Рассказ. Перевод Н.Агасиева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2006
Ужасная жара превратила город в кипящий котел. И его удивляло то, что, несмотря на это, жизнь в столице текла своим чередом; горожане, как обычно, по утрам спешили на работу, по вечерам— домой, и даже культурно-массовые мероприятия проводились организованно.
Солнце едва взошло, а на открытие памятника уже собралось довольно много людей, и непрерывный поток прибывающих говорил о том, что их будет еще больше.
Предполагалось, что открытие будет транслироваться по государственному телевидению, а красную ленту перережет сам президент. Услышав об этом, он подумал, что все это выдумки местных властей: будто президенту больше нечего делать, как тратить свое драгоценное время на открытие обычного памятника. Был бы памятник известному поэту или полководцу — другое дело. А на что президенту этот повисший на шее матери ребенок?
Ребенок обнимает мать. Скульптор решил запечатлеть в камне именно это мгновение.
Наверное, о памятнике завтра напишут газеты: об этой счастливой матери и счастливом ребенке.
Он знал, что в городе есть кафе “Матери и ребенка”, но до сегодняшнего дня не знал, что и улица такая есть. Пластиковые таблички с этим названием, выведенным латинскими буквами, сразу привлекли его внимание. Они были как мостик между прошлым и будущим улицы.
Заново переработанный академиками латинский алфавит давался ему с трудом, правда, не настолько, чтобы он был не в состоянии прочесть название улицы. В конце концов пять лет писал и читал на латыни! В результате стал зубным врачом. Покойный отец всегда говорил: “Учись быть профессионалом, таких несчастья обходят стороной”. Вот тебе и профессия… Если б не халтура, давно бы с голоду помер.
Уже больше часа он стоит на этой улице, вернее, у памятника “Мать и дитя”, и почему-то ему кажется, что причиной появления этого памятника послужило название улицы…
Рядом с названием улицы развевался флаг. Вообще флаги, транспаранты, лозунги были повсюду. Взгляд задержался на одном из них. Прочел по слогам — лозунг, который в третьем классе заставила его выучить наизусть старшая пионервожатая, — просто теперь он написан латинскими буквами.
Интересно, сможет он когда-нибудь читать газеты, журналы, напечатанные латинским шрифтом? Хотя зачем ему это? Шоферит себе… Скажут направо, едет направо, скажут налево — поедет налево.
Машину водить он умеет с детства, но шоферить стал с 1993-го, когда обосновался в Баку. Что с того, что он дипломированный стоматолог? Что с того, что зангеланцы, которым он делал зубы, до сих пор ими орехи щелкают? А что ему оставалось? Никто в этом городе не шел к нему лечить зубы… Нет, ему не в чем упрекнуть зангеланцев. Пропади она пропадом, эта нужда…
Когда он только начинал халтурить на бакинских улицах, ему было очень тяжело брать с пассажиров деньги, возвращать сдачу, поднимать таксу. Сквозь землю готов был провалиться, когда на своем “Москвиче” с эмблемой такси на боку встречал знакомых. А потом привык. К чему только не заставит привыкнуть нужда!
Может, и вас ему приходилось возить на своем “Москвиче”? Высокий такой, худой мужчина. На скуле — родинка, в глаза бросается. Основной маршрут его — от поселка Гюнашли до станции метро “Халглар достлугу”. Но если попадется хороший клиент, может и от маршрута отклониться. Вот и сегодня, изменив маршрут, он оказался на открытии памятника.
Два часа простоял на своем обычном месте, тысячу раз умоляя Аллаха послать ему клиентов, когда к нему подошла высокая белолицая красавица. Рядом одна лучше другой семь девочек в танцевальных нарядах. Посмотрел он на них, растерялся и даже цены не назвал. Но, выйдя здесь, у памятника, женщина заплатила ему даже больше, чем он ожидал, и сказала, что после окончания церемонии они вернутся в Гюнашли, так что, если у него есть время…
А что у него есть, кроме времени? Иногда за целый день ни одного пассажира не дождешься.
— Хоть до вечера, — сказал он, не скрывая радости, — не беспокойтесь.
