Повесть. С башкирского
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2006
Эту раскинувшуюся в горном распадке осыпь одни называют усманскими камнями, другие — каменной рекой. Почему камни называют усманскими — вполне понятно: неподалеку расположен аул Усман. Второе название подсказано, видимо, тем, что осыпь как бы стекает с крутого склона горы, напоминая ошалело несущуюся вниз реку. Кто знает, возможно, миллионы лет назад эти камни в самом деле текли, изливаясь огненной лавой из жерла вулкана. Со временем лава остыла и начала разрушаться. Теперь по соседству с нагромождениями камней бежит вприпрыжку обыкновенная речка, точнее, ручей. Он невелик, но его берега отстоят довольно далеко друг от друга, подтверждая мысль о лаве, проложившей широкое русло, которым впоследствии и воспользовался ручей.
Пространство, усеянное камнями, окружено лесом, как будто некто могущественный возвел зеленые стены, сказав осыпи: нет тебе пути дальше. Вид этого пространства в течение всего года остается неизменным. Снег тут не лежит, выпав — сразу тает. Из расщелин меж камнями тихонечко струится тепло, но ни пара, ни тумана над ними не бывает, и никакой растительности — ни травы, ни кустарничка — на них не увидишь, даже мох не растет. Такое вот странное, по-своему чарующее и в то же время навевающее тревогу место — эти самые усманские камни.
Говорят, в прежние годы старики и старушки ходили туда, чтобы успокоить ноющие руки-ноги, унять боль в поясницах, и бездетные женщины похаживали в надежде избавиться от бесплодия, и заживлять раны странные камни будто бы тоже помогали. Нынешняя молодежь воспринимает это как сказки — посоветует кто-нибудь из пожилых сходить туда полечиться, а молодой только рукой махнет, предпочитая отправиться в больницу в райцентр. Говорят еще, что перед началом Великой Отечественной войны и после ее окончания приезжали в Усман ученые не то из Уфы, не то из Москвы, что-то изучали и увезли с собой образцы камней, потом газетчики писали, что исходящие из-под осыпи газы должны воздействовать на организм положительно, поскольку в них содержатся полезные для здоровья элементы. Но для теперешнего аула и это — просто одна из старинных легенд, ей не придают серьезного значения — дескать, какая от камней может быть польза?
Усман — обыкновенный, такой же, как все в округе, аул. В нем около восьмидесяти дворов. В каждом — свое хозяйство, незамысловатые строения и кое-какая живность. Еще не так давно Усман вместе с четырьмя другими аулами, расположенными у горной гряды, выше по течению реки, входил в состав большого колхоза. Но когда в стране начался разброд, вернее, затеяли грандиозную растащиловку, коллективное хозяйство распалось. Пошла вразнос империя, возникли новые государства, и что уж в такое время какой-то колхоз, объединявший пять аулов! Сначала провозгласили независимость два из них, попробовали создать совместно другой колхоз, поменьше, затем подобную же попытку предприняли еще две бригады, но, поделив землю, технику, скот, разорились, оказались, что называется, у разбитого корыта и разбрелись окончательно. Теперь все живут сами по себе, всяк на свой лад. Бывшие главные специалисты колхоза, сплотив вокруг себя родню, основали фермерские хозяйства, часть бывших колхозников работает в них по найму, остальные копошатся каждый на своем дворе, косят сено на полученных когда-то наделах, содержат кое-какую живность, осенью, забив скот, разживаются деньгами на одежку-обувку и прочие неотложные нужды.
Многие поля теперь заросли бурьяном, бывшие колхозные фермы мало-помалу разобраны-растащены, тока разорены, что осталось от техники, всякого рода
железки — разворованы. Несколько человек из самых сметливых наладили в реммастерских свой промысел — производят кирпичи и стеновые блоки, от случая к случаю ремонтируют заезжие легковые машины. Большинство же населения, прежде всего молодежь, оказавшись с распадом колхоза не у дел, ударилось в пьянство. Где добыть выпивку — не вопрос, если не в каждом доме, то через дом набирает крепость кислушка, капает из змеевика кумышка. На этой почве возник нехитрый бизнес, даже иная древняя старушка вместо того, чтобы перебирать четки, торгует из-под полы самогоном.
В Усмане есть клуб, но он обычно на замке, а если его и открывают, то он превращается в место, где молодежь режется в карты и затевает драки. Масла в огонь подливает пивной ларек, поставленный почти у самых дверей клуба. Среднюю школу из-за падения рождаемости в ауле сначала преобразовали в восьмилетнюю, а теперь вот-вот превратят в начальную. Учителя боятся, как бы не пришлось вовсе закрыть ее, потому что через два года в первый класс придет, оказывается, всего один ученик.
Не вдруг сложилось такое положение, издавна оно назревало, поколение за поколением вносило в это, так сказать, свой вклад.
Впрочем, малочисленность детей — лишь одна сторона проблемы, другая — погорше: и народившиеся-то дети в большинстве своем либо физически ущербны, либо умственно отсталы. Пока они малы, их неполноценность родителей особо не беспокоит; скажешь им, что ребенок нездоров, так они досадливо отмахнутся: пустое несешь, наш ничем не хуже, чем у других. А в школе, когда ребят обследует врач участковой или районной больницы, почти у каждого обнаруживается какая-нибудь ненормальность. В младших классах и врач, и учительница ободряюще гладят ребенка по голове или похлопывают по плечу: мол, ничего, хоть и отстает от нормальных детей в умственном развитии и физически им уступает, со временем догонит. Но недужные здоровых чаще всего так и не догоняют. Они учатся плохо, родителей не слушаются, в работе способностями не блещут, большую часть времени отираются на улице. По большим, как говорится, праздникам, когда открывается клуб, ребятня стекается к нему. Сидят возле клуба, скрючившись, курят, потом, подвыпив, дерутся улица против улицы. Внутрь клуба большинство из них и не заглядывает, здесь просто привычное место сбора, вот и приходят сюда.
К рождению нездоровых детей, калек и дебилов приводит не только пьянство и отравление родителей табаком, но и вот еще что: все чаще в ауле вступают в брак близкие родственники и родственницы. Но неспроста же наши деды-прадеды еще до выводов, сделанных медицинской наукой, считали необходимым знать своих предков до седьмого колена — это предотвращало кровосмешение, грозящее потомству вырождением. Теперь всем на все наплевать. Напьется парень-бездельник на деньги, отнятые у родителей-пенсионеров, облапит первую попавшуюся на пути девушку, будь то хоть его двоюродная сестра, и как бы она ни сопротивлялась, “испортит” ее. Девушке, чтобы избежать позора, остается лишь расписаться с ним в сельсовете, если, конечно, он предложит ей замужество. Где уж тут, как прежде, раздумывать, выяснять степень родства и по-человечески разыгрывать предсвадебные игры! Вот и множатся в ауле дети-калеки, дети-дебилы.
Это, можно сказать, всеобщее неблагополучие не коснулось в Усмане лишь семьи Усмановых. Глава ее, Рамазан, никогда спиртного в рот не брал и не курил. Вырос он без отца, отслужил армейскую службу, окончил механизаторские курсы. Все шло хорошо, но однажды он, работая трактористом, как-то неловко выпрыгнул из кабины, повредил ногу и решил более на стального коня не садиться. С тех пор уже около тридцати лет ходит в пастухах. Сперва пас колхозное стадо, потом принял сборное аульное. У этого самого пастуха Рамазана — семеро детей, четыре сына и три дочери. Если односельчане, чаще всего мужчины-зубоскалы, пытались смеха ради поддеть Рамазана — мол, экую ораву настрогал, — он обычно отмалчивался, только изредка, то ли развеселясь, то ли в досаде отвечал: ладно, посмотрим еще, что из ваших считанных детишек и что из моей оравы получится.
Дети Рамазана на общем сером фоне казались какими-то необыкновенными, по шутливому замечанию уважаемой им учительницы Гаити, “будто от другой обезьяны произошли”. Были они жизнерадостны, прилежны, и у себя в ауле учились очень хорошо (на родительских собраниях иные вслух удивлялись, отчего, дескать, у этого хромоногого дети такие способные, от пастуха пастухи и должны были родиться), и, бегая в среднюю школу в соседний аул, не подкачали. Для всех семерых было обычным делом участие в художественной самодеятельности, даже выступления на сценах райцентра, победы на школьных и районных олимпиадах по разным учебным дисциплинам. Окончив среднюю школу, все — без чьей-либо помощи — друг за дружкой поступили кто в институт, кто в университет. Рамазан с ними не ездил, не хлопотал, как другие отцы и матери, да и не смог бы человек, никуда после службы в армии дальше райцентра не выезжавший, ладом разговаривать с городскими людьми. Для этого нужны хорошо подвешенный язык и настырность. Ни тем, ни другим Рамазан не отличался. Чтобы вытянуть из него слово, надо потратить десять. Что касается настырности, хватало ее лишь на обеспечение пищей деток, ждавших ее подобно птенцам с разинутыми клювами.
