Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2006
Алла Боссарт. Скрэббл. — М.: Время, 2005.
На обложке книги известной журналистки и писательницы Аллы Боссарт зеленый кузнечик (или саранча?) разбивает (или складывает?) слово “скрэббл” по светло-зеленому полю в клеточках словесной (или буквенной?) игры. Скрэббл-скрэббл-скрэббл — возможно, это не только название книги и игры, но и немудреные скрипичные упражнения жесткокрылого насекомого, то, что видит наш глаз и слышит наше ухо. Тем не менее тоже игра, преображение, роль. Пожалуй, игра — это ключевое слово книги. Игра как азарт, как настроение, как представление, как обман, как полет, примеривание на себя какой-то другой жизни, смена оболочки. Некое действие, направленное на участника или зрителя. Каждый рассказ — это один из актов, периодов, этапов, которые не являются завершением, но лишь продолжением той увлекательной игры, что называется “наша жизнь”.
Алла Боссарт исследует общие закономерности бытия отдельного индивидуума в контексте эпохи. Ее персонажи — нормальные шизофреники, обладающие даром. Неважно каким. Важно, что он есть. Дар как некоторая ненормальность с точки зрения трезвомыслящего человека. Персонажи Боссарт — это живая пластика современности, включающая в себя и мусор, и розы современного бытия. Они живут в реальности, лишь немного смещенной в сторону фантасмагории. И их мудрость в том, чтобы принимать все происходящее как должное, не стараясь особо выяснять, откуда и зачем. На то он и круговорот жизни, чтобы не иметь ни начала, ни конца, ни рождения, ни смерти, как герой рассказа “Птица Феликс, пепел и КамАЗ” Феликс, обреченный умирать в огне и возрождаться из огня обновленным. Феликс принимает эти перерождения даже с некоторой долей обреченности, как тот самый Мюнхгаузен из фильма Марка Захарова: “Господи, как умирать-то надоело!” Но именно этот персонаж становится определенной точкой, которая, вспыхивая, связывает своим светом и огнем всех других персонажей, закольцовывая не только свою собственную жизнь, но и существование всего мироздания, не давая возможности вплестись в этот круг самому загадочному персонажу — Смерти.
Мастерство иронии Боссарт таково, что своих персонажей из советского прошлого она создает на основе поведенческих штампов, появившихся во времена этого самого застойного прошлого. Если это диссидент, то это диссидент классический, воспетый не одним поколением андеграундных авторов, и именно поэтому узнаваемый с первых строчек. Такой, например, как Хлесталов из рассказа “Земеля”: психиатр-нарколог, периодически уходящий в запой и регулярно совершающий попытки суицида. Но тем не менее остающийся гением в своей профессии, моментально излечивая алкоголиков. Особая российская ментальность, присущая в те времена каждому второму мыслящему гражданину, не позволяет ему “жить и строить коммунизм” или хотя бы спокойно и тихо этот самый коммунизм игнорировать. И конечно же Хлесталов как настоящий диссидент пишет антисоветский роман о будущем своей страны. Будущее в романе, разумеется, выглядит абсолютно мерзким. И роман, как это и положено у диссидентов, напечатан на Западе. И автора, как это и положено, ждет изгнание на родине и всеобщий почет за железным занавесом. Персонаж традиционен для постсоветской литературы. Необходимость и неизбежность двойной жизни, двойной морали и осознания, что эта вынужденная двойственность существования раскалывает личность. Традиционность персонажа и в его несопротивлении вынужденному страданию. В этой стране мыслящий человек должен быть страдающим независимо от образа жизни и наличия материальных благ. Диссидент по обязанности. Не потому, что больше ничего не остается, не оттого, что иначе нельзя, а чтобы соответствовать образу, принятому в определенных маргинальных кругах. Недиссидентом быть неприлично, не принято, не по-советски как-то. Но Боссарт сумела развенчать своего героя легко и изящно, прощая ему практически все тем, что не относится к нему всерьез. В мире ее прозы такая трагедия не становится трагичной, потому что жизнь не воспринимается как наказание. Все, что происходит с персонажами, достойно быть включенным в реестр бытия с пометкой “и это пройдет”. Но в отношении этого рассказа и нескольких последующих начинают действовать уже совершенно иные критерии оценки. Рассказ “Земеля” входит в цикл, который автор называет “Повести Зайцева”.
