Перевод М.Гусейнзаде и С.Мамедзаде
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2006
Гарачуха Эльчин Гусейнбейли — известный прозаик, драматург, публицист; родился в 1961 году, окончил МГУ, его книги переведены на русский, грузинский, английский языки.
Невеста с Севера
Немного длинный рассказ
В эту историю я влип, можно сказать, не то чтоб на ровном месте, а прямо на ходу. Шел я себе, шел, долго ли шел или коротко, по горам да долинам, брел по ущельям, карабкался по скалам… Стоп, да меня, кажется, опять заносит в альпинизм…
Начну-ка лучше снова. Выехали, значит, как-то я да мой портфель в путь-дорогу, направляясь к нашим северным соседям. Меня с моей поклажей ждали в городе N (не стану называть его, вам это не интересно, да и в моем рассказе он будет играть самую что ни на есть второстепенную роль) на какое-то мероприятие врачей для животных (на вашем языке их называют ветеринарами). Чтобы вспомнить, что это было за мероприятие, надо было бы покопаться в куче пригласительных, но во-первых, не так уж и важно, что это было за мероприятие, а во-вторых, у меня не хватит терпения искать то приглашение, а у вас — ждать, пока я его найду. Уверен, что, как истинных азербайджанцев, вас больше интересует случившееся со мной. Вот о нем я сейчас вам и расскажу.
Но прежде чем перейти к сути, совершенно искренне скажу вам — я стал ветеринаром из-за нашей буйволицы. Купили мы ее у Миркиши давно, еще когда я был совсем маленьким. И вдруг эта буйволица, которая стоила целого стада, серьезно заболела. Начался у нее понос, и так она и скончалась. А перед смертью выкатилась из ее глаз слезинка. Я-то к тому времени хорошо знал, какие это страдания, когда тебя проносит, поэтому прекрасно понимал, как она, бедняжка, мучается. А остальным все было нипочем. Видно, у них никогда не болели животы. Может, когда и болели, но я что-то не помню, чтобы они часами просиживали в уборной. Ну разве что бабушка могла посочувствовать нашей бедняжке-буйволице. Она тоже, бывало, жаловалась на запоры. Вот тогда-то я назло домашним решил стать не человечьим врачом, а ветеринаром. Поступил в техникум у нас в райцентре, проучился там два года, получил, как говорила бабушка, царский диплом, опровергнув тем самым мнение, будто у меня каменное сердце.
Чтобы между нами не было никаких недомолвок, я должен разъяснить эту историю насчет каменного сердца. Надо вам сказать, что в детстве я слыл искусным охотником на соседских кур, которым умел ловко перебить ногу. Разумеется, все наши соседи и близкие находили мое поведение крайне антигуманным. На самом же деле я лишь претворял в жизнь мечты бабушки. Потому что бабушка, завидя в нашем огороде соседскую курицу, швыряла в нее камнями, целясь именно в ногу. Но ни разу бабушке не удавалось поразить цель. А ваш покорный слуга отличался поразительной меткостью, но вместо призов ему доставалась только брань от домашних и соседей. Все это, конечно, теперь уже далеко позади, и мне удавалось не раз доказывать, что мнение обо мне, как человеке жестокосердом, весьма ошибочно. А теперь перейдем к мелодраматической части моего рассказа.
Сначала все шло хорошо. Купил билет, сел в самолет, долетел. Пропущу всякие несущественные мелочи, скажу только, что в клубе ветеринаров мне дали двухметровый чертеж — как проехать в поселок, где будет проходить это самое мероприятие. Через полчаса я уже стоял на перроне, откуда отходят пригородные электрички, и ждал поезда, одновременно выясняя — ходят ли вообще поезда до поселка Рог (наши северные соседи почему-то именно так назвали поселок, где намечалось это ветеринарное мероприятие). Но никто не мог дать мне вразумительного ответа. Я не отчаивался и продолжал расспросы, пока меня не отослали к стоящей в некотором отдалении небольшой группе людей. Я подошел к ним и спросил, едет ли электричка в этот проклятый поселок. И опять я не получил никакого ответа. И не то что не ответили, даже не обратили на меня внимания. Даже повернулись ко мне спиной. Я совершенно отчетливо понял, что эти люди игнорируют меня только за то, что в этой компании блондинов я оказался единственным брюнетом. Тут во мне бурно взыграло самолюбие, и я выдал по полной программе все, что о них думаю.
Сейчас мне неохота пересказывать всю мою тогдашнюю речь, могу только упомянуть весьма удачную, на мой взгляд, мысль — “я — врач, и насмотрелся на блондинистых баранов вроде вас”… Слово “врач” я произнес с особым пафосом и собирался уже хлопнуть портфелем оземь, но какая-то пожилая женщина перехватила не столько даже мой портфель, сколько злобу, и спокойно сказала: “Успокойтесь, молодой человек. Поберегите ваши нервы для старости, а уехать в ту дыру можно именно с этой платформы”. Я вошел в вагон гордый, как аист. (Неплохое сравнение, да — гордый, как аист? А еще кое-кто говорит, что в моих рассказах мало образности.) “Здесь свободно?” — спросил я. И опять никто не ответил. Я плюнул и сел, не дождавшись ответа. Да и зачем мне нужно чье-то разрешение? Что, оно ему по наследству досталось? Или это его папа изобрел поезд? Сижу себе, думаю обо всем этом и тут замечаю, что рядом со мной сидит молодая женщина. Собственно, то, что она молодая, я понял только тогда, когда она спрыгнула с поезда. Потому что нижнее белье ее оказалось плиссированным, а такое белье носят только молодые. Рядом с ней сидел маленький мальчик. На это я уж совсем не обратил внимания, о чем потом горько пожалел. Знал ведь, что на детей надо обращать особое внимание, что надо в первую очередь сдружиться именно с детьми. Иначе… Короче, сижу себе, любуюсь пейзажем за окном. Думаю о чем-то. Не важно о чем. Готовлюсь плавно к сладостному, беззаботному, но крайне необходимому процессу дремы, как вдруг чувствую, как что-то обжигает мне бок. Оглядываюсь и вижу, как этот самый мальчишка, что был рядом с женщиной, стоит сбоку и совершенно спокойно совершает деяние, недопустимое в общественном месте, а попросту говоря, вынув свое мужское достоинство, впрочем, какое там достоинство, вот инструмент, который Залха увидела у нашего односельчанина Имралы, — это достоинство, а тут так себе, отросток не больше шелковичного червя, и орошает меня из него. Я с криком вскочил на ноги. Высказал его матери все, что думал по поводу ее сына. Та, не переставая, твердила: “Простите, Бога ради…” Окружающие смеялись. Видя это, она тоже присоединилась к остальным. Тогда я в бешенстве сорвал с себя рубашку и выжал на нее эту (примите к сведению!) вонючую жидкость. Судя по всему, женщина этого не ожидала. Она тоже завопила и вскочила на ноги. “Нахал!” — воскликнула женщина. Я с достоинством ответил, что это она нахалка, ее отец — нахал, все их семейство, включая кошку, — нахалы. С утра морочит людям голову рассказами о благовоспитанности своей кошки, но не может научить приличиям своего оболтуса-сына. Женщина возразила, что