Хождение по селам Севера, Юга России, Алтая и Сибири
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2006
Я никогда не знаю, где будет на моей дороге свороток и сверну ли я. Маршруты хождений прокладывает жизнь. Например, случайная фраза “Дорога на Синявку идет через Париж”. Вот и идешь в Синявку, а там фермерша Марина с козами и петухами. Так появилась Воронежская область.
Дошел слух, что два села Архиповское и Новоалексеевское взбунтовались. Идешь в Краснодарский край и диву даешься, откуда такая охота работать на земле.
…Плачет дед со старухой: “всю домашнюю птицу перебили”. Идешь в Баклуши. Это Сибирь. Знаешь, что не можешь пособить горю, но идешь.
Услышишь в автобусе: “Китайцы захватили Плотаву”. Ищешь Плотаву и находишь ее на границе Алтайского края и Казахстана.
Сельские школы — это часть моей профессии. Чем глуше деревня, чем дальше от железной дороги, тем роднее.
Слух на деревенскую жизнь определяет мои маршруты. А все потому, что главное, что случилось в моей жизни, — это работа учительницей в заковряжинской школе. Деревне без света и радио. Все, что я знаю и умею, как понимаю жизнь и свое призвание, состоялось там. Полвека назад. Жизнь и люди открывались с такой потаенной силой, которую избыть не представляется возможным. Хожу и буду ходить, сколь сил определит Господь.
Валькирия (вместо вступления)
Одни называют ее ведьмой, другие — заклинательницей. Я знаю точно: она — валькирия. Не случайно моет пол под музыку Вагнера…
Она носилась по окраинному пространству заполярного городка, увлекая меня возгласами.
— Эльвира! Ты это видишь? Нет, сюда — бегом! Быстро! Сейчас это может уйти… Уже уходит… Нет, нет, снова хвост!
Еще минут пятнадцать — и это вспыхнет вновь. Мы идем по кромке.
Волосы развеваются. Бег — стремительный. Я не всегда поспеваю. Иногда падаю.
Мы — это вовсе не она и я. Мы — это Земля. Запомните: когда она будет говорить “мы” — это всегда будет означать только одно: Земля.
Оно — это полярное сияние.
Я — бедолага, на старости лет забредившая сиянием. Словно все уже в моей жизни случилось. Недостает только полярного сияния.
Она — старший научный сотрудник Полярного геофизического института, форпоста российской науки. Татьяна Хвиюзова. На самом деле это русифицированная форма распространенной в Уэльсе фамилии Хьюз. Не склоняйте ее к пафосному разговору о предках. “Кажется, все Хьюзы были пиратами”.
Родилась на острове Соломбала, что в Архангельской губернии. Отец работал в метеослужбе. Этим сказано многое. В Заполярье живет шестьдесят лет. Стаж работы — без двух лет пятьдесят. Работа совпала с призванием: давать прогноз полярного сияния. Провела несколько зимовок на Хейсе (Земля Франца-Иосифа). Бороздила океан, причаливая то к Бразилии, то к Канарам. Последние запомнились минералами редкой красоты.
Женщин из лаборатории полярного сияния зовут просто: сиятельные особы.
Татьяна и есть сиятельная особа.
Месяца за два она обозначила первые дни апреля как дни, в которые может произойти полярное сияние. Какое бы событие ни произошло на Солнце, говорит Татьяна, это всегда целый комплекс явлений. Полярное сияние — одно из них.
Мы выходим из дома в десять вечера. Странные эти десять вечера в Заполярье, когда вовсю дышит апрель. Небо того синего цвета, о каком писал Николоз Бараташвили. Это голубой раствор, в который погружен земной простор. В соотношении Земли и Неба доминантным является Небо. И никаких игр с Землей! Не то что на Алтае! Это стихия, которая живет по своим собственным законам. Небо Заполярья дышит тем КОСМОСОМ, который не подозревает о ХАОСЕ, каковым нередко оказывается обжитая нами планета.
Приспособить заполярное небо к своим земным ощущениям невозможно, хотя, как считает Татьяна, человек только и делает, что пытается одомашнить свои представления о космосе, и с трудом выдерживает (а чаще — не выдерживает) масштаб явления, которое дерзко пытается освоить.
…Путь в здание геофизического института преграждает овчарка Дина. Заливается лаем, как только я переступаю порог. Дина лает строго по времени. До шести вечера молчит. Тихо лежит, свернувшись. Бьет шесть — и Дина начеку. Никакие уговоры — “свой!”, “своя!” — не действуют. Старая служивая собака преданно несет полярную вахту.
…И на этот раз прогноз Татьяны оказался безошибочным, хотя волнений было предостаточно. Записать бы разговоры Татьяны с метеослужбой… Чего стоит один вопрос:
— Галя, есть ли хоть какое-то возмущение?
Речь идет о возмущении магнитного поля. Потом еще звонок, еще и еще… Мне уже чудится интонация андерсеновской сказки, из “Синей бороды”: “Сестра моя Анна, ты ничего не видишь?” Возможно, мир науки и есть подлинная поэзия.
Сидим на третьем этаже и напряженно всматриваемся в небо. Татьяна подает знак — скатываемся кубарем вниз. Бегом сквозь собачий лай — туда, где вершится великое солнечное событие. Или, как говорит Сергей Черноус (коллега Тани), — туда, где “красота, безграничность и смена настроений мира”.
В отличие от Татьяны я не только ничего не знаю, но прежде всего не понимаю, какое событие случилось в ночь на шестое апреля. Канун Благовещения. Искушение окунуться в красоту безграничного мира столь ошеломляюще, что я готова терпеть пытку, которой подвергается дикарь, изучающий европейскую азбуку. Самое поразительное в том, что, еще ничего не понимая, я уже любила корональные дыры на Солнце и магнитосферу Земли. Я не просто выучивала наизусть, что такое бе-зет-компонента (а это вертикальная компонента межпланетного магнитного поля), я радовалась ей как пропавшей родственнице, когда она вдруг объявилась на многочисленных графиках, которые мне показывала Таня. Про солнечный луч уже не говорю. Этот вообще с самого начала был товарищ и брат.
Иногда радость моя обретала идиотические формы. Узнав, что Таня видела терминатор, я взвизгнула: “Шварценеггер?!”
— Господь с тобой, Эльвира, — снисходительно молвила Таня. — Это граница света и тени. Ну и дураки же в Голливуде. Нашли кого назвать терминатором.
Не менее идиотской была реакция на “ку”. Ура! Габриадзе! Данелия! “Кин-дза-дза”… На самом деле “ку” — это индекс возмущения магнитного поля. Знал ли Данелия этот индекс? Нет. Не знал. Но сейчас он уверен, что свое имя астрономическая единица получила из фильма. Недавно японский физик, представившись Данелии, так и сказал: “Здравствуйте, ку”… Какое счастье — произнести это слово: “ионосферка”… “Я вышла из ионосферки”. Вот и попытайтесь понять, откуда я вышла…
Теперь я знаю, что такое гений места. Это когда само пространство сообщает явлению его высший смысл. Тогда дежурная фраза: “Событие, которое сопровождается вылетом из короны Солнца частиц…” — переходит в разряд поэзии. Ни одно слово в этой фразе не может завершиться в человеческом сознании. Оно принадлежит КОСМОСУ, с которым соперничать может только ПОЭТ.
Ученые статьи о полярном сиянии надо читать только в Заполярье. Слово становится музыкой.
Все никак не могла понять, как Тане удается увидеть миг появления первого луча. Мгновение действительно неостановимо. Татьяна нутром чует время и место свечения. Наверное, это и называется прямое знание. Во вторую ночь я тоже прозевала этот миг.
Итак, темное небо прорезают сполохи. Космонавт Георгий Гречко считает, что лучи вырастают и уходят ввысь. Так это видится в космосе, когда “летишь через огни салюта”. Я никуда не лечу, но ощущение, что лучи света вырастают на твоих глазах и, устремляясь в высоту, обнаруживают бездонность небесного пространства, есть и на Земле. Что же чувствует космонавт, когда летит сквозь сияние? Сполохи обретают разные формы, образуя то дугу, то хвост, то нечто, чему подобия на Земле не найти. Природотворчество вершится на твоих глазах. Возможно, это самое великое чудо.
В ночь на седьмое апреля был гигантский каскад вспышек.
— Смотри, это драпри, — кричит Таня.
Начинаю заикаться.
— Ну, драпировки на занавесках, понимаешь?
И — точно! Драпри — это одна из причудливейших форм сияния. Термин научный. Складки геометрически точны. Приобретают форму фантастического полуовала. Но странное дело: геометрическая точность пронизана такой воздушностью, таким изяществом и легкостью, что непонятно, как эта форма держится. Как при всей текучести она не исчезает. Сердце сжалось нестерпимой тоской по чему-то нездешнему. Ты знаешь, что эти драпри — знаки, которые КОСМОС посылает Земле. Его дыхание ощутимо в эти минуты. В чем заключается смысл этого небесного сообщения и существует ли оно вообще?
Кто-то гениально заметил, что человеческая тоска определяется утратой в повседневном существовании порядка и формы. Небо дарует утраченное на Земле с той силой торжества и щедрости, какая есть только у Создателя.
Откуда такая радость у Татьяны? Чего она так носится по академическому двору, будто впервые видит это чудо? Счастье оттого, что точно предсказала? Да. Это тоже есть. Но главное — красота.
Сколько раз мы поправляем Достоевского, прибавляя к красоте, которой спасется мир, то доброту, то ответственность, то любовь, то еще какое-нибудь свойство. Изумляемся наивности писателя, взвалившего на красоту бремя спасения.
Красота — не бремя вовсе. Она — ДУХ. Абсолют, явленный в чувственной форме. За этим ощущением стоит ехать в Заполярье. А еще запомните: ее работа относится к службе космической погоды.
Едва переводим дух. Где-то там, за зданием научного центра, снова полыхнуло. Узоры менялись молниеносно. Глаз едва успевал фиксировать возникшую форму.
Наступил он, момент торжества неба. Космонавт Гречко его называет праздником. Сияние в зените. На какое-то время оно остановило свой бег.
Теперь я буду помнить это до конца своих дней: маленький дом на сопке. Одинокий уличный фонарь с лампочкой вполнакала и черное небо, прорезанное разноцветными дугами и лучами. Их космические хвосты застыли, словно повинуясь какому-то приказу. Прекрасное мгновение остановилось. Жалобно завыла собака. Этот вой не сумел нарушить небесного безмолвия. Таня сказала, что у многих сияние вызывает мистическое чувство, потому что небесная феерия проходит в безмолвии. Иногда люди, не в силах вынести молчания космоса, приписывают сиянию звук.
Гамлетовское “Дальнейшее — молчание” существует в Заполярье без первого слова. Молчание, теперь я знаю тебя.
Уже пятый час утра. Сон как рукой сняло. Хочется жить! В этом хотении бытие обнаруживает свою новую ипостась. Таня говорит, что в эзотерических учениях есть упоминание о таком переизбытке сил, который переводит бытие человека в новое состояние. Мне его надолго не удержать. Я чувствую, как оно медленно покидает меня. Но момент перехода в другое бытие переживается остро.
Журналист из “Полярной правды” Андрей Ильич рассказывал, что однажды в лесу пережил мистический ужас. Случилось сияние. Небо казалось таким близким, будто его можно потрогать рукой. Да, говорит Таня, это сильное ощущение, но мистики в нем нет. Есть что-то другое. Однажды на зимовке она держала в руке ленту с данными, которые приходили с разных концов земного шара. Бумага была дрянная, рулон разбух. Кто-то из сотрудников станции сказал:
— Ты знаешь, что сейчас держишь в руках земной шар?
Одна из опаснейших иллюзий, хотя с научной точки зрения все верно.
Для Татьяны полярное сияние существует вне мистики. А вот созерцание Млечного пути рождает тревогу. Если честно, сиятельная особа больше тревожится, когда происходят рукотворные экологические катастрофы.
Сергей Черноус заметил, что каждый человек по-своему видит полярное сияние. Как устроен человек, так он и видит небо. Сияние проявляет наше человекоустройство. Небо — рентген души?
Говорить с Татьяной непросто. Казалось бы, уловил ее систему представлений о мире, но то и дело попадаешь впросак.
— Таня, если знать все, что знаешь ты о Солнце, если масштабы несоизмеримы, каким ничтожным оказывается человек со своими тщеславными потугами формулировать законы бытия.
— Что ты, Эльвира, говоришь! Человек — гигант. Именно несопоставимость масштабов позволяет изумиться тому, как человеку удается вырвать знание у природы.
Через день я залепетала о величии человека. Таня прервала мой монолог фразой: “Один небесный сдвиг — и все смыло. Понимаешь, все! И человека в том числе”.