Как бы то ни было, оказался Рамазан правым в своем ответе шутникам по поводу его “оравы”. И теперь уж, когда речь заходит об этом, зубоскалы предпочитают помалкивать, лишь глянут на Рамазана и отведут взгляд в сторону.
Старший его сын окончил в Уфе авиационный институт, там же защитил кандидатскую и докторскую диссертации, теперь — профессор, заведующий кафедрой. Второй сын — тоже ученый, кандидат наук, преподает в педагогическом институте. Третий ребенок, дочка, попрыгунья и певунья, с весны до осени бегавшая к отцу на пастбище, доставляя узелочки с едой, теперь — актриса. Четвертый, сын, — журналист, работает в редакции республиканской газеты, пишет стихи. Далее идут сын — инженер, живущий в Стерлитамаке, дочь — директор школы в соседнем ауле и младшенькая, работающая врачом в Салавате. Если аул Усман раньше был известен в округе благодаря явлению природы (“А, это аул, расположенный рядом с каменной рекой!”), то теперь он чаще всего упоминается в связи с семейством Усмановых (“Бэй, разве их отец все еще пасет стадо в этом ауле?”). Камни мертвы и неизменны, от них престиж аула напрямую не зависит, а братья и сестры Усмановы — живые люди, их известность из года в год возрастает и перекидывается на отчий дом. Тут еще местный краевед, учитель истории, напечатал в газете статью, в которой сказано: “Аул основал прямой предок Рамазан-агая сотник Усман. Он участвовал в войне с Наполеоном, был за храбрость награжден двумя медалями и получил в дар здешнюю землю”.
К сожалению, добрая слава этой семьи не всем в ауле пришлась по нраву. Иные из зависти открыто выказывали неприязнь к ней, пытались выискать что-нибудь худое, что опорочило бы ее, утверждали, что дети пастуха пастухами бы и стали, ежели бы кто-то там, в верхах, не покровительствовал им, не устраивал в институты. Недоброжелателям хотелось, чтобы кого-нибудь из этих счастливцев выгнали из школы, из института, с треском уволили с работы, чтоб хотя бы кто-нибудь из них заболел, спился, чтоб дочерей бросили мужья, сыновья развелись с женами. Но ничего такого не случалось, напротив, с годами Усмановы становились все более именитыми, о них писали в газетах, их показывали по телевизору. В выходные и праздничные дни они веселой ватагой наезжали к отцу с матерью, да еще и с друзьями, товарищами по учебе или работе. Летом дружно косили сено, пропалывали огород, отдыхали в объятиях природы. При этом никто из соседей никогда не замечал, чтобы кто-нибудь из них пил, курил или скандалил. Кто бы им ни встретился на улице, они останавливались, вежливо здоровались и расспрашивали о житье-бытье. В сравнении с теми, кто, приехав в аул на побывку, ходит “под мухой” с задранным носом, дети Рамазана выглядели прямо-таки ангелами.
Так, вполне благополучно, и текла жизнь для Усмановых, пока на семью не обрушилось горе: ранней весной неожиданно умерла мать. Нельзя сказать, что все, что положено, она от жизни уже получила. Проработав долгое время уборщицей в правлении колхоза, лишь два года назад вышла на пенсию, жить да жить бы еще ей. Врачи сказали: инфаркт. Слетелись дети, поплакали, искренне поблагодарили покойную за все, что она для них сделала, похоронили с надлежащими почестями. В изголовье поставили мраморную плиту, обнесли могилу решеткой… И остался Рамазан ровно в шестьдесят лет один-одинешенек.
Этот худощавый, среднего роста старик, до сих пор сохранивший смоляные волосы, горбоносый, как кавказец, но в отличие от кавказцев наделенный уравновешенным характером, никогда ни с кем не ссорился, не спорил, доказывая что-то свое, просто тянул жизненный воз, как спокойная рабочая лошадь, ровно, не горячась и не спотыкаясь, стойко переносил выпавшие на его долю невзгоды и тяготы. С женой жил в полном согласии. Пригнав стадо, не выходил, как другие, посидеть на скамейке у ворот, не шел к колхозной конюшне, где мужчины сходились поговорить о том о сем, почесать языки, а молча наводил порядок в своем дворе и спешил помочь жене в ее заботах. И вот ее не стало. Горе надломило Рамазана. Человек, сроду не бравший спиртного в рот, проводив детей после похорон, запил. Пил десять дней непрерывно, правда, не до потери сознания. Тут заехал навестить его сын-журналист, впал в смятение, увидев отца: заросшее щетиной лицо старика почернело, глаза погасли, тело усохло. Состоялся между ними серьезный разговор, впрочем, излишний — Рамазан уже и сам себе дал слово: больше ни капли! Страшась безделья, он снова принял стадо.
А аул жил все так же, как повелось в последние годы: мужчины пьянствовали, женщины рожали калек и идиотов, парни, не ограничиваясь пьянством, пробовали наркоту и “портили” девок, ребятишки отлынивали от учебы, сбегали с уроков, курили и безобразничали. По присловью, глядя на отца, и сын выстругивает стрелы. Чувствуя неприязнь родителей к пастуху Рамазану, его преуспевающим детям, а теперь и приезжавшим на каникулы внукам и внучкам, маленькие безобразники пакостили старику: то измажут грязью или навозом его ворота, то метнут камень в окно, то утащат со двора что-нибудь нужное в хозяйстве.
Конечно, были в ауле люди, старавшиеся понять, почему так получается: у одного все семеро детей здоровы и удачливы, у другого единственный ребенок — курам на смех, в чем тут секрет, одним ведь воздухом дышим, одну воду пьем. А секрет — в образе жизни, в том, что здоровье и способности закладываются в семя еще до зачатия ребенка и уж потом закрепляются хорошим воспитанием, приобщением к семейным заботам, к труду. К числу тех, кто придерживается такого мнения, относилась соседка Усмановых Гульямал.
Гульямал — высватанная в недальнем ауле невестка, женщина в соку. Муж ее Ринат — сын Сабирьяна, Рамазанова ровесника. Ринат шоферит в Сибири в нефтедобывающей организации, работающей вахтовым методом: месяц он — там, месяц — дома. Тяжело, должно быть, там, морозы страшные, однажды Ринат вернулся с обмороженными руками, чуть не отрезали ему пять пальцев, и он засомневался, стоит туда ездить или не стоит. Поэтому, что ли, как вернется, так пьет, весь месяц не просыхает. Для Гульямал это — великое мучение, устает, ругается с мужем и плачет. Лишь проводив его на вахту, вздыхает облегченно, светлеет лицом. Но горшее горе у нее — дети, оба ребенка нездоровы. Худые, бледные, бедняжки из болезней не вылезают. У младшего, ему около шести лет, горб растет. Возили их в санатории, деньги тратили, только пользы от этого, кажется, нет, во всяком случае, изменений в лучшую сторону Рамазан не видит. Думается ему, что, может быть, и из-за этого Ринат пьет и срывает зло на жене. Что творится у соседей — старик знает со слов самой Гульямал, заходила к нему несколько раз выплакаться, когда муж, приехав из Сибири, устраивал очередной скандал.
И вот однажды, после майских праздников, она опять постучалась в его дверь. Дело было поздним вечером. В ауле народ особо не церемонится, люди могут заглянуть друг к другу по какой-нибудь нужде хоть за полночь, дело обычное. Правда, после того как Рамазан овдовел, число посетителей его дома резко убавилось — в основном к его старухе приходили. Поэтому, услышав стук в дверь в поздний час, старик и удивился и обрадовался: значит, односельчане не забывают о нем. Он включил свет в сенях.
— Дверь не заперта, заходите!
Хотя вечер был теплый, даже душный, порог переступила женщина, укутанная в шаль, старик даже не сразу узнал соседку.
— Гульямал, ты, что ли? Айда, проходи!
Гульямал скинула в сенях галоши, войдя в дом, спустила шаль на плечи и поставила на стол небольшую сковороду, прикрытую полотенцем.
— Вот, Рамазан-агай, пирог я с калиной испекла. Решила угостить тебя, ты ведь, наверно, такую еду себе не готовишь.
— Спасибо, соседка, у меня на столе и вправду чай да чай… Ринат дома или опять в Сибирь отправился?
— Позавчера уехал…
Больше о муже она ничего не сказала и это-то как-то нехотя сообщила.
Рамазан только что почаевничал, но раз зашла соседка, да еще с гостинцем, решил показать себя гостеприимным хозяином: включил электрочайник, долив в него воды, выставил на стол сметану, мед, чашки-ложки, заварил свежий чай. Соседка разрезала пирог. А беседа все не завязывалась. Обычно говорливая, Гульямал вела себя странно, вроде бы порывалась о чем-то заговорить, но в последний момент сдерживала себя. Старик, не зная, зачем она пришла — наверно, не для того лишь, чтоб угостить пирогом, а с какой-нибудь просьбой, — тоже молчал, не находил что сказать. Так, молча, изредка поглядывая друг на дружку, поели, выпили чаю, потом Гульямал собрала со стола и вымыла посуду. Покончив с этим, что-то пробормотала себе под нос, словно творя молитву, и вдруг, набравшись решимости, встала перед стариком, пересевшим со стула на диван. Нервно потерла руку об руку, пощелкала суставами пальцев, унимая волнение, и наконец заговорила дрожащим голосом:
— Рамазан-агай, ты знаешь, в каком я… мы… положении. Ринат пьет, законченным алкашом стал, из-за него мои мальчики, оба, родились нездоровыми,
младший — калека… — Гульямал помолчала, вытерла выступивший на лбу пот, глянула на старика, как бы умоляя правильно понять ее, и, когда тот кивком подтвердил, что слушает внимательно, выложила, запинаясь, свою просьбу: — У тебя все дети крепкие, умные, видными людьми стали… Уф, скажу уж прямо… семя у тебя чистое, не испорченное водкой и табаком… хочу родить здорового ребенка, прошу тебя, агай… я еще способна… — Из глаз женщины брызнули слезы.