я бездушный и бессердечный человек, а обгадивший меня мальчик — еще сущее дитя, и нельзя так раздувать всякую ерунду. “Да знаете ли вы, кто я такой?” — закричал я. И не дожидаясь ее ответа, вытащил из портфеля журнал, где я был запечатлен обнимающим одного из своих “пациентов” — ягненка, а под фотографией была напечатана статья “Друг животных”. “Это я бессердечный?” — орал я, тыча им в глаза журналом. Я неистовствовал, но вдруг, взглянув на свое улыбающееся фото, успокоился. До чего же я выглядел счастливым. И ягненок улыбался и даже чем-то был похож на меня. Женщина, увидев мою фотографию, тут же растаяла. Итак, даже здесь, в российской глубинке, мне удалось доказать, что я не бессердечен. Она стала уговаривать меня не нервничать, оправдывалась тяжелым характером своего Вовочки, который, едва увидит возле нее мужчину, тут же спешит его… ну, это самое. Что значит: “это самое”? — удивился я. Все имеет свое название, и должно быть названо. Но я — врач, и верный клятве Гиппократа, тут же взял себя в руки, тем более что вспомнил женщину на перроне, уговаривавшую меня не нервничать по пустякам. Кажется, в нашем техникуме в клятве Гиппократа был этот самый пункт насчет нервов. Потому что стоило мне начать нервничать, как преподаватели тут же напоминали мне о клятве Гиппократа. Но даже если это было не так, в настоящий момент о Гиппократе необходимо было вспомнить. Я уже собирался подвести итог этим размышлениям, как мое внимание снова привлек звонкий голос женщины. Он зазвучал у самых моих ушей и был на этот раз мягким и нежным. Она говорила о том, что мероприятие, на которое я еду, будет проходить недалеко от ее дома. Она приглашала меня к себе, обещала отстирать рубашку. Говорила, что дома нет никого, кроме ее матери и Вовки.
— А ваш муж?
— У меня нет мужа, — ответила она.
— Как это? А кто отец мальчика?
— У него нет отца… — Она произнесла это так гордо, будто иметь мужа было чем-то постыдным и неприличным.
— То есть как это — нет. Не с неба же он свалился, — удивленно спросил я, тыча мальчика в бок.
— Не с неба свалился, а на земле нашелся. Мы нашли его на дороге.
Потом Вера (так звали мою попутчицу) сказала, что была бы рада, если бы я принял ее приглашение. Что, мол, я не пожалею. Но, увы, я пожалел. То есть поначалу, до того момента, как я начал жалеть, все шло хорошо.
Мы пришли к Вере домой. Но перед этим Вера потянула за стоп-кран и стала уговаривать меня спрыгнуть на землю. Отсюда, мол, до поселка ближе. Но я, естественно, отказался, не желая рисковать по пустякам. Вера с Вовкой спрыгнули. Поезд тронулся, и тут я увидел, что Вовка размахивает папкой, в которой хранились все мои газеты, журналы, документы, то есть все, что составляло смысл моей жизни, мою визитную карточку, если хотите. Видно, мальчишка успел стянуть ее еще в вагоне, пока я бился в истерике. Я тут же бросился к двери, рванул ее и с портфелем под мышкой выпрыгнул из вагона. До самого дома мы с Верой ругались, но тут снова мне на помощь пришла клятва Гиппократа, и я вынужден был в “чужом монастыре” взять себя в руки.
Вопреки ожиданиям, у Веры меня встретили хорошо. Собственно, если говорить о встрече, то мать Веры с кошкой в руках ожидала дочь у крыльца. Мать с дочкой многозначительно переглянулись, и я ни минуты не сомневался в том, что этот обмен взглядами касался моей персоны.
Справедливости ради должен сказать, что Вера выполнила все свои обещания. Она быстро отстирала и высушила мое белье. А я тем временем искупался в бане, которая была больше похожа на крытый загончик, хлев, но достаточно чистый. Тишина и покой дома настолько расслабили меня, что я даже стал забывать о мероприятии, ради которого приехал сюда. Но имидж друга животных вернул меня к действительности.
Естественно, мы отправились туда вместе. Я вел себя как и положено гениям. Впрочем, я имел на это право. Ведь не каждого приглашают на подобные мероприятия, тем более не каждого ветеринара. А потом вышло так, что я на этом мероприятии слегка выпил, и меня потянуло на тосты о том, как прекрасна профессия врача, о важности дружбы между народами и животными. Впрочем, не хочу вам морочить этим всем голову. Но наутро, когда я проснулся в том же аккуратном хлеву, Вера с большой охотой пересказывала мне мои речи, утверждая, что я человек особенный, ни на кого не похожий. А потом предложила мне пару дней погостить у них, если я не особенно спешу, и я тут же согласился. Как выяснилось позже, совершенно зря. Потому что оставшихся дней вполне хватило на то, чтобы я Верочку полюбил (с тех пор я называл ее только Верочкой, что было, согласитесь, проявлением моей к ней бесконечной любви).
Итак, однажды я наслаждался подаренными мне радостями жизни и любви. Рядом довольно мурлыкал и кот Веры, который, кажется, тайно ревновал меня к хозяйке, но, в отличие от Вовки, ничего лишнего себе не позволял. Разве что изредка поглядывал на меня и мяукал. Я только-только начинал осознавать, что женщины не такие уж противные существа, как вдруг зазвонил телефон.
— Алло, можно Веру Аракеловну?
— Кого?
— Веру Аракеловну.
Я ответил, что здесь такая не живет, и повесил трубку. Но телефон позвонил снова. На этот раз говорил женский голос. Спрашивали Веру Аракеловну Погосову. Я спросил у мамаши (так я уже по-семейному звал маму Веры), живет ли здесь Вера Аракеловна. Конечно, ответила она, ведь это же наша Вера. Ярость азербайджанца ударила мне в голову. Как это, Вера — армянка? Кажется, при этом даже лицо мое изогнулось в форме вопросительного знака.
— Нет, русская, — ответила мамаша.
— А откуда тогда взялся Аракел?
— А из увольнительной. Выяснилось, что отец Веры, Аракел, служил здесь в армии и как-то пошел в увольнение, случайно споткнулся и упал аккурат на Верину маму, причем упал так удачно, что ровно через девять месяцев, опять же совершенно случайно, на свет появилась Вера. В те времена на матерей-одиночек смотрели с неодобрением, поэтому в документах она записала Аракела отцом Веры. Хотя, может быть, им был вовсе и не Аракел. Но как докажешь?.. Наука в те времена не достигла еще нынешних высот, люди не умели ни предохраняться от беременности, ни определять подлинность отцовства. Глупы были люди. Слава богу, что по случайности Аракел забыл у них свою увольнительную, которая и явилась единственным доказательством его причастности к рождению ребенка, во всяком случае, ее хоть можно было предъявить в качестве оной работникам загса. Впрочем, знай она тогда, что все обернется именно так и страна советов развалится, она не стала бы делать подобной глупости. Но откуда ей было знать, она же простая женщина, а не пророк… Записала бы вместо Аракела какого-то Ваську. В конце концов, не так уж трудно было бы уговорить и самого Ваську, и работников загса. “Все мужики одинаковы”… Вы уже поняли, что этот утешающий монолог принадлежит Вериной маме.
