Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2006
Октай Мир-Асадулла оглы Миркасым. Кинорежиссер, кинодраматург, кинопродюсер, прозаик. Родился в 1943 г. в г. Баку. В 1968 году окончил режиссерский факультет московского ВГИКа. Автор известных документальных, игровых, телевизионных фильмов, обладатель многих национальных и международных призов и премий.
… — Сегодня я прочту Вам, сударыня, кое-что из Джона Китса. Надеюсь, Вы будете снисходительны к моему охрипшему голосу.
Видите ли, вчера, принимая наших родственников из Кракова, мы угощали их местным пивом, вот голос мой и сел… Ледяное пиво, да еще эти экзотические закуски, сильно перченые… Маринованный змеиный хвост, например…
Должен заметить, никак не привыкну… Итак, позвольте:
Вовеки не замрет, не прекратится
Поэзия земли, когда в листве,
От зноя ослабев, умолкнут птицы,
Мы слышим голос в скошенной траве
Кузнечика. Спешит он насладиться
Своим участьем в летнем торжестве,
Поэзия земли не знает смерти…
Он был немой от рождения, но слышал. Жил он в скромно обставленной квартирке, помещавшейся на втором и третьем этажах небольшого покосившегося трехэтажного дома, в закоулках старого Города-Крепости. Вместе с ним там проживала седовласая горбатенькая старуха — то ли мать, то ли бабка, а может быть, какая-то дальняя родственница, которая целыми днями просиживала у окна, а в хорошую погоду — на угловом балкончике и смотрела на море, видневшееся в просвете домов, или пила кофе, раскладывая пасьянс дрожащими руками. Других занятий у нее не было. Старуха обладала целым рядом совершенно противоречащих друг другу качеств, что не позволяло относиться к ней однозначно, но среди которых можно было уверенно назвать хорошие манеры и лоск в походке, позе, деланно-салонной улыбке и удивительную чистоплотность, сохранившиеся до этих лет скорее всего благодаря таланту и упорству гувернантки, на совесть отработавшей свое жалованье лет восемьдесят тому назад. Наряду с этим матрона сия внушала отвращение своей ужасающей язвительностью, злобным сарказмом и отсутствием минимального милосердия к окружающим. Основным объектом ее агрессии, как это часто бывает, являлся единственный, кто был ей безропотно предан, — бессловесный родственник, покорно исполнявший все ее прихоти и заботливо ухаживавший за нею.
Главной наградой за гуманизм чаще всего бывала сатирическая пантомима, которую неблагодарная старуха разыгрывала, передразнивая немоту своего родственника и всю его угловатую жестикуляцию. А он в таких случаях, бывало, лишь помотает досадливо головой, махнет рукой в ее сторону и, мыча под нос что-то нечленораздельное, направится наверх, в свою мансарду.
Здесь он чудесным образом преображался: словно скинув чугунные оковы с рук и ног, он птицей вспархивал по крутой, но короткой лестнице в эти почти тайные свои владения, где хранились многие важные и почти никому не известные предметы, главным из которых был старенький синематографический проектор фирмы Patе и сложенные стопками на широких полках киноленты в железных круглых коробках, слегка потеснившие громадную библиотеку и коллекцию головных уборов. В небольшом шкафчике, висевшем рядом с зеркалом и снабженном внутренним освещением, находились предметы ухода за внешностью: ножнички для подстригания паразитной растительности в носу, в ушах, на лице, пилочки для ногтей, бриолин, всякие салфетки и еще что-то, что требуется мужчине, следящему за своей внешностью.
Нарциссом он не был: просто надо было держать форму — этого требовали и его профессиональная деятельность, и сокровенная тайна, оживавшая время от времени в этой тихой мансарде…
…В основном же его жизнь не отличалась особым разнообразием: каждый день, вскипятив для старухи чайник, подсыпав проса уродливой облезлой птице, доживавшей свой затянувшийся мрачный век в ржавой клетке, висевшей в центре комнаты, он надевал шляпу, поправлял перед зеркалом галстук и выходил из дома. По дороге он отдавал монетку безногому нищему, потом покупал в киоске желтоватую газетку и просматривал ее, пока чистильщик, сидящий у подножия огромной арки, доводил до зеркального блеска его штиблеты. Выйдя на площадь, он брал фаэтон и ехал на “работу”.
Он был Бильярдист. Непобедимый, гениальный Бильярдист, игравший со всеми, кто пожелает, всегда на деньги — большие и малые. С ним состязались заезжие толстомордые купцы, миллионерские сынки, одетые в английские твидовые тройки, вечно пьяные офицеры, курившие вонючие сигары и пившие ликер большими бокалами, и еще всякие другие азартные и потому особенно наивные люди.
Все они раньше или позже попадались в умело сплетенную Бильярдистом паутину, состоявшую из грязных по сути и театральных по форме приемов: искусанные в кровь губы, трясущиеся руки, достающие деньги из кошелька, грубо промазанные шары и прочее, что внушало противнику уверенность в своей полной безнаказанности.
Потом, когда тот, предвкушая легкую и жирную победу, соглашался поднять ставку до громадной, Бильярдист, сорвав с лица маску обреченности, впивался в горло своей простодушной жертве и выпивал ее кровь до последней капли.
Изредка с ним играли профессионалы, его коллеги рангом пониже, которые шли сознательно на безнадежную партию для того, чтобы испытать себя, закалиться в неравном бою с великим Мастером, а потом где-то на окраине, обчистить своих простеньких клиентов, набив карманы соответствующей их статусу порцией мелких ассигнаций.