Она хотела что-то ответить, но в этот момент перед ней вырос мужчина в соломенной шляпе и стал отчитывать ее как школьницу.
— Вы, Айгюн-муаллима, должны были быть здесь ровно в восемь, а сейчас девять, — сказал он в конце, — пишите объяснительную!
В то время как Айгюн-муаллима краснела и бледнела, не зная, что сказать этому грубияну, он вдруг, высунув голову из машины, вмешался в разговор:
— Они опоздали из-за меня, колесо спустило по дороге.
Спасая незнакомую женщину, он сам оказался под ударом, потому что этот здоровенный мужчина в соломенной шляпе, который вел себя здесь по-хозяйски, неожиданно сказал ему:
— Помолчал бы, пока цепь не дергают, — и, смерив его взглядом, исчез в бурлящей, как муравейник, толпе.
“Надо было ответить ему, сказать: оно и видно, кто на цепи сидит…”
Он внутренне сожалел о происшедшем. Кто этот грубиян? Кто бы он ни был, видно, организация мероприятия поручена ему. От постоянной беготни с его мясистого подбородка стекал пот. В такую жару и стоя на месте потеешь, не то что бегая туда-сюда… У него еще и сумка через плечо перекинута, то и дело он достает ручку, тетрадь и что-то записывает.
От какой-то женщины, которую мужчина этот распекал, он услышал его имя: Азим-муаллим! Тоже мне учитель нашелся! Кажется, в его обязанности здесь входила еще и организация танцев. Правда, некоторые добровольно пускались в пляс, но их были единицы. Вывел на середину танцевать старика, а сам стал прихлопывать да пальцами прищелкивать.
А старик этот какую собаку здесь потерял? Или его тоже силком привели? Может, решил: если не придет — пенсию убавят? Ну и поделом ему…
Улица и площадь, кажется, со вчерашнего дня были выметены, да так, что хоть маслом поливай да слизывай. Лишь изредка на эту чистоту падало несколько черных ягод с тутового дерева, что, казалось, выводило из себя руководителя этого мероприятия. Мужчина в шляпе то и дело недовольно взглядывал на тутовые ветви.
Не отчитывать же ему еще и дерево? Ствол его был так выбелен, что, может, ни на одном из тысяч собравшихся здесь мужчин не было рубашки белее.
Группами подходили школьники; мужчина в соломенной шляпе, как волчок вертевшийся по площади, тут же брал их на учет и указывал, где встать.
Те, кто попадал на солнцепек, выражали недовольство, потому что на площади было с десяток деревьев.
Оказавшимся в тени повезло. Около тридцати мужчин и женщин в белых халатах стояли под деревом, что, кажется, было связано с особым отношением к врачам этого промышленного района мужчины в шляпе. Видно, их привели сюда прямо с работы: какой врач выходит из дома в рабочем халате?
Живя в Зангелане, он тоже надевал белый халат. Случалось и на улицу выходить в нем. Все здоровались с ним, уступая дорогу. А здесь кто знает, какой он хороший зубной врач? У него осталась привычка обращать внимание на рот говорившего. Не ускользнуло от него и отсутствие зубов у той красавицы с семью девочками, которых он утром сюда привез. Неужели некому привести в порядок ее зубы? И отчего у нее они выпадали? От воды без йода? Нет, это все пустое, — от нервов. Для зубов самый жестокий враг — нервы. Но разве скажешь, что она нервная?
Он смотрел на нее издали, на нее и на ее девочек. Эти дети уже больше часа танцевали без перерыва под ее руководством. Иногда и сама она вскидывала в танце белые руки, но, наверное, только для того, чтобы воодушевить девочек.
Музыкантам соорудили место — напротив памятника, где они сейчас сидели и играли.
Этот ансамбль, в котором были собраны десятки инструментов, от электрогитары до саза и зурны, был виден со всех сторон, но взгляды собравшихся были прикованы к “семи красавицам” в центре площади.
Такие крохи — и как танцуют!