Я прибегаю к доводам Шопенгауэра, которого Таня знает отлично: каждая природная вещь имеет уста для откровения.
— Ну, уж нет! Диалог с природой установить трудно. Обсервант слишком мал (то бишь наблюдатель. — Э.Г.).
А как же быть с гигантом? Дело в том, что Таня находится в размышлениях постоянно. Думание — процесс неостановимый и незавершаемый. Просто на этот раз о человеке думалось так. Другой был сход явлений, подлежащих анализу.
Все хотела подобраться к процессу прогнозирования.
— Не знаю! — решительно сказала Таня. Она знает, что процесс этот не только интеллектуальный. Есть задача. В нее уходишь всем своим существом. И телом — тоже.
Однажды я вернулась к разговору об ограниченных возможностях человека.
— А что мы знаем о человеке? Что? — взорвалась Таня. — Это же вселенная… Вот вы входите в темную комнату, там сидит человек. Вы его не видите, но чувствуете. Излучение вы ощущаете? Как знать, какие каналы заблокированы в нас обыденной жизнью. Меньше всего мы знаем о себе самих.
Мне не терпелось разрешить одну мысль, которая вертится в моей головушке лет сорок.
…Я работала в первом физико-математическом классе, созданном по инициативе выдающегося математика Сергея Львовича Соболева. Шел 1960 год. Хилой аспиранткой я предстала пред светлы очи молодых людей, захваченных физико-математическим бумом. Они оказались физиками, которые были в почете, а их учительница представляла лириков, которые были в загоне.
История моих “борений” с собранием одаренных юношеских голов — это особая статья. Не об этом сейчас речь. Я впервые увидела подростков, которые были одержимы желанием не столько поверить гармонию алгеброй, сколько “скрестить” точное знание с неточным. На этом пути открытия оказались для меня ошеломляющими.
Они чертили графики движения красногвардейцев из поэмы Блока “Двенадцать”, доказывая, что те идут убить Христа. Когда в “Фаталисте” Лермонтова доходили до фразы: “Я не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли, и к чему это ведет?” — никто уже не мог остановиться. Они думали именно над тем, к чему это ведет. Отвлеченные мысли были слаще хлеба насущного. Санька Панков, гений из Нахаловки, имел в свидетельстве за девятый класс тройки и даже одну двойку — по русскому языку. Ученые Академгородка после собеседования приняли Сашу за самобытность взгляда на мир. Так вот, иногда Панков подходил ко мне и спрашивал:
— Эльвира Николаевна, вам никогда не бывает обидно, что вы не можете почувствовать кривизну пространства?
Я вертелась, как уж на вилах, потому что ровным счетом ничего не знала о кривизне пространства.
Однажды я прочитала у Даниила Данина мысль о поколении, которое будет обладать пониманием непредставимого. С этим свойством нового поколения Данин связывал большие надежды не только в науке, но и в искусстве.
В математических классах я проработала сорок лет. Так вот: как возникает понимание непредставимого? Как запускается процесс такого мышления? Где его первичный, изначальный акт? Каково соотношение понятия и образа? Место цифры в постижении тайны Вселенной?
Татьяна любит числа. Статистика — полезная вещь. Но она усредняет явления. Не выявляет вариантов тех процессов, которые измеряет. Вариативность бытия — самый интересный объект исследования.
…Сфотографировать Татьяну невозможно. Однажды я улучила момент. Таня демонстрировала наряд средневековой дамы, в котором щеголяла на новогоднем балу в институте. Получила приз.
— Нет! Это невозможно. Сейчас на мне сплошная эклектика. Здесь должно быть жабо, а не бант. Это серьезное нарушение.
Решила выяснить, почему у Тани нет телевизора. Она не любит изображений, лишенных сути. Информация на телеэкране есть результат чьей-то обработки. А думать хочется собственной головой.
Политика Татьяне не интересна. Она в ней не улавливает логики.
В природе всегда существует цепочка явлений. Вот вы знаете, что на этой реке нельзя строить гидростанцию, потому что будет малый сброс воды. Если это случится, океан станет солонее. Это приведет к изменению точки замерзания, что грозит серьезными последствиями. Ряды явлений продолжают, чтобы их постичь. Что делает политик? Не берет в расчет даже ближайший итог своих действий.
К Северу Татьяна прикипела. Считает, что Север — это своя цивилизация. По крайней мере, понятие “северный человек” существует реально. Как-то сказала, что на Севере непрактично быть подлым, например.
— Чтобы выйти из ионосферки, вы обязательно должны кого-то предупредить. Выходите один — и тут же можете потеряться в бушующем ветре. Другой человек есть условие твоего существования. Ну как мне придет в голову мысль сделать гадость тому, без чьей руки я погибну?
Если бы человек мог всегда помнить о своих связях с другими…
Все-таки я достала Татьяну своей болтовней о включенности любого человека в социум. Она завершила нашу дискуссию.
— Ты знаешь, Эльвира, какое расстояние от Солнца до Земли?
Я что-то тихо промямлила.
— Ну так вот… Что такое эти 149 и шесть десятых миллиона километров? Это всего-навсего одна астрономическая единица. Понимаешь, о-дна! Так какая мне разница, сколько просидит Путин на троне, десять или двадцать лет? Никакой!
…Смотрите чаще на НЕБО. Может открыться истинный масштаб всего, что происходит на Земле.
Ловозеро
Нет, не собиралась я в Ловозеро. Не собиралась. У меня был маршрут в одну поморскую деревню. Говорят, там еще сохранился в людях дух новгородских переселенцев. А еще я была наслышана о главе тамошней администрации. Меня предупредили: если удастся разговорить Калюжного — большая удача выйдет. Но фарт может не выпасть, такой уж он человек.
Расстилаю карту. Ну где же эта Варзуга? Где? Привычка все считать от Москвы дала сбой. Где она, голубушка, сердце нашей Родины? Где крупный шрифт и красная звезда?.. Нет, ничего нет. Все населенные пункты мазаны одним мирром. Буковки одного размера, что у пригорода Колы, то и у Москвы. И — чудо! Передо мной оказалась физическая карта мира. Так должно быть в жизни. Все едины перед светилом. На карте — да! А в жизни… Попробуй доберись до Варзуги. Не вовремя я в Заполярье заявилась. Ехать надо или зимой, или по просухе.
Значит, Ловозеро. Только оно!
Попасть в место компактного проживания саами не так просто. Из Мурманска едешь в Оленегорск, потом ждешь автобус на Ревду, а там как Господь пошлет.
За четыре года до эмиграции старший брат художника Александра Бенуа принял участие в экспедиции на Крайний Север. Традиция была такая — привлекать талант художника при освоении новых пространств. Скрещение геологического молотка с кистью становилось своеобразной эмблемой изучения Севера. Акварели, привезенные Альбертом Бенуа, потрясли брата. Есть в записях Александра примечательная фраза: “Талант брата блеснул странным делом”. Так вот: это странным делом относится не только к судьбе художника. Это родовая черта Заполярья.
Странно потому, что окружающее пространство имеет какую-то другую детерминанту, чем та, к которой ты привык на Большой земле. Здесь говоришь: сегодня ветер. Можешь добавить: ветер очень сильный. Но тебе в голову не придет мысль, что ты можешь не дойти от магазина до дома, как уже не раз случалось со мной.
…Вот так странно объявился поселок городского типа Ревда. Едешь-едешь, уже мерещится край земли — и вдруг возникает поселение как на ладони. Церквушка и домики, выкрашенные в разные цвета.
В тот день небо тяжело нависло над землей. Моросил дождь. Холод продирал до костей.
Мне вспомнилось, как однажды я ходила с грузинскими детьми (десяти лет от роду) в их первый поход. Стояла непогода. Учительница Нора Тариелашвили объясняла поникшим деткам, что туман — это тучи, спустившиеся с неба к земле. Заключительные слова Норы были патетическими: “Никогда мы не были так близки к Богу, как сегодня!”
Гмерто! Боже! — это звучало ободряюще. Глаза детей засияли.
В Заполярье такое заклинание мало что значит. Оставленность Богом — никогда раньше я не испытывала такого состояния. Рассказывают, что в полярную ночь это ощущение может порождать депрессию или иную форму психического сбоя. Не так-то легко войти в ночь. Еще труднее — выходить из нее.
…Сквозь густую пелену тумана различаю какое-то шествие. “Сизый дым мглы над именем моим” — к месту вспомнился Бараташвили. Люди идут за грузовиком, медленно ползущим в гору. На кузове с опущенными бортами — гроб. Процессия поравнялась с вагончиком, где я коротаю часы в ожидании автобуса. Провожающих в последний путь немного. “Вся родня на Большой земле”, — сказала молодая попутчица. Ее зовут Светлана. Она родилась в Ревде. Очень любит свой край. Приходится уезжать. Один рудник закрыт, другой — на ладан дышит. Схватки за рудники, процедура банкротства — закрытые статьи для рабочих, спускающихся под землю за бесценным сырьем. Рабочих никто нигде не ждет. Муж моей попутчицы поехал искать счастья в Мончегорск. Денег, вырученных за квартиру, хватит на сарай. Родители Светланы из Рязани. Прошлым летом ездила с мужем на родину предков. Не понравилось. Скученно люди живут. Без интереса. Так ей показалось. А какой в Заполярье интерес? Может быть, длинный рубль? Миф о длинном северном рубле рухнул сразу, как только узнала про зарплаты с начисленным стажем, полярными и прочими “накрутками”. Можете поверить, что воспитательница со средним педагогическим образованием в школе-интернате получает 1000 (одну тысячу) рублей? Ей поручено воспитание саами, русских, ненцев.
Но интерес есть. Как не быть! Рыбалка, охота, природа и — простор. Надо жить в Заполярье, чтобы понять, что такое простор для самоощущения северного человека. Человеку Севера следовало бы платить за одно то, что он обживает нашу землю-матушку. За то, что здесь формируется человек со многими качествами, утраченными на Большой земле. В истинном северянине странным образом живет дух первых переселенцев, даже если он трижды рязанский или саратовский. Дух смельчаков, годами шедших по бездорожью к заветным местам, где есть птица, рыба, ягода, грибы. Где можно выжить. И ни от кого не зависеть.
Олений народ
Если вы захотите узнать, кто такие саами, перво-наперво найдите в Ловозере дом Юрьевых. Анна Николаевна и Анисим Ефимович в законном браке 51 год. Вся жизнь прошла в тундре. На языке саами тундра звучит так: чар. Считайте, что все саами заЧАРованные. И даже те, кто не был в тундре. Мечта-то есть. Она есть всегда.
Про оленей Юрьевы знают все. Если все узнаете про оленей — знание о саами у вас в кармане. Нерасторжимость природного фактора с национальным обликом саами точно такая, как нерасторжимость алтайца с лошадью.
Ну и какое дело нам, гуляющим в интернете, до всего этого? А дело есть. И касается оно нашей с вами жизни. Об этом позже.
Анна Николаевна и Анисим Ефимович будто списаны со словаря Брокгауза и Эфрона. Тихие, незлобивые, улыбчивые. Есть у меня и несогласие с авторами знаменитого словаря. Мои знакомые саами не морщинистые, а моложавые. Росточком не вышли, так я тоже некорыстна, хоть и сибирячка. Никаких признаков вырождения на лицах моих саами нет. Спрашиваю, имел ли место случай, про который была наслышана: будто в начале перестройки браконьеры прилетели на вертолете на побережье Баренцева моря. Загнали пастухов в воду. Расстреляли из автоматов оленей. Вырезали деликатесы. Один из “покорителей” Севера спросил: пришить, чтоб не болтали? Другой сказал: оставь их, это лопари. Они будут молчать.
Это называется наступить на больную мозоль.
Анна Николаевна:
“Раньше, при коммунистах, олень был социалистической собственностью. А счас? Как поется в той песне: кто был ничем, счас оленей гробит. Ты вынашивал телка? Он хоть и через три часа на ножки встанет, но он слабкий. Ты ночевал с телком? Через речку его перетаскивал? Ничем был, а таперича — прямо с вертолету. Где его купил и кто приладил тебе автомат к дурацкой твоей ручище?”
При коммунистах было все: и коллективизация, и отымание домашних оленей, и прямые расстрелы мужчин не одной деревни, потому как сопротивлялись обобществлению скота. Но помнится молодость, когда и впрямь исчезновение оленя было чрезвычайным событием.
— А это правда, что копытные большим умом не отличаются?
Слово берет старик Анисим. Начинает круто. С меня.
— Вот ты мигрируешь к морю. Такая твоя природа сделалась. Зачем? — спрошу я тебя… Правильно. Молодец. Хоть это знаешь. Чтобы мухи, комар тебя не пожрали. Потом перезимуешь. К лету отелишься. Потом снова пойдешь. Найдешь ли ту речку, по которой шла в прошлый год? Навряд. Ты это забудешь.