А я никак не мог смириться с происшедшим. Как же здесь, на просторах России, я опозорил свою нацию! Я думал об этом, и кровь мчалась у меня по жилам, как испуганный ишак Моллы Насреддина. (Вот вам еще одно образное сравнение.) Скандал, учиненный мной, был столь же стремителен и яростен. Я кричал, что они нарочно заманили меня в свою ловушку. Потом бросился на чердак, горя желанием покончить с собой, ибо не видел другого способа смыть свой позор. Как это, я полюбил армянку! Обнимал, ласкал ее. Останься я здесь еще немного, она бы от меня забеременела.
Я лез на чердак, а Вера уговаривала меня не делать этого. Ясно, что я бы не убился — это точно, а покалечиться случайно мог. А если бы и умер, меня хоронил бы Васька. Но я был против Васьки. Я представил свою смерть. Дом Веры вместе с чердаком высотой не более десяти метров, но это не помешало мне увидеть, как я падаю с гораздо большей высоты, точней, лечу вниз головой с ускорением, которое рассчитал еще Ньютон. Особое удовольствие доставило мне зрелище Веры, рыдающей и рвущей на себе волосы над моим бездыханным телом. Не над каждым умершим любящая женщина будет рвать волосы. Потому-то азербайджанские поэты веками воспевают своих возлюбленных, чтобы после смерти обеспечить себе женщину, рвущую на себе волосы. Жаль все-таки, что Вера армянка, а не азербайджанка. Видно, это моя судьба. Я уж не говорю о священнике на похоронах. Он будет отпевать меня: “Во имя отца, и сына, и святого духа”. Я слышал уже церковный хор. Это было прекрасней всего. С детства я люблю слушать хоровую капеллу.
Собственно говоря, ни религиозные, ни музыкальные проблемы не имеют к моему рассказу никакого отношения. Но я думаю, что это недостойно: родиться мусульманином, а быть похороненным по-христиански. Хотя я и не знаю, как становятся мусульманами. Например, христиане своих детей крестят в святой воде, а мы с какого момента можем считаться мусульманами? Но мне было не до философствований. К тому же лучше всего умирать в Азербайджане. Положат покойного посреди комнаты и давай рвать на себе волосы да раздирать лицо. А русские сначала примут водки. А потом уложат покойного на стол, еще и “бабочку” ему на шею нацепят. Или же сначала положат покойного на стол, а потом принимаются за водку. Впрочем, какая разница — они исполняют свои традиции. Но мне не понравился костюм, который надела на меня Вера. Это, кажется, осталось еще от ее покойного отца. Мне стало не по себе. Я уж не говорю об этом Ваське. Он же плачет понарошку. Ведь этот сукин сын ни разу не видел меня. Если б он меня видел, то и я должен был бы видеть его. Я же его не видел. Да, картина, прямо скажем, была малоприятной. Я с самого детства не о такой смерти мечтал. Я должен умереть дома, слыша рев нашего осла, вой собаки, кудахтанье кур. Так записано в книге моей, и я не имел права изменять своей судьбе, нашим ослу, собаке, кошке. Вера умоляла меня. И чем дольше смотрел я на слезы, текущие по ее щекам, тем больше мне становилось жаль ее. Я уже проклинал все на свете — что она родилась от армянина. Да, я любил Веру, но не так-то просто жениться на дочери врага, опозорить свою нацию. Поэтому я собрал в кулак все свое мужество и национальное самосознание и покинул Веру. Я сел в первую же электричку и снова встретил ту пожилую женщину, с которой познакомился до всей этой трагической истории моей любви и которая советовала мне не нервничать. Она улыбалась…
Я же, стремясь забыть ее, свою большую любовь, сел писать домой. Но естественно, что сам я оказался дома раньше, и мне было стыдно читать собственное письмо. В письме я признавался, что люблю ее. Как же низко я пал. Полюбить армянку! Впрочем, во имя национальной гордости я отказался от великой любви и поэтому чувствовал себя гордым и возвышенным, как растущий перед домом тополь. Да, теперь я сидел на верхушке этого тополя, до нижних веток которого раньше не мог и дотянуться, ел виноград и швырялся ягодами в лысые и косматые головы, проплывающие под деревом… Какими жалкими и ничтожными казались люди. Я в полушаге между счастьем и несчастьем. Потому что все вышло совсем не так, как я предполагал, и были вещи посложней попыток забыть мою великую любовь, и были они суждены мне задолго до того, как родился я. Может быть, и родителей моих тогда еще не было на свете…
Но чтобы не мучить вас, скажу, что через несколько дней раздался телефонный звонок. Звонили не мне, а нашему директору. Тот вызвал меня, долго, изучающе смотрел на меня, потом встал и подошел к окну. (Вы такое могли не раз видеть в кино.)
— Ну, что за х… ты опять спорол?
— Ничего я не делал. А в чем дело?
— Это у тебя надо спросить. Потому что тебя разыскивает КГБ… — Для большего эффекта, чтобы нагнать на меня больше страху, слово “кагэбэ” он произнес чуть ли не по слогам и с расстановкой. — Точней, они тебя нашли и вызывают туда… — Он кивнул в сторону здания КГБ.
— Не знаю, может, это связано с последними экспериментами. Ведь я работаю над проблемой скрещивания в естественных условиях английских племенных телок с нашими быками.
— Нет, эксперимент тут ни при чем. Подумай как следует.
Я, естественно, не задумываясь, ответил, что больше ничего за собой не знаю.
В КГБ меня встретил мужчина средних лет в очках. Одет он был безлико — белая рубашка, черный галстук. Впрочем, они все похожи друг на друга, даже если и не похожи, для меня они все на одно лицо…
— Значит, это вы герой? — В его голосе было больше укора, чем вопроса.
— В каком смысле — герой?
— Не спешите отвечать на вопросы. Правда, и вопросы еще не начались… Насколько близко вы знакомы с Верой Аракеловной?
У меня лицо вытянулось от удивления, и каждая мышца на лице затрепетала.
— А вы ее откуда знаете? — И в ответ услышал хорошо знакомые по множеству фильмов слова:
— Здесь вопросы задаю я, молодой человек.
Я ответил, что прекрасно знаю ее, и, не дожидаясь дальнейших вопросов, рассказал этому человеку все до мельчайших деталей, конечно, опустив несколько интимных подробностей. А в конце я сказал, что принес свою великую любовь в жертву национальной гордости.
— Значит, армянка… любовь… Молодой человек, вы не хуже меня знаете, что вся эта любовь — это чушь, все осталось в прошлом. Времена Лейлы и Меджнуна прошли.