Красиво исполнили “Назелямя”. Порой они сбивались, когда музыканты меняли мелодию, но чувствовалось, что и те не виноваты, они играли по программе. Звучали песни и стихи, посвященные в основном Родине, матери и президенту. Однако маленьким танцовщицам не давали уходить с площади. Казалось, им этого и самим не хочется.
Солнце же поливало землю огнем. Пекло! Он встал в тени, рядом с бывшими коллегами. Кто что скажет ему? Может, он был здесь единственным, кого не привели сюда насильно.
Где бы ни было, всегда можно отличить инвалида войны от инвалида с детства. Он не раз наблюдал за ними: у инвалидов с детства — особое выражение лица.
Что же здесь делают эти инвалиды войны? Они собрались все вместе, словно знали друг друга. С интересом слушали что-то говорившего инвалида в коляске. Он тоже прислушался и так понял, что после открытия ожидается торжественная раздача им земельных участков.
…Вот если б и ему перепала в этом городе горсть земли! Поставил бы домик себе, да что себе — вся семья его из шести человек покончила бы наконец с нищетой в подвале рабочего общежития шестидесятых годов…
У него не одна беда, не две, чтобы он жил как хочется, шел куда вздумается, он даже с этого торжества уйти не может. После окончания повезет этих танцовщиц и их учительницу в Гюнашли на своем “Москвиче”, чтобы получить заработанное.
Чаще школьников стихи читали актеры “Аздрамы”, но пока, кажется, просто репетировали. Видимо, настоящее представление начнется прямо перед открытием памятника. Несомненно, тогда же покажут, на что они способны, уже сейчас завоевавшие признание зрителей маленькие танцовщицы.
Вдруг он услышал, какую должность занимает этот здоровяк в шляпе, распоряжавшийся здесь с самого утра. Выяснилось, что он — глава муниципалитета. Толком не зная, что за слово “муниципалитет”, смысл сочетания он в общем-то понял. “Выходит, здесь он — полноправный хозяин…”
Иногда, глядя на танцующих девочек, он и им давал какие-то указания, которые, чувствовалось, раздражают их учительницу, не спускавшую глаз со своих подопечных.
Она с самого утра нервничала. Может, уже из дома вышла такой? И кого вынуждена здесь выслушивать?! Этого грубияна в шляпе — главу муниципалитета…
…Может, он и простоял бы рядом с коллегами в белых халатах под тутовым деревом все торжество, но вдруг узнал одну из женщин. Они вместе учились в институте и даже пережили любовное приключение. Он испугался. Испугался, что Севда узнает его. Если бы он хоть выглядел прилично, не стал бы избегать этой встречи, но сейчас он и сам стеснялся своего внешнего вида. Неделю не брился. Одет в купленные прошлым летом в уцененном магазине брюки и поношенную рубашку. А какой шофер убережет свою одежду от копоти проклятого “Москвича”?
Незаметно оглядев Севду и вспомнив подробности их последней встречи, он ушел из тени тутового дерева и встал так, чтобы она не смогла его увидеть и узнать.
У нового его места были свои преимущества: пока здесь солнце, но вскоре сюда будет падать тень от стены. К тому же отсюда видна вся площадь. Чего только не вытворяли маленькие борцы, тяжелоатлеты, фехтовальщики? Их выход словно вдохновил танцовщиц.
Теперь девочки танцевали “Джанги”, да так, что чувствовалось — они прошли серьезную школу танца.
Солнце нещадно палило. Он подался под дерево, ни один листок которого не шевелился. Народ прибывал. Но вездесущий глава муниципалитета никому не давал теснить площадку, отданную танцовщицам.
Площадь становилась все оживленнее: маленькие богатыри показывали новые номера, танцовщицы — новые танцы, а ему вдруг стало скучно, даже сердце сжалось.
Сердце его и так часто схватывало после наступившей неделю назад жары. В такие минуты лоб его покрывался холодным мелким потом, вот и сейчас заполнил все морщины. Он достал из кармана платок, но тот был в таком виде, что пришлось обойтись без него.
