Сказки о будущем. Перевод Сиявуша Мамедзаде
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2006
Анар — народный писатель Азербайджана, автор популярнейших в стране книг и киносценариев, таких, как “Шестой этаж пятиэтажного дома”, “Контакт”, “Комната в отеле”, “Разговоры по телефону” и др.
Сказка первая
…И тогда появятся два схлестнувшихся
овна — белый овен и черный. Белый овен
обратит черного в бегство. Ты вскочи
на белого овна, как только сядешь
на него верхом, выберешься на белый
свет. А сядешь на черного — окажешься
в царстве тьмы…
Сказка о Мелик-Мамеде
Мелик Мамедли проснулся под звуки государственного гимна, вернее, проснулся не совсем, а сквозь сон слышал эти звуки. Каждый раз, ложась спать, он устанавливал таймер компьютера на утренний час, когда передавали гимн, и ежеутренне вставал под торжественные аккорды, но сегодня, удивительное дело, еще в полусне он был охвачен особым чувством радости. Отчего же мелодия, которую он слушал ежедневно, вызвала столь благостное настроение? И еще не стряхнув с себя дрему, он догадался о причине: ведь сегодня Навруз, и ему, как и всем в стране, предстояло пережить этот день с чувством воодушевления, гордой уверенности и умиротворения. И так же, еще пребывая в полусне, он подумал — не будь неблагодарным, разве ты, как и все, не живешь эти последние годы, дни и ночи с тем же чувством безмятежной эйфории?..
Короче, пора вставать. Рывком поднялся с постели и дослушал гимн стоя — это вошло у него в привычку.
Мелик знал, что в эти минуты с таким же чувством патриотического воодушевления этот гимн, звучащий по всем двенадцати телерадиоканалам, слушают миллионы людей — от Дербента до Хамадана, от Казаха до Казвина.
Он настроил компьютерный приемник на волну телерадиоканала “Чагдаш”1, где работал вот уже тринадцать лет комментатором и автором-режиссером. Канал уделял преимущественное внимание вопросам культуры. Другие каналы при всем стремлении к универсализму все же тяготели к определенной тематике. Государственный канал АЗРТ старался возможно полнее отображать жизнь республики и международную панораму. У других, частных каналов были свои направления и, стало быть, своя публика. “Туран” вещал главным образом о тюркском мире, “Хазар” и “Апшерон” — о Баку и близлежащей области; “Араз” посвящал основные передачи Южному Азербайджану; “Улдуз”, излюбленный канал молодежи, занимал юную смену музыкой, спортивными передачами и развлекательными шоу. “Хилал” посвящал эфир преимущественно религиозным беседам — истории ислама, трактовке священного Корана, жизнеописанию пророков… Этнографические, фольклорные темы, старинные обычаи и традиции были в центре внимания “Навруза”; “Единство” ориентировалось на зарубежную аудиторию и национальные меньшинства в республике; “Савалан” говорил и показывал из Тебриза, “Кяпаз” — из Гянджи…
1 Чагдаш — современник.
Мелика Мамедли, признанного в стране тележурналиста и телережиссера, настойчиво зазывали все каналы, но он предпочел “Чагдаш” — приобщение публики к отечественной и зарубежной культуре, к сокровищам мировой литературы и искусства стало целью его жизни.
Хотя Мелик неоднократно получал приглашения от политических партий, действовавших в стране, он ни на одно из них не отвечал положительно и вообще не лез в политику. Он был убежден, что отныне, с восстановлением территориальной целостности Азербайджана, разрешением почти всех социальных, экономических и идеологических проблем, занятие политикой — в известном смысле приятное хобби вроде аэробики или коллекционирования марок.
И действительно, после перетягивания каната правыми и левыми, когда сперва при зажиме предпринимательства и невнимании к национальным ценностям доминировал электорат правых, а затем при разгуле коррупции, баснословном обогащении одних и обнищании других тон задавала левая пропаганда, — все эти проблемы были сняты; большинство избирателей голосовали за правые или левые партии как бы по привычке, по инерции унаследованных от родителей симпатий и предпочтений.
В Милли Меджлисе было представлено пять партий — две правого толка, две — левого и одна центристская. Правые выдвигали на первый план национальные ценности, идеи тюркства и рыночную экономику; левые — ратовали за социальное равенство, опираясь в основном на рабочий класс; а центристы, принимавшие определенные ценности тех и других, занимали, можно сказать, примирительную позицию. У власти находилось коалиционное правительство центристов и независимых депутатов.
Но стоит ли в этот праздничный день вспоминать о политике!
Мелик самокритично покачал головой.
Политические события мало интересовали граждан процветающей республики — после освоения новых нефтяных и газовых месторождений, ввода в строй еще двух нефтепроводов стабильные дивиденды позволили довести средний заработок благоденствующего населения до тысячи баксов!
Теперь Азербайджан по уровню жизни оставил позади Арабские Эмираты, по степени развития экономики и культуры поравнялся с передовыми европейскими странами. За последние два года медицинское обслуживание, среднее и высшее образование, коммунальные услуги стали бесплатными, общественный транспорт— тоже; и за хлеб платить не надо.
Кровавые карабахские события, экономическая разруха ушли в далекое прошлое, в воспоминания. К слову, вчера Мелику позвонил сын из Шуши, он занимается сооружением фуникулерной линии от Джидыр-дюзю до лесного массива Топхана. В Навруз принято собираться всей семьей. Жаль, что на сей раз не удастся. Бейрек — в Шуше, жена Айпери оформляет спектакль в Тебризе, а дочь Бурла читает лекции в Керкуке…
Во вчерашнем телефонном разговоре Бейрек порадовал отца: участки трассы от горы Кирс до Гырх-пиллекан1 и в районе массива Топхана уже пройдены. Остается состыковать оба отрезка. Спасибо мингечаурцам, сработали отменные вагонетки, любо-дорого смотреть. И теперь, по словам сына, направляясь летом в живописные кущи к Иса-булагы2, пассажиры фуникулера будут “пролетать” через реку Гаргар. Бейрек был фантазер. Несколько лет назад, когда ему пришла в голову идея о фуникулере, никто не принял это всерьез, но вот, поди ж ты, сбывается мечта… А теперь он загорелся мыслью о канатной дороге к эйлагу “Гырх гыз”. А почему бы и нет? За последние годы Шуша действительно стала Меккой для интуристов. Горный воздух, целебные ключи, зимой — раздолье горнолыжникам, охота, альпинизм. Исторические памятники… Со всех стран мира тянутся сюда туристы. Пятизвездочные и поскромнее отели, выросшие на Джидыр-дюзю у Эрим-гяльди3, в Топхане, в лесах вокруг Иса-булагы, с трудом справляются с потоком гостей, приходится бронировать номера задолго до прибытия. Особый бум наступает во время ежегодных музыкальных фестивалей имени великого Узеира Гаджибекова — участники и гости размещаются не только в Шуше, но и в окрестных городах…
1 Гырх-пиллекан (букв. — “сорок лестниц”) — скалистый склон ниже плато Джидыр-дюзю в Шуше.
2 Иса-булагы (букв. — “родник Исы”) — излюбленное место отдыха неподалеку от Шуши.
3 Эрим-гяльди (букв. — “мой муж вернулся”) — скала на подступах к Шуше.
Бейрек рассказывал по телефону не столько о фуникулере, сколько о том, как в Шуше праздновали последнюю среду — накануне Навруза. Сын с жаром описывал бега на карабахских скакунах, старинную игру човкан на Джидыр-дюзю, говорил о ритуальных кострах, пылавших до утра, через которые перепрыгивали мальчишки, о роскошном фейерверке, озарявшем всю округу, о звонких голосах певцов-ханенде, разносившихся эхом в горах. Да, сын живописал эти подробности с таким жаром, что Мелику как въяве предстали картины Навруза, который ему дважды довелось праздновать в Шуше.
Умывшись и сделав зарядку, Мелик “зашел” в свою электронную почту на компьютере. Масса поздравлений от коллег — из Турции, Ирана, России, Грузии, западных стран… Пробежав их глазами, он стал читать письмо из Керкука — от дочери. Вот уже два года, как Бурла вела курс азербайджанского языка и литературы в Университете имени Физули в далеком Ираке.
Дорогие мои папа, мама, Бейрек! Всех вас поздравляю с праздником Навруза. Всем вам в этот светлый день желаю крепкого здоровья. Я обещала, что в этом году проведу Навруз с вами, но не удалось. Завтра по приглашению коллег улетаю в Урумчи, а оттуда путь лежит в Москву, из Москвы полечу в Бахчисарай — там предстоят лекции в Университете Исмаила Гаспринского…
“Ишь, разлеталась, чертовка!” — улыбнулся Мелик.
…Очень переживала, что не смогла воспользоваться нынешними “наврузовскими” каникулами и махнуть в Баку. Ужасно соскучилась. Сколько же можно общаться по интернету! Знайте: вы всегда в моем сердце. Всех вас крепко целую. Бурла.
Мелик с сожалением подумал, что ни двадцатисемилетняя Бурла, ни двадцатипятилетний Бейрек пока не обзавелись семьями, не порадовали родителей внуками.
Мельком просмотрел газетные сайты — может, попадутся новости культуры, которые пригодятся в телепрограмме.
Ну и ну, целый калейдоскоп мероприятий — фестивали, декады, конкурсы, выставки, музыка, литература, театр, попробуй успеть осветить, откликнуться, а вот еще один сабантуй. Сколько же, право, может быть праздников!.. Хоть на куски разрывайся, в лепешку разбейся, но дай в эфир материал, как бы другие каналы не обскакали…
В Казани Театр имени Рудольфа Нуриева готовит балет на музыку Третьей симфонии и скрипичного концерта Кара Караева, приглашен из Парижа Роже Дюпон, слывущий самым авангардным хореографом… В Небитдаге открыт музей, посвященный азербайджанским нефтяникам-первопроходцам туркменской нефти. В Москве начала работу международная научная конференция: “Евразийское духовное пространство и исторические связи русско-славянского и тюркско-татарского мира”…
Журнал “Тюрк ели”: на обложке — памятник Назыму Хикмету в Стамбуле. Цветные фотографии, запечатлевшие дни талышской культуры в Шеки и выставку лезгинского и аварского народного творчества в Нахичевани…
Еженедельник “Шейтан-базар”: жареные факты и сплетни о кинозвездах — обитателях приморских вилл.
Мелик не поленился заглянуть и на сайт еженедельника “Пери-джаду” — гороскопы, заклинания, чудодейство, магия, прогнозы и пророчества всевозможных экстрасенсов.
“Надо же, — подумал Мелик, — и в двадцать первом веке находятся любители такого чтива и даже верящие во всю эту ахинею”.
Задержал взгляд на сайте “Азербайджан оджагы”: в Ханкенди Армянский театр имени Ширванзаде готовит к постановке пьесу “Кеманча” Джалила Мамедкулизаде. Вот это дело! Хорошо, что выбрали именно это произведение, проникнутое духом человеколюбия, призывающее к примирению и взаимопониманию. Верно, минувшие тяжкие события еще не изгладились из памяти людей, еще долго будут бередить души, но теперь права азербайджанцев, вернувшихся к исконным очагам в Армении, и права карабахских армян обеспечены в равной мере, не осталось повода хвататься за оружие и идти стенка на стенку… теперь, слава Богу, с обеспечением тех же прав “грузинским” азербайджанцам и восстановлением территориальной целостности Грузии, с удовлетворением культурных и экономических нужд всех национальных меньшинств на Южном Кавказе, как и на Северном, настали долгожданный мир и стабильность. Плоды мирного сотрудничества не замедлили сказаться, полностью ликвидирована безработица, набрала обороты промышленность, ожила земля, развернулся туризм. Весь Кавказ превратился в Мекку для туристов. Компания “Шелковый путь” организовала грандиозный туристический маршрут “От Байкала до Балкан”, в иных случаях перехлестывающий заявленные координаты и берущий начало от Орхонских памятников в Монголии или Якутии (Саха) и дотягивающийся до Кипра. Не забыли и про детские туристические маршруты. Туристы чаще всего предпочитали путешествовать в автобусах или поездом; экспресс “Три стрелы” доставлял их от восточного Туркестана, Алтая, Казахстана, Средней Азии до каспийских берегов, отсюда мощные паромы “Азербайджан” и “Туркменистан” брали на себя поезда, автобусы и переправляли в Тюрканский порт близ Баку. Дальше, до Турции и Европы маршрут пролегал по автострадам.
В сувенирах не было недостатка — чеканка, ковры, изделия медников, шекинские шелка…
Он заглянул в бюллетень “Вестник”. В Драмтеатре с аншлагом шли пьесы Гусейна Джавида. В Театре оперы и балета предстояли гастроли солистов “Ла Скала”. Театр мугамов представит публике концертный цикл “Семь мугамов”… Еще один театр покажет шекспировского “Кориолана” в исполнении грузинских мастеров сцены…
Синема-клуб порадует любителей кино ретроспективой шедевров Чаплина и Феллини…
Триумф, апофеоз в музыкальных центрах, концертных залах, в Доме камерной музыки, Театре эстрады и джаз-клубе… Праздничные выставки в Историческом музее и Музее литературы…
Мелик устал нажимать клавиши электронного блокнота-памятки. Наметил, кому из сотрудников куда сходить. А сам выкроит время, чтобы посетить Музей первобытного искусства под открытым небом на горе Горгуд. Говорят, экспозицию пополнили найденные в Лерике каменные изваяния лошади и овна — это особый мир. Обязательно надо сходить. Все недосуг. Эх, сколько упущенного! Вчера, скажем, в Пушкинском доме культуры прошла презентация нового издания “Братьев Карамазовых”. Хорошо бы прочесть новый перевод романа. Жаль, что не смог послушать недавнюю лекцию Абрама Губермана “Традиции религиозной толерантности в Азербайджане” — в Еврейском центре имени академика Ландау…
Зазвонил видеотелефон. Он поднял трубку и увидел на крохотном экране лицо жены. От его внимания не ускользнуло, что она чем-то расстроена. После праздничных поздравлений Мелик спросил:
— Ты, похоже, не в духе. Что невеселая?
— А с чего веселиться? — отозвалась Айпери. — В Баку задержали декорации. К Наврузу не успели с постановкой… — Она уже несколько недель находилась в Тебризе — готовила постановку оперы “Кероглы”.
Мелик переменил тему, чтобы отвлечь жену от тягостных мыслей.
— Ну а как с ролью Нигяр? Нашли исполнительницу?
— Разве я не говорила? Нашли. Студентка консерватории… Сценического опыта мало, но голос — неплохой. — Она опять не сдержала досады: — Надо же… Все было так гладко, и вдруг — на тебе! Я ведь просила их: отправьте декорации через надежную фирму, а они решили сэкономить. И вот результат. — Она никак не могла успокоиться.
— Да не бери ты в голову! Нет худа без добра. Эта заминка позволит мне успеть на премьеру. Утром к тебе, а ночным рейсом назад. Звонил Бейрек из Шуши. Бурла тоже аукнулась, собирается в Урумчи…
— Я в курсе. Они и мне звонили. Бейрек взахлеб расписывал шушинские торжества. И здесь Навруз встретили на славу. Ночные костры — феерическое зрелище… Я набросала пару эскизов. А завтра запылает факел на башне крепости Эрк…
— Знаю. Помнишь, в прошлом году я оттуда телепередачу подготовил!
— Как же не помнить! Ну ладно. Будь здоров. Еще раз с праздником. Целую. — Лицо Айпери на дисплее засветилось улыбкой.
Мелик спустился в лифте, вышел во двор и, достав пульт дистанционного управления из кармана пальто, направил в сторону дверей гаража. Двери открылись. Другая кнопка распахнула дверцу автомобиля “Джейран”, детища сумгаитского автозавода в сотворчестве с “Фиатом”. Бейрек агитировал его купить “Марал” — творение Гянджинского автозавода, сотрудничающего с “Фордом”, но он остался верен “Джейрану”, более скромному, но юркому и прыткому — в самый раз при его телевизионной горячке.
Завел мотор и вырулил со двора на проспект. Мелик жил в доме, расположенном в жилом массиве “Баят”, некогда называвшемся поселком “8-й километр”. Странное название — почему восьмой километр, с какой точки отсчета? Еще в былые времена любили нумеровать микрорайоны (тоже словечко из коммунальных “изобретений”) — первый, второй, третий микрорайоны… по порядку рассчитайсь! И домишки, сработанные на скорую руку, имели такой вид, что Аллах упаси…
То ли дело нынешние городские массивы — один краше другого! И все-таки в глазах Мелика его махалла “Баят” была самой живописной из всех. За тридцатиэтажной высоткой зеленел парк, где среди роскошных кущ звенел водопад.
Ведя машину на умеренной скорости, он переговорил по мобильнику с коллегами в Анкаре, Нью-Йорке, Москве, Тегеране. Условился с ними, что видеохронику о праздновании Навруза в Азербайджане их телекомпании возьмут именно у “Чагдаша”, а это сулило хорошую рекламу и приличный доход каналу. “Другие каналы лопнут от зависти”. Мелик усмехнулся и попенял себе за тщеславное злорадство. “Впрочем, они тоже, должно быть, не сидят сложа руки…”
Он выехал на площадь Чанаг-гала, где возвышалась величественная статуя Мустафы Кемаля Ататюрка, затем его путь лежал через один из семи знаменитых бакинских бульваров. После перевода черногородских заводов за черту Баку, в район Уч-тепе, Приморский парк простерся от Баилова до Зыха, опоясав всю “подкову” бухты и попав в Книгу рекордов Гиннесса как самый протяженный бульвар в мире. Самым шикарным и фешенебельным бульваром столицы слыл бульвар Физули, тянувшийся от площади Джафара Джабарлы до проспекта Нариманова. В этой зоне находились элитные здания и отели; здесь красовались Дворец Физули, некогда носивший имя вождя мирового пролетариата, Драмтеатр, Театр оперы, кинозалы.
Бульвары по вечерам расцвечивались столь яркой лампионией, что этот световой потоп, наверно, был виден и с космических кораблей…
Карабахский бульвар, напротив, отличался строгой торжественностью и печальной тональностью — здесь на всем протяжении взору представали памятники; у могилы Неизвестного шехида — знака памяти о павших в боях за Карабах — горел вечный огонь, выполненный в форме древних очагов. Монумент о трагедии Ходжалы — скорбные руины, груды обугленных камней, головешек, сквозь которые постоянно взвивалась вверх струйка дыма — стон испепеленной земли. Ежечасно звучавшая музыка — фрагмент симфонического мугама “Шур” Фикрета Амирова — придавала особую впечатляющую силу мемориалу. Памятник, посвященный трагедии с вертолетом, расстрелянным в карабахском небе, выглядел необычно: сквозь обломки покореженного металла, винтов и лопастей проступали лики погибших. И наконец, как бы в утешительное завершение всех этих горьких воспоминаний перед Карабахским железнодорожным вокзалом возвышалась Триумфальная арка победы.
Среди различных памятников и мемориальных ансамблей последних лет, возведенных в Баку, Мелику больше всего импонировали те, что выросли на Карабахском бульваре, и еще — памятник Cопротивления на площади Нации, где некогда громоздился монумент Красной Армии. Въезжающим в город по проспекту Двадцатого января представал с тыльной стороны танк, вставший на дыбы, при ближайшем рассмотрении оказывалось, что этот бронированный монстр осадила горстка отчаянных смельчаков, упершихся в него голыми руками… И это трагическое противоборство, и красные накрапы мозаичных гвоздик, усеявших точки, где некогда погибли безоружные люди, на всем протяжении проспекта напоминали о все еще незаживших ранах памяти народа.
От кинотеатра “Азербайджан” до Театра кукол вел бульвар “Семь красавиц”, самый короткий по протяженности, но один из самых притягательных для гостей города. Дорогие супермаркеты, Театр мод, выставочные галереи, рестораны как бы стремились перещеголять друг друга. Но больше всего туристов завораживал фонтан “Семь красавиц”1. Грациозные фигуры семи красавиц из семи стран земли по вечерам подсвечивались и как бы плыли в танце. Туристы бросали в бассейн монеты в надежде вновь посетить Баку.
1 В названии бульвара и одноименных достопримечательностей угадывается аллюзия со знаменитой поэмой Низами Гянджеви (ред.).
Бульвар Араз брал начало с площади Единого Азербайджана. Новый штрих в ауре столицы — основательно реконструированный и расширенный стадион “Сельджук”, перед которым вознеслись скульптуры трех великих сельджукских правителей — Султана Тогрула, Алп-Арслана и Мелик-шаха, восседавших на боевых конях. У входа на стадион, в Музее спорта экспонировались призы, кубки, десятки олимпийских и прочих медалей отечественных спортсменов. По обе стороны площади, замыкавшейся отелями, возвышались монументы славных государственных деятелей национальной истории.
Между этими символическими рядами начинался бульвар Араз, увенчанный шестью обелисками в память о борьбе за независимость Северного и Южного Азербайджана.
Пока мы перечисляли достопримечательности, наш герой приближался на своем “Джейране” к бульвару Ашугов, седьмому из знаменитых бульваров столицы. Каждое утро, отправляясь на ТВ, он здесь останавливался и, припарковав машину полчаса прогуливался по бульвару, некогда называвшемуся Арменикендским. У входа на бульвар — скульптурная сцена, оживляющая мотивы популярного лирического стихотворения Ашуга Алескера:
В четверг у ручья ее повстречал,
Мне в сердце глаза чаровницы попали.