— Да ты что, Гуль… Гульямал! Опомнись! Если перед детьми и мужем не срамно, Аллаха постыдись! — Старик резко поднялся с дивана, рассерженно отошел к печи.
— Мне только перед духом Газизы-апай стыдно, Аллах поймет меня и простит. Я ведь не ради блуда, а чтоб и третий не родился калекой… Ты не бойся, агай, никто ничего от меня не услышит. Мне невмочь терпеть эту муку — будто огонь глотаю, глядя на моих мальчиков, им ведь то ли суждено жить, то ли нет…
— Мальчики твои со временем поправятся, и третий, глядишь, родится здоровеньким — не отчаивайся заранее! — Рамазан несколько успокоился и попытался свести щекотливый разговор к шутке: — К тому же я ведь уже старый, неспособный для этого дела.
Однако его слова лишь распалили женщину, она опустилась перед ним на колени.
— Не говори так, ты еще во какой! Я же вижу, чувствую. Сделай мне ребеночка, умоляю, тебе это на небесах зачтется. Я всю жизнь буду благодарна тебе, никаких хлопот не доставлю…
Гульямал подалась вперед, намереваясь обнять его колени, старик попятился. Тогда она поднялась, обвила сильными руками его шею.
— Гульямал, отпусти, не сходи с ума! — Старик опять попятился, пытаясь вырваться из ее тисков, уперся спиной в печь и в конце концов потребовал категорически: — Отпусти и уходи! Я считал тебя умной женщиной, а ты, оказалось — сучка!
Тиски ослабли. Женщина отступила, дрожь ее прошла, дыхание выровнялось.
— Эх, агай, — сказала она, тяжело вздохнув, — я к тебе — всей душой и телом, а ты меня — в сучки… Я долго думала, прежде чем решилась на этот шаг, Рината в последний его приезд к себе не подпускала, готовилась…
Бросила на старика взгляд сквозь слезы и направилась к выходу. Никогда не скрипевшая дверь сеней проводила ее, горестно взвизгнув.
Весна неторопливо сомкнулась с летом. Перечень летних забот обширен: вывелись и запикали гусята — надо их кормить-поить, присматривать за ними; огород надо обихаживать… У Рамазана — маета со стадом: животных, привыкших за зиму к корму из кормушек, не так-то просто заново приучить к пастьбе. А он ведь должен еще и со своей скотиной хлопотать, доить корову, поставив перед ней какое-нибудь пойло или кинув охапку травы, чтобы не забывала дорогу домой, еду для себя готовить. Ладно еще соседка Гульямал незлопамятна. После того вечернего происшествия дней десять держалась отчужденно, но, видя, что старик никак не успевает управиться со своим хозяйством, все же оттаяла и принялась почти ежедневно помогать ему: подоит его корову, пропустит молоко через сепаратор, вскипятит снятое и заквасит, чтоб катык получился. Заходила и когда Ринат был дома, и когда он в отъезде, почти полдня в хозяйстве старика колготилась.
Правда, и дети не забывали о нем, старались облегчить его горе, не оставлять в одиночестве. Сын-инженер две недели своего отпуска провел у него, вслед за ним сын-журналист приехал, затем — дочь-артистка. А заготавливать дрова, косить сено они из года в год съезжались все, так, даст Аллах, и нынче будет.
Как-то на исходе дня, когда Рамазан с сыном-инженером менял подгнивший столб в ограде с уличной стороны, подошел к ним Сабирьян, отец Рината, из его дома, должно быть, вышел.
— Здорово, Рамазан! — зычно поздоровался он. — Хозяйство свое латаешь?
— Что поделаешь, приходится, — отозвался Рамазан и подумал, что этот навязчивый человек будет им мешать, не даст завершить работу засветло.
— Не горюй, ровесник, столб, скажу я тебе, — пустяк, столбов у тебя предостаточно.
В ответ на это Рамазан ничего не сказал, ответить на пустопорожнее слово — еще на десять таких же нарваться, горазд Сабирьян на бессмысленную болтовню. Но молчать, когда к тебе обращаются, тоже неловко, просто так, ради приличия, Рамазан спросил, вернулся Ринат из Сибири или еще нет.
— Вернулся, вот зашел порадоваться вместе с ним по этому случаю. С приличными, скажу я тебе, деньгами вернулся. Его заработок в райцентр, в банк посылают, а на этот раз на руки, говорит, выдали.
— Это хорошо, — сказал Рамазан и тут же подумал, что ничего хорошего в них, в этих деньгах, нет, потому что Ринат их пропьет и Гульямал опять будет ходить в слезах.
И Сабирьян словно подхватил его мысль:
— Хорошо, да, скажу я тебе, ровесник, не совсем. Плохо они живут. Как кошка с собакой. Вчера Ринат приехал вдрызг пьяным, сегодня сел голову поправлять, и я к нему присоединился, не надо было. Он опять до потери сознания напился, а я-то думал — примет на опохмелку и остановится. Где там! — Сабирьян, тяжело вздохнув, присел у ограды на корточки, закурил дорогую сигарету с фильтром, взятую, видимо, у сына, и продолжил разговор: — Не вышло у меня с воспитанием так, как у тебя. Вроде и не занимался ты детьми, всю жизнь — на пастбище, а вон какими они выросли! Даже зависть меня берет, да уж поздно теперь… Что толку от больших заработков, коль не умеешь пользоваться ими с умом, хотя и, скажу я тебе, нелегко они даются…
Сабирьян поднялся, швырнул сигарету, не докурив, под ноги, придавил каблуком, похлопал Рамазанова сына по спине и побрел в сторону своего дома. Рамазана услышанное от него повергло в тягостные думы.
Круто обошелся тогда он с Гульямал, выгнал, но, походив некоторое время в смятении, начал осознавать, что было в ее желании нечто не подлежащее осуждению, что не похоть привела молодую женщину к нему, а отчаяние. Она не отказывается от своих больных мальчиков, заботится о них, таскает по больницам и санаториям, но хочет, чтобы рядом с ними появился еще один ребенок и чтоб родился он здоровым. На Рината надежды нет, кровь у него плохая, семя испорченное… Поразмышляв об этом, Рамазан принялся мысленно перебирать жителей своей улицы. И оказалось: чьей семьи ни коснись — у каждой свои беды.
У Сагита — ему под пятьдесят — два сына и дочь. Старший сын после восьмого класса выучился на шофера, работал в колхозе, угодил за хищение зерна в тюрьму. Отсидев, со стыда, что ли, в аул не вернулся, канул куда-то. Второй, бросив школу, болтался на разных работах. Дочь тоже завершить учебу не смогла, забеременела еще школьницей… У старшей дочери Мухарляма с головой неладно, у нее, говорят, болезнь какого-то Дауна, ум как у пятилетней. Ходит по улице распустив слюни…
Так, вспоминая семью за семьей, насчитал старик Рамазан порядочно хворых детишек, слабоумных подростков, парней, не годных ни на что похитрей, чем держать в руках вилы и лопату. Объяснять каждый случай такого неблагополучия лишь тем, что отец или мать несчастных пьянствует, было бы не совсем верно, чересчур упрощенное получилось бы объяснение. Физическое и душевное здоровье человека зависит от многих обстоятельств. Бывает, через несколько поколений “подают голос” хвори дедов-прадедов, дают знать о себе их дурные наклонности, дурная, как говорили встарь, кровь. С другой стороны, делают свое дело неправильное — не словом, так примером — воспитание, безразличное отношение к обучению детей, безответственность, бесцельная жизнь. И вот в итоге их аул Усман погряз в равнодушии, никто ничем не интересуется, люди в пьяном угаре теряют человеческий облик. Потомки героев, одержавших победу над Наполеоном, без всякой войны истребляют самих себя!