Бедность, с которой он столкнулся в этом городе, отучила его от многих привычек, но не от сигарет. Едва успев два-три раза затянуться, он вздрогнул от вцепившейся в плечо большой волосатой руки.
— Простите, вы от какой организации?
Он не знал, как ответить на этот вежливо заданный вопрос.
Какой организации? — переспросил он.
— Мы хотим знать, кто вас сюда прислал?
Вообще-то и на этот вопрос надо было ответить вопросом: кто вы такие и почему думаете, что меня сюда кто-то прислал? Но решительный тон молодого человека вынудил его не говорить лишнего, а сказать все как есть. Он представился, но понял, что это не удовлетворило молодого человека, и стал рассказывать, как здесь оказался, показывая машину на противоположной стороне улицы. Однако молодому человеку и этого было недостаточно. Иначе тот не стал бы заталкивать его в полицейскую зарешеченную машину.
В машине было еще двое молодых людей. Один, кажется, только проснулся и, окинув его холодным взглядом, снова закрыл глаза. Другой протирал пистолет.
Приблизительно зная, куда его привели, он не понимал почему. Думал, опять будут расспрашивать. Только они этого делать не стали, сказали, чтобы выворачивал карманы.
Он испугался. Страшно испугался! Слышал, как забилось сердце. Не потому, что в кармане что-то было, а потому, что там ничего не было. Но что им стоило найти там это что-то? С ним самим такого пока не случалось, но он знавал тех, кому пришлось с этим столкнуться…
Дрожащими руками выложил грязный носовой платок, две сигареты “Астра”, удостоверение беженца, заработанные утром деньги и полученное вчера письмо от сына, что служит в Муровдаге.
Молодой человек, притащивший его сюда, только это письмо и взял. Пробежал глазами, вернул и тихо сказал:
— Можете идти.
Неужели это правда? Весь сыр-бор только из-за этого? Он может идти?
Кажется, его замешательство и беспокойство заметил парень, протиравший пистолет, и сказал, что на прошлом мероприятии кто-то бросился под ноги президенту, передал письмо, и трое из их системы лишились работы. Все было ясно, и ему на родном языке говорили, чтобы шел восвояси, но он ждал. Ждал, когда успокоится сердце, встанет на место, чтобы спросить, почему из тысячи человек именно он привлек их внимание, вызвал их подозрения? Однако, придя в себя, осознав, что опасность миновала, не нашел в этих своих вопросах никакого смысла. Зато увидел, что к машине тащат, как и его недавно, еще одного мужчину.
Микрофонам прибавили звук, так что от музыки закладывало уши. Чтобы кому-то что-то сказать, надо было приложиться к его уху. Но кого он здесь знал, да и что кому мог сказать? Кажется, всем уже надоело разговаривать. И только крики главы муниципалитета звучали не переставая. На шее у него висел мегафон, благодаря которому было ясно, на кого он кричит, кого за что ругает.
Таким же образом ему стало известно, что до официального открытия памятника остался час, который все проведут весело, в танцах, песнях и разговорах. После этого объявления и сам глава пошел к девочкам, опять танцующим “Назелямя”.
Значит, еще час ему ждать в этом пекле, у этого памятника! Может, уйти? Плюнуть на пять-шесть тысяч красавицы-учительницы?
Кто-то сказал, что температура воздуха перевалила за сорок. Он вспомнил, что в “Москвиче” есть термометр. Еще не дойдя до машины, понял, что не уедет отсюда раньше окончания церемонии: “Москвич” его был зажат машинами и спереди, и сзади. Но на термометр посмотреть было можно. Открыв дверь и заглянув в машину, как в пекло тендира, он увидел, что термометр украли. Осталось только место от него на внутренней стороне лобового стекла. Здесь виден был и другой след. След осколка, скользнувшего по стеклу, когда вывозил из окружения жену и детей…
Он внимательно оглядел салон — может, еще что унесли. Кажется, все на месте. И фляга тоже.