Лукавая бровь изогнулась, как лук,
И в грудь мою стрелы-ресницы попали1.
Ашуг, застывший у родника, завороженный красотой ясноглазой ханум, набирающей воду в кувшин; на камне запечатлены строки знаменитой гошмы.
Прохаживаясь по бульвару, Мелик читал на каменных скрижалях у импровизированных родников любимые строки мастеров саза и сказа и думал: как хорошо, что эта очистительная грусть-печаль, эта боль и тоска остались навеки, озвученные в ашугских гошма и в газелях Физули, в горестных исповедях поэтов, ибо сколь ни безоблачна твоя жизнь, как бы ни благоденствовал народ, человек не может все время пребывать в радужной эйфории, в беспамятном веселье, и душе порою хочется тишины, грусти, тоски на счастливом пиршестве жизни… Не потому ли теперь, когда наши горести и беды канули в прошлое, никак не родится литература, потрясающая сердца, волнующая умы?.. Книг — изящных, блестящих, шикарных — хоть отбавляй. Но в этом море чтива не встретишь произведения, повергающего душу в трепет пронзительным откровением, ослепительным озарением … Быть может, это плата за сытое благополучие?
Испив по глотку воды из каждого родника (привычка), он вернулся к припаркованной машине.
Проехал по проспекту Абульфаза Эльчибея, миновал парк Журавлей, оставил позади проспект Сефевидов, площадь Гызылбашей и направился в сторону Горы Шехидов, где расположился Музей Шехидов, посвященный памяти павших 20 января, шехидов карабахской войны и жертв мартовской бойни 1918 года2. Экспонаты отражали трагическую хронику пережитого народом — в 1905 году, в марте 1918 года, в апреле 1920 года, подавление движения Хиябани в 1921 году; репрессии 1937 года, разгром народно-демократического правительства в Южном Азербайджане 21 азера 1936 года, “Черный январь” 1990 года, геноцид над азербайджанским населением в Гукарке, в Баганис-Айрыме, в Ходжале…
По обе стороны лестницы, ведущей от улицы Конституции к этому музею под открытым небом, демонстрировались свидетельства этих расправ и преступлений — обломки вагона метро, взорванного террористами; раздавленный корпус “Жигулей”, на который наехал БТР на сумгаитской автостраде в январе 1990 года; изрешеченную пулями карету “скорой помощи”; железный костяк автобуса, подорванного на евлахской дороге…
Он въехал на территорию телецентра через верхние ворота, передал ключи от машины служащему гаража.
До начала рабочего дня еще оставалось изрядно времени.
Он поднялся на скоростном лифте телебашни — самой высокой на всем Ближнем Востоке — в ресторан “Булуд”3, расположенный на самом верхнем ярусе и совершавший медленный оборот: за полчаса можно было обозреть всю панораму Баку и окрестностей. Выше ресторана располагалось еще открытое кафе, но в эти мартовские дни там не посидеть.
1 Перевод Владимира Кафарова.
2 Имеется в виду кровавая расправа над мирными жителями, учиненная дашнакскими бандами в Баку, Кубе и Шемахе (ред.).
3 Булуд — туча.
Сел завтракать, пил астаринский чай, любуясь головокружительным простором, родным городом и голубой гладью бухты, сливающейся с небом на горизонте.
Сперва профессионально наметанным взглядом окинул площадь Азадлыг, где было установлено несколько телекамер. Возвышавшееся там здание, прежде известное как Дом правительства, теперь именовалось Дворцом Огней; на всех четырех башнях здания горело шестнадцать факелов, символизировавших шестнадцать исторических областей Северного и Южного Азербайджана, в давние времена являвшихся ханствами; на правом фланге — Баку, Гянджа, Карабах, Ширван, Шеки, Нахичевань, Ленкорань и Куба, на левом — Тебриз, Ардебиль, Зенджан, Марага, Урмия, Карадаг, Маку и Хой.
На Горе шехидов (здесь, говорят, встарь красовался памятник большевику по партийной кличке Киров) пылали три факела — символ Баку.
По мере вращения ресторана на телебашне Мелик мог рассмотреть трехъязыкие факелы в пяти точках окрестного пространства.
“Булуд”, вращаясь, достиг точки обзора, откуда остров Наргиз был виден как на ладони. Мелик вспомнил, что когда-то вокруг названия этого острова шли горячие споры. Предложение заменить старое название “Наргин” на “Большая Зыря” встретило возражения под тем доводом, что на Каспии имелось несколько островов с названием “Зыря” и нововведение внесло бы путаницу. Потом кто-то вспомнил, что в рассказе давно позабытого писателя по имени Анар этот остров был назван “Наргиз”. (Этот самый Анар, по рассказам старожилов, возглавлял существовавший тогда Союз писателей, а впоследствии до конца дней проработал кондуктором маршрутного автобуса Сураханы — Азизбеков).
Короче, остановили выбор на этом названии, близком по звучанию старому, еще и потому, что здесь ежегодно проводится праздник цветов. Теперь остров Наргиз стал одним из излюбленных мест отдыха и развлечений на Каспии. Против такой метаморфозы в свое время также звучали возражения, связанные с недоброй репутацией острова в советскую эпоху, когда здесь, по достоверным свидетельствам, совершались расстрелы безвинных людей, а трупы бросали в море… Именно потому на этом острове воздвигли памятник жертвам репрессий. Оппоненты приводили противоположный довод: эти люди пали жертвами советской инквизиции именно потому, что мечтали видеть свой народ свободным и счастливым. И если их потомки будут приезжать сюда отдыхать и развлекаться, это явится воплощением их заветной мечты и возрадует души убиенных … Словом, предложение было принято, и на преобразившийся остров хлынули потоки людей: в весенние и летние месяцы катера и теплоходы привозили сюда тысячи детей и взрослых. Гигантское “чертово колесо”, сооруженное здесь, было видно с Приморского бульвара и, конечно, из ресторана “Булуд” на телебашне. Строители раскрасили “колесо” в семь цветов радуги. При взгляде с берега полколеса скрывалось рельефом острова; а видимая часть казалась радугой над ним; из кабин “колеса”, взмывавших ввысь, взору представала карта Азербайджана, воссозданная из цветов на разровненной поверхности. Здесь до утра действовали развлекательные центры, предлагавшие посетителям интересные шоу, концерты; в подводном ресторане можно было вкусить дары не только Каспия и Куры, но и разных уголков Мирового океана.
В траурные дни, разумеется, все развлекательные центры закрывались; прибывающие на остров делегации посещали монумент жертвам репрессий, возлагали венки, бросали в море цветы — в память о погибших.
Между берегом и островом сновали морские трамваи, шустрые такси-катера, моторные лодки и парусники, сдаваемые в аренду. Попадались и яхты, базировавшиеся на Баиловском мысе при яхт-клубе, впечатлявшие фантазией своих создателей и дизайнеров. Но самым красивым и грандиозным плавсредством на этом маршруте была бригантина “Хазар” с кафе на палубе и рестораном в салоне.
Тем временем “Булуд” продвинулся по кругу еще на несколько градусов, и взору посетителей предстало Баиловское нагорье, на высшей точке которого вырос отель в форме старинной твердыни — “Ченлибель”. На верхней площадке крепости возвышалась фигура легендарного Кёроглы на боевом коне Гыр-ате.
Ожили и другие острова апшеронского архипелага: выросли здравницы, появились ухоженные пляжи, дома отдыха; туда пролегли новые судоходные маршруты; более того, на судах можно было добраться от Баку до Сальян, а оттуда по Куре до Евлаха; от Сабирабада туристы могли продолжить круиз и по реке Араз. Каботажное плавание охватило Астрахань, Энзели, Махачкалу, казахстанские и туркменские порты — на этих маршрутах курсировали лайнеры “Деде Горгуд” и “Низами”. Работы хватало и морвокзалу, и Баиловской пристани, и причалу на Приморском бульваре у каспийского музея-аквариума. Музей расположился на ярусах гигантской плавучей буровой установки, отслужившей свой срок и пришвартованной к пирсу; он наглядно повествовал о мореходстве, рыбном промысле, морской нефтедобыче; экспонаты дополнялись сферическим аквариумом из высокопрочного стекла.
“Булуд” позволял рассмотреть бывшую бухту Ильича, где давно дожили свой век буровые, выкачавшие всю нефть. Лес ржавых вышек сменился “Диснейстаном” — как догадывается читатель, здесь не обошлось без американского опыта и технических ухищрений; что касается названия, то азербайджанской стороне пришлось вести долгие прения с заокеанскими партнерами. Чтобы отстоять национальную окраску названия, а главное, пополнить ряды диснеевских персонажей местными сказочными “кадрами” — дивами-чудищами, пери, волшебниками-дервишами, Ха-ха-ханум, из хохочущих уст которой вылетали цветы, и прочими забавными электронными диковинками, выкидывающими всякие штучки на потеху детворе.
Отсюда тянулась канатная дорога на гору Горгуд, зеленый склон которой украсил ресторан “Золотой шатер”, а окрест раскинулись стилизованные алачиги, шалаши, юрты одноименного отеля. На склоне со стороны Шиховского пляжа в “Белом шатре” расположился Театр дастана, также окруженный атрибутами древнего становья. Здесь же детвору забавлял мифический персонаж дастана — Тепегёз1, обитающий в пещере, в отличие от прототипа управляемый электроникой. Появление чудища повергало маленьких зрителей в замешательство и страх, но его ужимки и выходки вызывали веселый смех.
1 Тепегёз — одноглазый исполин, наподобие циклопа из античных мифов.
По мере вращения “Булуда” все лучше можно было рассмотреть вершину горы Горгуд, где проступали силуэты гигантского комплекса “Деде Горгуд”, состоящего из пяти сюжетных композиций, — это был сам вещий Праотец Горгуд с копузом в руках; доблестный Салур Казан на боевом коне, преследующий врагов; гордая Бурла-хатун в окружении сорока тонкостанных девушек, могучий Гараджа-чобан, вырывающий с корнем вековое дерево, к которому был привязан врагами, и, наконец, Бамсы Бейрек с Бану-чичек.
“Булуд” медленно описывал круг, и в воображении Мелика оживали места, которые отсюда, с телебашни, не видать, но которые он обошел пядь за пядью. Сотая буровая на Шаховой косе, давно законсервированная, стала достопримечательностью; туристы, поднимаясь на лифте или по трапам на верхотуру вышки, вооружившись биноклями, могли созерцать всю бухту и Апшерон. Вскоре морские трамваи, говорят, продлят путь до северных поселков полуострова, а оттуда — до Сумгаита и Джората…
Мелик мысленно представил вулканические сопки Лок-батана, Чеил-дага, перенесся к живописному приволью заповедника “Джейран-батан” — он знал, что в этот праздничный день там устраиваются пикники; задымят мангалы с шампурами, источая дразнящий запах шашлыков, в печах-тендирах зарумянится хлеб-лаваш; музыка, песни, веселье…
“Размечтался о шашлыках… — усмехнулся он про себя. — Обойдись пока хлебом с сыром и поторапливайся…”
“Булуд” продолжал вращение. Перед глазами проплыли городские кварталы, высотки, а вот и его небоскреб, тридцатиэтажка; и новые великаны в массиве “Гюнешли”. А вот зеленая маслиновая роща; вдалеке — гора Гачаглар, где темной точечкой виднеется пещера Разина…
“Булуд” совершил полный круг. Мелик вновь задержал взгляд на площади Азадлыг, замкнутой громадой Дворца Огней. Площадь была выложена мозаичными плитами, воссоздающими орнамент знаменитого ковра “Шейх Сафи”. Напротив площади виднелся многовековой патриарх — Хан-чинары, привезенный из колыбели независимости современного Азербайджана — Гянджи. По обе стороны — две чинары-саженцы. С легкой руки публицистов эту молодую чету назвали символами Свободы и Ответственности — непременных условий прочности Независимости.
Пройдут годы, и молодые чинары пойдут в рост и сравняются с Хан-чинары, символической точкой отсчета истории Независимости.
На фасаде Дворца Огней, там, где когда-то возвышалась статуя Ленина, выросла фигура смельчака, который в девяностых годах, когда площадь бушевала митингами, вскарабкался по стене и водрузил трехцветное знамя на фасаде, — изваяние было выполнено по известной фотографии из хроники тех дней. Смельчак “окаменел”, а стяг был живой, настоящий. Здесь же были начертаны знаменитые слова Мамед Эмина Расулзаде: “Стяг, однажды подъятый, уже не падет”.
После основательной реконструкции Дворца Огней национальный парламент — Милли Меджлис — размещался здесь; в зале заседаний наряду с государственным флагом и гербом были запечатлены основные положения Конституции:
Объединенная Азербайджанская Республика — единое, свободное, демократическое, светское государство азерийско-тюркской нации. Все граждане Азербайджанской Республики, независимо от расы, национальности, языка, вероисповедания, социального положения, сословной принадлежности и пола, равноправны. Азербайджан — неотъемлемая часть великого тюркского мира. Азербайджанский народ — собрат всех тюркских народов и всех национальных меньшинств, проживающих в стране. Азербайджан привержен принципам мирного сосуществования, дружбы со всеми народами и взаимовыгодного сотрудничества со всеми государствами мира.
Конечно, эти тезисы стали причиной определенных дискуссий и дебатов, но были приняты в результате консенсуса всех партий и независимых депутатов, представленных в Милли Меджлисе. Левые и правые партии смогли прийти к соглашению еще в одном важном вопросе и внесли совместное предложение в правительство. Правительство поддержало обращение депутатов, и теперь в Пантеоне, сооруженном в центре столицы, символе национального примирения, покоились останки четырех великих государственных деятелей — Мамед Эмина Расулзаде, Алимардан-бека Топчибашева, Фатали-хана Хойского и Наримана Нариманова, привезенные на родину из Анкары, Парижа, Тбилиси и Москвы по договоренности с властями соответствующих стран. А прах Сеида Джофара Пишевари1 был перевезен из Баку в Тебриз и похоронен в благолепной усыпальнице.
А Физули, обретший покой в мечети имама Гусейна в Кербеле! Насими, казненный средневековыми фанатиками в сирийском городе Алеппо!.. Возвращение их останков на родину натолкнулось на ряд трудностей, но все же их удалось преодолеть; на азербайджанской земле обрел покой и Мирза Фатали, чьи останки были привезены из Тбилиси.
Усыпальницы-тюрбе Насими и Физули, решенные в традициях восточного зодчества, вознеслись в нагорной части города, рядом с ними был сооружен в стиле западного модерна мавзолей Мирзы Фатали, хотя такое архитектурное решение и вызвало продолжительные дебаты. Но со временем три соседствующие усыпальницы стали привычными для горожан символами народной памяти о великих сынах отечества.
Мелик перевел взгляд с нагорья на центр столицы, где виднелся универмаг “Дейирман”, разместившийся в здании бывшей мельницы. Перед ним стояли импровизированные ветряки с разноцветными лопастями — воспоминание о старом Апшероне. “Дейирман”, один из крупнейших универмагов в столице, конкурировал с супермаркетом “Караван”. Над “Караваном” по ночам голографическим эффектом воссоздавался образ мерно движущегося каравана; очевидно, экзотические ветряки “Дейирмана” были ответом на “голографический” вызов конкурента.
Поближе от “Дейирмана” — сад памяти о 18 марта 1918 года, некогда именовавшийся садом 26-ти. Монумент скорби. Статуи нескольких личностей, считавшихся революционерами и отличавшихся особой жестокостью, чудом уцелели в постсоветское время и позднее избегли уничтожения вопреки желанию многих. Эти увековеченные в мраморе реликты собрали во дворе здания бывшего КГБ — ныне Музея жертв репрессий. Здесь, куда эти увековеченные персоны посылали людей на погибель, они сами, пусть и в облике изваяний, отбывали вечное заключение…
Мелик взглянул на часы. Полпервого. Оставался один час и двенадцать минут до смены зимнего календаря весенним — начала нового года по древнему летосчислению.
Официант отметил его кредитную карточку; попрощавшись, он вошел в кабину лифта, спустился в партер, сел в вагонетку подземки и, доехав до шахты “Чагдаша”, другим лифтом поднялся на седьмой этаж.
Его постоянный помреж Эрхан был на месте. Поздоровавшись, поздравили друг друга с праздником. Он сел за стол и занялся рассматриванием мониторов, на экранах которых оживали различные виды на протяжении всей дороги от Янар-дага2 до Девичьей башни.
1 Лидер национально-освободительного движения в Южном Азербайджане. Погиб в 1946 году в автомобильной катастрофе, подстроенной советскими секретными службами (ред.).
2 Янар-даг — гора на Апшеронском полуострове с вечно горящими природными огнями.
— А где Янар-даг? — он повернулся к помощнику.
— Во-от, на первом мониторе.
— Это же мотель “Янар-даг”. На что мне мотель! Ты забыл, что главный
образ — огни, вырывающиеся из-под земли.
— Есть и огни,— отозвался Эрхан. — На резервном мониторе. Я-то думал, начнем с мотеля, — смущенно добавил помреж.
Мелик постарался смягчить замечание шуткой:
— Наверно, твое воображение влекут цыганские пляски в мотеле.
— В мотеле цыганских танцев не увидишь. Там ритуальные танцы Огня. А цыгане выступают в караван-сарае “Гарачи”1.
— А где этот “Гарачи”?
— В Гобустане. Чуть выше заповедника древних захоронений. Вы не бывали там?
— Нет. Такие изыски — про вас, молодых, — ответил Мелик.
В последний раз он ездил в Гобустан минувшим летом — на представление свето-музыки под открытым небом, народу масса, иголке негде упасть, люди прибывали на морских трамваях, в автобусах, легковушках, даже вертолетах; интуристы тешились ездой по древней караванной дороге на фаэтонах, в паланкинах, которые тащили верблюды…
— А вот и огни, — сказал помреж.
На экране первого монитора заплясали голубоватые язычки пламени, вырывавшиеся из-под земли.
— Пусть чуть укрупнят план.
Через десять, нет, уже через восемь минут юноша в белой чохе, в белой папахе, на белом коне, обязательно по имени Навруз (в этом году сподобились выискать на эту роль гонца даже и с фамилией как нельзя подходящей — Байрамлы!2), должен был зажечь факел от огней Янар-дага и, мчась во весь опор, довезти огонь до Баку, до самой Девичьей башни, спешиться, подняться на верхотуру и возжечь Большой Огонь. Причем точь-в-точь в миг “смены года”.
Мелик взглянул на хронометраж в электронном блокноте.
— Приготовиться! Начали!
— Готовы, — отозвался помреж. — Мелик-бек, вы в эфире.
Мелик:
— Здравствуйте, дорогие телезрители! С праздником вас! Пусть этот прекрасный праздник принесет вам радость, и пусть все дни, все годы вашей жизни будут светлы и благословенны. Пусть наступающий год, как и год уходящий, будет счастливым для всех нас, нашего народа, нашего государства. Вы сможете с помощью канала “Чагдаш” пережить все волнующие и радостные мгновения этого светлого праздника. Сейчас наши камеры показывают кадры с Янар-дага. Эти природные негасимые огни, восходящие из лона нашей земли, предопределили имя нашего отечества — Страна Огней. И сейчас огонь, перенятый у самой земли, будет доставлен в Баку, к Девичьей башне — гордости нашей истории… — “Похоже, получается несколько высокопарно”, — подумал Мелик и сбавил тон: — Зажженный здесь факел доставит в столицу молодой гонец по имени Навруз Байрамлы…
Он нажал на кнопку, и диктор за кадром озвучил короткие сведения о всаднике-факельщике, одновременно появившемся на экране.
Хотя Мелик накануне на компьютере просмотрел различные снимки Навруза, но сейчас, на мониторе вестник Весны выглядел еще пригожее и колоритнее — осанка, стать, брови вразлет, молодецкие усы и белая одежда были очень к лицу этому двадцатитрехлетнему удальцу. И конь-огонь, карабахских кровей! Точно в назначенное время вестник Весны подъехал к огням, исторгавшимся из-под земли, поднес факел, который тут же вспыхнул, и понесся во весь опор…
Камеры вдоль дороги прослеживали стремительную скачку — приближение Навруза Байрамлы. Мелик комментировал это захватывающее зрелище, расцвечивая свой рассказ экскурсами в старину.
Вестник на белом коне, проскакав по склону горы Шубаны, проследовал по древней караванной дороге и устремился к Волчьим воротам. На экране монитора возникло изваяние Боз-гурда3; посвятив несведущую часть публики в смысл и значение древнетюркского тотема, режиссер поручил направить камеры на мемориал “15 эйлюля”.
1 Гарачи — цыгане, сохранившийся под этим названием караван-сарай.
2 Байрам — праздник.
3 Боз-гурд — букв. “серый волк”.