— А если я важенка (олениха-родиха. — Э.Г.)? — обиделась я.
— Если ты олениха, то место найдешь. Сантиметром мерь. Оно и будет. Так есть у оленя ум или нет? Кто придумал эту присказку про глупость, сам ума не имеет.
Главный аргумент: олень практически единственное домашнее животное, которое от тебя ничего не требует. Сам себе корм добывает. Он независим. Не тяготит. Его защищать надо. Видела, как поначалу олень бросается, кусается? А потом? Он научился. Учеба без ума не бывает.
Спросила, почему в сказаниях, мифах олень часто покидает человека. Уходит сам и забирает своих детей. Оказалось, олень — мерило всего. Если кто-то еще думает, что произошел от медведя, то глубоко ошибается. Саами произошли от оленя. Он не только прародитель. Он символ высоты Духа.
Почти все дети Анны Николаевны выношены в тундре: два сына и четыре дочери.
Я про мороз, а ей смешно.
— Малица… ты знаешь, что такое малица? С головы до пят теплая одежда.
Мы — оленьи дети. Оленем живем, оленем спасаемся. Не будет олешек — нас, саами, не будет вовсе.
Анисим силится доказать мне, как мудро устроена природа оленей.
— Вот олешки появились. Олениха речку перешла. И что ты думаешь? Она же вернется за телком. Человек не вернется. А олениха вернется. Редкая дуреха попадется, что идет без оглядки.
Про врагов оленя Анисим знает все. Пастушит с тринадцати лет. Росомаха идет за оленем километрами. Волчья стая перегрызает оленям глотки и бросает туши на снегу. Но кто истинный партизан, так это медведь. Выслеживает, усыпляет бдительность. Крадется. И — ошеломляющий удар.
На сегодняшний день самый страшный враг для оленя — это человек.
…Мы еще долго стоим у порога. Анна Николаевна с жаром выпалила свою мечту: “Вот как стою сейчас, так бы и укатила в тундру. Там смотрится и дышится”.
Рассказы заЧАРованных напоминают явление импринтинга — мгновенного запечатления, обладающего силой влиять на дальнейшую жизнь.
Сказка на всю оставшуюся жизнь
Галина Яковлевна учительница. Саами. “Только не говорите «саамка». Мы этого не любим”.
Итак, саамь нызым, или саамская женщина. Мать Галины была чумработницей. Бывало, посадит ее с братом в кибитку и — в тундру.
Помнит лес, утопающий в снегу, олень и — откуда ни возьмись! — старик в малице. Протягивает руку с гостинцами. Ощущение сказки, явленной в жизни, настолько сильно, что учительница уверена: не будь этих детских впечатлений, жизнь сложилась бы иначе. Чем дольше длится жизнь, тем ярче воспоминания. Она заметила, что у детей, воспитанных тундрой, другой тип интуиции, чем у домашних. Рисуют все, что видят и чувствуют, не боятся технических трудностей. Как будто какая-то сила ведет за руку.
…Денису Юлину 23 года. Победитель мартовских гонок на оленях. 1600 метров прошел за две с небольшим минуты. На следующий день отправился в тундру. Денис учился в школе-интернате, где работает Галина. Здесь живут шестьдесят саами, тридцать русских, сорок коми.
Не терпится знать, как наследуются традиционные промыслы при изменении других форм жизни. Как сочетаются сегменты разных сфер бытия. И, наконец, как молодым человеком преодолевается искушение техническими соблазнами?
— А никак! — говорит Галина. — Традиционное — это на самом деле высшая форма выражения природного.
…Гуля Данилова, ученица соседней школы, изучает историю своей семьи. Отчим — саам. Мама — коми. Гуля исследует историю взаимоотношений коми- ижемцев и коми-зырян. “Много хорошего народа погибло”, — говорит. “Когда?” — спрашиваю. “Всегда”, — тихо сказала Гуля.
…В гостинице дежурит молодая девушка.
— Кем ты себя ощущаешь? — спросила я.
— Только саами.
— Но ты не знаешь языка…
— Все равно — саами. Я вижу мир, как они.
Лариса Авдеева, директор культурного центра, показывает мироздание по-саами. Это отражено на потолке Центра. Нижний, средний и верхний миры. Картина мира идентична алтайской. Каждое упоминание алтайцев вызывает радостную улыбку саами.
Эпоха перестройки открыла границы. Процесс самосознания саами обрел другие обороты. Саами ощутили свое родство с западной ветвью этноса. Оказалось, что зарубежные братья многого добились, отстояв свое право жить как предписывает традиция. Мы и здесь оказались позади планеты всей.
“Пришла черта”
В конторе оленеводческого кооператива “Тундра” нас четверо. Председатель, ветврач, главный оленевод и я. Первым трем едва ли по сорок. Они одержимы одной страстью — сохранить оленеводство. Главный оленевод категоричен: “Если все останется как есть, оленеводство не просто погибнет, оно никогда не возобновится. Пришла черта”. Сидим который час. Никак не могу понять, откуда берется норов биться до конца. Ведь знают, в схватку с какими силами вступают.
А еще они знают, как живут оленеводы в соседних странах. Какие получают компенсации за каждую голову, если олень пал, например, от росомахи.
Нынче росомахи расплодились так, что стали истинным бедствием для оленеводов. До пятидесяти оленей в год сжирают. Отстреливать хищницу нельзя — она в Красной книге. Но ведь есть же законы регуляции диких животных. Нет, не тронь росомаху. Да и чем тронуть, если оленеводу не положено ружье. Не положено ружье пастуху, который один на один выходит к зверю и браконьеру. Это, почитай, одно и то же. Последний оказывается ненасытней первого.
Известны группировки браконьеров. Известны их маршруты. Сегодняшний браконьер экипирован так, как не снилось ни одному оленеводу. Быстроходные снегоходы, мотонарты, автоматы, вертолеты… Перед ними пастух гол как сокол.
“Собаки у них вольные, уходят к нам угонять оленей. …Я остался со стадом, а Сергей поехал догонять ушедших. Потом сказал, что натолкнулся на след трех «буранов»”.
Это пишет пастух Виталий Круть из шестого отряда. Писано 4 марта этого года. Итог: четверо оленей убито, сто голов угнали в лес.
Особенно лютуют военные пенсионеры. Про военных не на пенсии никто уже и не говорит. Эти просто палят по стаду.
Не раз такое было. Рейд. Приезжают пограничники. Привозят с собой прокурора. Завели дело. В зале суда отпустили. Ну отберут снегоход — вот и вся борьба с браконьерами.
Сейчас в “Тундре” 24 тысячи оленей. Потери из-за хищников составляют свыше двух тысяч голов в год. Браконьеры идут с хищниками вровень. По одной Гремихе, где стоит воинская часть, ежегодно недосчитываются 500—800 оленей. От гремихинского стада мало что осталось.
Еще одна напасть. Кольский полуостров захлестнул туристский бизнес. Экстремальные туры, спортивное рыболовство и прочее, чего так жаждет душа западного человека, стосковавшегося по природному экстриму.
Олень про страсти западного человека не ведает. Он мигрирует к Баренцеву морю маршрутами своих предков. Пастух идет к своей вековечной стоянке. А ее уже нет. Снесли. Здесь теперь живет экстремал, который при всей своей любви к дикости живет с горячей водой и душем. Пастух блесной рыбу ловить права не имеет — река арендована. Пастбища — тоже. Здесь будет запланированный отстрел оленей.
— А мы стреляем в диких оленей. На их отстрел имеем лицензии, — говорят пастухам. Если вообще с ними разговаривают.
— Я не понимаю, — говорит ветврач Виктор Бараковский, — как они определяют, где дикий, где домашний. Я определю. Но сомнение останется.
Врач знает, что говорит. Ему 37 лет. Он — коми-иженец. Имеет высшее образование. Смысл оды, посвященной оленю, таков: олень Кольского полуострова — уникальное в мире животное. Он не подвержен инфекционным заболеваниям. Ни ящура, ни бруцеллеза. Оленье мясо на полуострове — экологически чистое. Здесь надо заниматься племенным оленеводством.
Первыми это поняли скандинавы. В Ловозере в течение ряда лет работает убойный пункт оленей, принадлежащий шведской компании “Норрфрюс”. Фирма имеет сертификат ЕЭС. Долго его добивалась. Эта же компания закупила право продажи оленьего мяса за рубеж. Внутри страны рынка сбыта оленины нет.
Я встретилась с представителем шведской фирмы Геннадием Макаревичем. Не удалось свидеться с Улофом Бирьером — директором убойного пункта. Уехал на родину встречать Пасху. Шведская фирма обеспечивает рабочие места. Все налоги остаются в Ловозере.
Как говорит председатель кооператива Виктор Старцев, одну ногу выдернешь — другая увязнет. Кому-то понадобилось сменить форму собственности. Главный ветеринарный инспектор приостановил убой. Предложил реализовывать мясо через Мурманский мясокомбинат, который известен как должник многих организаций.
Все-таки поразительна российская бюрократия. Каково слышать от ловозерских оленеводов: “Отношения со скандинавами хороши уже тем, что они не заинтересованы поставить наше хозяйство на колени. Шведам выгодно, чтобы мы нормально развивались”. Почему это невыгодно российскому госчиновнику?
Не надо вешать нам лапшу на уши про условия рынка. Шведы показали, что рынок и коррупция не одно и то же.
Выбор сердцем
Оленеводство — это не просто промысел. Это образ жизни тысяч людей. Если будут сокращаться пастбища (а к тому все идет), если будут хозяйничать бандитские турагентства там, где вековечно паслись мирные стада, конец придет не только оленям и людям, но и самому Северу. Нарушится экосистема, имеющая отношение к каждому из нас.
“Конец придет жизни на Кольском полуострове”.
Эта фраза принадлежит не мне.
Знакомьтесь: Евгения Яковлевна Пацая. Живет в Апатитах. Приехала из Ленинграда. Профессия — журналист. Основатель и бессменный руководитель Музея истории изучения и освоения европейского Севера.
Надо бы написать о саамских женщинах, собирающих и творящих богатство своего народа. Они производят сильное впечатление. Все они говорят, что Анни-Кристина Юусо, сыгравшая в фильме “Кукушка” главную роль, точно передает архетип саамской женщины. Приспособляемость к изменившимся условиям бытия очень высока именно в женском типе саами. Она сама определяет жизненный выбор.
Мне захотелось написать о женщине, которая принимает беды другого народа как свои собственные.
История саами хранит память о поморке Татьяне Куковеровой. Смотритель Орловского маяка, она охраняла саами от посягательств пришельцев. Защищала рыбаков. Лечила людей. Слух о царице Лапландии дошел до Александра III. Он повелел Татьяну называть королевой, поскольку царица у всех у нас одна. Министр Витте принимал королеву. Ее называли матерью всех лопарей. И никто не мог запретить так назвать Татьяну Куковерову.
Итак, Евгения Яковлевна.
Какое должно быть душевное устройство, чтобы в кульминационный момент наших споров бросить главный аргумент:
— Как вы не понимаете… У них другая система ценностей. — Через паузу решительно: — Я на их стороне.
Однажды она создала для меня проблемную ситуацию, предложив описать красоту девушки художественными приемами любого народа. Тут же заметила: никогда не войдете в поэтику саами. И — точно. “Девушка была так красива, что солнце, залюбовавшись ею, забыло закатиться”.
В многочисленных описаниях судеб коренных народов России как основной звучит мотив сбережения уникальных этносов, которые сообщают однообразию постиндустриального мира стереофонию звучания. Иногда стереозвук сводят к этнографическим реалиям.
Приходила ли нам мысль предположить, что, сберегая вековой опыт коренных народов, мы тем самым обеспечиваем будущее самой природе, а значит — и жизни в ее биологическом смысле. В данном случае опыт саами есть условие существования жизни на Кольском полуострове.
Так считает Евгения Яковлевна. Порукой тому вся история освоения Севера.
Для постиндустриального общества поучительным является тот способ природопользования, который характерен для саами: из природы берется только то, что может быть восстановлено. То, что некоторые исследователи отмечают как пассивность саами, сегодня прочитывается как отсутствие агрессивного начала по отношению к природе. Когда Тацит писал о достигнутом саами блаженстве, он имел в виду жизнь в гармонии с природой. Есть мнение, что саами живут во временной категории “сегодня”, “сейчас”. Даже если это так, проживание этого сейчас обеспечивает будущее тому, кто придет на смену. Вот главный урок саами обществу, одержимому идеей потребления.
Есть опаснейшее заблуждение считать, что поддержка образа жизни коренных народов — это уход в прошлое. Неправда. Интерес к новым технологиям у саами всегда был высок. Когда коми принесли с собой экономически более выгодную форму выпаса оленей, саами откликнулись сразу.
