсыревших, с уже расплывающимися буквами книг Адамовича, Брыля, Быкова. Книги, ставшие сегодня мусором, макулатурой — отходами бывшей некогда жизни, цивилизации, культуры.
А еще видел избы с рассыпанным по полу от одного угла до другого зерном, словно проветриваемым для сева. Мне объяснили, однако, что эти семена совсем не для нивы — их разбросала так ничем и не взошедшая жадность пришлых грабителей, что искали в зерне деньги, золото, драгоценности и водку.
Вот такими людьми сегодня и кишит Зона. Но вместе с этим сегодня она полна и сокрытого от наших глаз. Сокрытого смысла ее глубинной, потаенной жизни, известной нам лишь по смутным и искаженным отголоскам. А она по своей энергии и наполненности не уступает жизни материковой. И трудно судить, где живем мы сами в ту или иную минуту, где пребывает, в какой блуждает Зоне наша душа… Куда уходит дух наш, когда мы забываемся коротким земным или вечным уже сном… Потому что во время забытья и забвения пробуждается Зона. Тени забытых наших предков восстают из своих могил. Живые, не опутанные еще травой забвения, они пробираются к нам через колючую проволоку. Избавляются от дневного старческого оцепенения партизаны, но не прежнее лесное воинство, а новоявленные партизаны мирного времени — бывшие жители чернобыльской зоны, переселенные в более чистые места, отверженные, не прижившиеся на чужой, избежавшей скверны земле и, как Божии странники, как сыны Моисея, тайно потянувшиеся за смертью обратно в родные края. Но пока они еще живы и выходят из хат только ночью, охраняющей их от чужого глаза и державной ласки, которая может вновь согнать их с родных, насиженных мест. Потому только под покровом темноты они пашут поля, сажают и убирают картошку, сеют жито.
В сумерках, при лунном свете выходят на дело и тати — грабители и зонные мародеры, промышляющие продажей мусорного радиоактивного имущества, вынесенного из Зоны. Эти иной раз неплохо зашибают деньгу, в особенности пуская на экспорт металлолом и брошенную технику.
Оживают бомжи и бомжихи, которым до того претит наше цивилизованное общество и так называемая культурная жизнь в нем, что они предпочитают бежать от них в Зону.
Со всех сторон самой большой радиоактивной свалки Европы звучат шлягерная музыка, визг и смех, стон и плач. То веселятся любители экстремального туризма и секса, проникающие в Зону ради острых ощущений. То стонет и плачет душа загубленной святой чернобыльской земли. Земли, некогда поставлявшей христианскому миру церковные свечи, а сегодня отлившей всему миру планетарную атомную свечу.
И не она ли, не эта ли планетарная свеча вызвала из небытия, с того света, как повествуют наши сегодняшние легенды, каменный крест, некогда плывший против течения от матери городов русских Киева по Днепру и Припяти, минуя Чернобыль, к древнему нашему Турову?
И приплыл из Киева по Припяти против течения каменный крест. И стал у стольного града Турово Пинского княжества. А потом на столетия укрылся от глаза человеческого. Ушел в землю, как и само белорусское слово, которое пропало, будто в землю ушло. Но в последнее время, уже в наши дни, древний крест стал объявлять себя. Начал расти из земли2. И многие другие кресты стали прорастать на землях, в той или иной степени меченных радиацией. И не только кресты прорастают, но и древние камни с письменами.
Всходит, всходит что-то на древнем нашем припятско-чернобыльском Полесье. И верится, сокрытая сила окажет себя.
Минск
1 Много лет спустя председателя ГКО (Городского комитета обороны. — Ред.) Алексея Чуянова спросили: “Почему вы людей не спасали?” Тот в ответ руками замахал: “Даже заикаться об эвакуации нельзя было”. И рассказал, как звонил Сталин и требовал принять все меры, чтобы не допустить эвакуации. “Эвакуация, — сказал вождь, — это паника”.
<…> Запоздалая эвакуация будет организована только на следующий (после бомбежки Сталинграда фашистской авиацией 23 августа 1942 года. — Ред.) день. Военный историк, директор Музея-панорамы “Сталинградская битва” Борис Усик вспоминал, что за один лишь день — 24 августа — за Волгу было отправлено около трехсот тысяч человек. Он назвал и другую цифру. За время битвы в городе погибли примерно 220 тысяч человек. Чуть ли не четверть из них — в первый же день бомбежек. (Бомбежка Сталинграда фашистской авиацией 23 августа 1942 года. — Российская государственная радиовещательная компания “Голос России”. — http://www.vor.ru/55/Stalingrad/History_5.html.)
Впоследствии штаб 6-й армии Паулюса организовал в захваченной части Сталинграда свою собственную эвакуацию — за время Сталинградской битвы немцы расстреляли более 3 тысяч гражданских лиц и более 60 тысяч согласно приказу Гитлера вывезли в качестве рабов для работы на территории рейха. (См. Бивор Э. Сталинград. — Смоленск.: Русич, 1999. С. 191.)
2 На выезде из городка (Турова. — Ред.) есть старое Борисо-Глебское кладбище. Именно здесь из-под земли стал расти каменный крест. Потянулись паломники и просто любопытные. Успели сложиться легенды о том, что именно на этом месте похоронен Кирилла Туровский, что камень чудотворный, что снег на него и зимой не ложится — тает.
— Сначала это был обычный булыжник, на который никто не обращал внимания. Но не меньше 7—10 лет назад люди заметили, что он растет. Точнее, сначала можно было только предположить, что это крест. Теперь из земли уже вышла и перекладина. С каждым годом крест поднимается из земли все выше, — рассказывает Валентина Карась, хранитель фондов местного краеведческого музея. — Когда я обмеряла камень, то заметила, что он вырос за год не только в высоту, но и в ширину — на 1 см 9 мм. (Андрушевич А. Чудный Туров. “АиФ в Белоруссии”. 2003. N№ 39.)