Эта фляга была единственной памятью о солдатской службе его в Казахстане. Пусть не всякий раз, но порой она напоминала ему такие дни, что глаза наполнялись слезами. Никому еще в этом мире oh не говорил, что оставил в Казахстане, в местечке Еддису…
В Еддису, по-казахски Жеддису, жили в основном те, кого выслали сюда из Азербайджана в 30-е годы, жили в надежде вернуться на родину. Но были и такие, что, с трудом вернувшись, поворачивали обратно в места ссылки. Эту зачехленную флягу подарил ему один из тех, кто вернулся в Казахстан после трех месяцев пребывания на родине. Парня того, уверявшего, что вернется в Азербайджан и рано или поздно станет известным человеком, звали Муртуз. Сегодня утром он вспоминал Муртуза, когда наполнял флягу кипяченой водой и клал ее между сиденьями.
Только он приблизил флягу к губам, как увидел маленькую ручонку, вцепившуюся в его штанину. Это был грязный мальчик лет семи-восьми. Он узнал его, видел рядом с цыганкой, что с утра вертелась на площади, гадая молодым людям. Видел он и то, что глава муниципалитета никак не мог очистить площадь от этого цыганского племени. И женщина, и мальчик были хромыми, но, когда нужно, умели быстро уносить ноги.
Ребенок каким-то странным образом показывал язык, из чего он понял, что тот хочет пить. Улыбнувшись, протянул мальчику флягу, а сам стал высматривать в толпе его мать. Цыганки не нашел, зато увидел, как цыганенок, перекинув его флягу через плечо, убегает, расталкивая толпу.
Он бежал за ним, пока, споткнувшись, не упал.
Вот и приключение в летний день. Ему и в голову не приходило, что все еще впереди…
Пожилая женщина помогла ему подняться.
— Не переживай, Аллах тебе возместит.
Но он знал, что ту флягу ничем не возместить. В оставшейся ему на память от Муртуза той фляге Шахсанам приносила ему кумыс. Они пили его глотками…
Он пошел сквозь толпу, надеясь найти мальчишку. Уставшие ноги привели его к месту скандала. Перепалка шла между главой муниципалитета с мегафоном под мышкой и дородной, напудренной, накрашенной женщиной, доходя до неприличных выражений.
— Я тебя вышвырну из школы вместе с твоей шайкой, — говорил глава муниципалитета.
Оказывается, главу муниципалитета возмутило, что на это мероприятие всенародного значения привели не тысячу, а пятьсот детей.
Но разве можно было сосчитать детей в этом столпотворении! И площадь, и улица “Матери и ребенка” были заполнены детьми. Кто-то тихонько заметил: что с того, если на это торжество придут еще пятьсот детей? Что изменится?
Прямо у памятника схватили нищенку и тащили с площади.
— Я ведь сказал, что здесь нельзя попрошайничать! — говорил глава муниципалитета. Кажется, ему уже нечего было делать, и он взялся теперь за нищих.
Но тут один из инвалидов в коляске так потянулся к нему, что чуть не перевернулся.
— А если с твоей сестрой так, понравится?
Глава муниципалитета сделал вид, что не услышал этих слов, но их подхватили другие:
— Что его сестре здесь делать? Она будет или в баре, или на бульваре!
На этот раз глава муниципалитета развернулся в сторону инвалидов, но тут на него навели камеру, и он сразу подобрался.
Камера же, принадлежавшая неизвестно какой телекомпании, приблизилась к инвалиду в коляске. Он не слышал, что спрашивали у инвалида, но кое-что из его ответа ухо уловило:
— Если и на этот раз нас обманут, не раздадут земельных участков, объявим голодовку в знак протеста.
— Мы и так голодные, — вмешался другой инвалид. Все засмеялись, а его глаза наполнились слезами.
Неожиданно на площади появился фокусник, и его тут же окружили телекамеры.
От трансляционной машины к фокуснику потянулся шнур. Его тащил парень, такой же черный и тощий, как и сам шнур. Чувствовалось, что он в работе своей новичок: то и дело спотыкался, потом вообще запутался в шнуре и упал, разбив в кровь лицо.
— Уведите его с площади, — сказал глава муниципалитета. Словно из-под земли появились какие-то люди и все исполнили.