Не приходили прежде в голову старика Рамазана столь ужасающие мысли и сейчас бы не пришли, если бы около него мимоходом не остановился ровесник Сабирьян и не вспомнилась при этом та ночная просьба соседки… Напрашивался вывод: у аула Усман нет будущего! Нынешняя беда лет через десять-пятнадцать обернется катастрофой. Аулу придет конец. И не только аулу Усман, всем аулам района грозит то же самое. А это значит — под угрозой судьба народа, судьба нации. Народ ведь не вековечная каменная река. Вон они, камни, лежат себе и лежат со времен сотворения мира, и ничего с ними, может быть, еще миллионы лет не случится. Народ подобен озеру, в котором, чтобы оно не высохло, каждой каплей надо дорожить, пополнять его новыми живыми каплями. В свете этого рассуждения порыв Гульямал стал наконец-то вполне понятен, и Рамазан покаянно подумал, что зря обошелся с ней так круто. Хотя и сказал тогда, что стар уже и не способен исполнить ее просьбу, знает, что силу свою мужскую не утратил, кровь еще горяча. До преклонных его лет она бурлила, и жена удивлялась, а то и упрекала: слишком уж часто молодец твой взыгрывает! Но что поделаешь, коль Аллах наделил тебя мужской силой не скупясь, не Рамазан в этом виноват.
…Столб сменили, прибили новые штакетины вместо сломанных хулиганистыми мальчишками, в одном месте подгнила перекладина — и ее, пока не стемнело, успели заменить.
Прошло около трех месяцев после неожиданной выходки Гульямал, когда к старику пришли две женщины. Эти уже не соседки, одна живет в верхнем, другая — в нижнем конце аула. Обе — невестки со стороны, обе — учительницы, трое младших детей старика, кажется, учились у них. Тогда они были еще совсем молоденькие, приехали в Усман по распределению, окончив то ли институт, то ли педучилище, вскоре вышли замуж за здешних парней. Обе бойкие, речистые, одна с мужем живет, дочь у них растет, школьница, у другой муж года два назад полез, упившись, купаться и утонул, вышла она снова замуж, нет ли — Рамазан не знал.
Не с той же целью, что Гульямал, наверно, пришли, раз вдвоем, с усмешкой подумал старик, впустив их в дом, но почему в столь поздний час?
— Ну, Рамазан-агай, как поживаешь? — Марьям с верхнего конца так же, как тогда Гульямал, задернула оконные занавески, а Марьям с нижнего конца (тезок различают по месту их жительства) положила на стол увесистый пакет и принялась выкладывать из него разную снедь. И тут уж у Рамазана не осталось сомнений насчет того, с какой целью они пожаловали. Ну, совсем спятили бабы в ауле! Неужто не могут найти кого-нибудь помоложе, если мужья их не удовлетворяют? Не сошелся же свет клином на шестидесятилетнем старике! Выгнать, что ли, как выгнал Гульямал? Заколебался старик, не зная, рассмеяться или рассердиться.
Сметана, свежий корот, свежий хлеб и даже горячие еще пельмени… Ничего не скажешь, расстарались и все продумали, выбрали, хитрюги, момент, когда старик остался в доме один, никого из детей нет. И поди ж ты, держатся непринужденно, как хозяйки дома, в мгновение ока, можно сказать, отыскали необходимую посуду, будто сами вчера лишь ее на полку поставили. Старик даже подумал растроганно: вот так же сноровисто собирала на стол его Газиза.
Интересно, как они начнут разговор? Напрямик скажут, чего хотят, или как-нибудь обиняками? Пожалуй, крутить-вертеть, долго тянуть, как Гульямал, не станут, обе бойкие, к тому же их двое, — поддерживая друг дружку, быстро поставят вопрос, как говорится, ребром. Старик Рамазан стал разглядывать суетившихся перед ним гостей оценивающим взглядом, с мужским интересом — бэй, для этого ведь они и пришли!
Марьям с нижнего конца побойчей товарки, ходит, поигрывая бедрами, поглядывает на него, зазывно улыбаясь, при этом на ее щеках появляются ямочки; ростом она не удалась, но лицо приятное — высокий лоб, прямой нос, большие глаза; волосы уложены на голове копной, обнаженные до плеч белые полные руки привлекательны. И в возрасте она в том, когда женщина — в самом соку, полна любви и хочет быть любимой. А Марьям с верхнего конца сдержанней, похоже, не по своей воле пришла, подруга ее уговорила. Она худощава, суховата, но есть в ней что-то, что не бросается сразу в глаза. Она загадочна, как нераскрывшийся бутон. Если раскроется, может быть, окажется, что она азартней, слаще подруги… При мысли об этом кровь старика заструилась быстрей, он почувствовал возбуждение, не беспокоившее его со времени смерти Газизы. Стало быть, не выгорел еще в нем порох!..
— Аулу, Рамазан-агай, грозит беда, — начала разговор Марьям с нижнего конца, когда сели за стол.
— Какая еще беда? — вскинулся старик.
— Мужчины наши пьянствуют, молодежь и того хлеще, уже и к наркотикам потянулась. Даже сопливые девчонки к рюмке прикладываются. Дети рождаются неполноценными — то калека, то идиот…
— Я было подумал — эпидемия, мор, как говорили встарь, грозит или наводнение…
— Это приходит и уходит, а то, о чем я говорю, с каждым годом становится страшней, гибельней. Мы ведь имеем дело с детьми, видим, какие они теперь…
— Вы уж не говорите так другим, не пугайте людей!
— Говори не говори, каждый считает, что это его не касается, оглупел народ в ауле, не понимает, какая опасность над нами нависла.
— Не один наш аул — вся страна пьет и курит. И впрямь, что ли, наркотики и до нас дошли?
— Нам до всей страны не докричаться, прежде всего за свой Усман душа болит. Хоть и не здесь мы родились, живем в этом ауле и не можем сидеть сложа руки, не беспокоиться за его будущее.
— Что же теперь делать?
— Нынешних детей уже не вылечить, поздно. Надо позаботиться о тех, которым предстоит родиться. И тут требуется твоя помощь, Рамазан-агай.
— Как же я… помогу?
Он и не заметил, как его приперли к стенке. Поскольку разговор шел об очень серьезных вещах, он было подумал, что его попросят помочь в каких-нибудь житейских делах. Но Марьям с нижнего конца добавила к сказанному:
— Не бойся, агай, дело тебе предстоит не очень сложное и к тому же приятное. Мы, женщины, посоветовались меж собой и решили попросить тебя… вернуться в молодость. Ты единственный в ауле мужчина, которого вся эта зараза не коснулась…
Теперь все стало ясно, играть в прятки не было смысла. Старик попробовал отшутиться, как тогда, когда пришла Гульямал:
— Бросьте, какой я теперь мужчина! Засохшее дерево… Обратитесь к какому-нибудь егету, лучше будет…
— Эх, агай, ты, наверно, не понял нас. Не ради плотских утех мы тебя просим, а чтоб подарил аулу здоровых, крепких, как сам, детей. Сказать по-научному — поспособствовал оздоровлению генофонда. Ты же — Усманов, более всех в ответе за судьбу аула, основанного твоим предком. Рассматривай это как дело государственной важности.
— Уж и не знаю, что сказать. Аптраш1… Вроде и верно говорите, а все же неслыханное это дело…
— Все мужчины, говорят, не прочь хоть раз в жизни “сходить налево”, такой в них природой инстинкт заложен, а тебе и ходить не надо, женщины сами будут к тебе приходить. Давай рискнем! Ни одна собака об этом не узнает, клянусь!
Старик Рамазан, чувствуя, что вот-вот поддастся на уговоры, выдвинул последний свой довод против этой затеи:
— Вот ведь, килены2, в чем еще загвоздка: вы, должно быть, запамятовали, кто я такой. Рожать детей от безграмотного пастуха…
— Ты, агай, лапшу, как детки наши говорят, какому-нибудь прохожему на уши вешай. Кто у нас газет и журналов больше всех выписывал и день-деньской читал, устроившись где-нибудь в тенечке под березой? И образование ты в свое время получил — в школе, в профтехучилище. Думаешь, если мы со стороны сюда приехали, так ничего о тебе не знаем?..
Вопрос в принципе был решен. В пылу разговора они, все трое, поднялись было из-за стола, теперь снова сели. Доели пельмени, попили чаю, женщины вымыли и прибрали посуду. После этого разговор продолжился в более спокойном тоне. Женщины, чтобы окончательно убедить старика в своей правоте, приводили новые доводы. Дело это, говорили они, с какой стороны ни посмотри, — благое: отвечает интересам народа, нации и установлениям шариата не противоречит, совесть Рамазан-агая перед памятью Газизы-апай и перед их детьми будет чиста. В конце старик уже покорно спросил, как же это будет происходить, когда и кто к нему придет.
— Это, агай, не твоя забота, порядок и очередность мы сами продумаем, — заверила Марьям с нижнего конца.
Вскоре Марьям с верхнего конца собралась и ушла, Марьям с нижнего конца осталась у старика на ночь…
С этого дня, вернее, ночи женщины детородного возраста, желающие выносить здорового ребенка, начали тайком навещать старика Рамазана. К слову сказать, Гульямал, оказывается, пришла к нему в начале лета по наущению этих самых учительниц. Они ее уговорили: мол, тебе, его соседке по огню, проще будет прийти с ним к согласию. После того как Рамазан ее выгнал, решили выждать, пока не схлынут летние хлопоты и дети старика у него отгостятся. И вот получилось! Во избежание путаницы в этом деле две Марьям взяли руководство “процессом” в свои руки, следили за тем, чтобы “график” не нарушался. Он мог быть нарушен лишь в том случае, если к старику приедет кто-нибудь из его детей либо сам он вдруг занедужит.