* * *
Город, в котором все это происходило, представлял собой удивительный, неповторимый мир людской, деловой, авантюрной и политической каши, которая часто встречается на юге у моря, особенно когда, взаимопроникая, смешиваются не только социальные, но и племенные, расовые понятия.
Город этот располагался на стыке Европы и Азии, и потому его вполне цивильный и даже шикарный, с точки зрения европейца, облик украшали по-восточному пряные штрихи местного колорита и характера живших здесь людей. Зеленые купола мечетей соседствовали здесь с готическими шпилями христианских храмов, венецианские витражи в окнах особняков — со стрельчатыми резными арками на фасадах плосковерхих восточных зданий. По широким проспектам носились автомобили с противно каркающими клаксонами, грохотала конка, фаэтонщики, стараясь выдержать конкуренцию, шумно погоняли своих холеных лошадей, изредка по городу из конца в конец величественно проходил верблюжий караван, груженный большими пыльными тюками.
* * *
Время, в котором протекали описываемые события, как будто выбрало себе под стать своеобразный полигон для проведения важного исторического опыта по биологическому и нравственному выживанию людей, испытывая одних голодом и бесправием, а других — баснословным богатством и неограниченной властью. В кого-то оно вселяло упоительное чувство безнаказанности, в кого-то апатию обреченности, но были и те, кто обретал силу духа и надежду. Среди серой массы обыкновенных людей, снующих, подобно муравьям, в поисках пропитания, здесь можно было встретить и талантливых мошенников, успешно распространявших лотерейные билеты, и знаменитых оперных “бельканто” с кокетливыми шарфиками вокруг шеи, и проповедников всех мастей, призывавших заблудшую толпу найти спасение и вечный покой души в покорном исполнении религиозных ритуалов, чередуя их посильными пожертвованиями.
Умные головы из далеких миров знали об этом Городе, обладавшем немалой силой особого обаяния, но и определенным магнетизмом, связанным с той практической пользой, которую любой дальновидный политик, или банкир, или просто авантюрист мог извлечь из сложившейся в нем своеобразной комбинации политического хаоса, гостеприимства и простодушия местного населения, огромных богатств его земли и колоссальной популярности в этих краях идеи революционных преобразований.
Жителям Города приходилось осваивать сразу несколько языков, что они и делали, хоть и не слишком грамотно, но ловко и активно, почему чужеземцы и не испытывали здесь никакого дискомфорта: любезные лакеи в ливреях, выкрикивая заученное “Bonjour monsieur!”, широко распахивали перед ними дубовые двери с вывесками “Restaurant”, “Kasino”, “Borse”, “Cabinet de massage”, “Pelmeni”, и служители мгновенно подлетали к ним, без задержки принимая из их рук трости и котелки.
* * *
Заведение, в котором протекала основная часть жизни Бильярдиста, располагалось в самой оживленной части Города, в двух шагах от порта, и носило странное и мрачноватое название “Карбулут”, что в переводе означало “черная туча”.
Это было и кафе, и казино, и биржа, и бордель одновременно. Здесь проигрывались и выигрывались состояния, кипела контрабандная торговля. Здесь можно было встретить людей с самых разных концов света — английских офицеров с колючими рыжими усиками, персидских купцов, торговавших пряностями и коврами, социал-демократов в забрызганных глиной брюках, приходивших сюда погреться после жарких политических сходок на свежем воздухе, бродячих гадальщиков, глотателей иголок и дрессировщиков белых крыс.
* * *
…Бильярдист пользовался в “Карабулуте” особым уважением. У него был здесь свой собственный зарезервированный венский столик, стоявший на небольшом возвышении, куда ему всегда ровно в положенное время подавалась еда — куриные котлетки, фаршированные баклажаны или хингал и обязательно чай с молоком в серебряном подстаканнике. На столике каждый день сменялся неизменный розовый бутон.
Вообще, Бильярдист скрупулезно чтил раз и навсегда заведенный порядок и почти никогда не отклонялся от него. Если официантка Аза звала его к столу, даже в самые напряженные моменты игры, когда десятки зрителей с замиранием сердца ждали решающего, по-иезуитски хитроумно подготовленного удара, который должен был чуть ли не решить чью-то судьбу, он молча откладывал кий и направлялся к умывальнику. Потом он не спеша усаживался за столик, закладывал за воротник крахмальную салфетку и принимался сосредоточенно жевать свои котлетки.
Играл он почти ежедневно, был всегда собран и никогда, даже в редчайших случаях, когда попадался трудный партнер, не терял самообладания. Он был художником, кудесником бильярдного стола, но это было скрыто где-то в глубине его существа. Чаще он играл как четко отлаженный механизм.
Многочисленные зрители наблюдали за его игрой затаив дыхание. Первый этаж, антресоли, весь зал всегда были заполнены теми, кто заключал пари или просто любовался этим сказочным зрелищем. Это всегда было фантастическое зрелище. Шары, словно загипнотизированные живые существа, покорно “ползли” в лузу, даже если это противоречило самым банальным законам физики.
…Бильярдиста фотографировали бульварные репортеры, ему улыбчиво кланялись прохожие, почитая за честь поздороваться со знаменитостью, о нем знали все, кто был заражен болезнью азарта, не только в Городе, но и в очень отдаленных от него краях.
Иной на его месте, упиваясь славой, раздавал бы окружающим снисходительные улыбки, пользуясь сполна плодами своих побед и неплохим финансовым положением, но он был более чем скромным, скорее даже забитым человеком. То ли по причине своей врожденной немоты (ведь зачастую люди с физическими недостатками презираемы в обществе как неполноценные, ущербные), то ли на какой-то более глубокой почве.