В этот момент на площади показались народные поэты. Глава муниципалитета направился к ним, пожал каждому руку и сказал в мегафон:
— Поприветствуем поэтов!
Аплодисменты звучали довольно долго. Он был одним из тех, кто хлопал от души. Часто видя поэтов на экране, вот так, лицом к лицу, он сталкивался с ними впервые. Пробравшись поближе, чтобы получше рассмотреть, у одного из них, сравнительно молодого, он увидел за плечами саз. Видимо, сегодня поэт будет говорить под саз. У другого, постарше, тоже что-то висело на плече, но не музыкальный инструмент, а просто сумка. У самого пожилого поэта за плечами не было ничего, он что-то держал в руках.
Он уже говорил, что всегда обращает внимание на зубы говорящего. Вот и сейчас ему хотелось заглянуть поэтам в рот, потому как слышал, что один из них делал себе зубы в Японии.
Когда он учился в медицинском, стоматология еще не знала метода вживления зубов. В последние годы это стало событием в мире стоматологии. Однако до сих пор ему не приходилось видеть такие зубы. Сегодня ему представилась такая возможность. Нужно было подойти поближе, только это оказалось нелегко. Во-первых, желающих посмотреть на классиков вблизи было много, во-вторых, их сразу же окружили высокопоставленные персоны этого промышленного района. Те, что появлялись везде с несколькими телохранителями. Все они расположились в тени единственной молодой чинары. Здесь же стоял черный “ГАЗ-31”. Кажется, места для поэтов здесь были оговорены заранее.
Один из них спросил:
— Мы ничье место не заняли?
Глава муниципалитета ответил двумя строчками известного стихотворения этого поэта о том, как занимают в жизни чужие места и чем все это чревато. Тем самым он давал понять, что знает эти строки.
Уставшие стоять на жаре школьники то и дело начинали хлопать, кричать — это напоминало вызов после антракта актеров на пустую пока сцену. Только площадь не пустовала. Она превратилась в “Лебединое озеро”, где умирал “маленький лебедь”. А как оторвать взгляд от умирающего? Вдруг в десяти шагах от себя он увидел цыганенка со своей флягой и не смог удержаться.
— Будулай! — крикнул он и пригрозил пальцем. Кажется, того и впрямь звали Будулаем; оглянувшись, он, прихрамывая, бросился бежать.
Имя это он знал по телесериалу, который ему очень нравился. Цыганское имя. Там матери и дети стремились к идеальному обществу. Как в этом памятнике.
Он увидел красную ленту, обвивавшую постамент на высоте человеческого роста. Ее, наверное, только что сняли с шеи жертвенного барана, приведенного на это мероприятие.
Но почему на памятнике не было покрывала? Обычно на таких торжествах памятники поначалу бывают закрыты. Может, забыли? Не могли же они упустить такую важную деталь.
Теперь он понял, что всякий раз, когда звучит карманный телефон главы муниципалитета и он начинает что-то кричать в трубку, речь идет именно об этом покрывале. Было ясно, что оно уже готово, его уже везут.
После очередного звонка лицо главы муниципалитета просияло. Обернувшись к окружающим, он произнес лишь одно слово:
— Едет! — И слово это понеслось по уставшей от жары и ожидания толпе.
— Едет!!
Когда “умирающий лебедь” упал лицом вниз и забился на асфальте, ему показалось, что это продолжение представления. Ведь музыка продолжала звучать. Но когда к девочке кинулась красавица-учительница и, прижав ее к груди, закричала: “Воды!” — содрогнулась вся площадь.
Народ рвался к центру площади, но никому не дали подойти к девочке. Женщина в белой кофте и черных очках, подошедшая вслед за главой муниципалитета, открыто демонстрируя свою власть над ним, сказала:
— Убрать!
И девочку с посиневшими губами, и учительницу, взывающую о помощи, повторяющую: “Воды, воды!” — отвели подальше от толпы.
Народный поэт улыбнулся в ответ и неожиданно сказал: “На этой площади все не на месте сегодня, включая памятник!”.
Он любил этого поэта за прямоту и знал наизусть его стихотворение, единственное, которое он запомнил, прочитав лет десять назад.