Впрочем, местом для свиданий мог послужить не только дом старика, но и его пастуший шалаш, тем более что ходить в шалаш в смысле конспирации было удобней. Находчивые женщины быстро это сообразили и даже предпочитали прогуляться на пастбище, когда с небес не капало, не лилось. Идет женщина по лугу — и кому какое до этого дело? Если и полюбопытствует встречный, всегда готов ответ: теленка в стадо отогнала или корову свою ищет — отбилась вчера вечером от стада, домой не пришла. Поначалу такой ответ не вызывал подозрений, потому что в ауле поиск запропастившейся скотины — дело обычное. Со временем, однако, кое-кто, увидев женщину, идущую с узелком в руке в сторону пастбища, стал ухмыляться: и у этой корова запропастилась! В конце концов это словосочетание приобрело далекий от изначального смысл: решила “сходить налево”.
Женщины, посетившие старика, были весьма довольны. Некоторые из тех, кто еще не посетил, пытались попасть к нему без очереди, однако наглость решительно пресекалась. Женщины сами следили за тем, чтобы очередь не нарушалась. Держали под контролем и стол старика. Непрерывно поставлялись ему кумыс и такие яства, как блины, пельмени, казы3, а также ягоды и овощи. И дом его содержался в чистоте и порядке. Женщины понимали, что человек, без устали способствующий оздоровлению генофонда нации, должен хорошо питаться и быть надлежащим образом обихожен. “Мы освобождаем тебя от разной бытовухи, твоя основная задача — делать детей”, — напрямик сказала ему Марьям с верхнего конца. И он старался изо всех сил, выполняя ради светлого будущего задачу государственной, как утверждали обе Марьям, важности.
В то самое время, когда старик Рамазан в поте, как говорится, лица трудился во имя здорового потомства, в ауле началось исследование усманских камней. Приезжали люди из района, из Уфы, затем целые комиссии. Специалисты, вооруженные какими-то приборами, отбирали для анализа образцы камней, копались в затвердевшем иле. В ауле истолковывали это по-разному. Одни полагали, что под осыпью обнаружена нефть, — вот поставят скоро вышки, начнут добывать здесь “черное золото”; другие будто бы слышали от приезжих, что камни испускают радиоактивные лучи, поэтому их собираются куда-то вывезти; третьи ворчали, что все это не к добру, природу здешнюю погубят. А несколько вконец распоясавшихся пацанов, воспользовавшись тем, что геологи бродили средь камней, выкрали из их палатки съестные припасы, прибор неведомого назначения, бинокль и кое-что из одежды.
Примерно через месяц после начала исследований приехали к осыпи рабочие бригады, пригнали огромный экскаватор, трактора, большегрузные машины и принялись отправлять камни в неизвестном направлении. Кто-то из аула пошел к рабочим, поинтересовался, куда увозят камни, ему ответили — на стройку. Услышав об этом, аульный народ наперегонки кинулся таскать камни в свои дворы (куда, спрашивается, смотрели раньше?). Смекнули люди: раз камни эти годятся для строительства, можно будет и в ауле для чего-нибудь их использовать. Скажем, для выкладки фундамента под новый дом или укрепления стенок погреба. На худой конец, можно вымостить ими площадку перед воротами. По части стройматериалов в этих краях — напряженка. Хотя густой лес чуть не валится на аул Усман, строевого поблизости мало.
Итак, кто-то вывозил, кто-то таскал камни, а старик Рамазан тем временем продолжал дело, имеющее целью спасение народа, относясь к нему так же добросовестно, как прежде — к работе в колхозе. Правду сказать, особого удовольствия оно ему не доставляло, не оборачивалась близость с женщиной праздником для тела и души, как в молодые его годы. Он исполнял возложенный на него долг, видя себя в роли того племенного быка, который некогда был привезен из Костромы и запущен в стадо колхозных коров для его оздоровления.
Местный скот тогда из-за кровосмешения в течение длительного времени измельчал, продуктивность его упала донельзя, стали рождаться телята-уроды. Бык спас колхоз от разорения. Да уж, это был бык так бык! Высокий, могучий и, само собой, по племенным своим качествам превосходный. Уже на следующий год захудалые коровенки порадовали здоровыми, крепенькими телятами, а через три-четыре года и колхозное, и аульное стада преобразились. Если телочки (их, к слову, почему-то рождалось меньше, чем бычков), превратившись в коров, удивили небывалыми здесь прежде надоями, то бычки заметно усилили приток денег в аул. Благодаря потомству костромского быка не только колхоз, но и весь район стал уверенно выполнять планы по молоку и мясу.
Правда, в самом начале этой истории случилось не слишком приятное, но забавное происшествие. Когда могучего быка запустили в аульное стадо, пять-шесть местных худосочных бычков окружили чужака и стали принюхиваться: что это еще за зверь тут объявился? А после того как племенной, не удостаивая их вниманием, быстренько покрыл одну из коров, ревниво взревели. Один даже ткнул рогом в ляжку могучего соперника. Костромской, засопев, мотнул головой — нападавший едва успел отскочить, остальные попятились. Но эта стычка не остудила ревнивцев. Взмыкивая и вспарывая копытами землю, они начали готовиться к атаке. Два самых смелых ринулись на пришельца. Племенной, отвлекшись от новых подружек, выставил острые рога, пугнул одного из нападавших, но второй, молоденький, тем временем боднул чужака — и опять в ляжку. Удар был так себе, великан даже не покачнулся, но рассвирепел и, быстро развернувшись, поддел нахала рогами. Молодой бычок взлетел вверх тормашками и шмякнулся на землю спиной. Разъяренный бык еще раз подкинул его рогами, затем, угрожающе взбрыкнув, разогнал устрашающим ревом испуганно наблюдавшую за стычкой мелкоту.
Рамазан не успел вовремя добежать до места происшествия и что-то предпринять — слишком быстро все произошло. У поверженного бычка в двух местах было пропорото брюхо. Это оказался бычок Сабирьяна. Рамазан побежал в аул, сообщил о случившемся хозяину скотины. Тот, увидев, что от лечения толку не будет, зарезал бычка. Потом судился с Рамазаном. Пришлось Рамазану отдать ему свою годовалую телочку.
Увы, племенной бык-молодец и сам трагически погиб. Рамазан точно не знает, как это произошло. Люди говорили, что тот ночью забрел на огород Сабирьяна, Сабирьян с жердиной в руках кинулся лупить его, бык, попытавшись перепрыгнуть через изгородь, напоролся брюхом на острый дубовый кол. И вскоре сдох…
В установленные природой сроки одна Марьям родила мальчика, другая — девочку. К ним присоединилась Гульямал — родила сына. И пошло-поехало: одна женщина возвращается из роддома, другая едет туда, третья готовится уйти в декрет. Как ни удивительно (хотя, в сущности, что же тут удивительного?), вернее, как и ожидалось, почти все младенцы смахивали на детей старика Рамазана. Счастливые мамаши, выкроив время, приходили под покровом ночи поблагодарить своего благодетеля, приносили гостинцы. Старик не подавал вида, что стал отцом их детей вынужденно, разделял их радость, только не выказывал желания увидеть новорожденных. Когда ему говорили о ребенке: “Очень похож на тебя” или “Вылитый ты”, он ронял: “Хорошо”. Но далее этого не шел. По-прежнему приходили к нему женщины, и он продолжал дело оздоровления народного генофонда.
Старик понимал, что рано или поздно этому делу придет конец. Его могут даже убить, как того быка. Он ведь тоже как бы вторгся на запретную территорию, в чужие владения, и об этом в ауле многие уже знали. На каждый роток не накинешь платок. Не все женщины молчат, как партизанки, иная и проговорится — ну хотя бы со зла, ссорясь с мужем. Среди оскорбленных мужей найдутся мстители. Если они до сих пор не притянули Рамазана к ответу, есть, наверно, на то причина: либо боятся его сыновей, либо ждут удобного момента. Однако дикого страха в душе старика нет: если кто-нибудь предъявит ему претензии, он от всего отнекается: что ты, скажет, ко мне привязался, нет, что ли, в ауле других мужчин, кроме меня? Конечно, отговориться будет не так-то просто, что ни говори, у него, по примерной его прикидке, побывало уже около сорока женщин, некоторые для надежности приходили по нескольку раз.
И вот, когда старик возвращался домой из магазина, встретился ему муж одной из этих женщин, Явдат, и спросил, не поздоровавшись:
— Остались еще в ауле молодые женщины, которых ты не покрыл? Говорят, многие дети, родившиеся в Усмане в последнее время, похожи на тебя.
— С чего это они могут быть похожи на меня? Дети рождаются похожими на своих отцов.
— Говорят, их отец — ты.
— Брось молоть вздор, а то еще кто-нибудь поверит, что это правда!
— Да ведь, говорят, так оно и есть. Смотри, кое-кто зуб на тебя точит, как бы не отдубасили. Поостерегись…
Явдат, тщедушный мужичок, к сорока годам уже порастерявший зубы, выглядит старцем, лицо избороздили морщины. Он еще раз глянул на Рамазана из-под насупленных бровей и пошел дальше своей дорогой.