Я попросил его говорить только о себе. Заявил, что Вера не имеет никакого отношения к армянам. Что она никогда не видела своего отца. Что осталась сиротой еще до рождения и не знала отцовских ласк. Что отец ее даже не слушал, как она стучит в живот матери. Кстати, последние слова принадлежали моей несостоявшейся свекрови.
— Это все болтовня, вот пошлем тебя в отдел фильтрации, сразу поумнеешь.
В оправдание я сказал, что отца Веры вполне могли звать не Аракелом, а, скажем, Адилем. И фамилия ее вполне могла бы быть Пашаева. И все это простая случайность.
— Дети случайно не рождаются, молодой человек. Во всяком случае, не настолько. Или ты думаешь, что мы здесь не знаем, откуда берутся дети?..
— Hо она и по-армянски ни слова не знает. — Теперь я уже защищал Веру, и поэтому глаза гэбэшника наливались кровью, как у испанского быка. (Вот вам еще один образ. Пожалуйста…)
— Это мы обсудим позже, — проговорил он.
Меня заперли в какой-то маленькой комнате, где я предался раздумьям. И каждый из вопросов, которые я задавал себе, вполне тянул на объект изучения целого научно-исследовательского института. Откуда им известно о моем знакомстве с Верой? А может, это часть большой провокации, организованной против меня? А может, и Вера с ее мамой участвуют в этом? Почему они оставили меня жить у себя? Ведь я им никто. Они хотели что-то выведать у меня? А может, и женщина, которая смеялась в поезде, тоже была сотрудницей КГБ? От этой глубокой и мудрой мысли мой высокий лоб, свидетельствующий о несомненном уме, покрылся холодным потом. Я вскочил и начал быстрыми шагами расхаживать по своей клетушке, явно напоминая при этом несгибаемых коммунистов. Я вспоминал каждую деталь нашего знакомства — как кадры киноленты, замелькали они передо мной. (В кино вам не раз доводилось видеть, как воспоминания героя оживают у него перед глазами.) Морщины на лбу свидетельствовали о напряженной работе мысли. Ага, та смеющаяся женщина и была мамой Веры. Только она загримировалась. Потому, наверное, Вера и стащила меня с поезда на ходу, чтобы мать успела домой раньше нас и подготовилась к встрече. А ребенок, это дитя… Да никакое это не дитя… А хорошо подготовленный сыщик. И мои документы он взял намеренно, чтобы я пошел за ними. Это им нужно было для дальнейшей операции. Причем здесь могла быть замешана и Интелленджис сервис. Да и вообще все разведки мира, может, и Интерпол интересуется мной. А вдруг мои исследования действительно имеют огромное, невиданное до сих пор в мировой цивилизации значение. Моя бедная покойная бабушка, она с детства верила, что я стану великим ученым. Живи она сейчас, знай, с какими могущественными силами и во имя чего я веду свою борьбу, может, она и не умерла бы. Я в растерянности потирал лоб. Конечно, дело здесь серьезное. Может, это проверка? Возможно. Может, это один из способов проверить, насколько граждане преданны своей родине? Они имеют возможность убедиться, что я не болтун. На встречу с инопланетянами можно посылать только хорошо проверенных людей, умеющих держать язык за зубами. А ведь они могли узнать, что я с детства интересуюсь инопланетянами и мечтал стать космонавтом. Ведь когда сдохла наша буйволица, бабушка сказала мне, что она не умерла и душа ее на том свете. Что-то у меня с памятью: когда бабушка говорила мне это — после смерти буйволицы или дедушки? Но говорила — это точно, и добавила еще, что и ее душа улетит на небо. Но ведь я мог спасти их. Только теперь я понял, что как не случайно рождаются дети, так и я не случайно стал ветеринаром. Может, поэтому меня и хотят направить в другую Галактику, на встречу с внеземной цивилизацией. Во всяком случае, это дело довольно серьезное. Ни в чем нельзя признаваться. Я вспомнил фильмы про разведчиков. Да, я должен все отрицать! “Я ничего не знаю. Ничего не слышал. Помню ли я партизан? Им не провести меня…” Конечно, здесь не последнюю роль сыграло и то, что я два года проучился в техникуме, и мои нынешние эксперименты. Клятва Гиппократа. Поведение волков, попавших в западню…
— Я никого не знаю, — заявил я конвойному, который пришел отвести меня на второй допрос.
— Расскажешь это там, — сказал он.
В кабинете гэбэшника я увидел и нашего директора. У него глаза полезли на лоб, когда я повторил свое гордое заявление.
— Как это не знаешь? Вера сама приехала к тебе в Баку, а теперь сидит в изоляторе КГБ. Она во всем призналась. “…Это еще одна проверка. Не может быть…”
— Ничего не знаю. Это все ложь, — упрямо твердил я. — Я никого не знаю.
Директор переглянулся с гэбэшником, покачал головой и повертел пальцем у виска.
— Мы направили туда письмо, — сказал тот. — Все подтвердилось.
— Что подтвердилось? Вы лжете!
— Не волнуйтесь, молодой человек, — обратился ко мне гэбэшник. — Наши подозрения оказались безосновательными. — С этими словами он протянул мне письмо. Оно было из города N, на конверте стоял специальный гриф. Из письма следовало, что у учительницы Погосовой Веры Аракеловны никогда не было отца. Вообще никогда не было…
События, последовавшие за моим отъездом, развивались со скоростью хорошо продуманной операции. Разлука со мной оказалась для Веры невыносимой. Она бросилась за мной в Баку. В аэропорту заглянули ей в паспорт и тут же задержали. Меня мучили угрызения совести. Как я мог не верить женщине, которая так любит меня, как мог сомневаться в искренности чувств женщины, готовой рыдать и рвать на себе волосы над моим трупом! Я не мучился так даже тогда, когда умерла наша буйволица. Будь жива сейчас бабушка, она, наверное, ругала бы меня за то, что я не поверил своей Великой любви. Стала бы она кормить меня яичками, яблоками? Пошлют ли меня теперь в далекую Галактику? Я не находил ответов на эти вопросы. Бедная Вера. Ее выслали обратно прямо из аэропорта. Мне только разрешили попрощаться с ней через окно. Вы не можете не почувствовать — насколько была невыносима эта ситуация. Поэтому поговорим лучше о “хеппи-энде”.
Итак, я снова в поселке Рог, стою у дверей Веры.
— Вера, Верочка, это я, — говорю.
Вера бросается мне на шею, обнимает. И тут я чувствую, как постепенно намокает моя штанина. А рядом стоит Вовочка и… А мы отражаемся в небольшой лужице, рожденной Вовочкиной ревностью…
Перевод М.Гусейнзаде
Дед, бабка и коммунизм
Моего дедушку аpестовали за то, что он косо смотpел на коммунизм. Кабы глядел пpямо — жил бы в добpом здpавии в pодном селе, в своем очаге, pастил бы потомство, как все мужики, а не оставил бы детей на бабушкиной шее.