Да, раньше среди массы дел он и читать еще успевал. Сейчас времени полно, а читать не хочется. Наверное, чтобы была охота читать, человеку необходимы внутреннее спокойствие и свобода…
Мчался из Зангелана на площадь Свободы, чтобы в завоеванной народом свободе был и его вклад, чтобы что-то от нее перепало и ему, вот и перепало…
Солнце, поднимаясь, раскалялось все больше, припекало площадь, от асфальта поднимался тошнотворный жар, но маленькие танцовщицы по-прежнему были в центре внимания, танцевали без устали. Борцов и фехтовальщиков сменила группа силачей. Они кулаками разбивали кирпичи, вгоняли гвозди в доски, подбрасывали и ловили на грудь двухпудовые гири.
Глава муниципалитета, пригласив танцевать всю площадь, пританцовывая, направился к поэтам. Те танцевать не стали, но приглашением были польщены.
Вдруг на площади появилось несколько мужчин и женщин, черты лица и одежда которых говорили о том, что они из Средней Азии. Глава муниципалитета и к ним подошел, поздоровался с каждым и предложил поприветствовать казахских братьев.
Он тоже хлопал и долго потом разглядывал их гладкие широкие лица. Хотелось подойти и поговорить с ними, он еще помнил несколько казахских слов.
Прослужив три года в армии, он мог бы выучить казахский язык, но дело в том, что большинство казахов в Еддису — обрусевшие, говорят по-русски, и он никак не мог убедить их, что они одного корня, тюрки.
Но в какой бы дом он ни пришел, перед ним, мусульманином, гостеприимно распахивали двери, кормили и поили.
Стучаться в дома Еддису его заставляли не голод и не жажда. У него была на то причина: он искал своего деда Гаджи Зейнала. По словам отца, после ссылки в тридцать седьмом году первое и последнее письмо от него пришло именно из Еддису — Семиречья.
Но сколько ни обошел он домов, хуторов, шатров, ничего не узнал о деде. Зато познакомился с Муртузом.
Муртуз говорил, что ему было пять лет, когда их выслали из Ордубада, но он все понимал.
Вернувшись после службы в Зангелан, он вначале получал от Муртуза письма, но потом они вдруг перестали приходить, и он решил, что тот вернулся на родину.
В студенческие годы глаза его долго искали на бакинских улицах Муртуза. Но судьба свела их в аэропорту Бина, когда студенческие годы были позади и он уже пять лет работал зубным врачом в Зангелане. Он первым узнал Муртуза, а потом… эх, потом эта встреча, длившаяся не больше пяти минут, расстроила их обоих.
Он летел в Москву, старый друг — в Алма-Ату. Муртуз уже был в очереди на регистрацию, поэтому он не пригласил его в кафе аэропорта. Как поговоришь с человеком, стоящим в очереди на регистрацию, у которого каждое слово вызывает слезы на глазах.
По словам Муртуза выходило, что он гри года в Баку, но опять возвращается в Казахстан, вероятно, навсегда. Не выдержал. Спросил почему. Муртуз сглотнул несколько раз, словно слова застревали в горле, и наконец выговорил: “Было бы время, все рассказал бы…”
До сих пор иногда он думает, если было бы время, что рассказал бы ему старый друг?
С той встречи прошло почти тридцать лет. Столько воды утекло, может, Муртуз опять в Баку? Может, даже здесь, среди этих людей? Может, и его приучили вариться в этом “котле”, привели сюда насильно, чтобы хлопающих было больше?
Он и сам не понял, что заставило его прослезиться? Воспоминание о той давней встрече или музыка “Вагзалы”? В последнее время, где бы он ни был, мелодия эта полнит глаза его слезами…
Под нее сейчас танцевали маленькие танцовщицы. И как танцевали! Сами с ладонь, а сколько огня! Кажется, они привлекли внимание поэтов. Танец маленьких красавиц и вправду был необыкновенным зрелищем. Только он сейчас смотрел не на них, а на одного из поэтов, вернее, не отводил глаз от его рта, который никак не открывался, чтобы можно было увидеть зубы, сделанные в Японии.