Разошлась-таки, видать, по аулу молва о тайных встречах в его доме. Дело принимало нежелательный оборот. Вскоре прошел слух, будто муж Марьям с нижнего конца потребовал от директора школы рассмотреть на педсовете вопрос о моральном облике его жены, иначе, дескать, обратится в более высокие инстанции. С женой, дескать, он так и так разведется, но пусть сначала откроется истинное лицо блудницы. Директору скандал оказался на руку. В свое время он положил глаз на Марьям, она его отвергла, и вот представился случай отомстить ей за это. Директор, частенько приходивший на работу в сильном подпитии, представ поборником моральной чистоты, поставил вопрос ребром: замужней женщине, нажившей ребенка в блуде, в школе не место, она разлагает коллектив, подает дурной пример подрастающему поколению, и он, как руководитель, не может смотреть на это сквозь пальцы, Марьям должна уволиться по собственному желанию. Заседание педсовета проходило бурно, тем не менее коллектив, в котором большинство составляли женщины, отстоял коллегу. Марьям посочувствовали, вошли в ее положение. Настойчивый директор сообщил о “не укладывающемся в голове” настрое учителей своему районному начальству. Оно, приехав через несколько дней, посидело на уроках виновницы скандала, поговорило кое с кем из педагогов и вновь собрало коллектив. И опять коллектив встал на сторону учительницы. О событиях в школе старику Рамазану рассказала сама Марьям с нижнего конца. Впрочем, весь аул уже знал о них, ни для кого они не были секретом. Обстановка накалялась, закипали страсти. Жены, обвиненные в измене, не выдержав побоев, начали убегать с младенцами на руках от мужей к своим родителям, а то и вовсе уезжали невесть куда. Событиями в ауле будто бы заинтересовалась даже районная администрация.
В один из этих дней Рамазана вызвала в сельсовет — по-нынешнему сказать, в аульную администрацию — возглавлявшая ее незамужняя женщина, точнее, старая дева по имени Хуршида, ненавидевшая по причине своей обездоленности всех мужчин. Старик сразу понял, зачем вызван, и, шагая к зданию сельсовета, принялся по пастушьей привычке рассуждать вслух: “Все переходит в руки женщин, мужское население тает на глазах. Разве же, Рамазан, в годы твоей молодости ты видел, чтоб этакий воз тащили женщины? Во какие раньше были агаи! Бригадирами, учетчиками, даже кассирами работали мужчины. Вон в газетах пишут: в растительном мире исчезли такие-то виды, в животном — такие-то, точно так же и мужчины ведь могут исчезнуть. Бывало, на улице бегали, играли большей частью мальчишки, теперь — девчонки. Мальчишки, подрастая, попадают в беду чаще, потом гибнут в армии или возвращаются инвалидами, начинают пить, воровать, драться меж собой, в результате, когда егетам самая пора жениться, создавать семьи, половины из них уже нет, а девушки все на месте. Женщины более живучи, чем мужчины, терпеливы, трудностям не поддаются, и детей рожают, и хозяйство ведут. Только у тебя, Рамазан, как-то не так обернулось, женушка умерла первой…
Сельсоветчица, наверно, стыдить начнет, думал он. Где, скажет, твоя совесть? Вместо того, чтобы воспитывать молодежь, подаешь дурной пример. Не поймет крайнюю необходимость того, на что он решился, не примет в расчет грозящую аулу, народу опасность, сведет все к распущенности в отношениях между мужчинами и женщинами. Наши начальники только и умеют, что запрещать, бить по рукам, живут сегодняшним днем, о завтрашнем не думают…”
На крыльце сельсовета старик смахнул снег варежками с валенок. Войдя в прихожую, потянулся было к ручке председательской двери, но, услышав, что там, за дверью, глава аульной власти кого-то за что-то пропесочивает, остановился. Счел неудобным подслушивать чужой разговор, тихонечко вышел обратно на крыльцо.
Пришлось довольно долго топтаться на нем, начал зябнуть и уже собрался отправиться домой, чтобы прийти в другое время, но тут дверь распахнулась и на крыльце возник Явдат.
— Что, и тебя вызвала? — спросил он, злорадно усмехнувшись: похоже, увидев Рамазана, обрадовался тому, что не один он, Явдат, попал в унизительное положение. — Я ведь тебя в тот день предупредил, что на тебя зуб точат. Значит, вести о твоем геройстве дошли и досюда. Вот она сейчас задаст тебе перцу, вывесит за ушко да на солнышко и в район об этом доложит. И заведут там “дело Рамазана”…
Рамазан никак ему не ответил, зашел в прихожую, оттуда сразу же — в кабинет Хуршиды.
Посредине продолговатой комнаты стоял массивный стол на толстых ножках, накрытый порыжевшим, некогда красным сукном. Рамазан, прежде чем взглянуть на хозяйку кабинета, уставился на это сукно. Бедная тряпка, сколько же ей теперь лет? Рамазан еще не ходил в школу, когда впервые побывал в этом кабинете. Вместе с отцом. Кто тогда был председателем — он не помнит, запомнилось только, что это был злой, как сказочный дракон, человек, орал на отца, стуча кулаком по столу. Сукно тогда было ярким, как пламя.
Второй раз он увидел это сукно после войны, тогда оно уже не было ярким, как пламя, но воспринималось как символ Победы, символ красоты и справедливости. А сейчас? Сейчас от него веет старостью, дряхлостью. Сукно выцвело, превратилось в давно не стиранную тряпку. На стене за председательским столом менялись портреты вождей, а сукно на столе лежало и лежало, его почему-то не меняли…
Рамазан поднял взгляд на начальницу. Волосы у Хуршиды коротко подстрижены, мочки ушей оттянуты большими, чуть ли не с подкову размером, серьгами, тонкие, подкрашенные ярко-красной помадой губы плотно сжаты. Взгляд — колючий.
— Садитесь. — Женщина то ли услышала приветствие старика, то ли не услышала, во всяком случае, ответа не последовало. Хуршида сразу приступила к задуманному ею разговору: — Как, агай, нелегко живется в одиночестве?
— Привык уже. Да и дети часто приезжают, не дают скучать и работу по хозяйству на себя берут.
— Долго ходить вокруг да около у меня нет времени, вот зачем я вас вызвала: поступило несколько жалоб на вас. Хотя мне не хотелось бы обсуждать такой щекотливый вопрос…
— Что за жалобы? — прервал ее Рамазан. Он, конечно, знал, о чем идет речь, но прикинулся ничего не понимающим.
— Мужчины пишут, что их жены ходят к вам… гм… по странной надобности.
— Бэй, пусть они ко мне придут, зачем сюда писать?
— Уж и не знаю…
— Если еще придут с жалобами, скажите им, пусть ко мне придут, мол, разберитесь с самим агаем, сельсовет тут ни при чем.
— Сказать-то можно, но ведь известно, что женщины ходят к вам не только для того, чтобы подоить вашу корову или пропустить молоко через сепаратор. В результате вон сколько похожих на вас детей родилось! По правде говоря, я понимаю положение подавших жалобы мужей — иного отношения к женам, рожающим от стороннего вдовца, быть не может. Поэтому прекратите это дело, пока им не занялись районная администрация и органы правопорядка!
— Во-первых, надо доказать, что дети родились от меня. Во-вторых, нечего вам, властям, вмешиваться в личную жизнь.
— Я потому и вмешалась, что власть не безразлична к личной жизни. Если смотреть на нее сквозь пальцы, начнется анархия, упадет дисциплина. Во времена партийной власти с вами не разговаривали бы так мягко.
— Я не был членом партии. Кроме того…
— Ладно, не будем углубляться в прошлое. Я вас и ваших законных детей уважаю, некоторых из них обучала, когда работала в школе. Но если жалобы дойдут до верхов и начнется разбирательство, отвечать придется вам. Я вас предупредила. Думайте, делайте выводы.
— Гляди-ка, вместо того, чтобы сказать спасибо, пишут, паршивцы, жалобы! — пробормотал Рамазан, не глядя на хозяйку кабинета, и тем самым полностью разоблачил себя. — Ничего, придет время, когда все всё поймут и по достоинству оценят…
Поднялся, пошел к двери, не попрощавшись, обернулся на миг, и его взгляд вместо того, чтобы остановиться на ханум, смотревшей вслед ему с легкой усмешкой, скользнул по сукну. “Что было бы, если б этим сукном, еще красным, помахали перед тем костромским быком?” — подумал вдруг старик Рамазан.
Шагая в сторону своего дома, он продолжал думать о том быке и красном сукне. Большая часть его прошлой жизни была связана с красным цветом. Этот цвет внедрился в его сознание, обернувшись “красной идеей”, требовавшей самопожертвования ради страны, ради народа. Впрочем, самоотверженное служение родной земле, родному народу было завещано дедами-прадедами. Все это называется идеологией. Ай, и сильна же она! Впитавшись в кровь, делает с тобой что хочет. Зная об этом, две Марьямки, чертовки, подобрали ключ к нему, Рамазану, привлекли к делу якобы государственной важности. Или, помахивая перед ним идеей, как красной тряпкой перед быком, заманили в ловушку?