Мало кто видел его глаза, поскольку он их почти никогда не поднимал, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Многим из тех, кто приходил в “Карабулут”, хотелось, наверное, заглянуть в глубь него, узнать что-то из его сокровенных тайн, но он был нем, и потому все его тайны были недоступны даже самым общительным из его окружения…
* * *
…Каждую пятницу ровно в половине третьего пополудни он стоял у окошка почтово-банковской конторы “Muller und Gorbunoff’ с заполненным бланком и пачкой крупных ассигнаций в руке. Пару раз кто-то из знакомых встретил его там, но он, явно замечая их, ни разу даже не поднял взгляда.
Со временем он понял, что сохранять секретность почтовых операций больше не удастся. В контору слишком часто заходили люди, знавшие его, служащие не отличались особой молчаливостью, да и он сам был слишком заметной в Городе фигурой, чтобы местные сплетники оставались равнодушными к его столь необычным финансовым секретам.
Если бы кому-то из любопытствующих посчастливилось заглянуть в текст, аккуратным почерком выведенный на банковском документе, первое, что бросилось бы в глаза, да и разогрело интерес, это то, что деньги переводились в далекую экзотическую страну по адресу “Городская тюрьма Браганса, гор. Сан-Паулу, Бразилия”…
* * *
— Все наши деньги утекают! — послышалось с порога, и все в “Карабулуте” обернулись на голос доктора Юнуса, одного из завсегдатаев этого греховного заведения.
Швейцар принял у доктора его пальто с котиковым воротником и такую же шапку, стряхнул с его сюртука воображаемые пылинки и проводил к столику. Доктор садиться не стал. Он оглядел собравшихся многозначительным взглядом и продолжил:
— Да, господа, утекают наши деньги, заработанные в поте лица!
Деньги доктор зарабатывал путем применения в отношении больных, зараженных сифилисом, новой методики, завезенной из Германии. Денег удавалось заработать немало, поскольку смута и неразбериха всегда делают профессию венеролога достаточно актуальной. Определенную часть зарабатываемых средств не отличавшийся щедростью, но патологически азартный доктор Юнус исправно оставлял в “Карабулуте”, проигрывая их в разные игры, в том числе и Бильярдисту, которого боялся смертельно и потому ненавидел.
Деньги, изъятые у развратных пациентов, сразу же, не выходя за пределы порочного круга, сгорали в столь же греховном пламени азартной игры…
И в этом, быть может, содержались особые гармония и справедливость…
…Присев за столик, доктор оглядел зал, молчавший в ожидании дальнейших пикантных сообщений, многозначительно побарабанил по столу пальцами и изрек, нацелив взгляд в сторону Бильярдиста:
— Деньги наши кoe-кто… э-э… перекачивает, так сказать, за границу!.. Насос устроили, видите ли… Oil pump!..
Бильярдист, доедавший за своим персональным столиком рисовый пудинг, едва заметно нахмурился, прислушиваясь к словам доктора, но от еды своей отвлекаться не стал.
— Нет, господа, я понимаю, — продолжал доктор, — когда деньги остаются в кругу, так сказать, это одно… Пожалуйста, милостивый государь, выигрывайте на здоровье! Но перекачивать куда-то… На край света… В какие-то неизвестные джунгли наши кровные — это, с вашего позволения-с, не-мо-раль-но!.. А впрочем, о какой морали можно говорить теперь? В этом вертепе?!.
Пробурчав еще что-то себе под нос, доктор метнул взглядом несколько финальных “молний” в Бильярдиста, с шумом прошел к специальной стойке, взял нардовую доску и побрел искать себе достойного противника…
Бильярдист выпил подряд две большие рюмки абрикосовки. Потом — еще одну… Он так и не взглянул на доктора Юнуса, безнадежно пытаясь доиграть сценку под названием “Все это меня не касается”. Никакого значения это уже не имело. Весь “Карабулут” был приобщен к теме, столь торжественно и эффектно заданной доктором: ни один игрок в мире в глубине души не прощает Сильнейшего, и если представляется легкий повод предать его всеобщему осуждению, никто и никогда не откажет себе в этом удовольствии…
Так по сути устроена не только жизнь в Казино. Это общий закон Соперничества. Слабые львы покоряются Патриарху, затаив против него ненависть, и терпеливо ждут, когда, зазевавшись, он сорвется в пропасть и будет долго стонать там, не в силах собрать переломанные кости и обессилевшие от потери крови мускулы и привести их в движение. А черви уже ползут к его слабо пульсирующему телу, и стервятники громко хохочут в кустах без стыда и сострадания, ибо не одарила Мать-Природа этими важными чертами многих из своих Созданий.
…И не успев вовремя сомкнуть ослабшие веки, Патриарх в предсмертном тумане вдруг увидит львицу — подругу славной своей жизни, и стечет с уголка его пасти подкрашенная кровью слюнявая струйка умиления.
…Закрыть бы в этот сладостный миг глаза! Но нет предела коварству невезения, и умирающий Патриарх успеет-таки заметить, как львица грациозной своей походкой приближается к одному из его юных соперников и, поторопившись всего на пару львиных вздохов, облизывает за мгновения оматеревшую щеку своего нового Господина.
…Из горла Патриарха вырвется последний, вибрирующий pык, в котором таинственным образом сольются и жалкая, суетливая попытка изменить уже произошедшее, и зловещий знак проклятия, и божественное отпущение грехов.
* * *
“…Божественное отпущение чаевых…” — пронеслось в опухшей голове Бильярдиста.
Накануне он, издерганный идиотским демаршем Юнуса, выпил лишнего и даже не очень отчетливо помнил свое возвращение домой.