На трибуну, с утра бывшую в распоряжении музыкантов, исполнителей и актеров, поднялся молодой поэт и стал читать стихи, посвященные президенту.
Среди толпившихся у трибуны была женщина в белой кофточке и черных очках. Подходя к ней, даже глава муниципалитета подбирался. Над женщиной белел зонт, но держал его другой. Сюда не падало солнце, и здесь он мог услышать что-то дельное, умное. Только пока никто не разговаривал. Наверное, представление маленьких танцовщиц было поинтереснее разговоров.
Странным казалось то, что на открытии этого памятника, образца монументального творчества, еще не объявился глава народных художников. Говорили, что он приедет с командой президента.
Неужели он и вправду увидит здесь президента? Он не верил в это, пока не увидел на крышах вооруженных солдат, а внизу — высоких широкоплечих мужчин в штатском и черных очках. “Глас народа — глас пророка”, — подумал он.
Появление вооруженных групп на крышах пяти- и девятиэтажных домов, меры предосторожности и, наконец, проверка голубятни на крыше самого старого дома этого квартала придали торжеству еще больше значимости.
Семь белых голубей вылетели из голубятни и взмыли так высоко, что не нужно было быть настоящим голубятником, чтобы оценить их по достоинству.
Один из голубей в какой-то момент исчез из виду, и он заметил, что поэт с сазом тоже наблюдает за птицами. От кого-то из жителей квартала он услышал имя голубятника — Мамедали! В армии у него был друг Мамедали, день и ночь говоривший о птицах, как будто в Баку у него, кроме них, ничего не осталось.
Чего только не вытворяли птицы в небесах! Взгляды всех мальчишек были прикованы к ним. Голуби кружились в воздухе, кувыркались, переворачивались по пять-шесть раз.
Они, как и семь маленьких танцовщиц, что с самого утра танцевали на площади, словно хотели показать все, на что способны.
Оказалось, что у тех еще и сюрприз был приготовлен для зрителей. Под звуки чарующей мелодии пылающая площадь превратилась в “Лебединое озеро”. И когда одна из девочек стала исполнять партию умирающего лебедя, раздался шквал аплодисментов. Один из поэтов что-то спросил о танцовщицах, и он смог наконец рассмотреть его японские зубы.
Поэт спрашивал у главы муниципалитета, не из “Джуджалярим” ли эти дети. Тот гордо отвечал: “Нет, это наши цыплята”. Потом он еще что-то говорил, но поэт уже не обращал на него внимания: не мог отвести глаз от “умирающего лебедя”.
Он и сам был потрясен исполнением маленькой девочки, Не стоит тревожиться за завтрашний день этого народа: ты только дай ему где развернуться и посмотри, что будет.
С трудом проталкиваясь в толпе, он добрался до переулка, параллельного улице “Матери и ребенка”, где маленькую танцовщицу уже помещали в машину “скорой помощи”.
— Я здесь, — сказал он учительнице, которая, плача, брызгала водой в лицо и на грудь девочке.
Но она, кажется, не узнала его.
“Скорая” никак не заводилась, словно и не машиной была вовсе, а петухом с застрявшей в горле коркой.
Молодой врач, приехавший на этой оставшейся от советских времен машине со старым оборудованием, уже начал осмотр и сказал:
— Обморок у ребенка от жары!
Маленькие танцовщицы плакали, глядя на свою подругу с закрытыми глазами и пеной у рта. Одна из них оказалась сестрой этой девочки.
— Что она утром ела? — спросил у нее врач.
Помедлив, сестренка опустила голубые глаза и ответила:
— На утро у нас ничего не было…
Машина “скорой помощи” словно от этих слов завелась.
— Закройте двери, — сказал шофер, — поехали!
Он только тем и смог помочь, что захлопнул дверь…
…А улица “Матери и ребенка”, на которой он случайно оказался в тот день, гремела аплодисментами. Он не знал, кого приветствуют. Да и какая разница?
Как бы ни было, а возвращаться ему отсюда с пустыми руками…