Запутался Рамазан в своих мыслях, но тут же и выпутался. Нет, он поступал так по своей воле и в согласии с совестью. И не будет каяться!..
Явдат пристроился к нему, дождавшись на крыльце сельсовета, пошел рядом, пытаясь выяснить, крепко ли досталось старику, но Рамазан шагал, не видя и не слыша его.
…Младший сын Гульямал Ильгиз, ворвавшись в дом Рамазана, затараторил:
— Папа приехал из Сибири, я подбежал к нему, а он меня оттолкнул, моих старших братьев обнял, а меня — нет, ты, говорит, не мой сын, твой отец — старик Рамазан, послал меня к тебе, бабай.
— С чего это он взял? Я только ваш сосед, а твой отец — Ринат, — решительно ответил Рамазан. Он-то знал, чей Ильгиз сын, но не хотел ранить душу ребенка. Всему свой срок, придет время, когда мальчик сможет все понять, а пока…
Ребенок растерялся: в самом деле, с чего папа взял, что его, Ильгиза, отец — этот благообразный, живущий в одиночестве бабай? Наверно, папа разыграл его перед старшими братьями, а он шутки не понял. Мальчик постоял, хлопая глазенками, и побежал домой, но вскоре вернулся в слезах. Ринат, оказалось, подтвердил свои слова и опять послал Ильгиза к Рамазану: мол, иди, живи у своего отца. “Ладно, коли так, живи у меня, дом у меня просторный, будешь мне товарищем”, — сказал старик и повнимательней присмотрелся к мальчику. А мальчик и впрямь был очень похож на его законных, как подчеркнула сельсоветчица Хуршида, детей. Прежде Рамазан не разглядывал так пристально бегавшего в соседнем дворе парнишку, а теперь признал в нем росточек от своего семени. Значит, не обманывала его Гульямал, утверждая, что родила сына от него, благодарила искренне (да и зачем ей было врать-то?). Она и сейчас — правда, лишь в отсутствие Рината — заходит помочь по хозяйству, но интимной близости между ними больше не было…
Пока сидел Рамазан, глядя на Ильгиза и предаваясь воспоминаниям, открылась дверь и вкатились к нему еще двое мальчонок. И нате вам: оказалось, что отцы их тоже выставили из дому: дескать, им чужие дети не нужны… Следом переступили порог две девчушки… Глядь, детишек уже полон дом, за ними и матери их пришли. Кто плачет, кто просит прощения, некоторые сожалеют о том, что родили от него, Рамазана. Ладно, сказал он, что поделаешь, раз так вышло, дети мои выросли и разъехались, хозяйка умерла, живу один, дом у меня просторный, места всем хватит, давайте будем жить вместе. И пригласил всех за стол.
Только было расселись — стук в дверь.
— Идите-ка кто-нибудь откройте, — сказал Рамазан, кивнув на дверь, — кто это там так нетерпеливо стучится?
Несколько шустрых мальчонок, соскочив с места, побежали наперегонки к двери, но никто из них не мог дотянуться до щеколды. А стук продолжался, теперь дверь уже пинали ногами.
Рамазан вынужден был подняться сам, торопливо направился к двери и… проснулся. Открыл глаза — в доме темно, ни ребятишек, ни их матерей нет. А в дверь в самом деле стучали. Старик, ворча: “Кого это ночью принесло, сейчас, сейчас открою”, натянул брюки, включил свет в доме и снаружи. Едва он сдвинул щеколду, как дверь мгновенно распахнулась — ее, видимо, тянули за ручку — и в ударившем через дверной проем свете обозначились три мужские фигуры. Люди эти, прикрыв лица руками, ввалились в сени, втолкнули старика в дом и выключили свет. Прихожая тут же наполнилась самогонным перегаром, запахом пота и навоза. В темноте раздался хриплый голос:
— Спускай, старик, штаны, сейчас оскопим тебя. Поизмывался над нами, хватит!
Рамазан не успел разглядеть их лиц и по голосу этого ночного пришельца не узнал. Второй молча дал ему крепкого пинка в пах. Рамазан, не ожидавший удара, охнул и, непроизвольно прикрыв руками стыдное место, упал. Третий поднял его за шиворот, последовал новый пинок. Старик, словно расплывшееся тесто, снова осел на пол. Тот же голос:
— Хорошо тебе было, когда наших жен покрывал? Сколько детей успел наделать?
Другой голос:
— Дай-ка я его инструмент отрежу. Не будет больше строить из себя косячного жеребца…
Рамазан, хотя его сознание затуманилось, уловил, что один из пришельцев, пошарив рукой в кармане, вытащил нож, затем, дыша с присвистом, нащупал его брючный ремень, попытался расстегнуть. Почему-то ему это не удалось. Тогда он перерезал ремень, стянул брюки старика вместе с трусами до колен и приставил нож к его мужскому достоинству.
— Ладно, оставь, — подал голос третий, — а то еще в тюрьму угодишь. Он и так теперь уже не сможет…
Вооруженный ножом, сердито засопев, выпрямился и со зла саданул каблуком старику в живот. А тот, который поднял его после первого пинка, начал возиться в кухне, смахнул там на пол стоявшую на столе посуду.
— Эй, есть у тебя самогон?
— Он же не пьет…
Тот, что с ножом, никак не мог успокоиться, пнул старика, угодив в ребра,
затем — в предплечье.
— Раз не пьет самогон, пусть попьет мочу!
На лицо старика полилась теплая струя, это он ощутил, уже теряя сознание.
…Когда Рамазан очнулся, в доме было светлым-светло, сияющими снопами через окна падали солнечные лучи. Он шевельнулся, застонал. Болело в паху, болели живот, ребра… Ладно еще в голову не пинали, не выдержал бы, умер. Какая позорная была бы смерть!..
Явдат, выходит, тарахтел неспроста, да и сам Рамазан предчувствовал, что дело закончится плохо, только не знал, когда наступит час расплаты.
Кто же напал на него ночью? Лиц не успел разглядеть, а говорили они, словно нарочно изменив голоса, хрипло, напрягая гортань, как при горловом пении… Да, оказался ты, Рамазан, в положении костромского быка, напоровшегося на кол…
Три дня, до выходных, Рамазан пролежал в постели, терзаемый болями, обессиленный, еда в горло не лезла, а все же надо было иногда выходить на двор, еле сил на это хватало. Никто старика в эти дни не навещал, но он чувствовал, что в ауле о нападении на него знают, поэтому и затаились. В субботу примчался сын-журналист, кто-то ему позвонил, сообщил о случившемся, он, вызвав машину “скорой помощи”, быстренько увез старика в районную больницу. В воскресенье у отцовской кровати сидели уже все пятеро его сыновей. Выяснив его состояние (врач сказал, что угрозы жизни нет, через недельку поправится), стали допытываться, кто на него напал. Мол, надо сообщить в милицию, бандиты должны быть наказаны. Однако старик твердил лишь: было темно, никого не узнал. А по правде говоря, не хотел поднимать шум, потому что чувствовал себя виноватым. До детей доходили слухи о его тайной деятельности, но прежде они не заводили разговоров об этом, боясь обидеть старика, теперь пристыдили и взяли с него слово больше с женщинами не якшаться.
Через неделю сыновья отвезли Рамазана домой. Теперь и в душе его, и в теле угас жизненный азарт. С односельчанами он не общался, на улицу не выходил, и к нему домой, кроме нескольких женщин, включая Гульямал, никто не заходил. То ли из-за травм, то ли из-за равнодушия к жизни прожил старик после возвращения из больницы всего один месяц.
Несмотря на запреты шариата, не стесняясь законных детей Рамазана, все женщины, родившие от него, устремились на проводы в его дом, а затем на кладбище. Даже детишек с собой взяли. Многие, кидая горстки земли в могилу, плакали. Давно уже аульный народ не видел столь многолюдных и таких почетных похорон — усманские камни, установленные на могилах, тому свидетели..
Умер Рамазан Усманов, но еще в течение шести-семи месяцев рождались зачатые им дети. Подрастали родившиеся раньше. Со временем ожили улицы и дворы, где давно уж не играли дети, не звучали их жизнерадостные голоса. Повеселели и школьные классы, к великой радости учителей, школе вернули статус средней. Радовали эти события людей не только в ауле, но и в районе. Правда, бытовали и всякого рода неприятные толки, но разумные усманцы, опасаясь дурной славы, старались не выпускать их за пределы аула. Да ведь, как было уже сказано, на каждый роток не накинешь платок.
Подраставшие из года в год ребятишки Рамазанова посева были телом стройны, лицом симпатичны, здоровьем крепки, как — в свое время — законные его дети. Почти все они учились хорошо, уважительно относились друг к другу и к старшим, словом, на фоне дурости и уродства, царивших в ауле, выглядели необыкновенными, как будто переселили их сюда, набрав в каком-то другом, вполне благополучном уголке страны. В общем-то такая картина ожидалась, во всяком случае, старик Рамазан и облагодетельствованные им женщины надеялись на перемены в лучшую сторону, но никто не мог представить себе, что результат их стараний окажется столь успешным.