— Дорогие телезрители! Эти места, конечно, вам хорошо знакомы. Мы неоднократно вели передачи из этого мемориала. Наверное, вам приходилось бывать здесь и на экскурсиях. 15 сентября 1918 года — вы знаете, что по-турецки “сентябрь” называют “эйлюль”, — Исламская Кавказская Армия именно отсюда вошла в Баку и, сражаясь плечом к плечу с бойцами Азербайджанской Армии, освободила город от врагов. Сейчас на этом мемориале, как вам известно, сооружена диорама, воссоздающая эпизоды сражений за Баку. В диораме запечатлены образы инициатора этого победного похода Энвер-паши и командующих-победителей — Нури-паши и Мурсал-паши… Проспекты, начинающиеся отсюда, названы именами этих славных военачальников. Именно по этим проспектам пройдет путь Навруза. Вот он, на белом коне, скачет к Волчьим воротам. Уже миновал их… Направился по проспекту Мурсал-паши к площади “15 эйлюля”…
Мелик поочередно нажимал кнопки пульта дистанционного управления: “Поглядим, что показывают другие каналы”. АЗРТ — официальные поздравления;
“Туран” — праздничные видеорепортажи из Ташкента, Казани, Ашхабада; “Араз” — из Тебриза; “Хилал” — о религиозных корнях празднества; “Улдуз” — репортаж о вестнике Весны, перемежающийся рекламой и клипами.
Вестник уже спускался к площади Азнефти.
— Возьми крупным планом вышку на площади! — скомандовал режиссер. — Потом отдельно: станок-качалку!
И сам — в эфир:
— …Сейчас вы видите символическую вышку на площади Азнефти. Непрекращающаяся работа качалки говорит о неистощимости подземных и морских кладовых черного золота.. о доблестном труде наших славных нефтяников… Сейчас Вестник-Навруз достигнет площади и, совершив круг, устремится к Девичьей башне по проспекту Хазар. Вы видите: сейчас движение транспорта по всему проспекту приостановлено. Тысячи людей на Приморском бульваре и с противоположной стороны стоят в нетерпеливом ожидании Вестника на белом коне… — Уйдя из эфира, повернулся к помрежу: — Девичью башню — общим планом. Потом — панораму внизу. — Снова — в эфир: — Сколь щедра наша природа, столь же богато наше духовное и культурное наследие… Перед вами реликвия седой старины — древняя Девичья башня. Вот сорок стройных нарядных девушек с “сэмэни”1, цветными свечками, праздничными “хонча”2 в руках, придающими особое очарование торжеству… А вот из стайки красавиц выходит в зеленом платье сама Бахар-хатун, Весна-красавица. Навруз спешился у Девичьей башни… Пьет шербет из преподнесенного Бахар-хатун кувшина… И, воздев пылающий факел, входит вовнутрь твердыни…
— Показать восхождение по лестнице — там тоже установлены камеры? — спросил помреж.
— Нет, — отозвался Мелик. — Кадры из полумрака не будут смотреться… Людей покажите, народ. А после — верхнюю площадку. Будет эффектно: вдруг — раз! — и взметнулся факел. И Вестник на верхотуре. А после — наш сюрприз, — многозначительно добавил он.
Сюрприз заключался в нехитром трюке, придуманном Меликом. Годом раньше он разослал операторов заснять момент возжигания огня на празднике на древних твердынях Апшерона — в Нардаране, Рамане, Мардакянах и, разумеется, на Девичьей башне; запаслись видеозаписями этого же ритуала в дербентской крепости Нарын-кала, крепости Шамиля в Илису, башне “Гяларсан-гёрярсан”3 в Шеки, на Чираг-кала в Дивичи, в карабахском Аскеране, нахичеванской Алындже, шемахинском Гюлистане, лахичском Нияле, в крепостях Базз и Эрк в Южном Азербайджане. Задумка Мелика: в один и тот же миг взору телезрителей предстанут зажигающиеся праздничные огни на всем этом огромном пространстве, на древних твердынях исторической родины.
1 Сэмэни — зеленые всходы пшеницы, которыми украшают столы к празднику Навруза.
2 Хонча — праздничные подношения (сласти, орехи).
3 Смысл названия: “придешь — увидишь”.
Хотя в таком монтаже была толика хроникального формального несоответствия показываемых кадров, по существу же никто не мог упрекнуть их в отступлении от правды — все это происходило и происходит сейчас. “То-то будет «фитиль» другим каналам”, — усмехнулся Мелик.
Большой факел запылал.
Год сдал свои полномочия. И год вступил в свои права.
И грянул праздник. Мелик решил не “разбрасываться” по разным уголкам и районам города, а сосредоточить экран на происходящем в древней цитадели — Ичери-шехер.
За Девичьей башней, на Базарной площади являют свое искусство и сноровку канатоходцы. В восстановленной резиденции бакинских ханов — Музее старого
Баку — восковые фигуры дервиша, гочи1, а также реликты старых времен — конка, фаэтон, рисунки и гравюры средневековых европейских путешественников, художников, запечатлевших Баку, первые фотографии города, карикатуры Азима Азимзаде… На площади перед музеем потешали бакинцев Кечал и Коса — фольклорные персонажи. Через крепостные ворота народ валом валил, спеша лицезреть веселое действо и игрища.
1 Гочи — сорви-голова.
Во Дворце Ширваншахов, в старых банных строениях, застеленных коврами, состязаются силачи, борются на поясах, кипят поединки на мечах…
У туристов глаза разбегаются: что предпочесть? Заглянуть ли в кондитерскую с восточными сладостями или в сувенирную лавку?
— Дальше веди программу сам, — обратился Мелик к помощнику. — Я должен мчаться в Таркян. Еще раз с праздником. Удачи!
Завел мотор, выехал на проспект “Хазар”, где уже возобновилось движение транспорта, через заторы пробился к площади Азадлыг — в Черный город, перевел дух, здесь поток машин чуть поредел… Вставил в магнитофон кассету, включил: “Чакона” Баха, божественная музыка, Мелик обожал ее.
Остался позади университетский городок — Говсаны, справа простерлась голубая гладь бухты; теперь на магнитофоне зазвучало торжественно-раздумчивое, окрашенное печалью “Адажио” Альбинони.
В чем тайна сокровенной, покоряющей силы этих гениев? Что делает их такими близкими? — думал он. Их отделяет от нас дистанция столетий, все было тогда другим. Совершенно другим. Эпоха, среда, нравы, обычаи и традиции… Но поразительно, как эти далекие чудодеи в камзолах, панталонах, с жабо и напудренными париками — Бах, Альбинони, Вивальди, Корелли, Моцарт… предвидели, предугадали лад его, Мелика, души, как ярко, выразительно озвучили его переживания, настроение, порывы и чаяния!.. Эти старинные волшебники словно прочли его сердце, самые сокровенные движения души человека XXI века, азербайджанца по имени Мелик Мамедли, и облекли их в чарующие, дивные звуки! Разве это не чудо?! Чудо далеких веков.
Ему пришло на ум: но ведь и то, что он может внимать этой музыке здесь, в своей машине, тоже чудо, чудо XXI века. Тоненькая коричневая магнитная лента, свернутая в кассету; включил магнитофон — и рождаются звуки, льются мелодии, завораживающие тебя…
Справа на обочине он увидел надпись: “Тюркян”. Город Тюркян, выросший на территории бывшего поселка, стал своего рода ассамблеей тюркского мира — здесь размещались многие общетюркские экономические, культурные, финансовые структуры, посольства и постпредства тюркских государств…
У въезда в город магистраль раздваивалась. Верхняя трасса вела к площади Религий — здесь возвышалась грандиозная мечеть Ахмеда Ясеви, построенная Турцией, рядом — маленькая церковь, возведенная для христиан-гагаузов, напротив — синагога для прихожан-караимов, буддийский храм — дар Тувы и якутское шаманское капище.
Поодаль от площади находился спорткомплекс “Манас” с открытыми и крытыми площадками для игр, плавательным бассейном. Отсюда начиналась зеленая полоса лесопарка, опоясывавшего шоссе на тюрканский аэропорт, а другим концом окаймлявшего ярмарку Великого шелкового пути близ аэропорта Бина. Лесопарк украшали всевозможные породы деревьев, привезенных со всех уголков тюркского мира и посаженных на Апшероне, благо что эти переселенцы прижились.
На ярмарке демонстрировались и продавались товары не только тюркских стран, но и со всех континентов планеты. Чего только здесь не было! От казахско-киргизской домбры до дагестанской бурки, от узбекских узорных халатов до туркменского ахалтекинского скакуна, от китайского фарфора до кашанских ковров… арабские пряности, японские татами, благоухающие сандаловые прутья из Индии, даже африканские ритуальные маски. Новейшие технологии Запада, Японии, Кореи поражали воображение. Все эти блага прилетали, приплывали, приезжали всеми видами транспорта. Из международного аэропорта Бина лайнеры совершали рейсы во все концы света, а с тюрканского самолеты “Байконур” летали в столицы и крупные города тюркского мира.
Мелик свернул от развилки направо и по улице Салавата Юлаева доехал до площади Орхон, представляющую собой огромный круг. Ровно в центре — десятикратно увеличенные копии древних Орхонских письмен — Большого и Малого “Гюльтекина” и “Тонугуг”; площадь обступали четыре здания — университет, театр, научный центр и библиотека; в Университете Кемаля Ататюрка готовили специалистов по этнографии, краеведению, истории, языку, литературе, географии и экономике всех тюркоязычных стран. На сцене Театра имени Назыма Хикмета шли пьесы в исполнении гастролирующих коллективов разных стран. Сегодня вечером, как оповещали афиши, шел спектакль Курдского театра — “Мохаммед Гази”. Научно-исследовательский центр, носящий имя Махмуда Гашгарлы, вел изыскания по совместной истории и совместным, общим литературным памятникам тюркских народов, готовил словари, общетюркскую энциклопедию; здесь же работала комиссия по алфавитной, языковой и терминологической адаптации.
Библиотека имени Фараби стала сокровищницей тюркской литературы и рукописных источников, представленных в микрофильмах, в компьютерных копиях книг и текстов, хранящихся в крупнейших библиотеках мира…
Мелик выехал с площади Орхон на бульвар Гуннов, где по одну сторону размещались дипломатические миссии двух десятков суверенных и автономных тюркских республик, а по другую — центры уйгурской, турецкой, чагатайской, туркменской, казахско-киргизской, итиль-уральской и крымско-татарской культуры. В двух соседствующих зданиях — очаге Зия Гей-Алпа и клубе Султана Галиева собирались политики правого и левого направления, которые скрещивали копья в жарких спорах по различным вопросам.
А вот и площадь Огузов. В отличие от Орхонской площади, она была решена в форме квадрата, в духе самаркандского ансамбля “Эль-Регистан”, стиль зодчества, орнамент фасадов, глазурь, геометрия — все напоминало Самарканд, Бухару, Хиву. Площадь украшали здания-близнецы — отель “Туран” и дворец “Эрконокон”, третью сторону занимал Тюркский музей, четвертая сторона квадрата, открытая, выходила к морю. Перед “Тураном” пестрели санджаги-знамена и вымпелы древнетюркских держав и государств; “Эрконокон”, украшенный флагами современных тюркских государств, являлся своего рода ЮНЕСКО тюркского мира, сосредоточив в себе комиссии по экономике, культуре, науке, образованию, информации, здравоохранению, спорту… Здесь же разместились турбюро, авиаагентства, справочные службы, офисы СМИ.
Мелик подъехал к музею, вышел из машины и передал ключи служащему паркинга. Мельком глянув на афишу — “Выставка: сокровища тюркского мира.
22 марта — 22 апреля”, предъявил журналистское удостоверение и вошел в музей. Народу пруд пруди. Особенно густо в фойе, где экспонировался знаменитый ковер “Шейх Сафи”. Мелик некогда лицезрел этот уникум в Лондонском королевском музее Виктории и Альберта. Но, в отличие от британской экспозиции — с тусклым освещением, здесь ковер, залитый светом, заиграл всеми красками и оттенками. “А может, это оттого, что вернулся на родину… — подумал и тут же приструнил себя: — Ну-ну, не впадай в пафос, господин Мамедли…. К тому же для особого ликования нет причин, через месяц наш чудо-ковер опять улетит в заморские края…”
Шедевр вернулся на родину всего лишь на месяц после долгих переговоров с британской стороной, причем с солидной охраной. Строго охранялся и ковер “Пазыраг”, считающийся древнейшим в мире, — обветшалый, поблекший от времени, тоже под пуленепробиваемым стеклом. Так же, как экспонат из Казахстана — “Гызыл дойушчу” (“Золотой воин”), как ватиканские и дрезденские списки “Книги Праотца Горгуда”. Целая толпа интуристов окружила древнюю карту “Пири Раис”, внимая объяснениям гидов на разных языках. Диву давались и заморские гости, и школьники: оказывается, этот Пири Раис задолго до открытия Колумба обозначил на карте континент, впоследствии названный Америкой!
“Можно подготовить шикарную программу, — подумал Мелик, внося заметки в электронный блокнот. — Выкроить бы время”.
Возвращался в Баку не по приморской трассе, а по окружной дороге.
Наступали сумерки 22 марта — Дня весеннего равноденствия. Только сейчас вспомнил: с утра ничего не ел. Придорожных закусочных, ресторанов хоть отбавляй. Но его выбор был предопределен — ресторан “Бакинские ночи”, что на Зыхе. Конечно, были рестораны покруче, с кухней посмачнее, были и экзотические места. Но в ресторане “Бакинские ночи” привлекало не меню, а открывавшийся с веранды пейзаж. Любимый город представал ему обычно с большой высоты или с прибрежной “подковы”, со стороны левого мыса. А отсюда — вид справа. Нечасто выпадала такая возможность. Он мог часами любоваться видами Баку, бухты, открывавшимися с этой точки.
Заказал еду, подкрепился, потягивая вино “Кипчак”. Уходить не хотелось. Погрузился в созерцание вечерней лампионии города. Светящийся поток машин, текущий по бульварам Хазар и Физули, разноцветные огни кораблей, стоящих на рейде, парусников, снующих по бухте, мерцающее ожерелье “чертова колеса” на острове Наргиз… По другую сторону “подковы”, словно из легендарных снов, восходил над морской гладью белокаменный Сабаильский замок, освещенный лучами прожекторов с верхотуры отеля-крепости “Ченлибель”. Замок казался фантастическим видением. “Скоро там начнется вечер поэзии… Не слабо ли нашим служителям муз передать это очарование?..”
Любопытно: на иных катерах, снующих по бухте, стали вдруг зажигаться факелы. “Это что-то новое, — подумал Мелик, — раньше такого не было. Может, начитались кавказских впечатлений Дюма-отца и решили воссоздать давнюю картину бухты?.. Во всяком случае, находка удачная…”
Артиллерийский залп заставил его вздрогнуть, хотя он и ждал салюта. В небо взвились ракеты, рассыпавшие радужные ореолы, искрометные букеты, озарившие темень.
Но, странное дело, среди всех этих пестрых праздничных картин, веселой, бравурной музыки его вдруг охватила безотчетная грусть. Что было тому причиной? Некое внушение, голос свыше, что ли, предостережение о преходящести земного бытия, о конечности отпущенного срока? В последние годы благодаря достижениям медицины в Азербайджане, как и во всех передовых странах, средняя продолжительность жизни далеко перевалила за семьдесят лет. Мелик имел основания полагать, что впереди еще лет двадцать — двадцать пять. Но ведь и этот отрезок времени имел свои пределы.
Сызмала проникшись верой в Бога-Аллаха, он верил в существование потусторонней жизни. Рассуждал: может, тот, запредельный мир краше, благополучнее этого, земного мира? Пусть так. Но ведь человек, даже переживающий тяжкие дни лихолетья, даже обреченный на страдания в этой юдоли скорбей, не хочет распрощаться с жизнью. А что говорить о человеке, который беззаботно живет в благополучной стране?..
“Беззаботно…” Но так ли уж беззаботна, безмятежна его жизнь, как и у других сограждан? Конечно же нет. Избавиться от социальных бед, жилищно-бытовых проблем, материальных, финансовых тягот — это еще не значит жить беззаботно. Никакой общественный строй, самое справедливое общество, самые распрекрасные условия не могут оградить и застраховать человека от тоски одиночества, безответной любви, мук ревности, горечи несбывшихся мечтаний и надежд, боли утрат близких…
Да, боли утрат… Эта боль угнездилась в его душе, точит исподволь, через многие годы, когда не стало отца, матери, через год после того, как похоронил двоюродную сестру…
Конечно, и он сам, и весь народ могли подвергнуться великим бедствиям, когда давнишние политические противостояния, обернувшиеся кровавыми “разборками”, привели страну на грань гражданской войны. Осуществись угрозы внутренних сепаратистских сил и агрессии извне — события могли принять совершенно иной оборот. Наверное, он, Мелик, сейчас не находился бы здесь, в Баку, в Азербайджане, а может, его и вовсе не было бы на свете… К великому счастью, все опасности предотвращены, инстинкт самосохранения нации победил властолюбивые страсти и амбиции, и начавшееся с той поры, сперва медленное, но постепенно наращивающее темпы развитие привело к сегодняшнему надежному положению. Ныне в Азербайджане нет безработных, бедных изгоев. Нет несчастных, но все ли они счастливы? В том-то и дело. Когда несчастен народ, несчастливы все сыны и дочери этого народа, но когда народ достигает процветания, не каждый из сограждан может сказать: “Я — счастливый”. Хотя, естественно, он спокоен за судьбу своей страны. Он рад этому, он даже счастлив, но в личном измерении каждый когда-нибудь оказывается лицом к лицу с одиночеством, с предназначенным расставанием, в конце концов со смертью.
Что за мрачные мысли лезут в голову — в такой праздничный день? Нашел время философствовать. Посмотри на город, какая красота!..
Гигантские фигуры вещего Горгуда, легендарного Кёроглы, видение Сабаила, восставшего из вод Каспия, — в фосфорическом свете прожекторов, Девичья башня с пылающим светильником Навруза, расцвеченные корабли, катера, яхты в бухте, “чертово колесо” на острове Наргиз, виртуальный верблюжий караван, мерно плывущий в пространстве над универмагом, факелы над Дворцом Огней… — ради того, чтобы увидеть этот праздник жизни, право же стоило жить… И если уж настанет пора ухода, то стоит ли делать из этого трагедию, стоит ли страшиться, если ты жил как человек, трудился праведно и уходишь как человек?..
Все мы уйдем, но останется Девичья башня, останутся скалы Гобустана с древними рисунками, останутся каменные узкие улочки Ичери-шехера, останутся Шекспир и Физули, Бах и мугам “Сегях”…
Но как же интересно знать, что будет, что станется после нас? Вспомнились давно читанные стихи:
Знать бы, кто над Хазаром
Затеплит новые огни?
Знать бы, кто споет
Новые песни,
На языке каком,
Когда мы уйдем?..
Тревоги поэта о будущем родины оказались напрасны. Огни над Хазаром вновь зажигаются нами. И песни новые поем на своем языке.
Быть может, Мелику вера в Аллаха передалась по наитию детского сердца, через бабушкины моления и благословения. Он, по сути, не был истовым богомольцем, никогда не отправлял религиозные обряды, не совершал намаз, не соблюдал мусульманский пост — орудж и совершить паломничество в святые места не сподобился. При всем том ежевечерне, перед сном грядущим он нашептывал придуманную им самим и порой даже озвучиваемую в телевизионных передачах молитву.
И здесь, на веранде “Бакинских ночей”, в таинственных кущах парка “Лунные ночи”, в теплом вечернем свечении неповторимого праздника он про себя нашептывал свою молитву: “О, Всевышний, благодарю за этот день. Не обдели и впредь счастьем народ мой, друзей моих и мой очаг. Пусть худший из дней наших будет таким. Пусть никто из нас никогда не воззовет в отчаянии: как быть мне?! Что поделать мне?! Вдосталь лиха хлебнули мы на веку, пережили вдосталь невзгод, многажды оказывались на краю гибели. Но выстояли, выдюжили, выжили и трудами праведными вырвались к светлым дням, добились благоденствия. Да продлится оно вечно. Бог велик. Аминь”.
Сказка вторая
И вдруг он увидел: надвигаются,
дерясь и сшибаясь друг с другом,
черный и белый овны. И тотчас
изловчился и сел верхом на белого
овна. Но белый овен скинул его
на спину черного овна. И понес
его черный овен в царство мрака…
Сказка о Мелик-Мамеде
I
Мелика Мамедли разбудили звуки азана, медленно раскрыл он отяжелевшие веки, глянул в окно: еще темно. Раздался стук в дверь.
— Кто там?
Голос из-за двери:
— Вставайте, ага1. Пора утреннего намаза.
В воображении ожил номер отеля, где он остановился минувшей ночью и сразу забылся сном, — кровать, шкаф, стол, стульев не было, старая истоптанная циновка на полу и две подушечки-мутакки.
Голос из-за двери:
— Ага, место совершения намаза — на первом этаже, в гостиничной молельне.
Протянув руку, он включил ночник. В углу номера — указатель направления на Мекку—Кибла — и молитвенный коврик.
— Я совершу намаз в номере, — сказал Мелик.
— Хорошо, — отозвался голос за дверью.
Он поднялся и подошел к окну. Еще не рассвело. Заглянул в карманный календарь: 22 марта, день весеннего равноденствия. Вспомнил, что некогда, в стародавние времена этот день отмечался как праздник Навруз. Вздохнул глубоко. Умылся у рукомойника, устроенного прямо в комнате, глянул в тусклое зеркало. Показалось, борода за день заметно отросла. “Там вам лучше быть с бородой”, — вспомнил он напутствие Эрхана.