Саами не могут пренебречь тем, что является сутью их промысла. Вот через оленя саами не могут переступить.
Традиционный промысел требует соответствующих территорий. Пастух не может не ловить рыбу, не может отказаться от охоты. Люди клали жизни за источники существования. Теперь, когда многие из этих источников оказываются, мягко говоря, в чужих руках, на карту ставится жизнь целых этносов (русского в том числе). Господство принципа природопользования, сводящегося к наживе, дорого обойдется природе. Громоздятся металлические монстры по всему Кольскому полуострову, места ядерных и прочих загрязнений вам покажет любой школьник Заполярья. Грозятся провести нефтепровод, да много чего еще хотят взять от Природы. Вспомнилась одна шутливая запись в полевом дневнике геологической партии: “Не дай бог, еще что-нибудь откроем на Кольском полуострове”. Теперь это шуткой не кажется. Если еще знать, что почти все участники этой экспедиции получили свою пулю в 1937 году…
Однажды я спросила Евгению Яковлевну:
— Мы конкистадоры?
— Еще какие… — без тени сомнения ответила она.
Борьба за места, где можно собрать морошку, за реку, в которой можно ловить рыбу, за пастбища для оленей — этот набор действий, заявленный как программа избирательной кампании, обеспечит победу на выборах. Как и случилось нынче в Ловозере. Лозунг: “Не отдадим леса, луга, реки в частные руки” принес победу претендентке на пост главы администрации в Ловозере — самом большом районе Мурманской области.
Сказанное о саами можно отнести к поморам, ненцам, коми. К народам, которые в международных документах обозначены как промысловые народы. Их традиционный образ жизни не поспевает за прогрессом. И тем не менее мир переживает бурный интерес к таким народам. Это отнюдь не тяга к экзотике, к песням, танцам и костюмам в их карнавальном значении. Вполне возможно, внутри нас идет процесс, который австрийский психолог Юнг называл поиском новых духовных форм. В нас заговорила подпочва нашей души — Природа.
Сохранность ее у саами, алтайцев (перечень можно продолжить) подает нам пример и шанс — остановиться, чтобы не произошло превращения естественной среды в тотально техническую. Если такое случится, человек превратится в “техническую подробность мира”, как гениально заметил польский психиатр Кемпински.
Инстинкт сохранения в себе собственно человеческого не должен нас покинуть. Ощутить свою человеческую всеобщность можно только тогда, когда имеешь перед собой зеркало другого народа.
Вглядываясь в саами, я спрашиваю себя: где я? Где все мы? Где наша terra? Дело не только в территории, но и в том способе жить, который не нарушал бы равновесия энергетического обмена с окружающей средой. Истощенность человеческого организма порождается многими причинами, нарушением этого обмена в том числе. Ученые считают, что человек превысил свою физическую скорость: число стимулов в единицу времени увеличилось. “Жизнь в среде, являющейся творением человека, создает у него установку господина и властелина” (Кемпински).
Существуют огромные сферы человеческого бытия, где эта установка приводит к поражению (например, сфера человеческих отношений). Природа и традиционная жизнь саами не допускают высокомерия по отношению к жизни. Кольский полуостров для саами — это не terra incognita. Да, это terra. Но она имеет род, имя, голос. И власть. Это единственная на свете власть, которой следует внимать. Ибо она — условие нашего существования на Земле.
Между жизнью саами в тундре и жизнью горожанина, опутанного сетями интернета, существует множество промежуточных форм. Найти вариант соотношения естественного и технического, при котором последнее не уничтожало бы первое, а способствовало его выявлению, — задача планетарная. От ее решения зависят не только сроки биологической жизни, но и смысл человеческого бытия.
“Все для них предопределено, и самое страшное, что историческая правда здесь, в лесу, не на их стороне. Они — реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им — значит идти против прогресса, задержать прогресс на каком-то крошечном участке его фронта.
Здесь выбирает сердце” (братья Стругацкие).
Мое сердце выбрало саами.
Алтай
Замысел первого путешествия по алтайским деревням отчасти был узнать, что принесли первые сто дней губернаторства Евдокимова краю.
Есть два имени, которые произносятся в любой алтайской деревне без запинки. Это Рональд Рейган и Арнольд Шварценеггер. Этими именами предваряется беседа о губернаторе Михаиле Евдокимове, когда надо обнаружить плюс. Но тут же объявляется минус:
— Вишь, как у их, — скажет старик, — там хоть кого поставь, хуже не сделается, потому как жисть налаженная, а у нас…
“А у нас…”
Полине 84 года. Жизнь прожила в колхозе. Работала всякую работу. Бывало, на две недели зашлют на лесозаготовку. Зима. Кострами обогревались. Деревья обтаптывались, чтобы не оставлять высоких пней (а то достанется от председателя). Пилили сосны в обхват десяти рук. Горбыли грузили на тракторную тележку. Руки изроблены совсем. А порешились они, рученьки, на льне. Ну-ка потрепи ты его, посуши, попряди ночами. Иной раз кудель засунет в подполье и подожжет: а гори она синим пламенем! Пошто дом-то не занялся пожаром? “Ты не знаешь,
пошто?” — спрашивает меня.
Я не знаю. Жисть, считает Полина, пошла лучше некуда, а людям при ней не живется. Родная Журавлиха (старое название села) совсем захирела. Край ей пришел.
Почему алтайцы выбрали Евдокимова?
— Дураки потому что. Они ко мне когда притащились с ящиком, я имя сразу сказала: не голосую и людям присоветую не голосовать. А чо бумажки попусту кидать, если у их наверху все поделено?
— Полина, давай поразмышляем. Зачем Евдокимов в губернаторы подался?
— Я, знашь, чо думаю? Ему кто-то чо-то посулил. Люди сказывают, будто у его квартера есть в Москве и будто он при машине. Все у его есть. Но сулят еще более.
Помедлив и пораскинув умом своим, Полина подвела итог:
— Ему на ум пала мечта — а дай-ка я сыграю другую роль… Вот какую он роль сполнить сбирается — ума тебе не дам.
— Почему, Полина, мы не допускаем мысли, что Евдокимов решил помочь родному народу?
— Ой, девка, не греши — кто ему дасть народу подмогнуть?
— Путин…
— Он, вишь чо, последнее с людей сымает, твой Путин. Раньше крадчись все делали. Теперь — напрямки. Люди обсказывают, будто Евдокимов едет в Москву и два беремя денег везет. Там он их раздает кому надыть. А кормют его за так, за здорово живешь. Бесплатно. Всех правителей бесплатно кормют… Ой, эжлив ты знала, как здесь Шурик лютовал (бывший губернатор Суриков. — Э.Г.)! Шерсть с его слезала, так ему место надо занять. Ан нет! Уже тама артист… Ты Шатика не знашь?
— Нет, не знаю.
— И Глашку Сусликову не знашь? Ой, чего ты ездишь беспрестанно, а никого не знашь, кого надо… Шатик привел к Гуденному жеребца свово (Гуменный — бывший председатель колхоза. — Э.Г.). На тебе жеребца, а мне дай сена. Сена нет. Шатик к председателю — с ружьем, а тамока девочка сидит. Он не порешил никого. Купил конверт, марку к ему, бумагу, ручку и написал письмо в Москву. Все им обсказал. А они ему из Москвы: “Ваше письмо получили”. И — п…ц! Шатик написал в милицию. Из Косихи приехал минцанер. И в ем Шатик признал того мужика, с кем Гуденный водку хлещет. Шатик все понял. А минцанер ответ держал: когда я с Гуденным пью, он мне друг, товарищ и брат, а когда не пью — сполняю служебные обязанности. Вот счас сполню… Ну ничего не сполнил. Я Шатику сразу сказала: твой жеребец в уборной. Он аж поперхнулся. Ну и правда: уже сдали жеребца на мясокомбинат и съели. Я его упреждала: с властью не судися. В судах их же люди сидят и отсуживают ихую правду, а не твово жеребчика.
Народ, считает Полина, попортился совсем. Работы нет второй десяток лет. Грабят коровники, металл сдают кавказцу Карену, а за это кавказец им спирт дает.
— Душной спирт, им только запчасти смазывать. Напьются и шарашатся по деревне. Вишь, притолока погнулась? Куды от их спрятаться? В подызбицу, что ли?
Жалуюсь, что уехать не на чем в Косиху.
— Вот и народ тростит: нету автобуса! И правильно, что у вас автобус отымают. Колхоз прос…ли, жисть свою прос…ли — пешком идите. Нечего в автобусе делать… Воруют все. Вот вчера мыло духовое украли. Два куска. Все припрятывать надо… Да ты не гляди, что Евдокимов по-банному крытый. Он ушлый.
— По-банному крыт не он, а его герои, — молвила я, но Полина и без меня все знает.
— По всему выходит, кончаемся мы. Мне вот афедрин не дают. Говорят, его пьют аркоманики и анаголики. А вот не поймут, что анаголик с афедрину помирает, а мне он дает живность… Гляди, не только люди портятся, но и звери с имя туда же. Вишь, Хунтик пришел (соседский кот Фунтик. — Э.Г.). Хвостом виляет. Мое молоко пришел вылакивать, а его хозяйка двух коров содярживает. Хунтик, как власть, в чужую плошку морду сует.
С Верх-Жилина началось мое летнее путешествие по родному Косихинскому району. Поначалу мне действительно было интересно знать, что стоит за выбором Евдокимова в губернаторы. Ну и чем интересна именно Косиха, дотационная и неперспективная?
Интересна своей историей, своими селами, которые основывались смельчаками-переселенцами еще при Елизавете, дочери Петра I. Мощью человеческого труда, затраченного на обустройство.
Я приехала в Косиху лет двадцать назад, в год смерти Анатолия Абрамовича Аграновского. Косихинские сюжеты занимают особое место в журналистской судьбе Аграновского. Его отец открыл миру великого просветителя Адриана Митрофановича Топорова.
Именно из Верх-Жилина двадцать мужиков, прихватив с собой баб и детей, ушли на пустырь, чтобы начать новую жизнь. Основали коммуну “Майское утро”, которая знала передовые формы хозяйствования (на уровне мировых).
Здесь отец космонавта Германа Титова подал своему учителю мысль о громких читках книг. Крестьянам читались Гамсун и Шиллер, Фет и Блок. Спустя десятилетия Степан Павлович Титов сделал попытку поставить мемориальную доску на месте погибших иллюзий. Ничего не вышло из затеи отца космонавта. Учитель не обиделся. Он хорошо знал, что власть на дух не выносит опыт самоорганизации крестьянской жизни.
Дорогу к “Майскому утру” запахали. Знак поставили много позже.
А еще в Верх-Жилине жил поистине великий человек — священник Иннокентий Серышев. Когда Топоров приехал в деревню, то изумился воткнутым в землю дощечкам с призывом: Изучайте эсперанто! Оно откроет вам весь мир!
Последним косихинским почитателем всемирного языка был мой друг колхозный бухгалтер Григорий Никитич Блинов. В его доме на видном месте всегда лежал учебник эсперанто. Отец космонавта Степан Павлович Титов тоже был заядлым эсперантистом и даже участвовал в международных конференциях по эсперанто.
Судьба священника — это особая статья. Когда Герман Титов полетел в космос, в Косиху пришло письмо от батюшки. Он доживал свои дни в Австралии, будучи глубочайшим космополитом по своей природе и ярым антисоветчиком. Кстати, книги, которые Топоров читал коммунарам, — это библиотека священника. Он покинул Россию после революции. Семена, им брошенные, дали всходы. На Алтае целое гнездо эсперантистов и горячих поклонников книги как явления культуры.
Сегодня верхжилинцы об открытии мира не помышляют, и никто не знает, что добротный дом рядом со школой и был домом священника, где кипели жаркие споры о мире как родном доме.
Сейчас мы переживаем новый этап уничтожения жизни крестьянина, но в потомках нет истовости и мощи, какая была у верх-жилинских мужиков. Борьба за существование истощает человеческую природу.
Уже пятнадцать лет крестьяне не получают ни одной копейки за свою работу. А сейчас и работы нет. Банкротство колхоза лишает крестьянина даже той мизерной помощи, на которую он мог рассчитывать за свой труд, не оплачивавшийся годами. Люди из администрации района прямо называют банкротство войной. Идет война с собственным народом, у которого отнять нечего. Все равно найдут что отнять.
Новозырянка — Плотниково
В доме моей подруги доярки Галины Баевой — шум. У Гали четверо внуков. Двое дошкольников — Славка и Женька. Велят их определить в детский сад, а то как они пойдут в школу без подготовки? За детей надо платить 300 рублей в месяц. Галина разоряется: покажите, где написано, что ребенка нельзя принять в школу, если он не пройдет детский сад? Все это выдумали сами воспитатели, чтобы по две тысячи рублей в месяц огрести. Нет, Баева не даст свои триста рублей.