“Патриарх… Патриархат… Патриархальный уклад… Первобытнообщинный строй…”
Путаница в голове продолжала наращивать свое психическое наступление.
Защищаясь, Бильярдист испустил короткий вопль и сразу же замолк, потрясенный тем, насколько далеки были звуки, им издаваемые, от общего дружного и гармоничного хора всего остального человечества. Божественные звуки этого хора сопровождали всю его жизнь, являясь одновременно и украшением ее, и величественным свидетельством ничтожности его персоны.
Бильярдист присел на кровати, пытаясь попасть ногой в домашнюю обувь.
“…Ну, Юнус! Ну, болван! — подумал он. — Так испортить человеку кровь!.. Эти марксисты кого хочешь с толку собьют. Наслушался их бредней и поверил, что деньги могут быть общими! Самая интимная вещь в мире — это деньги!”
И еще он подумал о том, что неплохо бы побыстрей ликвидировать “бразильскую коллизию”, потом решить вопрос Малгожаты и, закончив все это, в один прекрасный день явиться в “Карабулут”, встать в середине зала и… закричать всем: “А-а-а!!!”, не думая при этом о благозвучности собственного голоса. А потом собрать вещички и уехать в Шанхай. И издать там книгу о тайнах животного мира…
* * *
…Принимали Бильярдиста и в доме самого градоначальника, где недавно был установлен привезенный из Амстердама новый шикарный бильярдный стол.
Бильярдист проводил здесь занятия с сыном хозяина дома, спесивым и нервозным молодым человеком по имени Кафар, носившим обувь на высоких каблуках, которая, по его наивному замыслу, должна была скрыть его малый рост и хрупкое телосложение. Он всегда высоко держал голову, носом кверху и дым от сигары старался выпускать над головами окружающих.
В доме градоначальника царила праздничная атмосфера медового месяца. Недавно сыграли шумную свадьбу, дали “Паяца” в оперном театре в честь молодоженов, и Кафару подарили радость обладания изящной, экзальтированной и романтичной особой, исполнявшей слабеньким, но приятным голоском романсы Шуберта на немецком и вышивавшей на шелке золотом и бисером. Тесть Кафара включил в богатое приданое отряд джигитов в черкесках, которые охраняли и сад вокруг дома, и покои невесты, и ее экипаж.
…Кафар, лишенный от природы каких бы то ни было талантов, мечтал тем не менее о победах, призванных подтвердить его превосходство над остальным миром, вытекающее из его социального положения. Способом самоутверждения была избрана игра на бильярде.
Молодой человек был бездарен и в этом, и Бильярдист не без труда сдерживал раздражение во время занятий. Но надо было терпеть это подневольное общение, поскольку, хоть и платили не так много, близость к семье градоначальника содержала в себе ряд побочных полезных качеств, среди которых особенно выделялось одно: были резко снижены проценты “отчислений”, которые Бильярдист обязан был отдавать всякого рода вымогателям — наделенным формальной властью полицейским и штатским чиновникам, занудливым мелким проходимцам с конторскими книгами под мышкой и бандитам-рэкетирам.
Вот и приходилось, внушая бесхарактерному нервозному ученику надежду на блестящую бильярдную карьеру, проводить тошнотворные часы в его обществе, стараясь добиться от него освоения хотя бы простейших расчетов. Но, увы, с глазомером у Кафара также были проблемы. Когда Кафар копошился у стола, выбирая позицию, и не замечал очевидно пригодных для удара шаров, Бильярдист давал волю своему раздражению: отвернувшись, он сжимал кулаки и, сверкая глазами, гримасничал, задрав голову к потолку, так, чтобы этого никто не видел. Однажды он не смог сдержать голоса, и из немой глотки вырвалось какое-то странное кваканье. Один из джигитов, Мурад, изредка наблюдавший за их занятиями, взглянул на него и все оценил. Бильярдист застыл в смущении, но увидел на лице Мурада едва заметную улыбку сочувствия. А Кафар даже не оглянулся. Для него наемный учитель, особенно немой, не слишком много значил — так, прислуга, холоп…
* * *
…В один прекрасный день Бильярдист проиграл. Это была сенсация, о которой потом долго вспоминали.
Маркер Гудрат, как было заведено, пересчитал при свидетелях огромную ставку, положил ее в нагрудный карман и объявил начало игры. Противником Бильярдиста был приехавший в связи со строительством загородного особняка для местного нефтепромышленника подрядчик из Италии.
Они сыграли до этого пробную партию на “мелочь”, итальянец отказался от форы в два шара, снял пиджак, перекрестился, тщательно обработал пальцы
мелом — и понеслось.
Итальянец был профессионал, очень изобретательный, самолюбивый, уважающий публику. Игра шла интересная, острая, почти равная. В гробовой тишине были слышны лишь шуршание одежды да удары шаров. Никто в зале не ел, бармен не отпускал напитков, а охранник Коко молча встречал у входа посетителей, жестом приказывая “не дышать”, и они на цыпочках проходили в зал и застывали, присоединившись к зрителям необыкновенного поединка…
Он проиграл партию. Проиграл, когда казалось, все шло в его пользу. Но в какой-то момент, близкий к финалу поединка, зазвенел колокольчик, висевший над входной дверью, и в заведение вошла Малгожата, молодая сероглазая полька, проститутка, которая “работала” здесь уже больше года с офицерами и купцами, молча угощавшими ее водкой, а после этого уводившими в меблированные комнаты.
На этот раз она пришла с каким-то юношей-студентом. Они сели за столик, и студент что-то с увлечением рассказывал Малгожате, а она слушала его, и взгляд ее был светел и полон нежности. И студент не угощал ее водкой и не собирался никуда вести. Им было покойно вдвоем и тепло, и весь мир вокруг существовал сам по себе, отдельно от них.