Выйти из номера не спешил: пусть думают, что занят совершением намаза. С момента, как он вступил в отель, каждый его шаг был под наблюдением. Он это знал. Но, наверно, технический уровень у хозяев был не настолько высок, чтобы установить приборы слежения и внутри номера.
Звуки азана разносились по всей зоне.
Зона! Он почувствовал, как кольнуло в сердце. Город, где он родился и вырос, учился, трудился, любил и был любимым, построил семью, стал отцом, — теперь стал Зоной. Вернее, зонами, еще точнее, тремя. Баку был расчленен на зоны. Каждая со своим политическим строем. В мире их именовали попросту зонами, СМИ употребляли скупые обозначения — Первая, Вторая, Третья зона; но были и официальные названия — Первая зона значилась как Бехишти1 — Бади-Кубе, Вторая — Бакинская коммуна, Третья — Baku-Siti. Несколько лет назад, командированный в Стамбул в качестве тележурналиста, Мелик Мамедли и вообразить не мог, что командировка затянется на многие годы и ему, как и миллионам соотечественников, оставшихся на чужбине, путь на родину будет заказан; здесь произойдут столь ужасные события, что омрачат жизнь Мелику, как и любому истинному азербайджанцу.
1 Бехишти — рай, Бади-Кубе — старинное название Баку (“Город ветров”).
Теперь, возвращаясь по прошествии многих лет, он представлял, сколь тягостным будет это возвращение, пережитое вчера превзошло самые худшие предположения.
Покинув Баку, он был вынужден обретаться в Турции. И там поначалу пришлось намыкаться. Материальные трудности не самое худшее — горше всего неведение об оставшейся в Азербайджане семье, невозможность получить хоть какую весточку о ней, пути-дороги были перекрыты, прерваны даже почтовое, телеграфное сообщения; после тех ужасных дней он не знал, живы ли жена Айпери, сын Бейрек, дочь Бурла… Единственная радость последних лет — добрая весть, которую узнал от Эрхана, единственного знакомца, сумевшего выбраться из Азербайджана и прибыть в Турцию. Какими путями он добрался — Мелик не знал, да, по правде говоря, и не допытывался. Можно было предположить, что он связан с секретными службами какой-то из зон. Иначе как было добраться Оттуда Сюда? У кого на службе состоял Эрхан — у исламистов ли, коммунистов ли, демократов ли, — какое это имело значение в соотнесении с доброй вестью, которую он принес?
Оказалось, что и жена, и дети смогли выжить в те роковые, страшные дни. Какой еще большей радости было ждать в такую злосчастную пору?
Эрхан передал ему адреса, номера телефонов всех троих. Мелика озадачило то, что семья его жила по разным адресам, врозь. Эрхан грустно улыбнулся:
— Не только по разным адресам — по разным зонам…
В старые добрые времена он работал при Мелике, под его началом, наверняка, Мелик сделал своему бывшему подопечному немало хорошего и благого, следуя завету: “Отпусти пойманную рыбу в море, рыба не поймет, Бог поймет”. Он не обременял память перечнем своих благодеяний. Но сейчас, столкнувшись с редким человеческим качеством — благодарной памятливостью, он был приятно удивлен. Вполне вероятно, что Эрхан прибыл в Стамбул с определенным заданием, но Мелика, по его словам, разыскал по собственной инициативе, чтоб сообщить добрую весть. “Узнают, что я встретился с вами, шкуру с меня сдерут”, — сказал он. Кого он имел в виду? Клерикалов? Коммунистов? Демократов? Мелик не спрашивал. Во-первых, Эрхан не стал бы отчитываться. Во-вторых, Мелик потерял всякий интерес к таким материям. После всех потрясений и катаклизмов не осталось ничего, что бы связывало его с суетным миром. Он знал о своем недуге. Знал и о том, что ему осталось жить считанные дни. Одно только желание, одна мечта была у него — хоть на закате дней свидеться с семьей.
Эрхан словно прочел его мысли.
— Хотели бы встретиться с женой, детьми?
“Уж не волшебник ли он?” — Мелик ушам своим не поверил. Возможно ли это?
Эрхан сказал, как бы отвечая на его сомнения:
— Нет ничего невозможного на свете. Я договорился: вас командируют от одной из турецких газет якобы для подготовки корреспонденции обо всех трех зонах.
— Но ведь ни одного турецкого журналиста туда не впустили. — Он сказал: “туда”. Язык не повернулся произнести: “Баку”, “зона”. Теперь родина для него была “там”.
— Верно. И не только турецкого. Вы будете первым журналистом, которому удастся увидеть все три зоны. До сих пор в любую из них редко кому удавалось заглянуть из пишущей братии.
Мелик не сдержал любопытства:
— Но как тебе удалось этого добиться?
— Если кому-нибудь скажете, что это устроил я, ни вы, ни кто другой меня больше не увидит.
— Я буду хранить молчание. Но мне-то ты можешь сказать.
— Не обессудьте. Надеюсь, придет время, когда это перестанет быть тайной. А пока вам нужно получить визы, заполнить анкеты. Вам выдадут документ, позволяющий посетить все три зоны.
— Зачем мне три зоны, — наконец ему пришлось произнести это ненавистное слово. — Мне бы только свидеться с семьей.
Эрхан вновь горько усмехнулся:
— Дело в том, что члены вашей семьи живут в разных зонах, а им переезд из одной в другую запрещен.
Он выполнил все формальности, получил нужные документы, где значилось, что имярек командируется в Бехишти — Бади-Кубе, в Бакинскую коммуну и в Baku-Siti. Мелик понимал, что этим шансом обязан конспиративным хлопотам бывшего коллеги. Но не знал, что потребует Эрхан взамен. Он уже давно утратил веру в бескорыстное добро и в человеческую благодарность.
Как бы то ни было, он получил весточку о семье и был готов отправиться в эту поездку, пусть даже сопряженную со смертельным риском.
Из-за блокадных условий из Турции за границу разрешалось отбывать единственным авиарейсом в Женеву, оттуда — продолжить странствие на самолетах “Панамерикан”.
Эрхан уведомил его, что на все три зоны имеется один аэропорт — Vekоde.
— А что это означает?
— Аббревиатура от трех слов — Вера, Коммуна, Демократия.
Мелик улыбнулся — впервые за последние годы. Эрхан продолжал:
— Вам придется пройти через три контрольно-пропускных пункта и три таможни. Постарайтесь взять поменьше вещей. И с учетом особенностей каждой зоны, чтобы на таможне не изъяли. Да, вот еще что… — Эрхан извлек из кармана пачку долларов. — Возьмите. Вам на каждом шагу понадобятся.
— У меня есть деньги, — замялся Мелик.
— На те деньги вы даже из аэропорта не выберетесь. Как знаете. Но если не возьмете — и ехать не стоит.
Мелик сдался:
— Я не знаю, как отблагодарить тебя.
— Это я на всю жизнь обязан вам, — возразил Эрхан. — Вы спасли моего ребенка…
Только сейчас Мелик вспомнил, что еще в той жизни, на той родине у Эрхана родилась двойня и оба мальчика через месяц погибли из-за сердечной недостаточности. Родился третий — с тем же пороком сердца. И Мелик, пользуясь своей профессиональной популярностью, поднял на ноги лучших кардиологов. Мальчик был спасен. Не зная о дальнейшей участи сына Эрхана, осторожно спросил:
— Как твой сын?
— Как огурчик! Благодаря вам…
Мелик еще раз поблагодарил и, кладя деньги в карман, добавил:
— За мной должок. Верну при первой возможности.
— Нет, это я в долгу перед вами. Помните, я тогда еще работал в типографии помощником метранпажа, а вы были простым репортером. Задерживали — в который раз — зарплату, а у меня ни копейки, даже хлеба не на что было купить. Узнав об этом, вы достали из кармана пару рублей: “Вот все, что имею”, — и протянули мне рубль — половину.
— Ну, знаешь ли, это мелочь… по сравнению…
— Дело не в сумме… — перебил Эрхан.— Вы поделились последним.
На прощание Эрхан напутствовал:
— Что бы там ни увидели, не отчаивайтесь…
Через три часа после вылета из Женевы в Баку стюардесса объявила на трех языках — английском, русском и фарси, что самолет идет на посадку, просьба пристегнуть предохранительные ремни.
Мелик созерцал сквозь иллюминатор землю. С заоблачной высоты ему предстал родной город, который вот уже столько лет ему только снился. Одна часть города была погружена во тьму; другая сверкала многоцветной иллюминацией. Стюардесса, обходя ряды, раздавала пассажиркам чадры. Дамы, сидевшие с открытыми лицами, иные даже в мини-юбках и декольтированных платьях, принялись укутываться в чадру. Стюардессы придирчиво следили, чтобы ни один волос не выбивался из-под покрывала. Мелик предвидел такое, зная, что первый пограничный пункт на пути — Бехишти — Бади-Кубе, потому и требовалось соблюдать закон о хиджабе. Но когда бородатый стюард, подойдя к нему, предложил снять галстук, он не смог скрыть недоумения:
— Кому какой вред от моего галстука?
— Ага изволит говорить верно, но таков порядок, — сокрушенно покачал головой бородатый бортпроводник.
Мелик заметил, что и другие пассажиры развязывают галстуки и сдают стюарду, а тот прикалывает к ним номера билетов, заверяя, что на обратном пути этот галантерейный атрибут будет возвращен.
Сойдя с трапа, он подошел к пограничному пункту под вывеской арабской вязью: “Бехишти — Бади-Кубе” и зеленым флагом с полумесяцем.
На проверку документов ушло немало времени. Пограничники долго сверяли соответствие паспортных снимков лицам предъявителей, иногда отлучаясь куда-то с целью консультаций, вновь возвращаясь и впиваясь глазами в документы. Некоторых пассажиров отозвали в сторону и куда-то увели.
У Мелика заколотилось сердце: а что как выищут какую-то закавыку и все пойдет прахом, рухнет мечта, которой жил долгие годы.
— Ага, ваши документы! — Голос пограничника прервал его мысли. Он протянул паспорт и выданную ему бумагу. Пограничник после долгого разглядывания и изучения проставил печать и вернул.
“Слава Аллаху”, — вздохнул с облегчением Мелик и перешел через границу. Досмотр на таможне занял еще больше времени. Ему пришлось ждать очереди целых два часа. Бородатый таможенник велел открыть сумку, переворошил, перебрал содержимое — три сорочки, нижнее белье, домашнюю одежду, электробритву, блок сигарет, пару кассет… наконец выудил галстук:
— А разве в самолете не отобрали галстук?
— Отобрали.
— Тогда что это такое? — таможенник крутанул галстук в воздухе.
— А это… это второй… — замялся Мелик. Похоже, его деморализовала спесь пограничных служак, он почему-то ощущал себя виноватым.
Таможенник не унимался:
— Тебе мало одного ошейника шайтана? Хочешь подарить кому-то? Или продать?
— Астахфуруллах!1 — выдавил из себя Мелик. — Кому я могу продать старый галстук.
1 Астахфуруллах (арабск.) — “упаси Аллах”.
Таможенник, не слушая его, бросил галстук в ящик с конфискованными вещами. С этим галстуком у Мелика были связаны воспоминания, он не хотел его терять. Вспомнил “рекомендации” Эрхана. Конечно, это был рискованный шаг, но в нем взыграло упрямство; оглянувшись, он извлек из кармана пятидесятидолларовую купюру и протянул служаке.
— Этот галстук — память о моем покойном брате.
Таможенник проворно сгреб купюру в лапу.
— Тогда другое дело. Если память о покойном брате, то какие тут могут быть разговоры. — Извлек конфискованный галстук из ящика и вернул Мелику. Его быстрые манипуляции с изъятием и возвращением говорили о сноровке.
Мелик, пройдя первые погранично-таможенные барьеры, достиг второго пункта с серпастым-молоткастым красным флагом и надписью кириллицей на азербайджанском и русском языках: “Бакы коммунасы”. “Бакинская коммуна”. На стене большущий портрет персоны внушительного вида в темных очках. Над портретом было начертано изречение: “Победа коммунизма неизбежна, ибо несомненна. Марат”.
А надпись под портретом призывала: “Под мудрым руководством верховного комиссара товарища Марата вперед, к полной победе коммунизма во всем мире!” Стоя в очереди у КПП на границе, Мелик вспомнил слова Эрхана о том, что никто не видел глаз товарища Марата Гарагёзова; по слухам, глаза у него косые, потому и не снимает темных очков.
Наконец очередь дошла до Мелика.
— Заполните анкету нашим алфавитом, — сказал пограничник, мельком бросив взгляд на его документы.
Он переписал все кириллицей, но вновь застрял при таможенном досмотре.
Таможенник, повертев в руках кассеты, спросил:
— Что это?
— Песни азербайджанских композиторов. В Турции они выпущены под названием: “Азери шаргилери”.
— В Турции? — насторожился таможенник. — Ввозить пантюркистские кассеты запрещается.
“Была не была”, — подумал Мелик и протянул чинуше полусотенную купюру.
— Это же песни советских композиторов, живших в прошлом веке.
Таможенник знакомым проворным движением сгреб купюру.
— Ах, советских? Тогда можно. — Затем он взялся за магнитофон. — А это что такое?
— Магнитофон.
Таможенник нажал на клавиши. Зазвучало радио.
— Это же радио!
— Аппарат комбинирован. И проигрыватель, и радиоприемник.
— У нас запрещено слушать чужое радио.
Мелику пришлось разориться еще на полсотни долларов. Теперь он делал это более уверенно.
Третий погранпункт. Здесь реял голубой флаг.
“Три границы — три флага, — с горечью подумал он. — Зеленый, красный, голубой. Будь эти три цвета вместе — составили бы триколор бывшего Азербайджана…”
Пограничник, пробежав глазами документы, велел ему оттиснуть большой палец на дискете. Затем вставил дискетку в компьютер, нажал на клавиши, глянул на дисплей: “Можете пройти”.
И здесь таможенник осмотрел все вещи.
— Наркотики?
— Нет, голубчик, не балуюсь.
Таможенник взял в руку блок турецких сигарет.
— Что это?
— Сигареты. Турецкие.
— К нам ввоз любых сигарет, кроме американских, запрещен. Подлежит изъятию. — Потом почему-то добавил: — Никогда не пробовал турецких сигарет.
— Я к ним привык. Можем поделиться — пополам.
— О’кей, — согласился таможенник и, распечатав блок, взял себе шесть пачек из десяти.
Едва пройдя таможенный контроль, Мелик увидел броские рекламы. Стюардесса, с картинной улыбкой раздающая кока-колу пассажирам, отвечающим столь же картинной улыбкой. Надпись латиницей: “Отправляясь в путь-дорогу, кока-колу пей помногу!”
Выходя из здания аэропорта, Мелик глянул на часы: полтретьего ночи. А самолет совершил посадку в полчетвертого пополудни. Одиннадцать часов их мурыжили здесь! Три часа полета от Женевы — и столько времени на пограничную волокиту!
Подошел к машине на стоянке, потянул ручку дверцы — заперта. Подкатило такси из задних рядов, таксист распахнул дверцу. Он сел на заднее сиденье, тут кто-то открыл переднюю дверцу: бородатый молодой человек обратился к нему: “Ага, ваш покорный слуга тоже в город, если вы не против, будем попутчиками”. — “Пожалуйста”, — отозвался Мелик. Такси покатило по автостраде, обнесенной колючей проволокой, освещенной яркими фонарями с одной стороны, с другой — дорогу обступала темень. Мелик обратил внимание на дохлых собак, валявшихся вдоль ограды на обочине.
— Откуда столько собачьих трупов?
— Глупые твари, — отозвался шофер. — Нарываются на проволоку, а по ней ток пропущен.
— Зачем же ток понадобился?
— Кяфиры надумали, — объяснил бородатый попутчик. — Боятся, что люди с той стороны к нам перебегут…
— Псы эти бродячие были, голодные. Всех сгребут и сожгут, — сказал таксист.
Мелик всматривался в окрестности, но не находил знакомых примет. За колючей проволокой — вспаханная нейтральная полоса. Дальше, по правую сторону — светящиеся разноцветные рекламы латиницей, очевидно, это была территория Baku-Siti. Слева — тьма-тьмущая.
— Это Бади-Кубе?
— Нет, ага, — отозвался бородатый парень. — И по эту сторону — логово кяфиров. По-иному — Бакинская коммуна. Наш Бехишти — Бади-Кубе дальше.
Мелик вдруг узнал Сураханскую дорогу.
— Сураханская дорога, не так ли?
— Да, ага. Это район “Сура-хане”.
— Здесь прошло мое детство, — вздохнул Мелик. — Наш дом стоял недалеко от Атешгяха.
— Где-где? — переспросил шофер.
— Был такой храм огнепоклонников, — пояснил бородач.
— Был? — удивился Мелик. — А теперь?
— Снесли. Кому нужно капище нечестивых в мусульманском государстве?
Такси затормозило перед шлагбаумом. Подошел полицейский и, просмотрев документы всех троих, откозырял. “Хейри шеб”1.
1 Доброй ночи (фарс.).
— Добро пожаловать в Бехишти — Бади-Кубе, — сказал бородатый парень.
Они настигли большой обоз; за громыхавшими арбами тянулись толпы людей.
— Кто эти люди, куда они тащатся на ночь глядя?
— К Янар-дагу, — ответил шофер.
Мелик заметил по отражению в переднем зеркальце, как бородач укоризненно покосился на шофера.
— Нет, ага, наш братец-шофер ошибается. Эти люди идут к Нардаранскому святилищу. Они двинулись в путь ночью, чтобы успеть туда к утреннему намазу.
Мелик помнил: отсюда до Нардарана изрядное расстояние.
— Столько пути — пешком?
— Ага знает, что пешее паломничество более богоугодно.
Свет фар выхватывал из тьмы ночное шествие; Мелик обратил внимание на большие казаны, погруженные в арбы.
— Подъезжай к гостинице “Иршад”, — сказал бородач шоферу.
Мелик был человеком, умудренным опытом. С первых минут он почувствовал, что бородатый подсел в такси неспроста, наверное, подослали для слежки. Но, видно, соглядатай был неискушенный, так скоро выдал себя; иначе он не стал бы и заикаться об отеле “Иршад”.
— Как вы догадались, что мне надо именно в “Иршад”?
— У нас же всего один отель, — шофер опередил ответ бородача.
Тот вновь смерил таксиста укоризненным взглядом.
— Нет, есть и другие места. Но я подумал, что столь благородному господину пристало останавливаться именно в “Иршаде”. Или я ошибаюсь?
— Нет, вы правы. Мне там забронирован номер. Я забыл представиться — Мелик Мамедли, журналист, — добавил он. “Пусть считает, что я не догадываюсь, какого поля он ягода”.
— Очень рад познакомиться с таким именитым гостем, — отозвался бородатый попутчик. — Меня зовут Имамгулу Бехбехани.
Такси уже катило по полутемным улицам города. Лучи фар выхватили полуобгоревшее, полуразрушенное здание. Мелик похолодел, узнав: “Исмаилийе” — здесь находилась Академия наук… Торчали одни стены. Пустые глазницы окон с обуглившимися рамами напоминали скелет.
— Кто погубил это здание?
— Кяфиры учинили… во время известных смут… — ответил бородач.
— Постойте, постойте… Здесь же рядом было еще одно здание… Хранилище рукописей…
— К великому сожалению, и оно, и многие дома на этой улице сгорели.
— Сгорели? И рукописи тоже?
— Увы, ага. Если горит дом, разве уцелеют рукописи?!
Мелик схватился за голову.
— О, Аллах… Ведь в этих письменах была вся наша память, история…
— Ага, я понимаю ваше смятение. Но что поделаешь? Таков был роковой жребий. А нынче… уже издано множество новых книг. На днях вышло собрание сочинений Ахмеда Кесреви. — Бородач, словно вспомнив о чем-то, спросил: — Кстати… вы узнаете этот проспект?
— Полагаю, да. Некогда Николаевская улица, позднее — Коммунистическая, а затем — “Истиглалият”1.
Имамгулу удовлетворенно ухмыльнулся:
— А теперь это улица Ахмеда Кесреви2. В честь ученого мужа, выявившего наше истинное происхождение.
1 Независимость.
2 Ахмед Кесреви — ученый-иранофил.
Такси ехало по многажды переименованной многострадальной улице, окруженной разрушенными, обгоревшими домами. Мелик вспоминал, что сюда выходил прекрасный сад, теперь на месте вековых деревьев чернел пустырь; только по уцелевшей филармонии он узнал этот некогда заветный живописный уголок. Здание филармонии сохранилось. Но соответствует ли теперь своему назначению?
— Что здесь находится? — спросил он.
— Пятничная мечеть, — в один голос ответили таксист с бородачом. Имамгулу добавил: — Самая большая мечеть в городе. По утрам вы сможете услышать азан с ее минаретов. И до гостиницы “Иршад” отсюда рукой подать.
Доехали до отеля. Когда Мелик, достав доллары, хотел расплатиться с таксистом, Имамгулу воспротивился: “Ага, он не возьмет у вас этих шайтановых денег. Не беспокойтесь, я уже уплатил”.