Тихий и слабенький двенадцатилетний Максим хотел бы попасть в лагерь. Есть такой в Косихе. Оказалось, если родители работают, путевка стоит 300 рублей, если нет — три тысячи. Ни черта себе логика: значит, Ольга, многодетная и не работающая, не имеет никаких шансов устроить ребенка хотя бы за 300 рублей. Я потом дойду до главы косихинской администрации и выясню: нет, не светит лагерь ни одному ребенку.
Дед Иван работал в школе по линии центра занятости. Получал не деньги, а деньжищи. Целых 700 рублей. То траву культивировал на пришкольном участке, то зимой дорогу чистил для детей, то школьную мебель ремонтировал. Директор школы нарадоваться не могла. Срок предоставления субсидии кончился. Теперь Иван не получает ни копейки. До пенсии — три года. Старший внук Виталий — инвалид. Болят сердце, печень, почки. Пенсия — 1400 рублей. На лекарства для поддержания жизни уходит вся пенсия, да еще прихватывают из бабкиной. На учебники мальчикам уже истрачена не одна сотня рублей, не считая красок, тетрадей, ранца, школьной формы…
Из дальней комнаты просторного дома раздается мужской голос: “Ты человека-то покорми”. Догадываюсь, что этот человек — я. Голос подавал сын Галины Константин. Не работает. Вчера был в Косихе. Выпил за сданный кавказскому человеку металл. Разбирали свинарник обанкроченной бригады.
Пятилетний Женька знает, кто избил Костю. На просьбы Кости сходить за пивом отвечает презрительным отказом. Он вообще все знает про свою семью и даже про то, как дед Иван впервые в жизни решил завести заначку. Пристроил свои 250 рублей в ласточкино гнездо. Внук деда не выдал. Отец Женьки живет отдельно. Его сегодня тоже избили. Говорят, он у кого-то украл 500 рублей. Может, врут. Женька навещает отца. Выпрашивает для него у бабушки молоко, хлеб. “Я ему исть ношу”, — объяснил мне.
По Женьке можно изучать природу биологического дара: быстрые, точные реакции, ясная речь, стремительные движения и та поведенческая ловкость, которая бывает только у деревенских детей, рано включенных во взрослую трудовую жизнь. Кажется, Женьке доступно все. Лучше его справляется с гусями только Славка.
На кухню вышел Костя. Лицо занялось синяком. Пытается ножом открыть консервную банку. Не получается. Смотрю на молодого человека, утрачивающего человеческий облик, и почему-то вслух рассуждаю: неужели и Женьке суждено быть Костей? Выучиться не сумеет, потому что денег не будет. На работу не устроится. Значит, дар получается напрасным?
Костя на меня не обижается. Говорит без вызова, нейтральным тоном:
— Вырастет. Оглянется. Поймет — другого пути нет.
Так говорят, когда факт налицо. Но мне почудилось, что была и горькая насмешка над своей судьбой. А может быть, это была печаль. Костя не женится. Чего нищету-то плодить?
Он вспомнил, что сегодня день Петра и Павла. Это еще и день рождения бабушки Елены. Потребовал опохмелки по этому случаю.
— Покойники не рождаются. Покойники помирают, — сказала Галина, как отрезала, и мы пошли по дворам.
Немец знал, за что воевал
Анне Кармановой — за восемьдесят. Столько щей за жизнь свою не выхлебала, сколько земли обработала. Один рядок свеклы — это тысяча метров. На каждом метре — четыре свеклы. Прореживание свеклы это: уйдешь — темно и придешь затемно.
Муж Анны с десяти лет возил копны. Умер рано.
Спрашивает меня: “Перемены будут?”
С малолетства не знаешь, какие ночи темны бывают, потому что робишь и робишь без конца. Пенсию Анна не получает. Даже не расписывается. Деньги идут на внуков: им учиться надо. Почему тот, кто не работал, получает столько же, как и тот, что всю жизнь горбатился на государство? Это вопрос ко мне.
Одно хорошо у Анны — сын женился на немке. Живут в Германии. Разные страны повидали. Она спрашивает сына: “Вы хлеб там сами пекете или в магазине берете?” — “Мамаша, мы его не только не пекем, но даже не режем”. — “Пошто, сынок, не режете? Как тогда едите?” — “А он, мамаша, уже нарезанный”.
Анна говорит, что в Германии можно прожить жизнь нешевеленным, то бишь не убитым и не зарезанным.
— Вот видишь, — говорит Анна, — немец знал, за что воевал. За хорошую жизнь. А мы за чо столь людей угробили?
Вопрос “За что воевали?” — в деревне задают часто. Ответа не ждут. Тревога никак не связана со своей жизнью: свое-то отжили. Тревога — за жизнь внуков.
Огорчается Анна, что молодежь пьет.
— Об куске хлеба так не думают, как об выпить. Это перед концом жизни,
что ли?
Про Евдокимова:
— Как был певуном, так ему и быть. Борозды не проложить.
Галина Баева:
— Он перемены сделает: из сапог — в лапти обует!
Начинаю понимать, что речь идет не о Евдокимове, а о власти вообще. Это уже не разрыв. Это пропасть, которую не перейти. Коллапс власти, если говорить о мнении народном.
Считаем, сколько дворов в Зырянке. Костричиха, Иван Сидоров, Евсековы… Насчитали пятьдесят дворов. Клуб закрыт. Почта располагается в доме почтальонши Нины Григорьевны. Зарплата — 400 рублей. Телефона в доме нет. Если надо звонить, почтарь идет в школу. На все село выписывается одна центральная
газета — “Аргументы и факты”. Радио обрезали повсеместно.
— Как они войну-то объявят? — спрашивает старуха.
Галя провожает меня. Проходим развалины молочной фермы. Еще четыре года назад мы сидели с ней в конторе, и бригадир Сидоров листал ведомости с заработной платой. Выходило немного, но это были деньги. Теперь и я знаю, что это за чувство, которое возникает при виде разгромленной фермы, если ты знал ее живой.
Еще видишь часть стены, кусок пола, остатки соломы, которой накрывался снег для охлаждения молока. Все было, и ничего нет.
Странное это дело — банкротство на селе.
Даже участники процедуры открытым текстом говорят, что это отъем собственности, принадлежащей народу. По закону внешний управляющий должен приехать на объект с группой специалистов для выяснения возможностей выхода из кризиса. Как говорит мой знакомый контошинский фермер Владимир Устинов, на самом деле внешний управляющий — это халявщик, который приезжает в колхоз раз в месяц, чтобы получить зарплату, которая не снилась колхознику отродясь. Институт управляющих состоит из одних и тех же людей. Дальше — чудеса происходят. Допустим, комбайн стоимостью 250 тысяч рублей продается за пятьдесят тысяч, но цена колхоза от этого не уменьшается. Надо говорить, куда делись двести тысяч?
Директор Новозырянковской школы Любовь Карманова рассказывает, что их колхоз продали проходимцу за 28 тысяч со всей техникой, какая там была. За имущественный пай колхозники получили по сто рублей. Потом, говорят, этот же проходимец взял кредиты под колхоз, которого уже не было. “Какие сани — такие сами”, — говорит учитель математики, не в силах постичь грабительскую акцию.
Скот либо вырезают, либо он исчезает в неизвестном направлении, как это случилось в хозяйстве “Советская Сибирь” (деревня Плотниково). Исчезает техника — сушилки, мехтока, исчезают свинарники, коровники. Крестьянин, привыкший идти за подмогой в колхоз, вдруг однажды обнаруживает: все! Идти некуда и не к кому.
Еще одна деталь: квартиры врачей, учителей находятся на балансе колхоза. Значит, они тоже подпадают под процедуру банкротства. Выкупить эти квартиры можно только по рыночной стоимости.
Глава плотниковской администрации Евгений Ольков успел перевести дома на баланс администрации. Мы дважды с ним ездили на задрипанной машинюшке в Новозырянку. Он учитель. Жена — директор школы.
Спрашиваю, почему в Плотниково не ходит автобус.
— На нашем автобусе только немец ездит. Сейчас он в отпуске в Германии. Вот приедет, соберет автобус — и все будет в порядке. Нашему автобусу 38 лет.
— А вдруг немец останется в Германии?
— Нет. Не останется. Ему недостает наших просторов. Там глаз все время во что-то утыкается, не как здесь.
Ольков много чего знает про нашу жизнь. Есть у него мысль о Чечне:
— Я вам скажу, для чего они Чечню придумали. Чтобы мать, родив сына, не думала о том, как она существует на этом свете, а думала бы об армии, куда ребенка заберут. Потом — попадет ли он в Чечню. Если попадет — вернется живой или во гробе. Думать о качестве своей единственной жизни не придется. Все мечты и весь полет — выжить бы. Вся политика государства на этом построена.
— Любое движение власти непременно задевает интересы народа, — говорит новый глава администрации Косихинского района Константин Татарников. Он все понимает. Понимает, что страдают люди, что банкротство колхозов — удар по крестьянину. Пытается найти инвесторов. Не находится пока никто.
— У людей один выход — опуститься в феодальную формацию.
Еще есть такая ходовая фраза: “Каждый должен сегодня сам определиться”. Мне ее произнести нельзя, и Татарников это знает.
Как крестьянину определиться? Кредита не взять. Исходного капитала нет. В залог отдать нечего. Нет того, что было, допустим, у немцев два века назад: был создан кооператив специально для помощи беднейшему населению. Почему работающий человек беден — вот вопрос. Бедный человек в России — пропащий человек.
Ну и стоит у Виктора Турецких плохонький тракторишко. К нему нужен орудийный шлейф. Кто ему даст купить в рассрочку? Никто.
Виктор — классный сварщик и пахарь. Работал с утра до ночи: “Мне не денег, мне всю жизнь надо было наработаться, чтобы замертво упасть”. Когда колхоз обанкротился, Виктор запил. Потом остановился. В этих тяжких раздумьях я его и застала.
С его женой Анной мы подружки. Она учительница. Сейчас в большой тревоге за мужа.
Наш сельский житель, если он не воспользовался ситуацией начала девяностых и если к тому же не оказался у власти, безнадежно и навсегда опоздал.
Красоты Верх-Жилина, Новозырянки, Плотникова не поддаются описанию. Увалы с березовыми околками. Целые березовые рощи на склонах холмов. Купы деревьев тропической яркости. Внизу — островок, который зырянковские жители называют Шоломок. Это еврейский остров. Почему — никто не знает. Может, и был здесь еврей когда-нибудь.
За что же нам, дуракам, досталась такая красота? Такие необозримые просторы, такие ослепительные дали, леса, которым нет конца. Разве не должна эта природная мощь войти в нашу человеческую природу и породить желание хоть как-то соответствовать естественному бытию?
— Пойми ты наконец, — говорит мне фермер Виктор Траутвейн, — когда государство наше проводит реформы, о человеке оно не думает никогда.
Утро настанет?
Он — преуспевающий фермер. Взвалил на себя обузу: взял обанкротившееся хозяйство “Первое мая”. Вложил свои 8—9 миллионов рублей. Отсеялся. Надеется собрать урожай.
Механизатор Фишер получил за один месяц шесть тысяч рублей и обалдело спросил Виктора Траутвейна: “Какие есть ограничения в зарплате?” Ограничений не оказалось.
“Понимаешь, я зарплату не выписываю. Я ее плачу”.
Как всегда, фермера поймать трудно. Весь заведенный с утра. Послал полеводов за опытом в Контошино, к фермеру Устинову, приказал поменять ножи на “Енисее”, сейчас поедет в поле.
Арендовал погибшее хозяйство на 49 лет, но вышла закавыка. Отказывается Траутвейн вести животноводство. Ему достались дохлые, лежалые коровы. Он их поднял. Надои увеличились. Убытки растут быстрее.
— Понимаешь, какая глупость в стране: чем я больше вкладываю, тем больше в убытке. Цены на молоко низкие. Горюче-смазочные материалы как взбесились. Пока цена на молоко не поднимется до десяти рублей, коровами заниматься не буду.
Если администрация расторгнет договор с Траутвейном, 82 человека, которые сейчас прилично зарабатывают, окажутся на мели.
Контора — с облезлыми полами, потускневшими окнами и большим портретом Ленина.
— А он дыру в стене закрывает. Вот настелим линолеум — уберем Ленина, цветы разведем. Сейчас некогда. Приезжай через год.
Траутвейн — из тех алтайских фермеров, которым бы давно надо было пойти в политику и возглавить крестьянское движение. Мыслит стратегически. В сельском хозяйстве знает и умеет все… Нет, с земли не уйдет никогда.