Бильярдист потерял покой, стал делать ошибки, пропустил несколько удачных ударов и проиграл.
…Малгожата была единственным объектом его волнения, страстей и тайных планов. Она была Его, Бильярдиста, девушкой, Его и только Его “возлюбленной”. Именно она и только она в свободные от “работы” часы приходила к нему в мансарду, где он крутил для нее хранившиеся там фильмы: немые, как и он сам, фильмы с романтическими сюжетами — про Зорро, пиратов и храбрых капитанов, рыцарей, погибавших, защищая свою честь. И, забывшись, он размахивал руками, пытаясь объяснить Малгожате, что он, Бильярдист, по сути своей вовсе не является ничтожным насекомым, за которое его принимают все окружающие, что он такой же, как они, те, экранные герои, красавцы, силачи, что и он способен на мужество, героизм, отвагу и любовь.
Все обитатели “Карабулута” были уверены, что он спит с Малгожатой, делясь с ней выигрышем, накопленным за день, и было им невдомек, что переполняло его бессловесную душу великое и возвышенное чувство к несчастной и одинокой девушке. Только ей он раскрывался и мычал о своей любви и никогда не покушался на обладание ее телом…
* * *
…Однажды на горизонте появился внушительных размеров белоснежный пароход, приближавшийся на всех парах к городской бухте. Таможенники и грузчики, предвкушая интересную во всех смыслах работенку, забегали, готовясь к встрече. Дозорный на смотровой вышке, навострив свой громадный окуляр, опиравшийся на латунную треногу, докладывал об увиденном своему патрону, стоявшему рядом. Он говорил ему, что на борту много людей, и верблюдов, и груза.
Люди с Востока, говорил он, все в халатах. По всем признакам, солидные люди, с хорошей мастью. Работа предстояла добрая…
На носу парохода стоял, опершись ногой на канатную бухту, широколицый, богатырского сложения казах лет пятидесяти. Одет он был богато и небрежно, халат его, расшитый золотом, был распахнут, и из-под него виднелась бархатная жилетка с массивной золотой цепью для часов. Белоснежная сорочка “под бабочку” была расстегнута, обнажая крепкую смуглую шею. Хрустальная рюмочка с остатками бренди, который он смаковал, отпивая мелкими глотками, выглядела в его мясистых пальцах нелепо и жалко. Богатырь сей вглядывался в даль с явным нетерпением и интересом, слушая одновременно своего секретаря и изредка кивая ему в ответ.
Когда Талгат-хан (так звали приезжего), не дождавшись полного закрепления трапа, ловко сбежал на берег, к нему почтительно подошел начальник таможни, козырнул и произнес слова приветствия. Талгат-хан крепко пожал ему руку, отчего тот невольно застонал и сморщился от боли. Хан достал из кармана небольшой шелковый мешочек и как-то слишком запросто протянул его начальнику таможни. Тот не хотел брать, но, оглянувшись по сторонам, все-таки принял мзду, сильно покраснев при этом.
На проверке груза особых проблем не было. Вызвал интерес лишь странный удлиненный кожаный футляр, который нес с собой Талгат-хан. Проверяющий, смущаясь, попросил объяснений.
Талгат-хан молча раскрыл футляр, и оттуда был извлечен изумительный бильярдный кий с инструктированным золотом набалдашником, на котором были выгравированы инициалы.
* * *
В “Карабулут” захаживали самые разномастные посетители, среди них были и уголовники, и осведомители, и артисты. Одного здесь не происходило никогда — пьяных ссор с мордобоем.
Малейший намек на конфликт, который мог бы окончиться “шумно”, мгновенно гасил появлявшийся в середине зала огромный человек в цветастой шелковой жилетке.
Его звали Коко, был он югославский турок, бывший моряк, поселившийся здесь много лет назад, когда, отсидев в тюрьме четыре года за избиение таможенного чиновника, нанялся в “Карабулут” охранником и женился на Азе — потерявшей голос певичке, работавшей здесь же официанткой.
Коко наводил порядок в зале очень просто. Он ударял в громадный медный таз деревянной колотушкой, и все потенциальные возмутители спокойствия замолкали, оглушенные звоном этого примитивного, но внушительного приспособления.
Авторитет Коко был непререкаем. Он не боялся никого, кто приходил в “Карабулут”, включая самых могущественных представителей властных кругов.
Это стало очевидным особенно после того, как “Карабулут” однажды, в очередной раз, посетил знаменитый Кафар.
Сын градоначальника появился в сопровождении свиты, состоявшей из четырех крепышей, одетых в одинаковые полосатые тройки. Они вошли решительно, явно ожидая, что будут встречены сияющими подобострастными улыбками, а то и всеобщим вставанием со своих мест. Но их встретила гробовая тишина: игралась славная партия на бильярде, и никто не заметил их появления.
На этот раз соперником Бильярдиста был Талгат-хан. Публика не дышала. Музыканты застыли, зажав пальцами струны своих скрипок.
С лица Талгат-хана не сползала деланная улыбка, за которой он пытался скрыть свое волнение. На лбу его выступили капельки пота, пальцы слегка подрагивали.
На каждый шар, забитый Бильярдистом, Талгат-хан реагировал вежливым и, казалось, не соответствующим его грубоватому облику церемонным поклоном, по-восточному почтительно прикладывая ладонь к сердцу. Вообще говоря, между соперниками определенно возникла взаимная симпатия, и обычная для “Карабулута” холодная и суховатая манера общения противников уступила место явной доброжелательности, передавшейся, естественно, и зрителям.