По мере перехода юных учеников из класса в класс выяснялось, что они намного способней детей, к рождению которых Рамазан не был причастен.
Сын Марьям с верхней улицы на республиканской олимпиаде школьников занял первое место по математике. Сын Хадисы потянулся к игре на баяне, победил на школьном конкурсе юных талантов, легко сдал экзамены за восьмой класс и поступил в Уфе в училище искусств. Один мальчик-пятиклассник пишет стихи, их начали публиковать в республиканских детских изданиях. По мнению сотрудников редакций, есть надежда на то, что юный автор вспыхнет еще одной яркой звездой на поэтическом небосклоне. Еще один талантливый мальчик превзошел всех: хотя он пока что зарисовывает лишь виды окрестной природы, неказистые дома и ветхие изгороди аула, его рисунки, выполненные карандашом и углем, были выставлены на районной выставке работ юных художников, затем — на республиканской, там некоторые из них отобрали для выставки в Москве. Московские специалисты нашли, что мальчик обладает незаурядными способностями, у него уже наметился свой стиль, своя манера в графике. А одну девочку природа наделила таким красивым голосом, что бедняжку задергали, то и дело увозят для участия в разных концертах, конкурсах и фестивалях. Родителям девочки предложили послать ее учиться в музыкальную школу при Академии искусств.
В аул зачастили официальные лица из Уфы. Сначала приехали в школу люди из Министерства просвещения, сидели на уроках, изучали опыт здешних учителей. Едва они уехали — тут как тут посланцы Министерства здравоохранения. Проверили состояние здоровья школьников. Тренер из столичной школы олимпийского резерва заинтересовался их спортивными возможностями, устроил состязания в беге и прыжках. Все дали увиденному и услышанному положительную оценку: дети на уроках активны, учебный материал усваивают хорошо, на вопросы отвечают ясно и полно, здоровье у них удовлетворительное, более того — если их должным образом тренировать, могут достичь очень высоких спортивных результатов.
Всем приезжим не давал покоя вопрос, почему в этом небольшом ауле так много разносторонне одаренных детей, в чем тут секрет? Родители, когда приезжие спрашивали их мнение на этот счет, недоуменно пожимали плечами, никто тайны не раскрывал, боясь позора.
Был ведь все же грех, был. Ладно, в ауле кое-кому из обманутых мужей он стал известен, побесновались они и перестали, теперь помалкивают, только круглому дураку охота на смех себя выставлять. А узнай правду сторонние люди — тут же в газетах ее распишут, телевидение разнесет по всему свету — газетчикам и телевизионщикам этакое-такое только дай! Как тогда детям своим в глаза смотреть? Или в министерстве, упаси Аллах, узнают, что здешние учительницы нажили детей
в блуде, — представляете, что тогда будет? Первым делом полетят со своих мест директор школы и заведующий отделом образования. И председателя сельсовета сместят: куда, скажут, вы смотрели, когда в ауле растаптывали морально-этические нормы? Даже главу администрации района этот ветер может задеть.
Молодой человек, побывавший в ауле в составе комиссии Министерства просвещения, опубликовал в республиканской газете, а позднее и в журнале, являющемся печатным органом министерства, статейку об усманском феномене. Затем он приехал один и, представившись кандидатом наук, беседовал с учителями, школьниками и их родителями, делал какие-то записи в блокноте. Сходил к каменной реке, сфотографировал ее, набрал образцы камней. Месяц спустя в том же журнале появилась статья, в которой кандидат наук поведал о своем неожиданном “открытии”. Усманские камни, писал он, испускают какие-то лучи. После того как эти камни начали вывозить и частью перетаскали в аул, жители Усмана оказались в зоне интенсивного облучения. Женщины под воздействием энергии, природа которой пока не ясна, начали рожать необыкновенно талантливых детей. Однако их талантливостью не следует обольщаться, облучение загадочными лучами, возможно, вызывает в человеческом организме мутацию, опасную для последующих поколений…
Статья вызвала волнение в научных кругах, поднялся шум-гам. Если одни ученые заявляли, что ничего подобного быть не может, то другие, прежде всего “зеленые”, считали необходимым немедленно переселить усманцев в безопасное место, а вывоз камней прекратить. Два века простоял Усман на этом месте и пусть стоит дальше, говорили третьи, ничего с ним не случится, давайте не будем зря тревожить народ. В самом ауле мнения тоже разошлись, одни обеспокоились тем, что “отравлены” облучением, другие посмеивались: жили ведь предки тут — и ничего, все шло путем, разве что Рамазан “отравился”, может, спал, подложив под голову булыжник, потому и родились от него такие дети.
О Рамазане поговорили и, можно сказать, забыли, толки о нем увяли. Кандидат наук между тем продолжал “исследования”, вновь приезжал за образцами камней, высказывал в печати новые соображения, приводил новые доводы в пользу своей гипотезы. Потом стало известно, что он защитил докторскую диссертацию на эту тему.
А выросших детей время уносило из аула, как половодье весной уносит льдины. Окончив школу в большинстве своем с золотыми и серебряными медалями, разъехались они по стране, поступили учиться в вузы — кто в Уфе, кто в Москве, кто в Питере, кто в Екатеринбурге, словом, в городах широко известных. Усманская школа гордилась ими, прежний небольшой стенд, посвященный ее выпускникам, разросся.
Но вот какая беда нагрянула на аул: женщины опять начали рожать умственно неполноценных и увечных (даже без некоторых жизненно важных органов) детей. Ибо жизнь в ауле снова покатилась по колее, в которую однажды попала: мужчины по-прежнему пили, курили, молодежь не слушалась старших… Старшие в растерянности вновь вспоминали старика Рамазана, а специалисты, выясняя причину неблагополучия в ауле, опять вернулись к требованию немедленно переселить усманцев в другое место и прекратить разработку каменного карьера, поскольку, дескать, эти камни, когда их тревожишь, “оживают”, усиливают излучение, которое, как видно теперь, оказывает на человеческий организм губительное воздействие.
А аул вернулся в прежнее состояние: на улицах и во дворах смолкли веселые детские голоса, дети рождались редко, родившиеся были недужны. Глядя на пьянствующих мужей, и женщины начали попивать. Поскольку девушки из соседних аулов отказываются выходить замуж за усманцев, здешние егеты, озлобившиеся, хлипкие, вынуждены жениться на местных девушках, тоже не отличающихся завидным здоровьем. Бывает, привезут в аул невестку со стороны, но это — лишь счастливый случай, девушка, как потом выясняется, не знала, что творится в Усмане.
Учительница Марьям с нижнего конца, первой родившая ребенка от Рамазана (и составившая, говорят, полный список его детей), родила поздней и от своего
мужа — ради примирения. Мальчик родился уродом: на руках по шесть пальцев. Отец, редко бывавший трезвым плотник, решив отсечь лишние пальцы, то ли по ошибке, то ли со зла отрубил кисть несчастному ребенку и попал в тюрьму.
Гульямал живет одна. Ринат увез обоих своих сыновей в Сибирь и не вернулся. Впрочем, нельзя назвать Гульямал совсем уж одинокой, третий ее сын, от Рамазана, учится в Екатеринбурге в Уральском университете. Вся ее радость — он.
Среднюю школу в Усмане, того и гляди, придется закрыть. Детей снова становится все меньше.
Вымирает народ. Не в одном Усмане — по всей стране так, но разве же этим утешишься…
В райцентре приехавший откуда-то предприниматель открыл бюро ритуальных услуг. Нанятые им люди вытесывают могильные памятники из усманских камней. Теперь Усман славится этими памятниками. Приезжают за ними покупатели даже из соседних районов и близлежащих городов, а некоторые большие начальники позаботились даже о том, чтобы для них еще при жизни вытесали надгробия. Размножившиеся в последнее время, как грибы после дождя, богатеи тоже заказывали для себя такие памятники впрок.
Этот бум не обошел стороной и женщин Усмана. Опечаленные сегодняшним состоянием аула и поминая добрым словом старика Рамазана, решили они похлопотать об установлении памятника на его могиле: ведь он бескорыстно отдавал свои силы благому делу оздоровления народного генофонда. Благодаря стараниям двух учительниц — зачинщиц этого дела, в устах женщин аула слово “генофонд” стало обыденным и привычным. Женщины послали делегаток к председателю сельсовета, затем — в администрацию района…
И вот чудное творение природы — осыпь, нетронуто лежавшая в горном распадке со времен сотворения мира, — исчезло. Вывернутую там огромную каменную глыбу перевезли на кладбище к могиле пастуха Рамазана Усманова. Эта глыба — последний усманский камень — и стала памятником потомку основателя аула, узаману4, который умер, добросовестно исполнив долг, возложенный на него смутным временем.
1 Аптраш — состояние растерянности (башкирск.).
2 Килен — невестка, сноха. Обращение к молодой женщине.
3 Казы — колбаса из конины.
4 Узаман — так встарь башкиры называли почитаемых людей, старейшин.