— Наступит время — и поле обрабатывать будет некому. Уже сегодня я не могу просто так запустить тракториста на свое поле. Я его лично учу. Он не знает, как въехать. Земледельческие навыки требуют непрерывной передачи. А она исчезает… Ты не забудь в Шалаболиху съездить. Там какой-то мужик приехал и круто вложился в хозяйство. Построил церковь, жизнь наладил.
Виктор Христианович считает, что никакой политики в сельском хозяйстве у нас нет. Крестьянина выкинули на свалку. И это в крестьянской стране.
Новое хозяйство носит имя “Майское” — возможно, в память о мечтателях двадцатых годов, которых сгубила коллективизация. Ведь когда-то Траутвейн был председателем колхоза в тех местах, откуда родом смельчаки первой коммуны. Интересно, почему в названии “Майское” отсутствует “утро”? Оно может не наступить?
— Если так будем относиться к людям земли, не будет ни утра, ни вечера… Не горюй! Утро будет.
Что-то вякнула про китайцев, которые приехали на Алтай.
— Да по мне хоть черт пусть приезжает, лишь бы земля не погибла. Ну не увезут же они землю в Китай. Если все оставить как есть, большая беда выйдет.
Почвоведы бьют тревогу: миллионы га необработанной земли — это сигнал бедствия. Разрушается основа, на которой держится почвенный покров. Под Россией исчезает почва.
За кого голосовал Траутвейн? А он забыл за кого. Он в это время брал на буксир погибающее хозяйство. В первом туре точно голосовал за Сурикова. Логика здесь, как у всех, одна: не было бы хуже. Никакого красного цвета здесь никогда не было. Был только страх перед будущим. Но между двумя турами сторонники бывшего губернатора подняли вой: не отдадим родную землю москвичам! Долой татаро-монгольское иго! В знак протеста Виктор проголосовал за Евдокимова, если память ему не изменяет.
Пустынь
Здесь у меня друзья. Специалисты по Пушкину. Именно здесь, в доме Зинаиды Горбачевой, мы со студентами читали “Метель”, “Пиковую даму” и много чего еще.
На краю деревни живет Анастасия Зайцева. Пережила, как говорит, два переворота. В первый — 1917 год — родилась. Во второй — 1991 год — состарилась и обнищала.
Если ночью сделается холодно, Анастасия подтянуть одеялья не сумеет: пальцы не гнутся. От многолетней дойки руки сделались каменные.
Сын служил в ракетных войсках. Вернулся больной на голову. Сидит без работы. Частенько призадумывается. О чем? О жизни? Да нет! Сынок думает, как он будет жить, если мать помрет. Пенсия матери — единственный источник жизни сына.
Схоронила двух взрослых дочерей.
— То ли люди слабые нарождаются, то ли переворот губит людей? — размышляет Анастасия.
Как и Зина, Зайцева голосовала за Евдокимова:
— За песельника голос свой отдала.
— Почему?
— Да потому что дура. — Это говорит Катя, родная сестра Анастасии.
У всех трех старых женщин пенсия маленькая. У Кати — одна тысяча. Документы сгорели. Какие документы? — всю жизнь промантолила в колхозе у всех на виду.
— Почему наши палочки-трудодни не приравняли к сегодняшним деньгам? Ведь коровы те же, сиськи те же. И никаких аппаратов доильных. Все рученьками. — Это Зина спрашивает у меня.
Сын не работает. Она обезножела совсем. Огород обрабатывает так: опрокидывает ведро, садится на него и пропалывает картошку. Зина — философ. Это она точно сказала, почему у Пушкина в “Пиковой даме” Германн не выиграл:
— Те, кто до него выигрывали, должные были. Деньги возвращать надо. А Германн хотел деньги приобресть для богатства. Какая высшая сила тут подмогнет? Никакая.
В пустынской школе почти все учителя на работе, хотя идут отпускные дни. Есть страх, что деревню покинут молодые и школа закроется. Мария Георгиевна Санникова, директор школы, была в избирательной комиссии. Говорит, что за Евдокимова голосовал город, а не село.
— Знаете, чего я никак понять не могу? Ну почему сам Евдокимов не расскажет людям, что делается в крае и что он намерен сделать? Почему все у нас делается впотьмах? По телевизору покажут его фотокарточку, и женский голос передаст его речь. А где он сам? На необитаемом острове?
На пришкольном участке — полный порядок. Работают дети.
— У нас в Пустыни одно хорошо — никаких проблем с детьми.
Если бы мы думали о молодом поколении, то прежде всего вкладывали бы деньги в сельскую школу. Именно там генные ресурсы нашего народа. К такой мысли приходишь всякий раз, когда переступаешь порог сельской школы.
Нынче всех директоров предупредили, что на ремонт денег нет и не будет.
А ведь когда-то сумели выстроить хорошую пустынскую школу — с большим спортивным залом, столовой, отличными классными комнатами. Не верится, что все это было возможно.
Муж директрисы — бригадир животноводческой бригады. Той самой, от которой отказывается Траутвейн. Доярки в панике.
Косиха
— Знаете, почему за Евдокимова голосовала? Он как сказал: “Родные мои люди!” — у меня сердце зашлось. Посмотрите на лица нашей власти. Насупленные. Озабоченные. Никто с людьми не говорит. О чем ваша забота, если людям все хуже и хуже? — говорит фотохудожник Любовь Шаталина.
…Есть в Косихе удивительный человек. Виталий Конкин. Учитель. Теперь — оформитель. И прежде всего — поэт. Никак не могу уловить, когда он переходит от прозы к стихам. Замешкаешься, а он уже говорит онегинской строфой. Любимый размер для беседы.
Пушкин для Конкина — все. Обижается, когда я его упреждаю, о каком произведении будем говорить. Он готов говорить о любом и в любое время.
В этот раз я спросила его про “Выстрел”. Он сказал, что это был выстрел самого Пушкина.
— Но ведь он не попал в Дантеса…
— Как не попал? Пушкин не попал?! Тогда вы ничего не поняли. Кто бы знал этого Дантеса, если не этот выстрел.
И пошло-поехало.
Выборами Конкин огорчен. Зачем человеку искусства идти во власть? Сейчас он не может смотреть выступления Евдокимова по телевизору. Губернаторский имидж искривляет образ, создаваемый актером на экране. Конкин отметил и обратный эффект: образ деревенского придурка сегодня работает против губернатора Евдокимова.
— Я бы на его месте запретил показывать все номера на время губернаторства. Я химик. Знаю, что такое диффузия. Сейчас она имеет место. Самое досадное — он для меня как артист кончился.
Заговорили о Путине. Основная черта президента, по мнению Конкина, состоит в умении “говорить о милосердье с таким напыщенным усердьем, а делать все наоборот”.
Есть у Конкина большая сказка о Путине:
…Говорит с тоской владыка:
— Я несчастный горемыка.
Есть желанья — мочи нет.
Помутился белый свет.
И сказала лебедь-птица,
Величавая царица:
— Не печалься и не плачь,
А преемника назначь.
Год прошел с того момента,
Как сменили президента,
Но в стране не смыт позор,
Продолжается террор,
И к всеобщему страданью
Вновь горят леса и зданья…
Сказка напечатана в качестве краевой методички для подготовки юных пожарников.
Я встречала его каждое утро у входа в здание администрации. По одежде и облику он бомж. Мешали манеры: здоровался первым и был чрезвычайно обходителен.
Он и оказался бомжом. В те дни его пристраивали в интернат для престарелых.
При нем был мешок с остатками тряпья. В руках — полбуханки хлеба. Поразила трезвость и странный свет в глазах. Благодушие исходило, незнамо откуда взявшееся. Ни злобы, ни ненависти, ни обиды.
Рассказ о жизни пересыпался словами: Берия, Сталин, Жданов, Двадцатый партсъезд… Не сразу поняла, что так назывались колхозы, в которых Николай работал. Отсидел пять лет: покушение на убийство. Почти лесковская история. Он работал в хозяйстве у молодой красивой аптекарши. Она привечала его. И однажды предложила Николаю убить мужа.
— Я грибов пока еще не объелся, — сказал Николай.
В одном из застолий муж, почувствовав ревность, затеял драку. Женщина поднесла топор. Николай ударил обухом по голове. Кровь хлестала дико — три флакона йода вылили на рану, а кровь все не унималась. Вызвали врача. Муж остался живой. Суд шел прямо в колхозе. Николаю дали пять лет. Он знал свой срок. К бабке не ходи — все ясно. Аптекарша получила шесть с половиной. Почему больше? Подельница поднесла орудие убийства. Отсидел. Все пошло наперекосяк. Откуда же такая незлобивость?
— А знашь, у меня таланту не оказалось.
— На что?
— Да на злость и зависть. Денег не было никогда, потому сам себе золотом стал.
Хотела спросить про Евдокимова или Путина, но Николай знал только Жириновского. Спросила: почему люди часто за него голосуют?
— А он баб водой обливает.
— Во-первых, не баб, а Немцова. Во-вторых, не водой, а апельсиновым соком.
Николай Иванович ничего не знал про Немцова и про апельсиновый сок тоже. Иногда он покупал ламанад и пил его в кочегарке, где зиму зимовал.
Мне Николай не поверил. Сказал: “Народу все известно. Властям не утаиться”.
Жалеет, что в баню без денег не пускают. Раньше заплатишь десять рублей — и мойся сколько хочешь.
Наташа из соцзащиты проводила Николая к машине, заметив: “Это самый вежливый человек в Косихе”.
Всю процедуру оформления в интернат он перенес с тем безразличием, которое возникает, когда жизненные смыслы дошли до нулевой отметки. Николая можно было отправить хоть в Антарктиду.
Пришествие Абрамовича
Эту фразу придумала не я. Она принадлежит шоферу Ивану Шабалину из Налобихи. Абрамович — бывший главный врач районной больницы. Дважды налобихинцы выбирают Абрамовича на высший пост. “Побольше таких Абрамовичей — Россия бы стала другой” — это тоже Иван.
…Я увидела его на собрании глав местных администраций. Совещание было нервным. Все живут в ожидании, когда войдет в силу положение “Об общих принципах местного самоуправления”. Это случится в 2006 году и означает только одно: жить надо будет, как здесь говорят, по факту. То есть безо всякой государственной поддержки.
В сельской казне — крысы не словишь.
В дальнем углу сидел моложавый сухопарый мужчина и то и дело бросал едкие реплики. Например: “Неужели вы не чувствуете, что народ доходит до последней стадии психоза?” Кто-то заикнулся о пьянстве. Последовала реплика: “Если бы не пили, власть давно бы на вилы подняли… Подождите, протрезвеют”.
Я уже точно знала, что не выпущу оратора из виду.
Им оказался Иосиф Иосифович Абрамович. Помешал ли ему чукотский олигарх на выборах?
— Вы преувеличиваете значение олигархов в жизни народа. Думаю, несколько голосов он у меня отнял, не более.
Иосиф — из поволжских немцев. По отцу — немец. По матери — поляк. Мать определили в трудармию, когда ей было 23 года. Отца отправили в ссылку на десять лет “за подрыв колхозного строя”. Там и встретились. За всю жизнь Иосиф-старший не сумел освободиться от страха. Только в 1954 году отец наелся хлеба досыта.
Кардинальная мысль Абрамовича: люди боятся быть счастливыми. Не верят в возможность счастья.
Технология власти — держать людей в страхе. Это губительно не только для человека, но и для власти.
Страх носит тотальный характер: страх не выжить, не дать ребенку образования, остаться без работы, без жилья.
У человека есть право на жизнь. Или этого права уже нет? Вы знаете, что есть семьи, где у ребенка на завтрак — только луковица? Дети рождаются нормальными, но мозг требует питания.
Власть роет себе могилу, отказывая людям в человеческих условиях жизни.
Липа со льготами видна невооруженным глазом. Только Алтаю требуется дополнительно два миллиарда рублей на выплату за льготы. Где он их возьмет?
Думаете, почему в деревне о льготах не шумят? СМИ врут, когда говорят, что деревня будет в выигрыше. Деревенский молчит, потому что точно знает: не получит ни копейки. Как не получал всю жизнь ничего за свою работу.
Грабеж населения нещадный. Не надо нам вешать лапшу на уши про капитализм. В Налобихе работает английская фирма с нашим косихинским лесхозом. Объект ее интересов — сибирская береза. Так вот, он понял логику их капитала: поделись с бедным. Богатство должно иметь социальную направленность. У них отлажена система щедрых отчислений на социальные нужды. Это уже в селе почувствовали. Никто ни у кого ничего не просит. Они сами ищут приложения своего капитала к людским потребностям. Знают: с собой на тот свет не унесешь ни острова, ни клуба футбольного.
Спросила, кем он себя ощущает: немцем, поляком?
Когда попал в костел, испытал душевный покой. Архитектура костела ощутимо наводит в душе порядок. Но когда обидят, просыпается: чтобы я, шляхтич!..