Администратор гостиницы седобородый сонный мужчина, взял у гостя паспорт, протянул бланк с графами на арабском. Мелик принялся было заполнять, но его остановил голос Имамгулу:
— Ага, писать на алфавите нечестивых — грех.
— Я умею читать на араб… а вот писать не горазд…
— Не беспокойтесь, я заполню.
Мелик, диктуя незваному помощнику данные о себе, чувствовал, что Имамгулу все эти сведения известны не меньше, чем ему самому.
Наконец с формальностями было покончено. Администратор протянул ключ.
Имамгулу проводил Мелика до дверей, зашел в номер, окинул взглядом.
— Шам хейир, — сказал он. — Милостью Аллаха вновь увидимся.
Было четверть четвертого. По-местному, четверть шестого. “Местное время, — с горечью подумал он. — Время родного города называю «местным временем». Конечно, в такую рань звонить жене негоже”.
— Ого! — Он окинул взглядом номер. — Да тут и телефона нет!
Решил позвонить попозже снизу. Лег в постель и после всех впечатлений дня, кажущихся галлюцинацией и кошмаром, провалился в глубокий сон.
Имамгулу знал, что говорит: поздним утром они вновь встретились. Спускаясь на первый этаж, Мелик увидел вчерашнего знакомца, сидящего на диване. При виде Мелика тот поднялся.
— Доброе утро! Я, знаете ли, подумал, что вы, как бы то ни было, странник. Может, помощь какая понадобится. Так что я к вашим услугам.
— Спасибо. Разве что не мешало бы выпить чаю…
— Конечно, конечно.
Прошли в маленькую чайхану. Бородатый официант подал на стол завтрак с чаем. Имамгулу протянул газету:
— “Сиратуль-мюстагим”1.
— Потом, — отозвался Мелик. Показав на большой портрет на первой полосе, спросил: — Это Агайи Муштехид?2
1 В переводе с арабского “Правый путь”.
2 Муштехид — духовный наставник у мусульман.
— Да. Наш верховный муштехид Агайи Бади-Кубейи. Здесь опубликована его проповедь. Сегодня по телеканалу “Иман” также передадут. Это действительно просвещенный человек, ученый муж. Ему нет равных и в светских, и в религиозных науках.
Мелик, слушая речь Имамгулу, обильно уснащенную арабскими и фарсидскими словами, знакомыми из классической литературы, но полузабытыми, думал про себя: “Бедный наш язык! В каком же он состоянии оказался, если сей молодой сын отечества не может сказать пару фраз на беспримесном родном языке…” Он уже осознавал, что впредь все время его пребывания в этом Бехиште Имамгулу от него не отвяжется и будет следовать за ним по пятам. От Имамгулу не скроется и его намерение свидеться с женой, может, он уже знает…
— Я должен позвонить…
— Извольте, ага, сообщить номер.
Мелик назвал четыре цифры телефонного номера жены, затем, чуть помедлив, последней заведомо назвал другую цифру. Хотел “прощупать” своего “опекуна”; знает ли он и этот номер?
— Позвоните. Хочу переговорить с Айпери-ханум.
— С кем? — заметно удивился Имамгулу.
— С Айпери-ханум. Это моя жена.
Слово “арвад” — “жена” — не сразу дошло до Имамгулу, привыкшего говорить на архаичном языке, напичканном арабизмами и фарсизмами. Мелик пояснил:
— То есть “оврет”. “Зовдже”, значит.
— А-а, конечно, разумеется.
Имамгулу отошел к администратору и долго о чем-то с ним толковал. Тот позвонил куда-то, потом передал трубку Имамгулу, который набрал записанный на бумажке номер. И вдруг насупил брови. “Наверно, последняя цифра сбила его с толку. Выдаст ли он себя?” — подумал Мелик.
Имамгулу устремился было к нему, но раздумал, помедлил, набрал последнюю цифру. Вопрос — какую? Названную Меликом — ложную или истинную, которую знали они оба? В таком случае он раскрыл бы свои карты. Выждав паузу, начал говорить. Что именно — Мелик не слышал. Отставив трубку, жестом поманил: “Извольте, ага”. Мелик подошел. “Махрух-ханум”, — сказал “опекун”, передавая ему трубку.
— Махрух-ханум? Кто она?
— Вы же сказали: ваша супруга.
Может быть, Мелик ошибается в своих подозрениях, Имамгулу, набрав именно записанный номер, просто из-за технической осечки попал к другому абоненту? Мелик хотел было уже повиниться, мол, последнюю цифру перепутал, но какое-то чувство побудило его взять трубку.
— Алло!
— Я слушаю вас.
Это была она, его Айпери! Годы состарили ее голос. Ведь столько воды утекло! Глухой, поблекший, печальный голос. Но ее голос. Мелик не смог бы перепутать этот голос ни с каким другим на свете.
— Здравствуй, Айпери. Это я.
— Простите, ага. Вы ошиблись номером.
— Как это — “ошиблись”? Да это же я, Мелик! Только три дня тому назад я узнал, что ты жива-здорова, мне передали твой адрес, телефон. Сейчас я здесь, в отеле “Иршад”. Куда мне прийти? Как нам увидеться?
В трубке — тишина. Мелику почудились сдавленные звуки, похожие на всхлипывание. Может, почудилось? После паузы донесся голос:
— Через час я буду в холле “Иршада”. — И сразу отбой.
Мелик подошел к Имамгулу.
— Спасибо, что помогли. Но почему вы назвали ее “Махрух”?
— Сама так представилась: Махрух-ханум.
Имамгулу не обмолвился о последней цифре, Мелик тоже держался как ни в чем не бывало. И без того все было ясно.
Он сел в вестибюле лицом ко входу, закурил и стал ждать. “Опекун” примостился поодаль и делал вид, что занят чтением “Сиратуль-мюстагим”. Изредка, уставясь на телеэкран, он внимал проповедям канала “Иман”.
— А что, здесь телевидение только проповеди передает? — поинтересовался Мелик.
— Нет, почему же. И новости сообщает, молитвы, передачи по истории религии… Транслирует из мечети намаз…
— А, скажем, представления, стихи, музыку?
— В день Ашура1 передают “шахсей-вахсей”, поют “марсия”, “новхе”…
1 Ашура — день поминовения убиенных имамов; далее перечисляются траурные плачи, песнопения.
— Танцы, светские песни, мугам?
— Астахфуруллах, ага! Все это — деяния шайтана.
“И мугам?” — хотел было спросить Мелик, когда увидел входящую в вестибюль женщину, закутавшуюся в черную чадру с головы до пят. Одни глаза были видны. Когда-то лучистые, яркие глаза — теперь они выглядели потухшими, усталыми и печальными. Но это были ее глаза!
Вскочил с места, кинулся навстречу жене, о которой столько лет не знал ничего. Женщина отпрянула, будто ей привиделся призрак, остановилась на расстоянии. Осекся и Мелик. Замедлив шаг, он приближался к ней с распростертыми руками. Но, видя, что она вновь, съежившись, попятилась, застыл на расстоянии вытянутой руки.
Он чувствовал, что “опекун”, навострив уши, следит за каждым их жестом.
Она:
— Простите, но я не могу подать руки чужому мужчине.
— Чужому? Да это же я, Айпери, я — Мелик, твой муж!
— Меня зовут Махрух.
— …Ну… пусть Махрух. Во всяком случае, ты моя законная жена.
— Нет, — сказала женщина. — Мы не заключили брак по шариату…
Мелик был ошарашен.
— Но тогда как быть с нашими детьми? У нас ведь сын, дочь. Разве ты не мать их?
Она потупилась:
— Это был мой грех. Я тысячу раз каялась, чтобы всемилосердный Аллах простил грехи мои.
Имамгулу, не выдержав, вмешался в разговор:
— Аллах милосерден! И простит вас.
— О каком грехе вы говорите? — обомлел Мелик. — Разве это грех — стать матерью?
— Без заключения брака по шариату — да… Это прелюбодеяние, да простит мне Аллах, — промолвила Махрух.
— Считается незаконным, — подтвердил Имамгулу.
— Ладно… присаживайся… э-э… присаживайтесь.
Женщина села в кресло напротив, поодаль от мужчин.
Мелик не находил слов. И она хранила молчание. Воцарилась тягостная тишина.
— Скажи-ка, — нарушил молчание Мелик, — у тебя нет связей и с детьми? С Бурлой, с Бейреком?
— Они не дети мне. Они отступники на услужении у кяфиров…
— Вот оно как, — только и выдавил из себя Мелик.
Махрух (теперь она действительно была Махрух, вовек неведомая, а не Айпери, с которой он долгие годы клал голову на общую подушку) сказала:
— Если у господина нет ко мне больше вопросов, позвольте покинуть вас.
Мелика обожгла мысль: вот сейчас, сию минуту он вновь потеряет свою жену, на этот раз навсегда.
— Погоди… не спеши… Расскажите хоть, как ты.. как вы…
— Спасибо, живем — не жалуемся, милостью Аллаха ни в чем не нуждаемся.
— А где ты… вы работаете?
— Преподаю в медресе. Веду уроки каллиграфии.
— Но ведь ты… вы были художницей.
— То была ошибка молодости. Изображать человека возбраняется. Всевышний да простит мне и этот грех.
— Значит, преподаешь каллиграфию? — бессмысленно повторил Мелик, не зная, о чем говорить.
— Да, ага. Учу переписывать Коран по графике “насх”, “насталих”, “куфи”.
— А на каком языке?
— Конечно, на азербайджанском, — опередил ее с ответом Имамгулу.
— И на зебани — фарси1. Есть у нас и данешгях2.
— Почему бы тебе не преподавать в унив… в данешгяхе?
— Там преподавание ведется на фарси, — сказала Махрух.
— Но студенты знают и свой родной язык, — поспешил вставить реплику “опекун”. — Чем больше языков знаешь — тем больше пользы. Не так ли, ага?
— Разумеется.
— Да, кстати, поздравляю с праздником Навруз, — сказал Мелик.
— Навруз? — смешалась она.
— День восшествия на престол святого Али, — вмешался в разговор Имамгулу.
— Спасибо, — бесстрастным тоном сказала Махрух.
Сквозь стекла вестибюля Мелик увидел толпу паломников вроде тех, которых они обогнали ночью.
— На Нардаранское святилище держат путь?
— Да. А может, в Бузовны, к Али-аягы3.
Махрух вновь попыталась окончить тягостную встречу. Мелик решился:
— Агайи4 Бехбехани! — сказал он. — Эта женщина тридцать лет была моей законной женой, как бы вы ни считали. Мы официально сочетались браком по законам тех времен. Так что позвольте нам минут пять поговорить с глазу на глаз. Может быть, у нас есть что сказать друг другу. Не возражаете?
1 Зебани (фарс.) — язык.
2 Данешгях (фарс.) — университет.
3 Место в прибрежных скалах, где запечатлен след человеческой ступни, по поверью, оставленный святым Али.
4 Агайи — господин.
— Нет, разумеется. — “Опекун” отошел и сел на почтительном расстоянии, однако не спускал с них глаз.
Потоку людей за окнами не было конца.
— Зачем им таскать с собой столько посуды, котлов? — спросил Мелик.
Махрух проследила за его взглядом.
— Ни на какое святилище не идут они. На Янар-даг идут.
— На Янар-даг?
— Да, — отозвалась она, не глядя на него. — В домах нет ни газа, ни дров, и деревья все вырубили. Тащатся на Янар-даг, чтоб там на природных огнях сварить себе еду, —тихо проговорила она и, повысив голос, произнесла другим тоном: — Да, ага, они направляются на святилище. Наши люди очень набожны.
Мелик понял что к чему.
Махрух, повернувшись к улице и делая вид, что наблюдает за толпой, прошептала:
— Что бы ты ни слышал здесь — не верь. И моим словам — тоже. — И снова вошла в роль: — Мои питомцы занимаются с таким рвением, что до окончания медресе успевают по семь раз переписать Коран.
Мелик тихо сказал:
— Я вызволю тебя отсюда.
— Это невозможно, — безнадежно отозвалась она, повернув лицо к нему. И, спохватившись, продолжала: — Это совершенно невозможно! Мы не можем общаться со слугами шайтана. Будь это даже собственный сын или дочь!
Говорить было больше не о чем. Она поднялась.
— Ага, весьма признательна вам. — И, прикрыв пол-лица платком-яшмаком, чтобы скрыть движение губ, тихо произнесла: — Я считала тебя умершим. И ты впредь считай меня покойницей… — Глаза ее наполнились слезами.
Имамгулу, увидев, что она встала, подошел. Наверно, от его внимания не ускользнула слезинка, скатившаяся из глаз. Он отвел взор. Быть может, в отчете, который ему предстояло написать, он не станет отмечать эту слезинку. Ведь и он когда-то был человеком.
— Оставайтесь с миром, ага. — К Имамгулу: — И вам всего доброго, ага. — Повернулась. Побрела к выходу. Мелику показалось, что плечи ее вздрагивают.
Вот она вышла из отеля, ускорила шаги, уходя все дальше и дальше. Мелик провожал ее взглядом, пока она не превратилась в черную тень.
Он поднялся.
— Агайи Бехбехани, я сегодня должен уехать. Поручите подготовить мне счет.
— Что за спешка, ага? Побыли бы еще пару дней, посмотрели бы достопримечательности…
— Что увидел — то увидел, — сказал Мелик и, опасаясь быть превратно истолкованным, добавил: — благодарение Аллаху.
— Как вам угодно, ага.
Мелик поднялся в номер; собирая вещи, не нашел кассеты… Кто мог их взять? Имамгулу все это время находился с ним. Магнитофон был на месте. Кому же понадобились кассеты? Вдруг на ум пришла странная догадка: может быть, кассеты взял служитель отеля, чтобы слушать их тайком…
Спустился в фойе, взял счет, оплатил долларами. Сдачу администратор вернул в туменах.
— Зачем мне они?
— Понадобятся, — сказал Имамгулу. — Мелочь, можете подать нищему.
— Разве здесь водятся нищие? — спросил Мелик не без мстительной иронии.
— Конечно же нет, — всполошился Имамгулу. — Понадобятся, когда перейдете в зону красных. Говорят, там нищих пруд пруди.
— Разве там “ходят” ваши деньги?
Имамгулу попал впросак. Слово не воробей… Мелику стало его жаль. В конце концов, в чем провинился этот служака, чтоб загонять его в угол.
— Ну ладно. Оставайтесь с миром.
Имамгулу сказал с предельной учтивостью:
— Ага, я сам выпровожу вас.
Сперва фраза резанула слух. Но тут же Мелик вспомнил, что в наречии, которым теперь здесь пользуются, знакомые слова обретают подчас совершенно другой оттенок и “выпровожу” означает просто “провожу через границу”.
Выйдя из отеля, они прошагали по улицам бывшей цитадели — Ичери-шехер, которую сровняли с землей. Остались одни крепостные ворота, представлявшие странное зрелище без зубчатых стен с бойницами.
— Везде ли снесли крепостные стены?
— Да, ага. Из этих камней возведена новая стена — между Бади-Кубе и кяфирами.
— А Девичья башня? — опасливо спросил Мелик. — Ее… тоже?..
— Башня осталась на стороне кяфиров. Говорят, там сейчас склад лесоматериалов.
Новая пограничная стена прошла чуть поодаль от крепостных ворот. Пограничный пропускной пункт представлял собой узкую дверь в стене.
По одну сторону реял зеленый флаг с полумесяцем, по другую — серпастый-молоткастый кумач.
— Да откроются перед вами пути милостью Аллаха, — напутствовал его на прощание Имамгулу.
Пройдя через границу, Мелик оглянулся. Имамгулу все еще смотрел ему вслед. Мелику показалось, что в глазах “опекуна” сквозила печаль.
II
Первое здание, представшее ему, показалось знакомым. Ну конечно же это было здание Музея имени Низами. Но оно совершенно преобразилось. Сводчатые, в восточном стиле, двери и окна были переделаны в прямоугольные и забраны решетками; исчез орнамент из глазури.
Осмотрел фасад: лоджии, когда-то украшенные цветной глазурью, превратились в квадратные обесцвеченные ниши. А главное, статуи классиков поэтов и писателей сменили скульптуры Энгельса, Ленина, Сталина… остальных троих из новой компании он не смог узнать.
А где же памятник Низами? Прежде он возвышался в сквере напротив. Оглянулся. Там вознесся монумент, вымахавший выше гянджинского мудреца. Белый мрамор. Очки — из черного лабрадора. Марат! Конечно, это он. По обе стороны монумента застыл караул. Надпись кириллицей над парапетом: “Площадь Марата”. На торце бывшего музея дощечка: “Улица Марата Гарагёзова”.
Учреждение, адрес которого сообщил ему Эрхан, находилось на этой улице, в этом же здании. Это был Верховный комиссариат Бакинской коммуны.
Здесь-то ему предстояло разыскать Бейрека. Он не успел сделать и нескольких шагов, как перед ним выросла девочка-подросток в отрепьях с малышом лет четырех на руках и, угадав в нем приезжего, но не зная, на каком языке обратиться, показала пальцем на ротик чумазого малыша, мол, голоден. Мелик полез в карман, нашарил тумены и подал попрошайке. Девочка взяла, но, разглядев, плюнула и отшвырнула. Мелик понял, что здесь эти деньги ничего не стоят, извлек из кармана долларовую бумажку. У нищенки глаза загорелись. Тут же, как из-под земли выросла целая орава малолетных нищих. Большинство были девочки в рваных обносках, с сопливыми карапузами на руках, видимо, братишками. И все точно так же тыкали пальцем им в рот: мол, есть хотят.
Он извлек из кармана две пятидолларовые и одну десятку — деньги схватили на лету. Те, которым не досталось, сцепились с другими. Мелких купюр у него не осталось, а орава нищих не хотела выпустить его из кольца. Тут раздался свисток милиционера. При виде блюстителя порядка всех как ветром сдуло. Отстала только маленькая хромоножка. Милиционер настиг ее, он полез ей за пазуху, вытащил десятидолларовую бумажку и дал пинка под зад.
Мелик вошел в парадную дверь комиссариата, увенчанную большим портретом главного комиссара. У двери — милиционеры.
— Мне нужен Бейрек Мамедли. Он служит здесь.
Милиционер указал на окошко сбоку: туда.
За окошком, в комнатке с портретом вождя в сером кителе, восседал мужчина в таком же сером кителе с красным значком на груди и в темных очках.
— Я бы хотел увидеть Бейрека Мамедли, — сказал Мелик. — Я его отец.
— Здесь такой человек нет, — отозвался очкарик на ломаном русском.
— Не может быть, — возразил Мелик. — Мамедли Бейрек. Инженер-электрик. Проверьте, пожалуйста.
Мужчина в сером кителе поднял телефонную трубку, куда-то позвонил, переговорил полушепотом, затем протянул анкету.
— Заполняйте. На азербайджанском и на русском.
Мелик заполнил и отдал.
— Документы!
Мелик предъявил. Мужчина в сером кителе долго изучал документы и сверял их с анкетными данными. Вернул анкету:
— Неправильно.
— Что именно?
— Дата. — Под анкетой Мелик проставил дату: 22 марта.
— Разве сегодня не двадцать второе марта?
— Не марта, а Марата.
— Марата?!
— Уже два года так называется этот месяц, а ты не знаешь?
Он заново заполнил анкету с учетом календарного новшества.
— Второй этаж, пятая комната. К товарищу Тельману Гараханову.
Мелик стал подниматься по лестнице, украшенной портретами вождя — Марат верхом на коне, Марат за фортепиано… Дойдя до пятой комнаты, открыл дверь, обшитую дерматином.
Секретарша в сером кителе с красным значком на груди выкатила строгие глаза.
— Вы к кому?
— К товарищу Гараханову. — Он протянул ей документы и анкету.
— Минутку, — она исчезла за дверью.
Мелик окинул взглядом приемную. Стены были увешаны портретами Марата в сером кителе и украшены надписями: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Да здравствует славная Бакинская коммуна! Победа коммунизма во всем мире неизбежна! Марат”.
На маленьком столике — толстый фолиант, красная брошюра величиной с записную книжку и газета “Бакинская искра”. На обложке фолианта с портретом вождя вытиснено: “Славный жизненный путь товарища Марата”. Такой же портрет — на брошюре. Он взял брошюру, полистал. Это был цитатник Марата. “Мечты народа — мечты партии”, “Наше дело правое, ибо правда за нами”, “Будущее принадлежит не отдельным нациям, а пролетариату”.
Мелик взялся за газету. Стало быть, свежий номер. Тексты на азербайджанском и на русском. Над заголовками тот же призыв к пролетариям всех стран и пророчество Марата о полной победе коммунизма. На первой полосе под изображением вождя в темных очках: “Верховный комиссар Марат Гарагёзов — стойкий и мудрый коммунист, явления которого человечество ждало на протяжении тысячелетий”.
Секретарша вышла из недр кабинета: входите.
Он переступил порог. Гараханов восседал за просторным столом. При виде Мелика поднялся. Но, удивительно, стоя он казался ниже, чем в кресле. Поднявшись, он будто уменьшился. Тот же серый китель, те же темные очки. Подал руку, вялую и холодную, как мясной фарш. Несмотря на то что перед ним лежала анкета посетителя, счел нужным осведомиться:
— Кто вы? Откуда прибыли, каким образом и по какому поводу?