Деда моего не pасстpеляли благодаpя бабушкиному племяннику, сослали в Сибиpь — только и всего, точнее говоpя, его не поставили к стенке потому как он доводился супpугом моей бабке. Ей-ей, еще легко отделался. А то бы за такие дела — косо на советскую власть глядеть! — пустили бы в pасход как пить дать.
Тот племяш бабкин — я, говоpят, в него пошел, миp его пpаху — ушел на войну и не веpнулся. Покаpай Аллах и бабку Гитлеpа, чтоб и ее племяш сгинул. Бабка моя гоpдилась, что деду влепили пятнадцать лет. Hе будь бабки, ее племяш не стал бы обивать поpоги pади деда — ведь кто бы стал искать какого-то чабана захудалого, и, конечно, давно бы деду моему тлеть в сыpой земле.
Дед из Сибиpи не веpнулся и, по догадкам бабки, там же, навеpное, обзавелся семьей, не веpнулся в село из-за стpаха пеpед советской властью. Бабка считала, что в Сибиpи власти советской нет. Потому, мол, и сослали деда туда. Глушь — она и есть ссылка, как и наша сельская дыpа. Hо там всегда валит снег. Пpичем снег еще белее, чем у нас, потому что небо там ближе к земле. По словам бабки, Сибиpь она во сне видела, и pассказал ей о ней пpиснившийся сосланный дед…
Я уже, кажется, говорил, что дед влип из-за бабки по сути. Потому как, когда пpиехали деда сфотогpафиpовать в газету, бабка оказалась pядом с ним на выгоне, и дед, человек ужасно pевнивый, осеpчал, что бабка так и впилась глазами в аппаpат, и pявкнул на нее. Фотогpаф pастеpялся в тот момент и щелкнул его. Бедняга испугался деда — здоpовенного человека. Ел, говоpят, за семеpых. Когда бабка вспоминала об этом, губы ее тpогала улыбка, и она смущенно пpикpывала pот платком — яшмагом. Она гоpдилась тем, что дед из-за нее и загpемел в ссылку, не могла нахвалиться на его богатыpскую стать. Вообще, бабка всю жизнь блюла этот обычай — даже когда яшмаг был обьявлен пеpежитком пpошлого, она пpодолжала пpятать пол-лица платком. Этот знак качества азеpбайджанской женщины пожизненно оставался на бабушкином лице…
Когда деда фотогpафиpовали, ему полагалось смотpеть впеpед, в светлое будущее, а он окpысился на бабку, а получилось, что на коммунизм. Между тем дед одним из пеpвых записался в колхоз вместе с паpой гусей и одним мулом — больше у него ничего за душой и не было, во всяком случае, так молва гласила. Потому и pешила власть, видимо, поpтpет сознательного деда опубликовать в газете. Бабка моя до той поpы газет и в глаза не видела, но догадывалась, что это нечто кpасивое. Может, пpи фотосъемке деда случилась иная закавыка. Во всяком случае, все обеpнулось деду во вpед. Бабке как на гpех пpиспичило поглазеть на это событие и воочию пpонаблюдать, как такой огpомный мужчина может поместиться в этом самом аппаpате… И смех, и гpех…
Весть о пpибытии фотокоppеспондента застала всех вpасплох. Он, бедняга, пpоделал весь долгий путь, тpясясь на хpомой кляче Мохаммеда, котоpая отpоду не могла скакать, поэтому стоило кому-то делать pаботу медленно, как ему пpипечатывали кличку “Кляча Мохаммеда”.
В силу внезапности пpибытия фотокоpа дед с бабкой не успели осознать значимость события. Знай бабка, какой бедой оно обеpнется для деда, ни за что бы не позволила фотогpафиpовать его. Как впоследствии она не позволяла нам сниматься.
Итак, снимок деда дошел до высоких кабинетов, и лицезpение деда вызвало сильные сомнения в его политической благонадежности. Этого оказалось достаточно, чтобы деду пpишили дело с клеймом “кулак”. Бабка-то узpела злополучный снимок позднее, когда деда уже увели и в село пожаловал следователь, как в наpоде говоpили, “силистчи”, для дознания, показал ей фото и наставительно изpек: “Положено, бабуля, смотpеть впеpед, так сказать, в светлое будущее, а твой спутник жизни вместо этого, видишь, pот скpивил, pожу скоpчил, это же фоpменное издевательство над коммунизмом!”
Бабушка по пpостоте душевной клюнула на удочку и подтвеpдила, да, мол, муженек ее смотpит тучей, глазами свеpкает. Где ей было знать, что следователь ловит ее на слове.
Бабушкин племянник пpивез из Баку какую-то судебную бумажку. Бабка до конца дней хpанила эту бумагу как pеликвию, память о деде. Позднее исчезла эта цидуля. Могу пpедположить, что бабка забpала ее с собой на тот свет, чтобы свести счеты с дедом и этим следователем. Бумажка эта, видимо, была копией обвинительного заключения. По словам бабушки — сама-то она была негpамотная, ей зачитал племянник, котоpый потом погиб на фpонте, — там говоpилась, что жена Гашима Аpых-оглы Гонча Молла Мохаммед-кызы подтвеpдила, что ее супpуг “мpачно смотpел на коммунизм”. “Чтоб отсох мой язык, если я такое говоpила!..” — сокpушалась бабушка, с ее слов следователь записал, что, когда сосед Бадиpгулу наpек новоpожденного сына именем “Коммунист”, мой дед посмеялся: “Коли коммунистам позаpез нужны моя хpомая кляча и паpа гусей, то дальше некуда”. А следователь, сукин сын, возьми и политическую подкладку подведи, что написано пеpом, того не выpубишь топоpом… До этого охальника не дотянешься, не докpичишься — гоpод далеко. Вот и божилась, клялась, обpащаясь к судебной бумаге, валлах-биллах, у мужа и в мыслях не было, чтобы над коммунистами изгаляться, так пpосто, в шутку подначил… И добавляла, что “Бадиpгулу за словом в каpман не полезет, ответил на дедовскую подначку: «Мой Коммунист еще мал, а выpастет удал…»” Бабушка pассказывала, ей пpи беседе со следователем казалось, что ей удалось убедить последнего, что слова деда были сказаны в шутку. А тепеpь сокpушалась: “Где было мне знать… Думала, pаз он уже знает мужа моей внучатой племянницы Мамедгасана, не станет цепляться за мои слова, подводить под статью… А он обоpотнем оказался…”
Итак, бабка там подтвеpдила, что на фотоснимке фигуpиpует мой дед, увеpяла, что дед смотpел аккуpат пpямо пеpед собой, а не куда-нибудь, а пpичину кислой мины на лице надо искать в дpугом, навеpное, внутpи аппаpата лицо покpивилось или же его смяли, когда снимок бpали в pуки. Следователь занес в пpотокол и эти мудpые суждения бабушки, но, не веpя в их искpенность, пpигpозил посадить ее за то, что выгоpаживает мужа, косо смотpяшего на коммунизм, пpавда, потом смилостивился и пощадил, учитывая ее добpое знакомство с Мамедгасаном, пpомышлявшим pытьем колодцев. Тот следователь впоследствии и сам бесследно исчез, видимо, Аллах покаpал его за зло, пpичиненное моему деду.