А в целом он сибиряк. Охотник. Рыболов. Никогда по клюкву не ходили? Как она колышется — мох по мху… Сказка, а не жизнь.
С раннего детства знал, с какого конца к скотине подойти.
Спросила про выборы.
Да, приезжал Евдокимов в Налобиху перед выборами. В доме культуры 640 мест — все было забито. Даже Света Кулигина пришла, алкашка, привела всех своих мужиков, с которыми гужуется.
Евдокимов закончил речь словами: “Мужики, если меня выберете, две недели будем гулять”. Это конец! — подумал про себя Абрамович.
Это в самом деле был конец: все встали, и в течение нескольких минут шло рукоплескание тому, кто обещал гулянку.
Путина Абрамович не понимает. Уточнил: “Я его недопонимаю, скажем так. Почему по ключевым вопросам жизни народа он ни разу не выступил? Это политика?”
Как будут жить муниципальные образования с января 2006 года? Неизвестно?
“Почему неизвестно? — возмущается Абрамович. — Известно! Волга всегда впадает в федеральное Каспийское море. Понятна метафора? Где же ручейки, какими питается Волга? Их уже нет. Водички негде напиться. Есть грязное дно. Все ушло в федеральное море”.
Никак не могу понять, почему Косиха — дотационная? Если сельское хозяйство в зоне рискованного земледелия не дотируется, если люди годами не получают зарплату за свой труд, если…
Конезаводчик из Глушинки Александр Злобин прерывает мои размышления: “Вранье все это! Это мы дотируем всю свою жизнь наше государство согласием на нищенскую жизнь, грошовую зарплату. Содерживаем целое государство чиновников-дармоедов”.
Все, как сказал бы Василий Макарович Шукшин, конец.
Идя от дома к дому, от села к селу, я стала забывать и про Путина, и про Евдокимова. Открылась бездна голимой-преголимой жизни, про которую то ли не знает никто, то ли знает, но не придает этому знанию никакого значения.
А в голове то и дело звучали слова доктора Астрова: “Мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование”. Доктор знал, что это никому не интересно. Не интересно, похоже, это и сейчас.
Однажды мне почудилось, что ударными темпами претворяется план по сокращению той части населения, которая еще умеет пахать и сеять, рожать детей и поставлять воинов для отечества. Лишние они оказались у государевой ложки.
Предположить что-нибудь иное невозможно, если у тебя есть глаза, уши и сердце, не бесчувственное к боли другого.
По наивности я отправилась в Сростки. Ведь можно было раньше запросто поговорить с Виктором Астафьевым. Не автограф взять, а поговорить.
Ан нет! Впервые на Шукшинских чтениях появилась многочисленная охрана. В первом ряду на импровизированной сцене сидели любители изящной словесности: Лапшин, Харитонов. То-то Шукшин был бы доволен…
Кое-кто по привычке делал попытки пробиться к сцене. Не выходило. За канатную веревку пропускали каких-то девочек с бирочками на шее.
Немолодой мужик норовил подойти к микрофону. Был схвачен за шиворот. Как всегда в Сростках, хороши были лица тех, кто взошел на гору Пикет. Так случается всегда.
Был потрясающий миг: начался не дождь — ливень! Стеной. Начальство прикрылось зонтами. Валерий Золотухин стихами Сергея Есенина о Пушкине перевел разговор о Шукшине из патриотической риторики на уровень русской судьбы как явления бытийного, а не только национального. Он запел: “Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить…” Народная песня неожиданно обнаруживала потаенные смыслы. Ему вторил ансамбль мужских голосов. Пел Золотухин, как всегда, точно. Истово. С той мерой правды, какая есть в народной песне, какая есть в его собственной природе, не допускающей фальшивого звука.
В пространстве Сростков ничего не было, кроме этой песни и фигуры Шукшина, отлитой в бронзе. Он в самом деле парил над деревней как ее сын и как хранитель.
Так хотелось поверить, что есть люди, готовые служить народу верой и правдой. Не щадя живота своего. Хотелось любить всех и вся. А дождь все шел и шел…
Глушинка
Была одна загадка, смысла которой я постичь никак не могла. Загадалась она два года тому назад в забытой богом Глушинке все того же Косихинского района. Сергея Будюкова, единственного члена ЛДПР в Глушинке, я нашла на окраине села в покосившейся избушке. Инвалид с детства, он имел речевое расстройство такой силы, что понять ничего из его рассказов было невозможно. Не только партийная платформа, но и обычные жизненные реалии ускользали.
Тогда у нас речь шла об имущественном пае его умершего отца. Я решила Сереже помочь. Он жил с больной матерью. Вот так мы и стояли: он — у покосившейся притолоки, я — в крапиве, которой зарос двор.
Каково же было мое удивление, когда нынче на сессии районного совета я увидела Серегу в качестве депутата, представляющего интересы нескольких деревень. Допустить, что кто-то понял предвыборную платформу Будюкова, — решительно невозможно. Соперниками Сергея были завклубом и конезаводчик Александр Злобин.
…Сергей всегда с мешком, а в нем главный атрибут власти — портфель, туго набитый бумагами.
— Злобин хоть дороги чистит, а этот… ни себе, ни людям, — попенял косихинский житель.
Значит, сработала известная модель: а вот нате вам, выкусите!
— Нет, — решительно сказал фермер Владимир Устинов. — Эта модель уже отыграна. Победа Сергея говорит о другом — о полном безразличии к самой процедуре выборов. Какая разница, кого выберут — лучше не будет. Скажу вам честно, мне все равно, кто победил в крае.
Устинов в свое время сделал попытку помочь губернатору Сурикову в разработке аграрной программы и понял: власть интересует только сама власть. Вот такая самопожирающая стратегия.
— Как это “все равно”? — закипятилась я. — Вы же сами сказали, что в прошлом году продали зерно по шесть тысяч за тонну, а евдокимовская администрация уже объявила три с половиной тысячи за тонну. Значит, при Сурикове вам было лучше?
— Надо отказаться от любви к властям. Их надо замечать только тогда, когда они наступают на наши права. Не уступать им ни пяди своей территории. Ни в чем. Идти до конца.
— Какого конца? — ошарашенно спросила я.
— Того самого, когда власть или меняет курс, или просто уходит. Когда я вхожу в здание нашей администрации, таблички на дверях не читаю. Мне совсем не интересно, кто за ними сидит.
Одно я знала точно: каждое слово Владимира Устинова оплачено собственным опытом борьбы с властью за право работать на земле так, как он считает своим долгом. За право жить в согласии со своей совестью.
Жизнь и смерть губернатора
в рассказах жителей Алтая
— Подходи! Сюда иди… Манты, пироги с картошкой… Пиво, чай, кофе…
Так кричат в Тальменке. Первая остановка на пути из Новосибирска в Барнаул. Раннее утро 8 августа. Тальменка на себя не похожа. Все те же крики. Но вдруг неожиданно наступает тишина, и бойкая продавщица напряженно вглядывается в твое лицо. Она ждет вопроса.
Не дождавшись, обиженно замечает:
— Вы, видать, не знаете, что наш губернатор погиб.
Завтра похороны Михаила Евдокимова.
И — понеслось:
— Да убрали его — и все…
— А зачем он в губернаторы шел?
— Как зачем? Вон Рейган тоже артист был, а помер своей смертью. Еще и пушки палили.
— Так то у них, а наши разве пустят нормального мужика наверх?
В разговор вступает мужчина. Похоже, не с Алтая.
— Что вы слезы теперь льете? Кто ему недоверие высказывал? Москвичи? Свои же алтайцы гнобили.
— Да не мы, а власть… Депутаты чертовы. Назарчук всех подбил (председатель Краевого собрания — Э.Г.). То угля нет, то к зиме не готовы, урожай под угрозой. А когда мы готовы были? У нас, знаешь, какой совхоз был? Гремел на всю страну. Все вчистую распатронили. Еще при Сурикове… Я теперь рыбу вялю. Мое ли дело? Ведущий специалист по животноводству. Гребаная эта жисть… Кто все обанкротил? Евдокимов? Он как увидал — ахнул. Три месяца с головой в бумагах сидел, — ведущий специалист протягивает собеседникам вяленую рыбу и потихоньку напевает: “Миша, без базара, убери-ка ты Назара”.
Пора и мне вступить:
— А где было сопровождение? Вон Дзасохова сколько машин сопровождало первого сентября.
— Наш без культа жил. И свиты у него сроду не бывало, — не унималась жительница Алтайского края. — Когда эти проголосовали против, он им сказал: “Я уйду, когда народ будет против”. Этого бы они не дождались.
— А все-таки зачем артист вляпался в это дело?
— Да разве артист?.. Нормальный мужик.
Алтайский край был погружен не только в скорбь об утрате Михаила Евдокимова, но и в жаркие дискуссии о вхождении нормального мужика во власть. Какими бы разными ни были суждения, можно обнаружить единый вектор, смысл которого явлен с определенностью, которую порождает трагическое событие.
Смысл прост: власть замкнута на самое себя. Она существует по законам, которые ею же и определены. Власть — отдельное государство, сверхзадача которого: выжать последнее из народа.
Трагическое событие 7 августа высвободило речь из тисков внутреннего плена. Люди вслух заговорили на тему, которая в России всегда была животрепещущей: народ и власть. На долю Михаила Евдокимова выпала роль того самого нормального мужика, которому удалось пробить кордоны власти.
Это обстоятельство осознавалось людьми и раньше. За год до того я бродила по селам Алтайского края, желая узнать, как сложились первые сто дней пребывания во власти Михаила Евдокимова. Если честно, то и тогда люди говорили не столько о достижениях или огрехах, сколько о самом факте существования нашего человека в верхах.
…Снова иду к Полине — она для меня главный комментатор всех алтайских событий. Телевизор у Полины старый. “Темно показывает”. Но Полина знает все. Никогда не ошибается, потому что все про власть поняла еще ребенком.
Отец Полины не хотел идти в колхоз.
— Одноличник он был. Все шли, а он уперся: не надыть мне быть вместе со всяким хоботьем в одной упряжке… Ну его и взяли. Сосед доказал на нашу молотилку. Да, была она у нас, хоть и прикрыться нечем было. Потом арестовали и того, кто доказал. Ты знашь, что всех тогда расстреливали? Ничо ты не знашь про тогдашню жисть… Ох, и лютовала власть.
Так вот, Полина ребенком уразумела главное: если не идешь со всеми, тебе не жить. О Михаиле Евдокимове еще в тот год беспокоилась всерьез.
— Сказывают люди, что у его и квартера есть, и машина. Так на чо он позарился? Чо ему посулили?
И тогда я задала свой вопрос, в правомерность которого верю и сейчас:
— Почему мы не допускаем, что он захотел помочь своему народу?
— Ой, не греши, девка! Кто же ему дасть народу подмогнуть?
Я уже уходила, когда Полина остановила меня своим вопросом:
— Может, он удумал какую-то другую роль сполнить? Пластинку возжелал сменить…
Тогда я не обратила внимания на эти слова. Она ведь сказала: жизненную пластинку.
Образ Евдокимова в эти трагические дни двоится, троится, множится: персонаж (мужик с красной мордой), артист, губернатор, нормальный мужик, наконец, человек, который круто (на гребне популярности!) изменил маршрут жизни.
Одна алтайская газета огрызнулась: о Евдокимове создаются мифы, и пусть они останутся на совести их авторов. А зря! Мифотворчество интересно не совпадением явлений с жизнью. Оно есть конденсат людских представлений о том, что должно быть в жизни. Люди очень часто осознают зазор между своими представлениями и реальным объектом.
9 августа. Прощание
Сегодня похороны. Зачем-то иду получать аккредитацию. Уже в 8 утра огромная толпа у Дворца спорта. Прощание с десяти. Совершенно спокойно прохожу милицейские кордоны. В здании краевой администрации все делают быстро и четко. Попадаю в пресс-службу губернатора.
С самых первых дней губернаторства Евдокимова я делала отчаянные попытки взять интервью. Затребовали вопросы. Отправила. Дальше — “занят”, “не может”, “отсутствует”. Ничего не выходило. За две недели до катастрофы позвонила Анатолию Заболоцкому, оператору Шукшина. Просила замолвить словечко. Анатолий Дмитриевич сказал: “Меньше даст интервью — дольше проживет”.
И вот эти милые девушки. Отвечают на беспрерывные звонки.
— Нет, невозможно. Журналистов в Верх-Обское не везем. Ни одна машина в деревню не проедет… Ну и что, что вы бизнесмен.. На общих основаниях…
Я получаю аккредитацию незнамо зачем и решаю проститься с Евдокимовым на общих основаниях. Три часа под палящим солнцем. Кажется, весь Алтайский край здесь. Говорят вполголоса. В основном это молчащий людской поток, растянувшийся на несколько километров. Он свидетельствует о том, что, как народ, мы еще существуем. Сильное чувство. Потихоньку плачу.