Когда Талгат-хан с очевидным мастерством забил удачный шар, Бильярдист, не удержавшись, издал неприятно гортанный, но явно радостный выкрик и зааплодировал. Публика поддержала его, одобряя не только успех гостя, но и благородство своего фаворита. Маркер Гудрат, хлопая в ладоши, чуть не выронил толстенную пачку ассигнаций, которую по заведенному порядку держал в руке.
Этот эпизод, произошедший на фоне полного невнимания собравшихся к одинокой фигуре Кафара, переполнил чашу его терпения. Жизнь избаловала его тотальным подобострастием окружающих. И это общее ликование, не включавшее его, Кафара, блестящую и могущественную персону, наверное, взбесило юношу своей нестандартностью, чудовищной и обидной.
— А что, собственно, случилось необыкновенного, господа?! — заорал он, пробиваясь к столу. — Не ахти какой удар, с вашего позволения-с! Hе имею чести быть представленным господину из Азии, но, позвольте, сударь, убеждены ли вы, что находитесь в своем, так сказать, классе?
В “Карабулуте” как будто пронеслись, мелькнули невидимые и неслышные молнии зла и гнева. Кафар принял их за обычное для него покорное безмолвие толпы.
— Полагаю, я был достаточно вежлив, сударь? — добавил он с усмешкой.
Талгат-хан отложил кий, не спеша вытер потные ладони и, подняв глаза на Кафара, спросил:
— Ты кто?
И нельзя было сказать, чего больше в глазах Хана — презрения и брезгливости или уныния и печали человека, уставшего от людской мелочности и беспричинной ненависти.
Один из “бульдогов”, сопровождавших Кафара, растолкав собравшихся, резко приблизился к Талгат-хану.
Неизвестно, как разрешилась бы эта взметнувшаяся за секунды до критической отметки ситуация, но рядом оказался Коко: для него, свободного “Корсара”, не было иных мерок, чем законы честного поединка и уважительного отношения к установленным в “Карабулуте” порядкам.
В наступившей тишине удар колотушки о медный таз прозвучал так неожиданно и звонко, что все разом вздрогнули и застыли. Эта была магическая минута.
Волны напряжения рассеялись вдруг как по волшебству. Кафар как-то фальшиво и демонстративно прикурил погасшую сигару, дружки его сникли в смущении.
— Продолжим, господа! — суетливо скомандовал Гудрат. — Продолжим… э-э… Ваше слово, сударь…
Имея хороший шанс, Талгат-хан тем не менее промазал. Это было легко объяснимо: при всем внешнем спокойствии хан был бледен как полотно, и пальцы его подрагивали, хоть он и силился скрыть это.
Кафар, дымя сигарой, приблизился к Бильярдисту, как бы подчеркивая свою особенную, привилегированную близость к мастеру. Бильярдист готовился произвести очередной удар с хорошей позиции, там, где стоял.
— Кончай его! — нетерпеливо приказал Кафар, желая теснее приобщиться к “расправе” над чужаком. Чудовищный озноб охватил все тело Бильярдиста. Дыхание на секунду остановилось, и он должен был опереться на край стола, чтобы не упасть. И в это мгновение он вдруг снова “услышал” внутри себя голос, звучавший мягко, но с некоторым волнением:
— В моем скромном арсенале не так много средств, чтобы выразить всем вам мое отношение к происходящему. Ты жалкий пес, Кафар, и я не должен исполнять твоих приказов. Скорее я должен сделать все как раз наоборот. Я пущу конницу прямо на крепостные ворота, чтобы обескуражить вас и посеять панику среди ваших людей. Мне не нужны ваши сокровища. Их нет вовсе — они давно уже покрылись илом на дне океана. Я не боюсь камней, которые вы градом готовы обрушить нам на головы. Наши кони вихрем промчат нас под ними, и не дрогнет ни один мускул на лице моем. Вот видишь, червь, я прохожу к тому краю стола, даже не оглянувшись на тебя. Вот я выбираю шар, явно безнадежный, и, почти не целясь, луплю! Мимо! Получай урод, я сделал это!..
…Талгат-хан выиграл партию.
Гудрат пересчитал ассигнации и вручил их победителю.
…Потом Талгат-хан и Бильярдист сидели в опустевшем “Карабулуте” за столиком, на котором стояла лампа с абажуром. Между ними лежала куча скомканных ассигнаций.
Талгат-хан залпом осушил бокал коньяка, закусив его фиником, и посмотрел на Бильярдиста с немым вопросом.
Тот помотал головой в знак несогласия.
— Мне это не нужно, — сказал Талгат-хан. — Я слишком… э-э богат, чтобы принять подачку, понимаешь, брат?
— Aa-а-ы..! — замахал руками Бильярдист. — Ы-мм!
Он тыкал пальцем в воздух, мычал что-то, пытаясь доказать, что соперник его заслужил выигрыш, что он тоже “не лыком шит” и что у него тоже есть представление о достоинстве и чести и еще что-то, чего нельзя было понять, потому как слова произносить он не умел и оттого еще больше волновался и ненавидел себя.
Талгат-хан чиркнул спичкой и поджег крупную ассигнацию. Деньги сгорают быстро, и через пару секунд Хан принялся за вторую, потом за третью… Бильярдист в ужасе смотрел на тлеющую бумагу и, не выдержав этого одновременно величественного и кощунственного зрелища, вскочил со стула и театрально-гневно вырвал у Талгат-хана пачку ассигнаций и спички. Он был достаточно комичен при этом, отчего смутился, снова присев на стул, но и он сам, а еще больше Хан были не в силах сдержать взрыв хохота, сотрясшего витражи в оконных рамах “Карабулута”.