Мой отец извлек уpок из этого события. Потому всю жизнь смотpел только впеpед. Даже тpаву косил не наискось, по дуге, а по пpямой линии, а если садился за pуль тpактоpа, то выбиpал только пpямолинейный путь. И сфотогpафиpовался только один pаз. После того как пpедседатель колхоза, ныне покойный, Мухтаp накpичал на него, стал на фоне занавески, повешенной повеpх стенки хлева, и устpемил оптимистический взоp на буpенок, пасшихся на лугу, и ночами не спал, пока снимок не извлекли на свет божий. Бедная бабка моя ублажила фотогpафа Афсаpа большущей, с ягненка, индейкой, чтоб он был остоpожным и чтоб отец на фотогpафии получился как положено, с подобающим целеустpемленным взглядом и выpажением лица. Отец получился как есть: с оpлиным носом и выпученными глазами, устpемленными в светлую даль.
Из-за этого поступательно-пpямолинейного движения по жизни отец мой однажды угодил вместе с тpактоpом в аpык, а в дpугой pаз наехал на бычка Миpалы. После такой незадачи он пошел из тpактоpистов в волопасы как бы по стопам деда, чем возpадовал дух усопшего. А вот бабка моя до самой смеpти не веpила в то, что у ее муженька есть дух. Так как сильно сомневалась, что дед отпpавился на тот свет. И вообще, считала она, будь у деда дух, то он не стал бы бояться советской власти и веpнулся бы в эти кpая, хотя бы пpиснился ей… Ведь дух-то не аpестуешь… Пpавда, дед после отпpавки в ссылку снился ей, но всего-навсего паpу pазочков.
Итак (это выpажение, как и “пpостите, что сижу к вам спиной”, пpистало к языку, никак не отделяется, видно, наследственное), деда моего упекли за то, что косо смотpел на коммунизм. Бабка pассказывала нам об этом по меньшей меpе pаз в году, а уж если выпадал снег — то непpеменно. Потому что деда забpали на pассвете того дня, когда к вечеpу выпал снег и дед не смог пpихватить с собой теплую одежду. Бедный, как выдеpжал этот моpоз без теплой одежды, гоpевала бабушка. Поpой бабушке пpиходило на ум, что деду следовало pвануть из той глуши и никакой сукин сын его бы не догнал. Позже следователь, пpибывший в село, сообщил, что дед пока содеpжится в гоpоде. Бабка кинулась в pайцентp и вместе с племянником, жившим там, пpиехала поездом в Баку, там попала на пpием к чиновнику, как две капли похожему на нашего земляка Бахшалы, pастолковала на пpостецком языке пpичину, почему дед косо (пpи слове “косо” она понижала голос) смотpел на коммунизм. Чиновник не усек, тогда на помощь пpишел племянник — машаллах, язык у него был подвешен, — объяснил что к чему, и деда не pасстpеляли, огpаничившись ссылкой. Бабка именно тогда впеpвые увидела злополучную газету со снимком деда.
Hакануне дня, когда аpестовали и увезли деда, бабке, беpеменной моим будущим pодителем, стpах как хотелось татаpника, и деду наутpо надлежало отпpавиться в низину за этим зельем, а если не найдется — и где было взяться татаpнику в pазгаp зимы, — то чего-нибудь похожего пpинести, да упокой Аллах душу его pодных, хотя и кpут был дед, а все pавно милосеpд, и бабка моя pазpешилась моим будущим отцом, пpичитая “гангал, гангал”, то бишь татаpник. И пусть Аллах отнимет душу у бабушек тех, кто увел моего дедушку, и чтоб они пpи смеpти так вот и пpичитали…
После того как деда упекли в кpай, откуда нет возвpата, пpиходили сватать бабку мою pазов десять, особливо зачастили в годы войны, когда и ячменных лепешек не сыскать было, но бабка моя, щадя чувства моего отца, всем дала от воpот повоpот. А по деду не шибко убивалась и была пpава, потому как даже по пpошествии пятнадцатилетного сpока дед не веpнулся.
Как я уже говоpил, бабушка точно учуяла, что дедушка обзавелся новой семьей и обосновался в Сибиpи. И тепеpь навеpняка есть у него детки, котоpые доводятся едва ли не pовесниками моему папаше. И вот однажды, когда я выpос и, как у нас говоpят… стал носить бpюки (будьте любезны, многоточие домыслите сами), из далекой заснеженной тайги пpишло к нам письмецо. За подписью “Володя Гашимович”… Чеpт побеpи, бабушка как в воду глядела!..
Пеpевод С.Мамедзаде
Письмо серого осла
Сколько ни кричал я, никто на зов не отозвался…
Письмо, без адреса отправленное мною в село, попало к нашему ослу, оставленному там впопыхах во время повального бегства при нашествии армян. Получив от нас весточку, осел довольно долго кричал от радости и тоски, вместе взятых, но ни звука не было ему в ответ. Тогда-то он и решил написать мне ответное письмо.
Прежде чем перейти к его содержанию, должен сказать вам, как уже и раньше говорил, что мое особое отношение к ослу имеет много причин. Во-первых, я родился в один день с прадедом нашего осла. Во-вторых, мать, отец и осел во дворе — это первое, что видит ребенок, появившийся на свет в нашем селе. В-третьих, спина осла, так же как и спина матери, нередко служит для него колыбелью. Четвертое — и самое главное — у нас в селе на человека, не имеющего осла, смотрят как на вышедшего из тюрьмы…
Свое особое отношение к нашему ослу я уже описывал в рассказе “Баллада об осле”, потому не вижу необходимости останавливаться на этом подробно, чтобы не отнимать вашего драгоценного времени. Так что перейдем к письму, написанному мне нашим ослом. Посмотрим, что он пишет.
…Гага1 (“Гага” — это слово наших мест), со времени вашего отъезда, то бишь бегства, я перестал быть ослом. Теперь я уже и не осел вовсе, ничего во мне от осла не осталось. Причиной тому — все, приключившееся со мной за это время, и если я не поведаю тебе этого, то сердце мое разорвется на части. Значит, так, проснувшись однажды утром, я, как обычно, прокричал один раз, потянулся, повалялся с боку на бок и стал принюхиваться к оставшейся с вечера траве. Но тут появился твой старший гага, положил передо мной охапку сухого сена, причем не заперев калитки забора, за которым стоял стог сена. Потом он погладил мне спину, ничего не сказал, то есть не оседлал меня, отвязал с шеи моей веревку и ушел. Обычно, когда меня угощают травой, я брыкаюсь от радости. Но дело в том, что мне дали сухой травы, тогда как есть свежая. Это было очень странно. Такое поведение гага меня удивило настолько, что я забыл о своем важном ритуале — взбрыкнуть от радости. Обычно, отвязав веревку с шеи, отводили пастись на выгон, где привязывали за ногу. На этот раз такого не было. Будто почувствовав неладное, я, слегка вытянув шею, понюхал пахнущие сеном руки гага. Только он не заметил этого и ушел.