Выхожу со старыми барнаульцами. Георгий Балабанов и Елизавета Сметанина всю жизнь проработали на предприятиях, которых уж нет.
— Что сказать? Не пощажен был! — говорит Георгий Иванович. — Не пощажен!
Доминантная фраза. Чужим во власти пощады нет. Владимир Путин получил очко. Вотум недоверия губернатору был, а приказ об отставке не последовал. Почему?
— Народа, видать, убоялся, — говорят в толпе.
— Кто нынче народа боится? Просто до ссыльной Сибири руки не дошли.
В Верх-Обское не проехать. Я знаю, куда мне надо. К Полине.
Верх-Жилино
Уже второе десятилетие Верх-Жилино, когда-то мощнейшее хозяйство, дышит на ладан. Пятнадцать лет люди не получали денег, а теперь и следов хозяйства нет. Центр всей жизни — школа. Ремонт делают сами учителя. Денег нет. Пяти тысяч, выделенных на ремонт, хватило только на краску. Панели не красили, а латали: где потерлось, там и закрашивали. Нынче в среднюю школу пришел второй компьютер. В библиотеку книги не поступали 10 лет. Деревня живет личным подворьем. Если ребенок учится в городе, надо вырастить не менее 10—15 свиней. С года на год ждут, когда закроют школу, тогда и конец наступит полный.
Двор зарос бурьяном. Калитка наполовину ушла в землю. Стучу. Долго никто не отзывается. Страх сжимает сердце. Шарканье старческих ног. Вот и Полина. Обезножила совсем. Обхватывает табуретку. Двигается вместе с ней. Если надо тарелку принести, она ставит ее на пол и двигает к столу. Потом поднимает. Почему палку не возьмет? Боится упасть. Полина диву дается:
— Знашь, сколь Суриков себе наклал? Вот мне антересно: Путин ему наклал иль Суриков сам себе? Мыслимое ли дело — накласть зарплату в сто тысяч… Да как они туды чужого пустют, где им денежки мешками идут? Бывало, люди идут к начальнику бумагу отписывать, а начальник кочевряжится: не буду — и все тут! Тогда человек сказывает: “А я счас к Евдокимову жалиться пойду”. Начальник запужается и подпись ладит… Я тебе еще в прошлом годе говорила, какого черта он туды подался? Не человеческое это дело… Он, видать, чо хотел? Жисть поменять. Да одному разве это сподручно? А он — один. Вот что и получилось. Смерточка его нагнала. Сейчас ведь как: я буду жить, а ты помирай. Я напился — я богатый. А свет белый даден всем… Ты у Анны живешь? Она хоть учительница, но сильно рабочая. Помидоры у нее подвязаны или складены?
— И подвязаны, и складены, — говорю я.
— Нынче хрушких помидоров мало. У Анны-то хрушкие али как? Сено у их черное али зеленое?
— Черное, — опять отвечаю я за хозяйство Анны.
— Значит, покос вели после дождя. Плохо это.
От помидоров и сена она то и дело возвращается к Евдокимову. Вспомнила свои слова про жизненную пластинку.
— Не в тем дело, что поменял, а что норовил другую поставить. Он ведь на почете уже был. Другого схотел.
Журавлиха (старинное название села) раскинулась привольно. Я иду на другой край деревни уже битый час. Попадаются дети, хотят сфотографироваться и спрашивают:
— А что будет потом?.. — Это желание получить дальний отклик. Любым способом выйти за пределы села.
Я иду к Петру Коржавину. Он, поди уж, забыл про меня. Десять лет назад мы читали здесь со студентами Пушкина. Коржавин был ярым поклонником чтения. Родился в деревне, успел поработать шахтером в Донбассе. Вернулся. Несколько раз женился, да неудачно. Недавно сошелся с одной вдовой. Ему 72 года, Валентина на пять лет младше.
Недалеко от дома Коржавина повстречался мужик.
— Ой, какая хорошенькая и ситненькая бабочка идет по нашей деревне…
Ободренная комплиментом мужика, смело отворяю калитку, но Петр не сразу узнает меня:
— Помню… “Пиковая дама”… Постарели вы, постарели сильно…
Коржавин говорит о Евдокимове отчетливо. Ясно. Надо заметить, что деревенский житель часто говорит формулами. Я долго не могла понять, откуда идет эта особенность. Многое в жизни селянина вершится в молчании. Деревня не приемлет пустого звона. Не все выговаривается. Но все уходит в глубь души и обретает ту законченность, которая сомнению не подлежит.
И на этот раз Петр был точен.
— Может, ему не надо было идти в губернаторы? Жив был бы… — это я.
— Нет, надо… Возьми хоть меня. Как я к нему относился? Да комически. А лучше — никак. Но когда он пошел в губернаторы, я задумался. Он не мою жизнь хотел поменять, а свою. И погиб. Но он вышел из “Аншлага”. Там ведь все пожизненно, а он сумел выйти…
Валентина заплакала: “Жалко артиста. Жалко человека”.
— Опять ты не о том, — сокрушался Петр. — Все, что случилось, это все его. Сам. Один. Судьба. Я теперь иначе на него смотрю. Он для меня выше стал.
Опять Глушинка
Основная черта уже знакомого нам Сереги Будюкова — откровенность. Он не побоялся на районном совете поставить “два” косихинскому главе администрации. Два — и все тут! Сереге ничего от депутатского мандата не надо. У него пожизненная пенсия в 2500 рублей, которой он очень доволен. Больше-то зачем? Смерть губернатора пережил остро. У него, конечно, есть свои вопросы к губернатору (впрочем, как и у меня). Например, Сереге абсолютно непонятно, как можно устраивать праздник в конце июля, да еще и вызывать на него глав районных администраций?
— Идет покос, готовится уборка, а тут в футбол играют краевые и районные начальники. Им всем надо быть в поле.
Я тоже так считаю. С тех самых пор, как 50 лет назад попала в сельскую школу учительницей. Плясать в покос все равно что в пост свадьбу играть.
В разговор вступает Любовь Шаталина:
— Вы ничего не понимаете. Он хотел, чтобы у людей были праздники. Видел, что люди не просто плохо живут. Он так и говорил: не жизнь, а жуть.
Но мы с Серегой не сдаемся. Во-первых, районные начальники — это не народ. Во-вторых, а есть ли праздник? — как спрашивал шукшинский герой из “Калины красной”.
Наконец Серега подводит итог:
— Алтай многое потерял. Евдокимов был свой человек. Я знаю точно, намерения помочь людям у него были.
Сережа говорит это с такой уверенностью, что сомнения быть не может ни у кого. И у меня в том числе.
Плотава — Камень-на-Оби — Крутиха
Чтобы попасть в Плотаву, надо 5 часов ехать в задрипанном “пазике”, который то и дело ломается. Цена билета для многих селян неподъемная — 200 рублей. “Скажите спасибо, что еще 200, а то совсем не будет никакого вам автобуса”, — это контролер произносит в ответ на мое замечание, что нельзя в такой долгий путь подавать утильсырье. Через час пути в автобусе стоит такая пыль, что не видно соседа. Все молчат. А то и вправду автобус снимут с маршрута.
Здесь тоже говорят о губернаторе. Кстати, именно в эти дни чаще всего говорят “наш губернатор”. Сейчас обсуждается основной вопрос: зачем он пошел во власть?
— Может, он не сам пошел, а его заставили?
— Кто может меня заставить?
— Да ты-то кому нужон, чтобы тебя заставлять?
— Может, КГБ его назначило устранить суриковскую мафию?
— Ой, да КГБ само почище мафии будет.
— Ну, не знаю. Много тут всяких с Евдокимовым понаехало. Из Краснодара, Красноярска. Но Москва уже давно все здесь подгребла.
— Евдокимов-то не из Москвы…
— Здравствуй, а “Аншлаг” где будет…
— Так он вернулся. Он чо-то создал и это назвал “Пробуждение”. Он сам пробудился, получается. А дальше — ему на дали.
…Ранним утром по главной и единственной улице Плотавы едет телега, запряженная старой-престарой кобылой. На телеге Александр Павлович Колесников.
— Ты видела белые столбы на въезде в деревню?
— Видела, а как же.
— Так это ферма. Там было 5000 голов скота. Вся ферма в белой плитке, как московское метро. Все порешили враз. Скот резали почем зря.
Он начал трудиться в 13 лет. Еще война шла. Два быка и две коровы запрягались сразу. Четыре головы. Мать идет сзади за конным плугом, а Александр с братом — строго по борозде. Брат ведет первую пару, а он, Сашка, — вторую. Вот так по 20 соток обрабатывали. В деревне осталось всего два человека 31-го года рождения. Сплошь умирают. Старик никак не может понять, почему ему не положено никаких льгот. Хотел бумагу написать Евдокимову — нельзя ли “Оку” купить за полцены? Лошадь никуда уже не годна. Он говорит про Евдокимова и плачет горькими слезами.
— Как сына своего похоронил. Лучше бы он народ веселил. Мужик родчий — вот что я скажу.
Закончил речь неожиданно:
— Бедный ты Путин, бедный ты Ельцин, до чего жисть нашу довели.
Наши пути разошлись. Вдруг оглобля повернулась. Старик нагнал меня.
— Кому теперь про “Оку” написать? Подскажи адресок…
…Александр Алексеевич Еноткин — глава районной администрации Плотавы. Агроном. Десять лет выпали из жизни. На работу ходил. Денег не платили. Жена Наталья Петровна называла день получения учительской зарплаты черным днем. Муж не находил места. Боялась, что начнет пить. Выстоял. Они оба не голосовали за Евдокимова. Им и Суриков надоел. Нужна была смена власти. По судьбе своей деревни они знали, что нужен непременно хозяйственник. Экономист. Ситуацию, сложившуюся в крае, Александр Алексеевич формулирует так:
— Сейчас не имеет никакого значения, по чьей вине произошла катастрофа. Даже если это случайность, на первый план выходит потрава Евдокимова депутатами. Она покрывает все. В глазах людей смерть и травля соединились. Евдокимов погиб и остался с народом. Они остались живы и умерли для людей навсегда. Уход Евдокимова — крах для всех, кто ему противостоял. Расследование ничего людям не даст. Мы знаем наперед, что они нам скажут. Мы ведь не позднее их родились. Только у людей счет другой.
В такие минуты кожей ощущаешь, что такое мнение народное. Когда-то им сильно дорожили стремящиеся к власти. Весь “Борис Годунов” об этом… На всем долгом пути я встретила только одного человека, который сказал: “Я не готов говорить”. Это было в Камне-на-Оби. Неготовым оказался Александр Иванович Буков. Предприниматель.
— Смерть Евдокимова многое сдвинула в крае. Надо думать… — только это и сказал.
…Крутиха — небольшая деревня на пути из Камня-на-Оби в Новосибирск. Но это еще Алтайский край. Тоня — пенсионерка. Бежала из Пензы от мужа. Алкоголик. Все тащил из дома. Как-то сразу жизнь не заладилась. Любил ее один человек. Подруга увела. Не сказать, что разлучница. Сама свое упустила.
— Понимаешь, она живет моим счастьем.
Тоня все хотела найти свою подругу. Как-то приехала в Новосибирск. Ей все чудилось, что плечом столкнется со своей разлучницей, да не узнает ее.
— А как теперь узнать? Что с нами делает старость. Знакомые лица делаются чужими.
Младшая дочь перенесла несколько операций на щитовидке. Анализ крови стоит 150 рублей, УЗИ — 500. Врач обещал сделать косметический шов. Взял тысячу рублей. Пришлось свинью продать. А шов теперь в палец толщиной, потому как разошелся.
Тоня просила врачей назначить девочке какое-нибудь пособие, а ей сказали:
— Какая же ты мать, если жалеешь для своей дочери денег?
Про Евдокимова заговорила сама. Хотела обратиться за помощью, да опоздала. А еще у нее было дело к нему:
— Я хотела ему юмор своей жизни отдать.
— Откуда же юмор? — ошалело спросила я, уже зная жизнь Тони.
— А вот ты и не знаешь. Бывает так плохо, что ничего не остается, как рассмеяться. Бежала от мужика своего. Что успела взять, то в вагоне оказалось. Когда пришла в себя, один телевизор в коробке обнаружился. Вот смеху-то было. У Евдокимова ведь тоже так: думаешь, смеешься, а на самом деле плачешь.
Мне так не казалось. Но Тоне лучше знать.
…И все-таки… все-таки… Что лежало в основе мощной мотивации погибшего губернатора — бросить все, как говорит журавлихинская старуха, на почете и вернуться в отчие края? Говорил, что вернулся навсегда.
Теперь мы это никогда не узнаем.
(Продолжение следует)