…А потом они делили деньги поровну, комично изображая двух дотошных бухгалтеров, для которых малейшая неточность в подсчетах равносильна мировой трагедии. В дуэте сдружившихся по странности судьбы игроков обнаружился немалый дар клоунады, и их веселая игра представляла настолько впечатляющее зрелище, что суровый Кока, исподтишка наблюдавший за этой сценой, улыбнулся, быть может, впервые в своей жизни…
* * *
— …Ну!
Старая тетка отхлебнула кофе из похожей на наперсток чашечки, строго взглянула на Бильярдиста своими мутными глазами.
— Сколько взносов еще осталось?
— “Семь”, — ответил знаками Бильярдист.
— Не врешь?
— Нет.
— Два месяца?
— Да.
Старуха вдруг всхлипнула, рот ее скривился, и взгляд еще больше помутнел. По испещренной морщинами щеке поползла струйка, которую она привычно слизнула. Всхлипнула, засопела, поманила Бильярдиста пальцем.
Он приблизился к тетке, давая ей без труда обнять себя. Она прижалась щекой к его бедру, засопела, а потом завыла:
— Ты хороший мальчик, хороший. Прости меня, старую и вздорную дрянь… Ты же знаешь, я вас всех люблю. И тех, кто умер, и твоего брaта-бродягу, и тебя… Что поделаешь, все теперь на твоих плечах. Прости меня, мое нежное, заботливое, безропотное дитя, мой… мой… ан-ге-е-ел…
Старуха завыла так громко и неистово, что ему пришлось зажать ей рот ладонью: такой крик могли услышать даже самые тугоухие соседи…
* * *
В размеренную жизнь Города, не миновав и мирка, в котором обитал Бильярдист, стали прорываться сперва первые, слабые порывы, а потом и более мощные, расшатывающие жизнь людей с ее тихим и монотонным порядком вихри политической борьбы.
В Город повалили какие-то раненые ополченцы, требовавшие бесплатной пищи, сыщики гонялись за социалистами, скрывавшимися в подвалах, где-то раздавались все чаще и чаще выстрелы и взрывы.
Военные люди овладели Городом, гражданские стали сторониться их, забиваясь в норы. Некогда шумный “Карабулут” опустел, и часто у Бильярдиста не находилось уже партнеров для игры.
Фаэтонщики исчезли, он добирался в свою “обитель” теперь пешком, перестал чистить штиблеты, не читал газет…
Коко арестовали за якобы незаконную торговлю спиртным, приписав ему заодно недозволенное в чрезвычайной обстановке проживание без визы.
По Городу ночью и днем проносились, повергая в ужас прохожих, грузовики с вооруженными людьми, одетыми то в серые шинели, то в клетчатые юбки.
Однажды мимо “Карабулута” с шумом промчался тюремный фургон, из окошка которого, вцепившись огромными лапищами в решетку, выглядывал Коко.
Вместо шелковой жилетки теперь на нем была тюремная рубаха.
Он еще издали, пытаясь использовать последний шанс, начал звать друзей из “Карабулута”.
— Они бандиты! — кричал он. — Приговорили честного человека ни за что! Негодяи! Мерзавцы! Выйду на волю — рассчитаюсь сполна!.. Ждите меня, ждите! Аза, жди меня, любимая…
Карабулутовцы молча провожали взглядом удаляющийся “черный ворон”, бессильные помочь другу. Плечи Азы сотрясались от беззвучных рыданий, Малгожата растерянно гладила ее по спине и тоже плакала.
Талгат-хан в сердцах швырнул вслед фургону индюшачью ножку, с которой выбежал из заведения, содрал с шеи белоснежную салфетку и, скомкав, бросил ее на мостовую. Потом он долго бранился по-казахски, кружа по мостовой и привлекая внимание прохожих.
* * *
От городской пристани все чаще отплывали переполненные пассажирами и грузом пароходы. Люди покидали Город то ли инстинктивно, от страха, то ли осознавая, что реальность грозила отнять у них накопленное добро, семейный покой, а то и свободу и жизнь…
* * *
Талгат-хан и его люди метались между портом и городским рынком, ковровыми и кондитерскими магазинами и складами, где находились товары, которые надо было или срочно реализовать, или увозить назад.
Торговля не двигалась — в Городе царил застой…
Редкие случаи, когда попадался партнер, не приносили Бильярдисту теперь ни радости победы, ни шумного восторга почитателей. Он чаще сидел, забившись в угол, пил теплое кислое пиво и угрюмо смотрел в какую-то точку на стене, нервно барабаня пальцами по столу. Рядом с ним часто сидела молчаливая Малгожата, также потерявшая изрядную часть своей клиентуры. Смутное время, нарушившее установленную гармонию их жизни, отняло если не счастье, то хотя бы нечто имевшее сходные с ним признаки и возможность жить по привычным правилам.
* * *
…В жизни Кафара тоже случились обстоятельства, гармонировавшие со зловещей и гнетущей атмосферой, охватившей весь Город.
Однажды он, случайно услышав тихий, но взволнованный голос, доносившийся из комнаты жены, подкрался на цыпочках к двери и заглянул в нее, воровато раздвинув портьеры.
Юная супруга его, опираясь на край комода и закатив к потолку глаза, в слезах заламывала руки, а перед ней, преклонив колено и целуя край ее платья, стоял Мурад, стройный красавец в черкеске.
— Убейте меня, госпожа! — молил он дрожащим голосом. — Я не в силах бороться с собой. Вот мой кинжал — пронзите мое сердце! Или бежим со мной! Я не могу терпеть ваших страданий! Я раб ваш и хочу служить вашему счастью…
…Кафар запил “по-черному” после того дня. Стал швырять дорогие китайские вазы в своих охранников, не являлся к обеду за семейным столом, иногда тихо скулил, забившись в угол в сумрачной библиотеке.