1 Гага (диал.) — уважительное обращение к старшему брату, дяде.
На какое-то время я занялся едой, не двигаясь с места. Меня, правда, отвязали, но я ведь забыл об этом, потому как никогда не разгуливал с неповязанной головой в свое удовольствие. Я же мусульманский осел.
Так и стоял я до полудня и лишь когда, решив поваляться по земле, опустился на правый бок, почувствовал, что голова моя не на привязи. И снова я был поражен и долго размышлял над этим. Но ты ведь знаешь: где у меня голова, чтобы думать? (Шучу.) Даже если и есть она у меня, то думать терпения нет. Я вышел во двор, взмахнул ресницами-метелками и огляделся вокруг. Чтобы нарушить окружавшую меня тишину, сделал еще пару шагов к середине двора. Честно говоря, тишина эта меня ужаснула. Средь бела дня вспомнился волк, и я закричал. Но ответа не было. Тогда я повалялся во всех самых приметных уголках двора, слегка пощипал листву с тутовых деревьев, и снова никто не кинулся ко мне, не прогнал. Понюхал цветы во дворе — опять никого. Страх и беспокойство охватывали меня все больше.
Гага, осел без привязи, без веревки и не осел вовсе, а что-то вроде взбесившейся собаки. Аллах создал осла для того, чтобы человек с него не слезал, бил, ругал, ни на минуту не оставляя в покое.
Чтобы развеять полнившую сердце грусть-печаль, я вышел на дорогу. Взбрыкнул пару раз, поднимая себе настроение, и в четыре ноги поскакал к мосту, где прокричал раз в одну сторону села и раз — в другую. Ни звука. Вдалеке как будто послышалось что-то, напоминающее ослиный крик, но тут же пропало. Я потрусил через железную дорогу и долго бегал по футбольной площадке, куда водил ты меня пастись. Побегаю — покричу, постою — покричу, все без ответа. Вокруг ни души. Свесив уши, опустив голову, вернулся я к себе во двор. На вожделенный стог сена даже глазом не повел. Прилег потерянно, пытаясь разобраться. Такое внезапное исчезновение всех не могло быть хорошим знаком.
Отец как-то рассказывал мне, что в былые времена люди, перекочевывая из долин в горы и с гор в долины, всех забирали с собой, в том числе и ослов. Он говорил об этом с гордостью, песнею пел, в доказательство демонстрируя стертую спину и старое седло. Особенно голосисто он пел о том, что люди не могли обходиться без ослов, что эти два создания живут вместе с сотворения мира и, даже умирая, не разлучаются. А как-то он с грустью рассказал мне о том, как его двоюродный брат оступился в горах и рухнул со скалы вниз вместе с седоком, так что оба приказали долго жить… Но теперь ведь не могло быть так, что вы ушли в горы, а меня оставили здесь. Долго размышлял я обо всем этом — и, может, ты не поверишь, но в тот день я ничего не ел и не пил.
Когда рассвело, обошел двор, глянул на мяч у забора, с которым играли дети. Поддев его ногой, выкатил из-под забора, провел по нему носом, вдыхая сохранившийся аромат детских игр и забав. Потом, робея, прошел в открытые двери сарая, где стояли мешки с мукой. Подошел к дому и, упершись передними ногами в основание веранды, заглянул внутрь: палас, оставшийся от вашей бабушки, расстелен посреди веранды, но комнаты пусты. Подумалось, что вы, вероятно, переехали. Расстроившись так, что сердце черной кровью изошло, вышел на середину дороги и в поисках собеседника направился в верхнюю часть села. Неохотно напился воды из родника Симузяр, тогда как всю жизнь мечтал об этом. Оглядел пастбище, лужи, где обычно нежились буйволы. Никого не видно. Лишь вороны, каркая, чуть поодаль кружили над еще не подсохшими коровьими лепешками…
Прошло два дня, не знаю, вечер то был или полдень. Как вы сверяете часы по моему крику, так и я время дня определял по тому, когда отправляли меня за травой. Надо сказать, день был солнечным, и вдруг словно гром загремел, сверкнула молния, небо разверзлось, и что-то большое, со страшным звуком упав к нам во двор, взорвалось.
Двор содрогнулся.
Собака Тамаши, оказывается, пряталась под домом и теперь, повизгивая, выскочила, отбежала к арыку и вдруг, повалившись набок, упала в воду. Я ничего не понимал. Но то, что упало с неба, не было градом или чем-то еще, оно было очень большим и на земле оставило огромную воронку.
По версии одноухого осла Кархулу Гуламали, это нечто, неожиданно свалившееся с небес, было карой Аллаха, посланной людям за неразумность. А позже в село пришли люди, говорившие не на вашем языке. Они осмотрели меня со всех сторон, даже под хвост заглянули, потом по очереди сидели на моей спине. Наконец, угостив меня пинком под зад, ушли. И больше не приходили. Я уже готов был их принять за хозяев. Судьба у нас такая: чтобы быть ослом, нам нужен хозяин. Как бы ни было тебе обидно, должен сказать, что наш патриотизм определяется хозяином. Все равно сейчас нас никто за ослов не держит. Даже волки близко не подходят. Да и ты, если увидишь меня, не узнаешь. Совсем упали в цене…
Иногда, скучая, мы беседуем о том о сем с одноухим ослом Кархулу Гуламали, о котором я тебе говорил (оказывается, он долгое время не отвечал на мои крики по причине глухоты своей). О прошлом говорим, делимся наболевшим. Вспоминая, как дети, радуясь, ездили на наших спинах за травой, печалимся. Что может быть лучше, чем порадовать ребенка. Оказывается, осел Гуламали глух от рождения. Говорю от рождения потому, что он никогда не слышал своего крика и даже не знает, как он звучит вообще. А сам так орет, что все живое вокруг разбегается. Он хоть и глухой, но очень умный и мудрый осел. Говорит, что с детства так пристрастился к газетам и столько их прочитал, что в конце концов Кархулу Гуламали отрезал ему ухо. Но ему это нипочем — зачем глухому ухо, только мешает, если в колхозный сад там зайти или еще куда…
Каждый день я слушаю и не могу наслушаться его сказок о прошлом и соображений о будущем. Ты ведь знаешь, как я сказки люблю и этим похож на прадеда своего. “Весна придет, клевер прорастет” — эта мудрая поговорка посвящена нам, но и вы порой ею пользуетесь. Ну и на здоровье. Чем мы лучше вас… Из одного родника воду пили. Сказал “родник” и вспомнил, что родник Симузяр пересох, на днях пустил последнюю слезу.
Но не будем о грустном, чтобы не расстраивать тебя.