Услышав ответ, многозначительно произнес: “А-а, Турция-я… Понятно…”
Узнав о цели приезда, товарищ Гараханов реагировал скептически:
— Я не верю в объективность буржуазной прессы. Но, в моем понимании, ваша цель — увидеться с сыном.
— Да, не скрою. Насколько мне известно, он служит здесь. Бейрек Мамедли.
Гараханов усмехнулся:
— Вы, очевидно, имеете в виду Бориса Мамедова? Да, у нас есть сведения, что он на самом деле доводится вам сыном.
— Позвольте… но почему Борис? Его зовут… звали Бейреком…
— Он давно сменил имя. Кстати, а что означает “Бейрек”?
— Это один из героев дастана “Деде Горгуд”.
Гараханов напряг память.
— Деде Горгуд… Горгуд Деде… А-а, вспомнил. Это, кажется, запрещенная антинародная пантюркистская сказка.
Спорить было бессмысленно. Не время и не место.
— Могу ли я увидеть сына? — спросил Мелик.
— Конечно. — Гараханов поднял трубку: — Боря, зайди. Тут твой папаша объявился. Да нет, не с того света. Из Турции. Впрочем, это одно и то же…
У Мелика забилось сердце. Сейчас он увидит сына. Бейрека… ставшего Борей. Но все равно это его сын.
Взгляд его блуждал по кабинету, увешанному диаграммами, отображающими крутой подъем индустрии и образования, каноническими портретами вождя, и вдруг зацепился за четвертого в традиционном ряду Энгельса—Ленина—Сталина… Козлобородая персона напоминала мраморный монумент на фасаде бывшего Музея Низами.
— Кто это?
— Товарищ Шаумян, — торжественно возгласил Гараханов, — руководитель первой Бакинской коммуны.
— Но ведь это армянский… — начал было Мелик, но Гараханов резко перебил:
— Причем тут армянский! Товарищ Шаумян не армянин, а коммунист!
Мелик, чувствуя, что многим рискует, не мог сдержаться:
— Сколько азербайджанцев загубил этот коммунист-дашнак в восемнадцатом году… в марте… то бишь в месяце марат!
Гараханов придал себе свирепый вид:
— Он карал не азербайджанцев, а мусаватистов. Заклятых врагов азербайджанского, русского, армянского пролетариата! — У него аж пена выступила у рта. Выпив воды, он чуть убавил тон: — Оно конечно, вы — из Турции, ваше сознание отравлено буржуазной пропагандой. Да и наши отечественные националисты в свое время понавешали собак на Баккоммуну и на Шаумяна. Позор! Теперь мы восстановили историческую справедливость. Мы, коммунисты Бакинской коммуны, возглавляемой товарищем Маратом! Да, мы гордимся тем, что знамя диктатуры пролетариата в Закавказье вновь поднял бакинский рабочий класс! Баку всегда являлся… этим самым…
— Колыбелью, — машинально подсказал Мелик.
— Да, да. Колыбелью революции. Теперь, когда и в России к власти пришли коммунисты, весь мир узнал, что первыми на правый путь вступили мы.
— В России коммунисты пришли к власти путем демократических выборов, но сразу же разогнали Думу.
— И правильно сделали! Это сборище болтунов пролетариату не нужно. Скоро мы восстановим СССР, зачинщиком этого дела явится Бакинская коммуна…
У Мелика защемило сердце.
— А кого изображают эти статуи перед музеем?
— Музеем?
— Извините, я забыл… Раньше здесь помещался Музей имени Низами.
— Низами? Низами… Ах да. Вы о поэте феодальной эпохи.
— И он тоже у вас под запретом?
— Почему же. Мы просто не печатаем его книги. Пролетариату не нужны поэты феодализма. Кстати, вот, — он показал на фолиант с золотым тиснением, — вышла в свет новая биография товарища Марата. Советую прочесть.
— А кто автор?
— Такие книги не пишутся отдельными авторами. Группа пролетарских писателей, выражающих искренние чувства рабочего класса. Они не сочли нужным указать свои имена. — После паузы: — Вы спрашивали о скульптурах перед зданием Комиссариата? Это памятники величайшим коммунистам — Энгельсу, Ленину, Сталину, Шаумяну, Кирову, Орджоникидзе…
— Немец, русские, грузины, армянин… А разве не было коммунистов-азербайджанцев?
— О, несчастный человек, оболваненный буржуазно-националистическими предрассудками! — воскликнул товарищ Гараханов. — Причем тут национальность? У коммунистов нет национальности. Их национальность… пролетариат! Вот, послушайте, что говорит товарищ Марат. — Он встал, взял красный цитатник, зачитал
вслух: — “Будущее принадлежит не отдельным нациям, а пролетариату”. Понятно? Если для вас важна национальность, почему вы не заметили монумент товарища Марата? Ведь он, в вашем понимании, азербайджанец.
— Да, конечно, — сказал Мелик.
“Когда же появится сын?” Он не мог отделаться от ощущения, что в галерее портретов канонизированных лиц кого-то не хватает. Вдруг вспомнил: Маркса! Конечно же Карла Маркса.
— Почему среди этих великих нет товарища Маркса?
— Это сложный вопрос. Дело в том, что мы ценим Маркса как основоположника научного коммунизма. Но… он был евреем… А наши главные враги — мировой империализм и сионизм. Если мы воздвигнем памятник и Марксу, нас могут превратно понять…
В это время открылась дверь и вошел молодой человек в сером кителе, с красным значком на груди и в темных очках. Мелик уставился на него.
— Что, не узнали сына? — криво усмехнулся Гараханов. — Боря, сними очки.
Вошедший снял очки. Бейрек! Но какой у него холодный, отчужденный взгляд! Повинуясь безотчетному порыву, Мелик хотел кинуться, обнять, но сдержался: может, у коммунистов возбраняется проявление отцовских чувств? И потом… этот холодный взгляд. Протянул руку, Бейрек подал свою. Зазвонил черный телефон, Гараханов поднял трубку и вскочил с места.
— Слушаю, товарищ Марат. — Вытянувшись в струнку, он вновь показался ниже ростом. — Сию минуту… — Меня вызывает товарищ Марат. Боря, перейдите с гостем в твой кабинет.
Выходя из кабинета, Гараханов бросил на ходу:
— Просвети отца. Он очень заблуждается насчет исторических заслуг товарища Шаумяна. Похоже, подпал под влияние националистов и пантюркистов.
Вышли в коридор. Бейрек подозвал кого-то и, достав из кармана ассигнацию, сказал: “Вот сто рублей. Купи в буфете водку, селедку, пирожков или что найдется”.
Мелик не знал, с чего начать разговор.
— Сто рублей — это сколько долларов?
— Столько же и долларов, — ответил Бейрек.
— Водку — за сто долларов? Не дешево…
— Это по официальному курсу рубль сравнялся с долларом, — он усмехнулся. — А так — доллар тянет на наш стольник.
— А в таком раскладе за доллар тебе и водку, и закуску…
— Да это только в нашем буфете. В городе все гораздо дороже.
По коридору, увешанному теми же изобразительно-мобилизующими плакатами, дошли до лифта. В лифте Мелик снова увидел портреты вождя в сером кителе и темных очках.
Поднявшись, подошли к двери, обитой кожей, Бейрек отпер ее. Тот же антураж, те же девизы. Но в этой комнате было множество приборов и несколько телевизоров. Среди портретов и диаграмм Мелик с удивлением обратил внимание на изображение спящей девчурки лет шести. “Неужели дочь Бейрека? Моя внучка!” — подумал он.
— Кто это?
— Шедевр одного художника — сказал Бейрек. — Прочти название.
“Видит во сне товарища Марата”, — прочитал Мелик.
— А что ты сказал Гараханову насчет Шаумяна? — поинтересовался Бейрек.
— Да ничего такого. Сказал, что он был дашнак.
— Нашел о чем говорить. И кому? У Гараханова мать — армянка.
Помолчали. Чтобы нарушить тягостное молчание и растопить лед отчуждения, Мелик начал говорить о том, откуда и с какой целью приехал, но, похоже, это совершенно не интересовало Бейрека, то бишь Бориса.
— Я встретился в той зоне с твоей матерью. Ты поддерживаешь с ней связь?..
— Нет, — равнодушно отозвался Бейрек. — Слышал, в религию ударилась, святошей стала… — Пауза. — К тому, до чего мы дошли, и моллы руку приложили.
— Молла или не молла, но она твоя мать.
На лице у Бейрека появилась ироническая ухмылка.
— Мать, отец… Сантименты минувших веков. В этом мире у человека нет никого.
Мелика охватил ужас.
— Да разве можно так жить?!
— Как видишь, живу.
— А как с Бурлой? Она тоже для тебя — сантименты минувших веков?
— И с ней никакой связи. Пошла в танцовщицы. В Baku-Siti развлекает буржуев танцем живота.
— Танцем живота?! — обмер Мелик. — Кажется, я приехал сюда только чтобы испытывать потрясения…
Бейрек оставил его слова без ответа. Вновь воцарилось молчание.
— А как у тебя житье-бытье, достаток?
— У меня неплохо. Как и у большинства работающих в этом здании.
— А вне этого здания? Каково им?
— Разве сам не видел? Нищенки тебя не облепили?
— Видел. А много ли их?
— Больше половины населения, — сказал Бейрек. И добавил с иронией: — Пролетарские дети.
— Эти дети нигде не учатся, не работают?
— Ха, ха… Разве сыщется работа? А учиться… всего-навсего две школы. И там учатся дети работников комиссариата.
Мелик достал сигарету и закурил.
— Турецкие? Дай-ка попробую. — Бейрек, сделав затяжку, сказал: — Знаешь, с чего начинаются уроки во всех классах? Сперва провозглашают лозунги во славу товарища Марата. Потом начинают насылать проклятия.
— Проклятия?
— Да. Пусть, говорят, ослепнут враги товарища Марата и враги пролетариата, Бакинской коммуны, пусть отсохнут у них руки, пусть их хватит кондрашка, сразит чума, холера, СПИД!
— Помнится, была у нас в селе старушка. Вот так же проклинала.
— И о СПИДе она знала?
— Нет. Но кляла в этом же духе: пусть отсохнут руки, язык отнимется, нутро сгорит, пусть кровью изойдет, пусть заразится чесоткой, а ногти отвалятся.
— Вот это что-то новое! — неожиданно оживился Бейрек. — Впечатляет. Надо бы взять на заметку и рекомендовать наркомпросу.
— Почему ты носишь темные очки? С глазами плохо? Я обратил внимание: все в темных очках. И в серых кителях. Что за мания такая?
— Ходить в другой одежде не положено.
— Темные очки — тоже обязательно-принудительны?
— Нет. Это своего рода знак солидарности с товарищем Маратом. Выбор добровольный. Но все в этом здании решили, что так надо.
— Говорят, что товарищ Марат косоглаз, потому и носит темные очки. Но тебе-то зачем? Слава Аллаху, глаза у тебя, как у джейрана… — он нарочно сказал приятность, чтобы растопить холодок общения.
Но Бейрек не реагировал. И вдруг после паузы выпалил с неожиданной злостью:
— Никакого косоглазия у товарища Марата нет! Он просто столько людей угробил, что никому не может смотреть в глаза!
Мелик так и обмер. Обвел взглядом приборы:
— А ты не боишься так откровенничать? Могут ведь подслушивать.
— Чего мне бояться? Что они могут сделать? Здесь я единственный специалист. Они нуждаются во мне. Все сплошь недоучки, дорвались до руководящих постов.
Кто — бывший кулинар, кто — дворник. Самый грамотный Гараханов, да и тот лет тридцать сапожничал.
— А Марат?
— В былые времена слыл в городе известным парикмахером.
— А какой он национальности?
— Аллах его знает. Вроде как азербайджанец. Изредка говорит на азербайджанском, но лучше бы не говорил.
Мелик обратил внимание, что у Бейрека с родным языком все в порядке. В отличие от Гараханова, то и дело вставлявшего русские слова.
— Говорят, что у него есть и еврейская кровь, потому он такой ярый антисемит. Немногим оставшимся здесь евреям житья не дает. А вот этот фолиант видишь? — Он показал на уже знакомый том с золотым тиснением. — Это уже, чтоб не соврать, пятидесятое жизнеописание вождя. И каждый раз его биография обрастает новыми героическими фактами. Если учесть хронологию событий, можно подумать, что он прожил по меньшей мере сто лет. То пишут, что он был военным советником у Мао и Ким Ир Сена, то он, видишь ли, посвящал Фиделя Кастро в теорию коммунизма. То он поднимал негров в Африке на борьбу против колониализма… Но на самом деле он все эти годы цирюльничал в Баку.
— И никто об этом не знает?
— Были знавшие. Всех сжили со свету, стерли в порошок… Всех своих старых клиентов велел разыскать. А если кто случайно уцелел, так они теперь делятся воспоминаниями о подпольной революционной деятельности товарища Марата. Так что некогда он стриг головы — теперь их сносит.
— Ты бы придержал язык, Бейрек. Мало ли “ушей”. Как бы не пришлось расплачиваться.
— Не тревожься. Моя работа здесь, знаешь, в чем заключается? Забивать зарубежные радиостанции и телевидение. Чтоб никто ничего не видел и не слушал. А в этой комнате я установил такую технику, что никто не может подслушивать, потому говорю что хочу. Конечно, если ты не вздумаешь настучать…
— Как тебе не стыдно? — взвился Мелик. — Я же твой отец!
— А знаешь, сколько сынов на отцов накапали, сколько папаш на отпрысков своих настучали в ПэПэ? — горько усмехнулся Бейрек.
— Что это за ПэПэ?
— Пролетарский Патруль. Тайный сыск Коммуны.
Дверь открылась и вошел служащий с бутылкой водки и парой пирожков. На этикетке красовался товарищ Марат.
— Ты не голоден? — Это была первая человечная фраза, сказанная сыном отцу.
— Нет. — Мелик наконец решился: — Почему ты разговариваешь так… холодно, Бейрек? Сколько лет не виделись, я тосковал по семье, так рвался увидеться… Знал бы, каких трудов мне стоило добраться сюда…
— Ну, добрался, увидел и — пришел в восторг?
— Не говори со мной таким тоном. Ну чем я провинился перед вами? Чем?
Бейрек, не ответив, достал из шкафа рюмку, стакан, откупорил бутылку, налил отцу в рюмку, а себе наполнил стакан. И… ни слова не говоря, осушил залпом. Даже не закусил, только тыльную сторону ладони понюхал. Мелику случалось видеть такое в далеких северных краях, так порой пили русские. Наконец Бейрек-Борис нарушил молчание:
— Спрашиваешь, в чем провинился? А где ты был все эти годы? Что ты знал о тех, кого называешь семьей? Отвалил в Турцию, жил себе преспокойненько, а теперь объявился, семью проведать решил… взываешь к чувствам, мол, отец, мать и прочее. Это ли, по-твоему, отцовство?
— Ты несправедлив, Бейрек. Сам знаешь, все пути-дороги закрыты, всякое сообщение прервано. Как я мог связаться с вами, если даже не мог узнать, живы ли вы?
— А когда умотал в Турцию, бросив нас на произвол судьбы?
— Опять передергиваешь. Я не бросал вас. Я уехал в командировку.
— И на сколько лет затянулась твоя командировка?
— Как я мог знать, что разразятся такие события! Как?!
— Нет уж, извини. Эти события начались еще при тебе. Ты был известным журналистом. И что — не видел, по какому руслу идут события? Не читал газет, не смотрел телевидение, не слушал радио? Тебе было невдомек, что все эти источающие злобу, ненависть, ксенофобию писания и речи, все эти алчущие крови златоусты создают в обществе такой разрушительный потенциал, который чреват неизбежным взрывом? И взрыв произошел…
— Через пару недель после моего отъезда, — уточнил Мелик.
— Но ты мог предотвратить его, находясь здесь.
— Как же я мог?
— Ты был на виду, к тебе прислушивались. Ты мог бы призвать людей одуматься, остудить страсти, сказать: братья, сограждане, раздрай ведет к трагедии, не ополчайтесь друг против друга, не доводите дело до братоубийства…
— Наверно, ты забыл, Бейрек, я взывал, вразумлял, заклинал — не вняли. Мы писали — нас не читали. Говорили — нас не слышали. Злоба ослепила людей. От криков и воплей оглохли. Никого не слышали и слышать не хотели, кроме самих себя.
— Эх… — Бейрек осушил еще один стакан, закусив пирожком. — Ты знаешь, что творилось после твоего отъезда?
— Знаю. Столкновения в Баку, в районах, кровь, гражданская война… Подрыв нефтепровода Баку—Джейхан… Там писали: это дело рук АСАЛА или ПКК1.
1 АСАЛА — армянская террористическая организация, ПКК — Курдская рабочая партия.
— АСАЛА или ПКК, какая разница. Три дня спустя грянул взрыв на армянской АЭС… Теперь и территория Армении, и Карабах превратились в мертвую зону… по крайней мере лет на сотню… — Бейрек горько рассмеялся. — Так-то развязали карабахский узел.
— И этот теракт приписали Турции, — сказал Мелик. — Армянская диаспора подняла вой на весь мир: дескать, в двадцатом веке был первый геноцид и вот — второй. Турцию отстранили от всех международных организаций, стиснули экономической блокадой, прервали сообщение. Между тем никто до сих пор не доказал ее причастности к теракту.
— И не смогут доказать, — сказал Бейрек. — Но какое это имеет значение? Миром правит ложь! Ложь и сила! Кто сильнее — тот и прав.
Мелик обратил внимание: хотя Бейрек и выпил изрядно, а нить разговора не терял, и речь оставалась вполне внятной. Разве что глаза чуть затуманились.
— А потом грянул Мингечаур…
Бейрек с трудом произнес это слово, то ли все-таки сказалось выпитое, то ли потому, что название города на Куре отныне для всех азербайджанцев стало знаком самой тяжелой трагедии, самой великой боли.
— Кто подорвал Мингечаурскую плотину? Доморощенные геростраты, сепаратисты, внешние враги? Или ракеты, сбившиеся с курса из-за компьютерной ошибки? Вот тайна, которая никогда не раскроется.
Мелик знал, что и взрыв на Армянской АЭС, и разрушение Мингечаурской плотины — величайшие трагедии, глобальные экологические и гуманитарные катастрофы не только двадцать первого века, а, быть может, всех времен. Все равнинные районы Азербайджана оказались затопленными водой. Часть населения убежала в горы.
— Как теперь с теми, кто успел спастись? — спросил Мелик.
— Хуже некуда. Полный беспредел. В каждом углу — свой атаман, свой башибузук, свой удельный князь, кого хочет — затопчет в грязь… Первобытно-общинный бардак…
— Ведь именно в ту пору Баку раскроили на три части.
— Да. ООН приняла резолюцию “с целью пресечения анархии”. Наспех сколотили три государства, раздали трем зарубежным странам по мандату. Ведь тут нефть. Разве упустят супердержавы такой лакомый кусок! Теперь в этих трех зонах якобы созданы три суверенных государства. Какой тут суверенитет — можешь представить. Товарищ Марат даже по нужде сходить испрашивает разрешения у зарубежных патронов.
Мелик чувствовал, сколько накипело на сердце у сына. Но что он мог поделать с той великой бедой, которой подвергся и его сын, и он сам, и его народ?
— Сын мой, — сказал он. — Ты бы хоть попытался вырваться отсюда.
— Это невозможно, — Бейрек, сам того не ведая, точь-в-точь повторил слова своей матери. — Отсюда и птице не вылететь. Ты не видел, какую стену возвели? В прошлом году один бедолага пытался взобраться, перемахнуть… пристрелили тут же. Никто даже имени его не узнал. Это не город, а концлагерь. Отсюда один путь — на кладбище … Вот такие дела, отец… — он впервые произнес это слово: “отец”. И вдруг машинальным движением выхватил нетронутую Меликом рюмку и выпил.
— Пока не поздно — уезжай. Ты счастливец, что у тебя еще есть такая возможность. А мы как-нибудь доживем свой век, пока карга с косой не смилуется над нами …
— Бейрек… слышать от тебя такое для меня пуще смерти.
— Громкие слова.
— Нет, это не громкие слова! Надо что-то предпринять. Действовать. Неужели не осталось здесь людей, желающих изменить это все, покончить с этим маразмом? Неужели все здесь смирились, опустили руки, отчаялись?
— Нет… почему же… Есть и те, кто не терял надежды.
— Где же они?
— На дне морском. А кому повезло — на острове Наргин.
— На Наргине?
— Да. Остров включили в состав территории Бакинской коммуны. Теперь там соорудили мощный концлагерь. Не будь у меня этой специальности, не будь у них нужды во мне — кормил бы сейчас рыбок или в лучшем случае сидел бы в лагере. Почему бы и не сидеть? Отец — в Турции, мать и сестра — во враждебных зонах…
Мелик закрыл лицо руками. Бейрек почти сочувственно произнес:
— Не бери в голову, отец. Что наши семейные невзгоды перед великими бедствиями… Я довольствуюсь тем, что имею. Обеспечен. Смотрю тайком зарубежные телеканалы. Смог сохранить кое-какие книги. Иногда перечитываю Джалила Мамедкулизаде, Сабира. Чаще Достоевского. Особенно “Бесы”. Он, дьявол, как в воду глядел, словно все предвидел. Конечно, я не жирую, как Марат, даже пусть как Гараханов, но все же…
— То есть они богачи? Что же тогда коммунисты разглагольствуют о равенстве, пролетарские вожди…
— Равенство, братство! — Бейрек расхохотался. Это был полупьяный хохот. — Да кто верит в эти слова? У Гараханова виллы во Франции, у Марата — на всех континентах. Куда до него всяким Ротшильдам и шейхам.