* * *
Трагедия разыгралась в ненастные осенние дни, когда шел проливной дождь и звенели от ветра оконные стекла “Карабулута”. Кафар явился в заведение в обществе пьяного офицера без погон, небритого и пучеглазого. Он подошел шатающейся походкой к Малгожате, взял ее за подбородок, осклабился и приблизил свои губы к ее щеке.
— Пойдешь с нами, — уверенно проговорил он, кивая в сторону приятеля-офицера, и смачно поцеловал девушку в губы. — Ты нам подходишь.
Малгожата, встревоженная, инстинктивно отпрянула от Кафара, но тот снова притянул ее к себе. Подошел офицер-беспогонник. Он склонился над девушкой с другой стороны и крепко, жестоко укусил ее в щеку. Малгожата вскрикнула от боли, вскочила и ударила офицера слабой ладошкой по лицу. Тот поднялся с ревом и стал хлестать несчастную девушку по щекам и браниться грязно, непристойно, и потащил ее за руку к выходу. Все присутствующие, не решаясь вмешаться, остолбенели, напуганные угрожающим видом верзилы-офицера.
Бильярдист, игравший вялую партию со случайным партнером, остановился с кием в руках и в ужасе наблюдал за этой страшной и предвещавшей еще более страшное сценой. Руки его дрожали, и он, наверное, хотел многое сказать офицеру, но только звериный рев вырвался у него из горла, и он бросился к нему и стал нещадно, жестоко колотить негодяя бильярдным кием. Он ударил его сперва по спине, потом по голове, а когда тот свалился, стал топтать его ногами. Изо рта Бильярдиста пошла пена, он тяжело дышал и неприятно мычал, и голос его иногда срывался на какой-то жалкий визг. Забывшись, он готов был убить офицера, потому что проснулось в нем грязное желание насилия, которое дремлет, наверное, в каждом человеческом существе. Все это произошло в какие-то секунды, и, когда с нелепой командой “Отставить!” к Бильярдисту бросился Кафар, тот по инерции, развернувшись, изо всей силы ударил молодого человека кием по скуле, даже не успев оценить всей опасности случившегося.
Когда собравшиеся вышли из оцепенения, они оттащили Бильярдиста от его жертв и, наспех напялив на него пальто, вывели из “Карабулута”.
…А через несколько дней, ночью, когда Бильярдист вышел из заведения, направляясь домой, его окружили офицер-беспогонник с дружками и стали, свалив на мостовую, планомерно забивать сапогами. Кафар, притаившийся в соседней подворотне, молча наблюдал за расправой над учителем, и на лице его можно было прочесть страх и наслаждение одновременно…
— Вы что?! Опомнитесь! Если вы меня убьете, я не смогу выкупить брата. Всего два месяца осталось! Он в долговой тюрьме! В Бразилии! Повез туда овечьи шкуры. Ему не повезло… Я почти расплатился! Ну! Будьте милосердны. Я прошу… Ну… Ну… Я признаю себя виновным… Я… Заплачу вам сколько скажете. Ну… Я прошу вас покорно…
…По пустынной улице к “Карабулуту”, откуда доносились глухие удары и нечеловеческий вопль лишенного речи человека, мчался, плотно сомкнув губы, Талгar-хан в сопровождении своих людей, халаты которых развевались на ветру подобно парусам бегущей по волнам шхуны.
На месте расправы послышался топот ног спешивших на помощь к Бильярдисту друзей, кто-то из сообщников офицера свистнул, и все негодяи разбежались по темным закоулкам. Кафар исчез в тени грязной подворотни, высоко подняв воротник своего стильного пальто.
Когда Талгат-хан приблизился к лежавшему на мокрой от дождя булыжной мостовой Бильярдисту, все было кончено. Голова Мастера была размозжена, из уголка рта стекала струйка крови. Глаза его были открыты, и в них застыло бессильное, неутоленное желание сказать слова. Сказать о том, что он, как и все, кто жил в этом крошечном спокойном мирке, хотел тихо существовать внутри своей оболочки, довольствуясь даже лишенной простора, но по-своему благополучной судьбой. И что он глубоко скорбит по случаю того, что Герои, совершившие романтические подвиги в фильмах, хранившихся у него в мансарде, сбили его с толку, и он, поддавшись секундной слабости, сыграл не в свою игру и был жестоко наказан, навсегда лишившись привилегии оставаться Непобежденным…
…Малгожата сидела на корточках над телом Бильярдиста, и хрупкая спина ее беззвучно вздрагивала. И не было в ту ночь перестрелки, не проносились по улицам Города грузовики с вооруженными людьми, размахивающими разноцветными флагами.
А утром переполненный людьми и багажом пароход Талгат-хана увозил его домой, навстречу восходу Солнца. Он сидел на палубе, прислонившись к рубке и прижав к груди два кожаных удлиненных футляра одинаковых размеров…
…И еще на этом судне было бы нелишним увидеть Мурада с его благородной возлюбленной. Жаль, я не успел ему подсказать, что лучшим для них вариантом был бы Шанхай. А Талгат-хан посодействовал бы им в этом путешествии. Он мой лучший друг, и я мог бы замолвить за них словечко…
Городская бухта пестрела еще многими судами, тоскливо гудевшими наперебой и выпускавшими в небо бурый дым. Каждый из капитанов спешил вырваться за ее пределы, не думая о том, приведется ли когда-то вернуться сюда вновь…