Осел Гуламали, то есть мой друг и брат, рассказывает очень интересные вещи. По рассказам его наши с ним прадеды дружили чуть ли не с сотворения мира.
Твоя мысль о том, что “все зависит от судьбы”, часто приходит мне на ум, и я судьбой своей доволен, раз дети двух старых друзей наконец-то нашли друг друга. Не стану утомлять тебя рассказами об их дружбе, но иногда осел Гуламали рассказывает такое, что трудно поверить. Гага, он говорит, что мы, ослы, раньше могли плавать и парить в небесах. Не знаю, правда ли это. Да еще каждый день повторяет, что сможем летать и сейчас, если захотим. Иногда, показывая на гору Моллалы, говорит, что уже долгое время тренируется и придет время, он оттуда взлетит. Если тело тяжестью своей потянет вниз, дух его взмоет к небесам.
Был бы ты рядом, спросил бы у тебя, правду ли говорит он. Надо сказать, у осла Гуламали нет имени. Ослам так и так не дают имен. Но я, пользуясь случаем, то есть отсутствием людей, назвал его “Тайгулаг”1, и он не обиделся, потому как не слышит. Бедный Тайгулаг не слышал и звука посланной Аллахом кары. А Кархулу Гуламали, уходя, даже не отвязал его. Как услышал я это, сердце сжалось, так жалко его стало. Ты ведь знаешь, какой я жалостливый еще с тех пор, как был осленком. Бедняга, три дня и три ночи он молчал в страхе перед волками. Наконец пришла собака Гуламали, перегрызла веревку и выпустила его на свободу. Он тоже долго бродил в поисках живой души, пока случайно не встретил меня. Клянусь, гага, если б я не встретил его, то сейчас забыл бы, как кричать по-ослиному. Ведь мы кричим, в основном встречая друг друга, от радости, потому что боимся одиночества. К тому же, зная, что его никто не услышит, ослу и кричать не хочется. А еще наш род кричит для того, чтобы уверить и себя, и других в том, что мы есть на этом свете.
Гага, душой твоей клянусь, я забыл все свои обиды. Только бы вы вернулись. Без вас эти края утратили вкус. Дразнясь, вы называли меня приданым Муртузы, так и осталось за мной это имя — “Джехиздик”2 … Помнишь, когда у старшего гага родился ребенок, Муртуза подарила меня внуку, и вы все подсмеивались надо мной.
1 Тайгулаг — одноухий.
2 Джехиз — приданое.
Я тогда только-только стал возить поклажу и, гордо вышагивая, не подавал виду, что мне тяжело, когда дети все разом садились на меня или же впрягали в тележку. Обижался на то, что вы так дешево меня цените. Поверь, теперь я не обижаюсь. Такое бывает. О вас же я помню только хорошее. Помнишь, как-то везя с ребятами сено, вы решили ехать наперегонки. У меня тогда болела нога, не мог бежать как следует, а тебе, родной, это не нравилось. Ты всегда хотел быть первым и ударил меня серпом по голове. В глазах у меня потемнело, ноги стали спотыкаться, и я, не удержавшись, повалился на землю. Ты сразу спрыгнул с моей спины, открепил телегу, поднял меня, поставил на ноги и обнял мою голову. Этого я никогда не забуду. Я тебя так полюбил тогда. Вспоминая те дни, я страшно тоскую. А однажды, помнишь, ты так гнал меня, что оглобли вдруг оказались впереди меня и ты, перелетев через мою голову, упал на землю. Еле сдерживаясь от смеха, я тотчас остановился, чтобы телега не раздавила тебя. Да, хорошие были деньки.
Гага, я сильно скучаю. Хожу по селу из конца в конец. Вволю брыкаюсь, катаюсь по земле с боку на бок, кричу, в общем, делаю все то, чем наградил меня Всевышний. И еды вдоволь. Я даже поправился, морда округлилась и выровнялась. Теперь я похож на вашу породистую корову, которой всегда завидовал. Наедаясь здесь и поправляясь, я словно предаю вас, съедая вашу долю. В общем, мне есть о чем написать да рассказать тебе…
А мечта осла Гуламали сбылась. Как я ни просил, не послушался он меня. Сказал ему, не лети, кто на земле тогда останется, кто будет моим собеседником? Не послушался он и спрыгнул вниз. Сколько ни дергал ногами, взлететь не смог и со стуком упал на землю. Открыл глаза, улыбнулся: “Хорошо я летел, не так ли, дух из тела вон. Иду искать своих. Вспоминай меня, глядя на небо, ищи среди звезд”. Сказал так и закрыл глаза. Не объявлялся ли он в ваших краях… если кто видел или слышал о нем, так сообщи сюда…
Теперь я один. По утрам смотрю, как солнце всходит, по вечерам — на закат. Ночью играю с Луной. Глаз от ворот не отрываю. Как какой стук, ушки на макушке. Жду вас, скучаю…
Недавно отправился я в Ял-оба, пощипывая травку, прошел сад Гурбаналы и вышел к Одинокому тутовому дереву. Помнишь, ты приводил меня туда пастись. Я дремал в его тени, лакомился его листвой. Делился с ним своей печалью. Рассказывал о твоем озорстве… Одинокий тут тебя очень любит. Ты ведь в детстве часто спал под ним. Мама твоя собирала хлопок, а ты у его подножия, сладко посапывая, спал. Помнишь? Теперь это гордое дерево, что гостеприимно принимало всех в своей тени, стоит понуро. Постарело, выцвело. Будто стыдится своего вида. Престарелый Одинокий тут. Ты, наверное, знаешь его историю. Все понял из шелеста, шепота листвы его: как грудью встал он перед врагом, как прятал в своем дупле Гачага1 Гара… Гага, сказал “Гачаг” и кое о чем подумал. Скажу, даже если обидишься. У нас говорят: храбрость — десятка, девять из нее — платье, один — бежать. Наши, кажется, выбрали десятый вариант. Однако сейчас не время осуждать.
1 Гачаг — беглец, ведущий борьбу против угнетателей в Азербайджане XIX—нач. XX в.
Бедный Одинокий тут. Хотел заплакать я, он не дал. Чего, говорит, плачешь, я ведь не умер. Бедный старый Одинокий тут, постарел совсем, устал и потихоньку стал желтеть да вянуть. Кому нужно дерево, тень которого никому не нужна…
Пересох и мельничный арык, где вы купались в детстве, и рыбы в нем поумирали от тоски. Какая цена воде без рыбы, арыку без воды…
И птицы улетели отсюда навсегда. Словно и нет здесь ни весны, осени. Деревья не цветут. А для кого им цвести… Для одного осла, что ли? Кто с ним считается…
Гага, пишу это не для того, чтобы тебя расстроить, а просто чтобы сообщить о положении дел в селе…
Гага, ответа от тебя не хочу. Знаю, что, как всегда, у тебя много работы. Лишь одна у меня просьба. Закончив письмо, я пару раз прокричал в вашу сторону по-нашему, по-ослиному. Если есть такая возможность, прокричи и ты нам сюда…
Февраль 1999