— Скажи-ка мне, — Мелик вспомнил один их фотопортретов вождя, — Марат играет на фортепиано?
Бейрек протер осоловелые глаза.
— Это еще что за новости?
— Я видел его фотопортрет за фортепиано…
— А-а… — Бейрек расхохотался. — Ну взбрело в голову, вот и снялся. А так, он и “Чижик-пыжик” не сможет сыграть. Ты видел и другой снимок — на коне?
— Да.
— Так вот, он отроду не ездил не то что на лошади, даже на ишаке. И статую его ты лицезрел? Какая махина, а? Исполин! А на самом деле он на голову ниже коротышки Гараханова.
Зазвонил телефон. Бейрек взял трубку.
— Да, хорошо. Я сейчас, — повернулся к Мелику: — Извини, Гараханов вызывает. Пойдем вместе, он завизирует твой пропуск. А то не выпустят.
Мелик с удивлением увидел на столе Гараханова тарелку с проросшим семенем.
— Вот, полюбуйся, — Гараханов показал на тарелку. — Меня вызывал товарищ Марат. Оказывается, сегодня какой-то байрам. Навруз, что ли. Так вот, ПэПэ сообщил, что на базаре некто продавал вот эту зелень — проросшие зерна — “сэмэни”, что ли. — Гараханов откусил кусок “сэмэни”, пожевал и выплюнул. — Фу, какая гадость, как такое можно есть? Зарубежное радио оповестило о времени наступления весеннего равноденствия — смены года, и это сообщение было услышано в нашей зоне. Товарищ Марат рассержен: куда, говорит, смотрит Борис? Немедленно, говорит, примите меры, позор! Причем в канун дня рождения товарища Марата — вождя мирового пролетариата! Так что, Борис, разберись! — Он повернулся к Мелику: — Дайте вашу бумажку, и снова обратился к Борису: — Ну как, просветил отца насчет Шаумяна?
— Разумеется, — ответил Борис. — Он дал слово перевести труды товарища Шаумяна на турецкий и издать там.
— Это хорошо, — расплылся в улыбке Гараханов. — Что с того, что Турция — враждебное государство. Мы и там должны разбудить пролетариат, вовлечь в мировое коммунистическое движение. Пусть будут готовы к борьбе до полной победы. — К Мелику: — Папаша, вы там не забывайте, наши самые большие враги — империализм и пантюркизм.
— А сионизм? — не удержался Мелик.
— И сионизм.
— А панисламизм, буддизм, протестантизм, парламентаризм?
— Конечно, конечно…
На Мелика нашло какое-то дурашливое озорство, и он сыпал “измами”, памятными с советских времен:
— А сюрреализм, импрессионизм, модернизм?..
Физиономия Гараханова выражала мыслительные потуги; он не понимал смысла слов и терялся в догадках — представляют ли они опасность для пролетариата?
— Фрейдизм, феминизм, фетишизм?.. — продолжал Мелик.
Гараханов наконец облегченно вздохнул, приняв “фетишизм” за “фашизм”.
— Конечно, и фашизм — наш непримиримый враг. — И перевел взгляд на Бейрека: — Я вижу, ты основательно поработал с папашей. Ну хорошо. Не буду вас задерживать. До свидания.
Бейрек проводил отца до дверей.
— Иди вот по этой улице Гарагёзова, с площади сверни на улицу Верховного комиссара. Там — погранпункт и переход в Третью зону.
— Сынок, — сказал Мелик, — не пей много.
— Ладно, — устало ответил Бейрек.
Мелик не знал, что еще сказать. Перехватил взгляд сына, покосившегося на часы.
— Сними-ка на секунду очки. Хочу увидеть твои глаза…
— Боже, какие сантименты, — поморщился сын, но очки все-таки снял. — Пустой, отсутствующий, ничего не выражающий взгляд. Подал руку: — Прощай. — И вдруг спросил: — Как живут люди в Турции?
— Как люди, — ответил Мелик.
III
Пройдя через узкую дверь в стене, Мелик очутился в третьей зоне и сразу спросил, откуда можно позвонить. Показали телефон-автомат. Купил жетон, вошел в будку и набрал номер Бурлы. Погодя донеслось бодрое, даже кокетливое: “Хелло!”. Это была она, Бурла. Но голос звучал как-то иначе, заученно, что ли. Дальше последовала английская фраза. “Автоответчик”, — догадался Мелик. Он немножко знал английский. “Меня нет дома, — говорил голос. — После сигнала оставьте месседж”.
— Здравствуйте, Бурла-хатун! — он только в детстве окликал дочь так, полным именем. — Это я, Мелик, твой отец. Хочу увидеться с тобой… Перезвоню…
Хотел было повесить трубку, как донесся голос Бурлы — живой и дрогнувший:
— Отец…
— Доченька… Бурла…
— Отец… Боже мой, ты жив!.. Как ты добрался сюда?
— Это долгий разговор. Расскажу при встрече. Мы можем увидеться?
— Конечно! Где ты?
— У погранпункта. Я прибыл из Коммуны.
— Там два пункта. Ты возле которого? На какой улице?
Он прочел название улицы сквозь застекленную дверцу.
— На 42-й Параллельной. Из будки телефона-автомата говорю.
— Тогда не отходи никуда. Я пошлю за тобой машину. Черный “Мерседес”. Шофера зовут Фил.
Через десять минут к будке подкатил черный “Мерседес”. Из нее вышел водитель в темно-синем костюме, в фуражке с околышем, с черным бантом на воротнике. Он учтиво открыл заднюю дверцу: — Плииз!
Салон “Мерседеса” благоухал кондиционированным воздухом. Радио передавало новости на английском языке. Ехали широким проспектом, блиставшим витринами шикарных магазинов и пестревшим рекламами.
Машина затормозила у светофора. Откуда ни возьмись подбежал мальчуган и стал щеткой драить ветровое стекло. Шофер дал мальчику несколько пенсов. Тот ринулся к другой подкатившей машине.
Зажегся зеленый свет. “Мерседес” устремился к нагорной части города и въехал в опрятный двор, обнесенный фигурной оградой. Садовник в желтом комбинезоне поливал газон. Двор показался Мелику знакомым, но разительно преображенным.
Подъехали к трехэтажному особняку. Водитель, быстро выйдя из машины, открыл заднюю дверцу.
— Плиз, — сказал Фил и направил гостя к дверям подъезда. Тут же перед Меликом вырос молодой человек атлетического сложения, но Фил остановил его:
— Это отец мисс Бурлы. — Атлет отстал. — Сори, — сказал Фил — водитель мисс Бурлы.
Акцент показался Мелику знакомым: — Вы азербайджанец?
— Ов коуз. Цдицеец. Фвэь Ашzuli1.
Вошли в кабину, тоже источавшую аромат. Фил-Физули нажал на кнопку второго этажа. Поднялись.
Дверь из дубовой древесины. Фил позвонил. И… вот она, Бурла, его крошечка Бурла-хатун! Теперь она выглядела настоящей ханум, очаровательно прекрасной. Кинулась к нему.
— Ата! Ата-джан!2 Если б ты знал, как я рада тебя видеть!
— Я — еще больше… — У него перехватило горло.
— Снимай пальто. Дай-ка сама повешу. — Что-то сказала Филу по-английски. Тот, откозыряв, ушел.
— Почему он разговаривает на английском? — поинтересовался Мелик.
— Окончил английскую школу.
— А по-азербайджански не умеет?
— Умеет. Как же.
— Тогда скажи ему, пусть говорит со мной на нашем языке.
— Непременно скажу.
Снимая пальто в прихожей, он обратил внимание на большую афишу и обомлел, увидев на ней фотографию полуобнаженной дочери.
— Это ты? — вырвалось у него.
— Нет, — рассмеялась она. — Одна моя знакомая. Об этом — после поговорим. Проходи.
Войдя в комнату, Мелик увидел сквозь стекло во всю стену панораму моря с песчаным пляжем, но, всмотревшись, понял, что это огромное застекленное фото, выполненное столь искусно, что возникает иллюзия реальности. На стене справа возвышалась гряда заснеженных гор. Слева — густой лес с вековыми деревьями, под их зеленым шатром тянулась просека. Мелик обернулся — и перед ним запенилась, заклокотала горная река, низвергавшаяся с уступа роскошным водопадом. Когда Бурла закрыла дверь, водопад удлинил свой искрящийся шлейф.
— А… окон в этой комнате нет вовсе?
— Зачем мне окна? — с досадой отозвалась дочь. — Чтоб глазеть на этот поганый город?
Она подошла к бару в углу комнаты.
— Что будешь пить: виски, джин, текилу, водку, коньяк?
— Погоди, погоди, не дави. Обойдусь чаем.
Она взяла трубку внутреннего телефона.
— Лера, tee!3 — Окатила ласковой улыбкой: — Я забыла, ты же истый мусульманский мужчина. Тебе бы только чаи гонять. Как этот… Мешади… Был такой мюзикл…
1 “Конечно. Меня зовут Физули” (азерб.).
2 Ата — отец.
3 Tee (англ.) — чай.
— Был, — невесело усмехнулся Мелик
— Дай-ка хорошенько рассмотрю тебя. Да. Чуть постарел.
— Не чуть, а очень. Особенно — за последние два дня.
— А что произошло за эти два дня?
Он рассказал о своих “зональных” впечатлениях.
— Бедная мамочка! — вздохнула Бурла. — Разве можно так жить?
— Ты не пыталась связаться с ней?
— Как? Все дороги закрыты. Ни позвонить, ни написать.
— А с Бейреком?
— Узнала по интернету его имейл, послала месседж, сообщила о себе. Ни ответа, ни привета. Потом закрутилась, честно говоря. К тому же, как видно, он не хочет переписываться со мной. Может, опасается. — Она перехватила его взгляд. — Что оглядываешься?
— Темновато у тебя.
— Я люблю такое освещение.
— Мне все же кажется, что окно бы не помешало…
— Да на кой черт! Хочешь полюбоваться пейзажем? Изволь, гляди, сколько хочешь. Эти не нравятся, подбери другой… — Она взяла пульт дистанционного управления, и с нажатием кнопки все четыре стены преобразились. — Песчаная пустыня, обледеневшее озеро, причудливые скалы, дорога, простершаяся до горизонта… — А если тебе нужен свет — пожалуйста. — Нажатие кнопки — и со светильников на потолке хлынул яркий солнечный свет. Мелик не мог скрыть изумления. Дочь позабавило его замешательство. — Ну, что еще? Воздух? Какой — морской, горный, лесной, степной? — Переключение пульта меняло микроклимат — дохнуло свежестью горного приволья; повеяло терпким йодистым дыханием моря; ядреным, бодрящим морозом; запахом травы, облитой дождем…
— Какие еще чудеса водятся в твоей магической комнате?
— Только здесь я могу отдыхать, — отозвалась она. — А чудес много. — Нажала на кнопку. Послышались птичьи голоса, гул моря, шелест листвы…
— Действительно, чудо. Такого я еще не видывал.
— Это еще не все. — Взяла другой пульт. Комнату заполнило благоухание, запах розы сменил аромат горной фиалки, затем — цветущего пшата, свежескошенной травы…
— Каким образом ты сотворила это все? — Он не хотел спрашивать: “во сколько это тебе обошлось?”.
— Это мой мир. Мир, в который ухожу, отрешаясь от всего на свете.
— Но мир иллюзорный…
— Иллюзорный? В тысячу раз лучше настоящего! Можешь ощущать желаемое, когда тебе угодно. Хочешь — день сменяется ночью, хочешь — наоборот. Вот,
смотри! — Нажала на кнопку, и комната погрузилась во мрак. — Подними голову, взгляни на потолок. — Потолок замерцал звездным небом. Млечный путь… Созвездия… Голос Бурлы, казалось, донесся из космических бездн: — Смотри, сейчас взойдет луна, и звезды погаснут.
Откуда-то из-за стены выкатилась луна и поплыла к потолку.
— Ладно… — сказал Мелик. — Достаточно… выведи нас в дневной мир.
Комната вновь озарилась солнечным светом.
В дверь постучали.
— Yes! — сказала Бурла.
Вошла горничная в белом фартуке. Учтиво поздоровалась с гостем, поставила поднос с чаем и конфетами и неслышно исчезла.
— Как же так получилось, что вас раскидало по разным зонам?
Бурла вздохнула.
— Ох… Чтоб эти дни ушли навсегда и не повторились… Я была дома… ты обратил внимание: это же наш старый дом? Да, да, не удивляйся. Я построила этот особняк на месте нашей ветхой хибары.
— Все три этажи — твои?
— Ну да.
“Но… на какие средства?” — хотел было спросить Мелик, но испугался ответа и сказал: — Значит, ты была в тот день дома?
— Да. Грипповала, слегка. Мама и Бейрек были на работе. Они, ты помнишь, работали в разных концах города. Началась стрельба… За считанные часы на улицах выросли баррикады. Ни проехать, ни пройти, потом… этот ужас, разрушения, пожары… На первых порах мы хоть могли переговариваться по телефону, через пару дней и телефонная связь прервалась. А потом город разделили на три зоны. Сперва колючей проволокой, потом возвели эти чудовищные стены.
— Могилы бабушки и деда, кажется, оказались в этой зоне.
— Да? А где именно?
— Неужели забыла? Сколько раз мы навещали… В нагорной части…
— Ах да, вспомнила. Сейчас там луна-парк.
— Луна-парк?!
— Ну да. Могилы, знаешь, все равно сровнялись с землей, надгробья, плиты разрушились. Так что вот так… И на территории других кладбищ сейчас сооружены площадки для регби, бейсбола, гольфа…
— А где же хоронят умерших?
— Не хоронят, сжигают в крематории. Ладно, хватит о покойниках. — Встала, порывисто обняла отца, обвила руками шею. — Ведь мы и тебя числили в покойниках, а ты, вот, живой, целехонький, выбрался. Добрался… Словно солнышко взошло, настоящее солнышко, не такое, — показала на потолочное светило и, заметив, что он допил чай, предложила: — Еще стаканчик?
— Не откажусь.
— Сейчас скажу Лере, — потянулась к трубке, раздумала. — Нет, я сама подам тебе чай. Хочу поухаживать за тобой.
Вышла. Мелик заметил на столе журнал в броской обложке — “Монитор”. Взял, полистал и… вновь ему предстала Бурла в пикантных позах, в полураздетом виде. Да, это была она.
Вошедшая дочь застала отца хмуро разглядывающим журнал.
— Пропади пропадом эти борзописцы! Врут напропалую! Пишут, что у меня восемь кошек, четыре собаки. А у меня всего три киски и один терьер.
— Да при чем тут кошки, собаки?! Что это за снимки? Не стыдно тебе?
— Я знала, что тебе это не понравится. Ты же старый мусульманский мужчина. Но, знаешь, танец живота больше всех любят лицезреть эти самые мусульманские мужчины. Да, я танцовщица. Ты не знал?
— То, что танцовщица — дело твое. Но что значат эти снимки неглиже?
— По-твоему, танцевать нужно в шубе? Странные вы люди. На пляж, что ли, не ходили, не видели девушек в бикини? Выходит, вживую ходить обнаженной можно, а сниматься — ни-ни? Если прекрасное женское тело доставляет людям удовольствие, — почему его нужно скрывать? Ты что, не бывал в музеях? Не видел Венеру, Маху, Олимпию?
— Не думал, что моя дочь… Лучше бы я не дожил до этого дня…
— Брось, ради Аллаха. Стоит ли делать из этого трагедию, после того, что мы пережили. Вы думаете, если женщина танцует обнаженной, значит, она проститутка. Но знай, все, что я нажила, — она жестом обвела комнату, — заработала на сцене, а не в постели! Я здесь первая шоу-звезда.
— Не могла выбрать другую профессию?
— Какую? Учительствовать и подыхать с голоду? У меня нет ни мужа, ни богатого любовника, чтоб содержал меня. Все заработала трудом своих рук. Ну, пусть пупком даже. Да, я исполняю танец живота. Причем лучше всех.
— И имя, кажется, переиначила: “Бура”.
— Менеджер мой счел, что так звучнее.
Встала. Подошла. Обвила руками ему шею.
— Ата, ата-джан. Ну, не сердись. Я тебе сообщу приятную новость. Ты обрадуешься: я меняю профессию.
— Да ну? Кем же ты станешь? Не стриптизершей ли?
— Нет уж. Мэром!
— Кем, кем?
— Мэром. Мэром baku-siti.
— Какой ж из тебя, прости, мэр?
— Почему бы и нет? Чем я хуже других? Этих политических пустозвонов?.. Через три месяца — выборы. Мы живем в демократическом обществе, так? Десять человек выдвинули свои кандидатуры. Я популярнее их всех. У нас, знаешь, мастера поп-искусства пользуются самым большим уважением в обществе. На концертах — аншлаг, билетов не достать. Радио, телевидение с утра до вечера говорят обо мне… Пресса пишет… Народ, словом, любит меня. Будь уверен на сто процентов — отдадут голоса за меня.
— Ну, ладно, допустим. Но зачем тебе идти в мэры?
— Мне двадцать пять лет. Положим, я протанцую еще два-три года. А потом? Как я буду жить? Я привыкла к такому образу жизни, ни в чем себе не отказывать. Замуж не собираюсь. И жить за чей-то счет не хочу. Судила-рядила и решила, что самый верный способ — идти в мэры. — Рассмеялась, показывая на свою голову: — У твоей дочери котелок варит.
Позвонили в дверь. Погодя в комнату вошел живописный детина.
— Good day, мy darling! — сказал он. Они обнялись и смачно облобызались.
Его узкие брюки из черного атласа больше напоминали бриджи. Шелковая белая рубашка с кружевами. Длинные, свисавшие ниже плеч патлы были перехвачены красным бантом, в ухе — серьга.
Бурла представила ему Мелика.
— Знакомься, Джан, мой папа.
— У тебя есть, оказывается, папа? — сказал Джан жеманно, затем с кокетливой галантностью подошел к Мелику и поцеловал ему руку. Мелик при ближайшем рассмотрении обратил внимание, что лицо у Джана напудрено, а глаза подведены сурьмой.
Напудренный детина выпрямился и представился:
— Джах-Джах Джан.
Мелик не понял.
— Это его эстрадное имя. Джан у нас популярнейшая поп-звезда. Конечно, после меня.
Мелик заметил след губной помады на своей руке.
— Вы тоже… вертите животом? — спросил он.
Поп-звезда прикрыл ладонью рот, как платком, и долго смеялся.
— Джан — Бог брик-брака, — сказала Бурла. — Он и слова сочиняет, и музыку, и сам же исполняет. Вечером у нас совместный концерт, придешь, послушаешь.
— Darling, only five minute, — Джан отвел Бурлу в сторону и о чем-то пошептался с ней. И вновь они сплелись друг с другом.
Мелик отвернулся.
— Good bay, baby, — Джан направился к дверям и помахал рукой Мелику: — Bay-bay, ата-джан.
Мелик почувствовал облегчение, — обошлось без напомаженного поцелуя, — Джан покинул комнату вихляющей походкой.
— Это твой… любовник? — спросил Мелик. Бурла своим вольным поведением вынуждала его к такой откровенности.
— Кто? Джах-Джах?
— Не знаю уж, как его, Джах-Джах или Бах-бах.
Бурла расхохоталась.
— Да какой же из него любовник? Он же… ха-ха… настоящий гей.
— Что-что?
— Гей — не слышал? Ну, “голубой”. Как тебе объяснить… Ну не интересуется женщинами… Предпочитает мужчин…
— Понятно.
— Он просто коллега по искусству. Мой приятель.
— Странные у тебя приятели.
— Да он отличный парень… э… человек. Настоящий друг. Написал брик-брак для моей предвыборной кампании.
— А что такое этот брик-брак?
— Неужели не знаешь? Это же популярнейший ритм в нынешней мировой поп-музыке. У нас пионером этого жанра стал Джан. Он король брик-брака. Молодежь от него без ума.
— Что ж он не хочет сделаться мэром?
Она пожала плечами:
— Не знаю. Может, в душе он и не прочь, но обещал, что на этих выборах будет поддерживать меня. — Вдруг ее осенило: — Отец, а может, и ты останешься и примешь участие в моей кампании? Знаешь, какой будет эффект: танцовщица и ее солидный папа.
— Только этого не хватало.
— То есть ты считаешь, что я ни капельки не подхожу? — Она надула губки.
Мелик промолчал.
— Потом останешься здесь… будешь моим советником.
Мелик снова отмолчался.
— Извини меня, отец. Я должна ехать на репетицию, Лера тебя накормит. Через час спускайся вниз. Фил привезет тебя на концерт. Ты сам убедишься, что ничего страшного нет. После концерта — коктейль. А потом мы с тобой наговоримся. Хоть до утра.
Она вышла из комнаты. Мелик оказался в тупиковом положении. Не знал, как быть дальше. Вернулась — в дорогой меховой шубе. Подошла, положила голову ему на плечо — как в детстве. Он почувствовал на щеке мягкий ворс шубы. Его обдал тонкий аромат духов.
— Ата-джан, — прошептала она. — Оставайся. Если бы ты знал, как я одинока. — Вдруг отстранилась и вышла стремглав из комнаты.
Через час он спустился вниз, Фил подбежал и открыл дверцу “Мерседеса”.
— Куда едем?
— На концерт. В кабаре “Шах-сарай”.
— Это что за здание?
— Дворец каких-то шахов.
— Теперь — кабаре?
— Yes… sorry… извините… Мисс Бурла велела мне общаться с вами на нашем языке. Ай эм… Я… пэтриот. Свой “нейшн” люблю.
Они ехали по знакомому Мелику проспекту.
— Почему эта улица называется 42-я параллель-авеню?
— Потому, что и Нью-Йорк, и Баку находятся на 42-й параллели.
— Вот оно как.
“Мерседес” остановился у нижних ворот древнего дворца Ширваншахов — ворот Мурада.
От дворца остались одни стены. Весь облик преобразился до неузнаваемости. Повсюду световые рекламы, афиши…
На сцене переливались желтые, зеленые, красные неоновые буквы:
ШАХ-САРАЙ КАБАРЕ
ЭРОТИК ШОУ: ДЕКАМЕРОН — КАМАСУТРА — ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ
EST-VEST SEX SINTEZ
РЕТРО: ТАНЕЦ ЖИВОТА — КАНКАН — СТРИПТИЗ
Эта реклама погасла, засветились и, вспыхивая, поплыли более яркие имена:
КОРОЛЬ БРИК-БРАКА ДЖАХ-ДЖАХ ДЖАН SUPERSTAR BURA
Фил провел Мелика внутрь. Древние стены были сплошь залеплены рекламами напитков, стиральных порошков, памперсов, туалетной бумаги…
Эстрадная площадка — аккурат посредине зала и обставлена с обеих сторон столами. За ближайшими сидели пожилые господа, иные — с молодыми пассиями; задние столы облепила молодежь, кто примостился прямо на столе, кто под столом, а кто разлегся, — парни с длинными волосами, девушки с короткими стрижками, не разберешь, кто есть кто.
Иные из девушек, устроившись на коленях у своих парней, слились с ними в страстных объятиях и лобызались. Но опять же вопрос, кто у кого на коленях сидел, он или она. А может статься, что парочки были однополые. Дружно работающие челюсти, жующие жвачку.
Мелик уже ничему не удивлялся.
Прочел надписи на телекамерах, установленных в зале: FIST TV, FASE TV, WORLD TV, QRAND TV.
Между столами порхали девицы в бикини, разнося напитки, гамбургеры, сендвичи; пожилые мужчины без пассий успевали погладить порхающих девиц по соблазнительным формам и сунуть долларовые купюры за бюстгальтеры. Те кокетливо благодарили.
Фил усадил Мелика за стол и откланялся. Погодя к столу подошло странное существо с зелеными, торчащими, как иглы у дикобраза, волосами и двуцветным — голубым и розовым — лицом. Существо село за стол и закурило. Мелик уловил запах, напоминающий опиум. Существо, смерив его отуманенным взглядом, протянуло пачку сигарет. Мелик замотал головой. “Дикобраз” пожал плечами.
Свет погас. Под оглушительную музыку, грянувшую из динамиков, тонкий луч выхватил середину сцены, на которую выскочил обнаженный по пояс удалец и задергался, выделывая эротические телодвижения.
“Дикобраз” вдруг обрел дар речи, указав перстом на плясуна:
— Наркоман.
“Рыбак рыбака видит издалека”, — подумал Мелик и спросил:
— Анаша? — спросил Мелик.
— Марихуана.
Плясун на сцене поубавил прыть и поднес к губам микрофон.
— Ай эм диск-жокей Симург Сид. Гуд ивнинг, леди энд гамильтон!
В зале загоготали, захлопали, завыли. “Дикобраз” вдруг вскочил на стол, растоптал тарелки и свистнул в два пальца.
Припорхнула официантка, убрала осколки тарелок, расставила новые. При этом наклонилась перед носом у Мелика, демонстрируя округлые сиськи. Мелик понял, что ему предлагают запихнуть туда баксы, но не стал этого делать. Раскрашенный сосед схватил со стола новые тарелки и швырнул их оземь; тарелки разбились вдребезги.
Человек на подмостках что-то верещал. Как ни напрягал Мелик слух, не мог разобрать, на каком языке и о чем. Это была мешанина английских и азербайджанских слов, изрядно покалеченных.
Шум — хоть уши затыкай, то хлопки, то свист, то вой, то звон разбиваемых тарелок. Официантки приносили новые — их постигала та же участь. Мелик обратил внимание, что в разбивании тарелок особенно усердствовали пожилые господа, которые получали повод полезть за бюстгальтеры с долларами и как-то утешить свое вожделение.
Диск-жокей воззвал к публике:
— Сайленс, плиз. Сакит, сакит! Уан секонд! Вir saniyц!
Экран за сценой ожил. Мелик узнал человека на экране: это был Джан. Зал сразу затих. Диск-жокей объявил:
— Кумир нашего SITI, покоритель сердец, попа-звезда, пардон, поп-звезда Казанова XXI века! — Визг, овация, свист. — Диск-жокей выдержал паузу и повысил тон: — Король брик-брака!
Джан вырос словно из-под земли. Дикий рев, рукоплесканья, свист. Кумир предстал в длинной юбке с кружевной оборкой, в расшитой кофте, с гитарой на ремне. И стал с кокетливыми ужимками раздавать воздушные поцелуи публике.
— My dear, — сказал он. Дорогие мои! Оказывается, сегодня — праздник аборигенов… Навруз-байрам… Наурус — нау-рюс… Почти как “новые русские”. Я сочинил брик-брак по этому случаю: “Нью-рус холидей”.
Исторгнув аккорд из гитары, он начал петь во взвинченном ритме.
Навруз, Наурус, нью-рюс.
Рьюс, рьюс, рьюс.
Рус, рус, рус.
Намотай на ус.
Трик-трик-трак.
Брик-брик-брак.
Кись, кись, кись,
Кусь, кусь, кусь!
Джаз-бас…
Джыз-быз…
Джыз-быз!.. — подхватила публика. Вой, крики, свист. Джан продолжал шаманить:
Джаз, джаз, джаз!
Газ, даз, наз,
Ваз, таз, паз!
“Дикобраз” тащился от марихуаны и бормотал:
— Гений! Прикол! Во дает!
— А на каком языке он поет? — поинтересовался Мелик.
— Как на каком? Это брик-брак.
— Ну, что означают эти слова? Все эти “даз, баз, таз”?
— Это все на нашенском языке. Джан вызволяет слова из клетки. — “Дикобраз” с неожиданной ловкостью опять вскочил на стол и заорал: — Да здравствует свобода слова! Свободу словам!
Тотчас его призыв подхватили другие:
— Long live freedom! Свободу словам!
Кто-то завопил: — Свободу сексу!
Джан послал крикуну воздушный поцелуй.
— Viva sex freedom!
“Дикобраз” сел на стул, затянулся сигаретой и заорал:
— Пой, про гея, пой!
Джан сквозь шум и гам услышал реплику, погрозил пальцем.
— Пой, про гея, пой! — закричали с мест.
Джан одним движением разорвал на себе кофту и отшвырнул, обнажив торс, перетянутый черным кружевным лифчиком. Взял аккорд на гитаре и вдруг с размаху швырнул ее оземь. Гитара разбилась, но этого показалось мало, — король брик-брака стал топтать ее, разрывая струны. Публика впала в истерику.
— Гей, гей! Бей, бей! Не жалей!
Джан стал бросать обломки в зал. Возникло столпотворение. Зрители выхватывали обломки гитары, отпихивая и сбивая друг друга с ног, таская за волосы.
— В прошлый раз мне досталось два обломка, — сообщил “Дикобраз”. — Знаешь, сколько отваливают за них на аукционе? За платок или носки Джана?
Кумиру подали другую гитару. Он запел:
Кто найдется голубей?
Гей, голубчики, я — гей!
— Гей, голубчики, я — гей! — вторили фанаты.
Джан, поворачиваясь задом то в одну, то в другую сторону, выдавал:
Не слуга я, не лакей!
У меня дела о’кей!
Публика вторила ему. Текст был исчерпан. Последовали поклоны, реверансы, воздушные поцелуи свистящей, ревущей, аплодирующей массе.
Кумир отер пот с лица и бросил носовой платок в зал, вызвав очередную свалку. Счастливой обладательницей трофея оказалась дама, сидевшая впереди, — она облобызала платок и прижала к груди.
Джан продолжал:
— Дорогие мои, любимые мои, друзья мои! Я открою вам один секрет. Наша примадонна, гениальная танцовщица мисс Бурла собирается баллотироваться в мэры. (Свист, вой). Я посвятил этому событию брик-брак. (Хлопки), Не слышу аплодисментов! (Рукоплескания зазвучали громче.)
Станет мэром мисс Бурла!
Мисс Бурле гип-гип ура!
Воплощение мечты –
Королева красоты.
Голосуем за нее!
Кто там против, ё-моё!
Покер, джокер, черт возьми!
Ляжем за Бурлу костьми!
Не порите мне муру.
Голосуем за Бурлу!
— Голосуем за Бурлу! — подхватила публика.
Джан продолжал:
Будет избран новый мэр,
Мэрам прочим всем пример!
Маразматики — плебеи,
Харизматики — плейбои,
Прочь с дороги, с глаз долой!
К власти мы придем с Бурлой!
Голосуем за Бурлу!
Или шкуру с вас сдеру!
С мест скандировали:
Будет избран новый мэр,
Мэрам прочим всем пример!
Мелик поднялся: с него хватит. Больше у него не было сил выдержать.
Крашеный “дикобраз” заметил его движение:
— Куда ты, фатер? Еще Бура выступит. Закачаешься.
Но Мелик, лавируя между столами, уже продвигался к выходу. Вдогонку заулюлюкали:
— Куда папаша?.. Стриптиз упустишь!.. Для тебя — в самый раз!
Кто-то подтолкнул, кто-то отпихнул.
— Не засть сцену!
Какой-то тип, то ли пьяный, то ли накурившийся, преградил дорогу.
— Куда?
— Как куда? Ему к предкам пора.
Заржали, загоготали.
Мелик кое-как выбрался из зала. Пересек двор… бывшего дворца Ширваншахов. Вышел через главные ворота. Когда-то входил через них — на экскурсию.
Площадь была неузнаваема. Повсюду эротические картинки, откровенные фото, рекламы фривольных заведений. Казино “Лас-Вегас”, “Монте-Карло”, секс-шоп, эротическое шоу, кинотеатр порнофильмов… Мелик свернул в боковую улочку, а тут еще хлеще: за витринами при свете красных фонарей в вызывающих позах красовались голые девицы; они недвусмысленно подмигивали, поманивали жестами. Стараясь смотреть под ноги, он шел все быстрее.
Ряд красных фонарей заканчивался голубым фонарем. Навстречу вышел мужчина с закрученными усами, похожий на крысиного падишаха из сказки. Оскалился:
— Похоже, наши девицы вам пришлись не по вкусу. Если вам хочется иных развлечений, то у нас есть пригожие ребята…
Мелик отстранил усача и прошел мимо, он чуть не бежал и, миновав несколько улиц, оказался на темном задворке. Похоже — заблудился. Уловил запах горячей пищи. Это была тыльная сторона ресторана. Всмотревшись, различил какие-то копошащиеся у стены тени; свет выглянувшей из-за облаков луны выхватил из полумрака человеческие фигуры в убогих отрепьях, они рылись в мусорных контейнерах… В этой убогой толпе выделялся пожилой обросший мужчина в латаном пальто и в галошах, с изможденным лицом, в очках с разбитой линзой; он тоже рылся в отбросах, но делал это как бы через силу.
Увидев приблизившегося незнакомца, он отошел от мусорки. Остальным ни до кого не было дела, они увлеченно ворошили отбросы.
— Как я могу отсюда выбраться? — спросил Мелик у очкастого.
— А куда вы хотите выбраться?
Мелик и сам не знал, куда. Какой ориентир он мог назвать в этом городе, ставшем таким чужим. Мужчина в очках почувствовал его растерянность, подступил ближе.
— Может, вы хотите выйти к берегу? — он наклонился и доверительно прошептал: — Эту дорогу знаю я один.
— Какую дорогу?
— Тут недалеко в стене есть пролом, где можно пролезть и выйти к морю.
— А к какой Зоне относится море?
— Вы что, не здешний?
— Я давно здесь не был…
— А-а, вот как… Море, спрашиваете? Оно ни к какой Зоне не относится. Дно моря поделили, поверхность — тоже. А берега — замазученные, замызганные — кому они нужны? Вы помните бульвар? Так вот, уровень Каспия поднялся, вода затопила и бульвар, и проспект Нефтяников. Помните проспект? Так там теперь пески. Мазут, камыши и пески. Могу вывести вас туда. — Очкастый запнулся, помялся, сказал: — Но с одним условием.
— Каким?
Мужчина снял очки и потупился:
— Небольшое поощрение… Пять долларов… Всего только пять…
— Ладно.
Мелик и сам не знал, зачем согласился. В принципе зачем ему было выходить к берегу, на что ему море. Но он почувствовал, что этому бедолаге пять долларов нужнее, чем ему — море. И последовал за проводником в латаном пальто и в галошах.
Прошли по извилистым закоулкам. Это были не древние лабиринты Ичери-шехера, а хибары, наспех сколоченные из ящиков, ржавой жести, фанеры. Наподобие ветхих времянок Анкары, только куда более убогие. И все погружены во тьму; только кое-где сквозь щели сочился тусклый свет. Ни звука, ни голосов, ни запаха еды.
Наконец путь преградила каменная пограничная стена. Ни часовых, ни патрулей. Мужчина в очках несколько раз огляделся по сторонам и показал пролом в стене.
— Можете выбраться вот отсюда.
Сперва провожатый протиснулся сам, Мелик — за ним. Вышли на песчаный берег. Здесь явственно стал слышен гул моря. В ноздри ударил смрадный запах. Мелик зажал нос.
— Да, вонища! — сказал очкастый. — Вся канализация города отсюда стекает в Каспий.
Мелик хотел поскорее выбраться из этой клоаки. Ноги увязали в песке.
Зачем он сюда приплелся? Куда направляется? Он не мог сообразить. Очкастый тащился следом. Снял набитые песком галоши. Вытряхнул песок. Снова обулся. Кашлянул.
— Простите меня. Я выполнил свое слово. Вы…
Мелик понял, что он хочет сказать.
— Да, конечно, — и протянул “проводнику” десять долларов.
Тот покосился на купюру.
— Наш уговор был — пять. Зачем мне лишнее.
— У меня нет мельче. Берите, не стесняйтесь. Похоже, вы интеллигентный человек… Можно ли спросить, на каком поприще трудитесь… трудились?
Мужчина в очках потупил голову и грустно прошептал:
— Когда-то был писателем… — И не попрощавшись, побрел прочь. Поодаль остановился, вытряхнул галоши, обул и, пригнувшись, канул в пролом стены.
IV
Он шел вдоль берега, стараясь избавиться от зловония. Шел, куда глаза глядят.
Все было кончено.
Ни кола, ни двора, ни очага, ни семьи… ни народа… ни родины… ничего не осталось. Прошлое исчезло. Было загублено, порушено. Сожжено, растоптано. Настоящее — вот оно. Будущее? Будущего не было. Во всяком случае, для него. Не было у него, Мелика Мамед оглу, никакого будущего. Возвратиться в Турцию? Как после всего увиденного и услышанного, с такими воспоминаниями, с таким камнем на душе он сможет там жить? Вообще — жить?.. Покончить с собой? Вот тут вот, броситься в это загаженное море, утопиться? Утонуть в канализационном дерьме?
Его затошнило, удушье сдавило горло.
Он тащился через вязкие пески. Оступился. Упал. И не стал делать никаких усилий, чтобы подняться.
Всмотрелся в даль бухты, где угрюмо чернели очертания острова Наргин, превращенного в острог.
Вскрыть вены? Пустить себе пулю в лоб? Повеситься?.. Во всяком случае, лучше сделать это в Турции, — чтобы хоть похоронили по-людски. Здесь просто сожгут труп в крематории и пустят прах по ветру. Впрочем, если вдуматься, — разве это не логическое завершение его жизни? Обратиться в прах и развеяться по ветру. Ничего у него не осталось. И ничего не останется.
— Я же говорил вам: не отчаивайтесь!
Мелик вздрогнул: кто это на этом безлюдном берегу заговорил с ним? Поднял голову и обмер: рядом сидел на песке Эрхан. Что за наваждение? Каким ветром его сюда занесло? И как он выискал Мелика, как умудрился подойти так, что Мелик даже не заметил его?!
— Эрхан?! Откуда ты взялся?
Эрхан улыбнулся:
— С неба.
— Ты что, птица, что ли?
Эрхан на сей раз улыбнулся еще загадочнее.
— Может быть, и птица…
Они молча уставились друг на друга.
— Ну как, вы смогли увидеться со всеми вашими? — спросил Эрхан.
— Да… — вздохнул Мелик. — Не знаю, к добру ли, во зло ли ты удружил мне, устроив эту поездку…
— Об этом судить только вам.
— Лучше бы мне числить моих в покойниках, чем увидеть такими…
— Смерть — конец всему. Пока человек жив, он еще может надеяться, что жизнь изменится к лучшему. Это в какой-то мере зависит от самого человека. А уж после смерти ничего от него не зависит.
— Говорят, только в смерти нет выхода. Но, как видно, смерть сама — выход из безвыходности.
Эрхан ничего не сказал. Возможно, он состоял в некой сверхсекретной организации и был облечен полномочиями, обеспечивающими доступ куда угодно, вот и сюда он дотянулся, выследил, но что ему в конце концов нужно от Мелика?
— Как ты узнал, что я здесь, на этом берегу?
— Наверно, вы сами того не ведая, поднесли мой волос к огню. И я прилетел, чтоб выручить вас. Забыли сказку о Мелик-Мамеде? Может, я ваша птица-выручалка Зюмрюд?
— Брось, ради Аллаха. Какие тут сказки? Жизнь — горькая явь.
— Жаль, что это так. Но сказка правдивее жизни.
— Ладно. Если уж ты птица Зюмрюд, — вытащи меня в “светлое царство”! Гукнешь — мясца дам, гакнешь — водичкой напою… — Мелик удивился себе; он еще был способен шутить.
— Нет, — сказал Эрхан. — В светлое царство мы можем выбраться только сами…
— Кто это мы?
— Мы все.
— И что для этого нужно?
— Прежде всего — отличать белого овна от черного. И вскакивая на хребет белого овна, надо усесться так крепко, чтобы он не смог перекинуть тебя на спину черного овна.
— Ах, Эрхан… Мы не в том возрасте, чтоб верить в сказки.
Эрхан опять не ответил. Погодя сказал:
— Взгляните вот туда.
Уже светало. Мелик устремил взгляд в направлении, куда показывал Эрхан.
— А что такое ты там увидел?
— Не видите? Всмотритесь.
Мелик напряг зрение.
— Похоже, две собаки сцепились. Да, так оно и есть.
— Не собаки. Это два овна бьются. Белый овен и черный овен.
— Откуда им взяться здесь?
— Пришли по вас. Чтобы завершить сказку о Мелик-Мамеде. Ведь с неба еще не упали три яблока.
— Давно уже упали. Причем каждое — в одну из Зон.
— Нет, — возразил Эрхан. — Те яблоки — червивые… А я говорю о волшебных яблонях, которые день цветут, на второй — осыпают цветы, на третий — плодоносят. О тех яблоках, о которых мечтал падишах…
— И которые доставались чудищам-дивам, — Мелик гнул свое.
— Можно найти управу и на дивов. Не забывайте, что душа у дивов спрятана в кувшине…
— Что ты хочешь сказать этими сказками? Говори уж напрямик, чтоб можно было что-то понять.
— Мелик-Мамед мог бы, оседлав белого овна, выбраться в светлое царство. И у вас пока есть этот шанс.
Эти слова словно загипнотизировали Мелика. Он с трудом оторвал свое разбитое тело от земли, поднялся, шатаясь, сделал шаг, другой. Теперь он ясно видел дерущихся овнов. Повернулся к Эрхану и… оторопел: Эрхан исчез. То ли сквозь землю провалился, то ли в небо воспарил. Может, он и вправду был птицей? — сказочной птицей Зюмрюд?..
Мелик зашагал по зыбучим в пятнах мазута пескам к круторогим овнам.
Сейчас он видел отчетливо: вдалеке остался лишь один овен — Белый.
Но по мере приближения, он удалялся все дальше и дальше. Мелик ускорил шаги, пустился бежать, увязая в песке и с трудом высвобождая ноги. Ему казалось, что расстояние понемногу сокращается. Вот-вот он настигнет Белого овна. Вот-вот…
Еще немного…
Еще самую малость…
Август—сентябрь 2003
Загульба