Конечно, в первую очередь бросаются в глаза отсылки к классике и к классику. Но параллели с пушкинскими “Повестями Белкина” не остаются только на внешнем, самом доступном уровне. Боссарт выдерживает заявленный ею жанр литературного римейка и весьма оригинально внедряет определенные пушкинские мотивы в ткань своего повествования. Попытка спрятаться в оболочке классика привела к результатам, разгадывать которые читателю интересно и довольно весело. Неожиданные совпадения и встречи (“Земеля”), тайное венчание не с тем женихом (“Раб божий”), метафорический сон современного гробовщика, увидевшего смерть Брежнева (“Колода N№ 6”), переодевание, как смена образа, и так далее. Сюжеты Боссарт следуют в ритме пушкинских сюжетов, причем переложение их на современный лад почти не мешает им оставаться одновременно в двух параллельных и, как это ни странно, пересекающихся пространствах — как римейк и как оригинальное произведение. Боссарт не была бы самой собой, если бы не попыталась иронизировать — над Пушкиным? над сюжетом? над классикой? — вывернув наизнанку сюжет “Станционного смотрителя” в рассказе “Дом колхозника”. Городская студентка на летней практике влюбляется в наглого и необразованного деревенского парня, увозит его с собой в город, и тот вместе со своей матерью начинает терроризировать интеллигентную профессорскую семью. Но Алла Боссарт идет еще дальше. Пятую повесть из “Повестей Зайцева” (“Ах, шарабан мой — американка”), по всей вероятности, можно истолковать как современные вариации на “Барышню-крестьянку”, которой, как известно, и заканчиваются пушкинские “Повести Белкина”. Боссарт продолжает сюжет, устанавливая связь не только с современностью, но и с еще более далекой исторической и литературной перспективой. Мотив инцеста в пятой повести — и не подозревающих о нем отца и дочери (или сына и матери) тоже не нов в мировой литературе, и при желании здесь вполне можно провести параллели и с античным мифом об Эдипе.
Рассказы А.Боссарт следуют в русле той современной прозы, которая исповедует простоту и чистоту помыслов как жанр. Персонажи А.Боссарт воспринимаются обитателями примерно такого же, как у Олега Зайончковского, “городка”, расположенного где-то в средней полосе, обладающими совершенно уникальными характерами, собственной мифологией, обжитым и уютным бытом. Похожие, но в то же время разные. Боссарт, в отличие от Зайончковского, более иронична, ее ирония не обидная, она продолжает традиции русских народных сказок, когда самым умным оказывается Иванушка-дурачок. Дурачок в том самом высоком смысле, каким бывает человек немного не от мира сего. Персонажи, несмотря на свою наивность и простоватость, относятся к любой ситуации по-житейски мудро. Совершенно фантастические случайности, происходящие в их жизни (единорог с серебряной кровью; кот, рассказывающий сказки по вечерам; утопленницы, разъезжающие по загранице), удивления не вызывают. Жизнь обыденная и жизнь ирреальная вполне органично переплетаются между собой, составляя причудливый узор их немудреного, но мудрого бытия. И в то же время эта жизнь остается в пределах типичного российского менталитета, характера, воспитанного в российской глубинке, где к любому, даже невероятному случаю относятся и просто, и глубокомысленно. Всё, что происходит, и все, кто живет на этой земле, имеют равные права на жизнь, даже если они не совсем удачно в эту жизнь вписываются или же вовсе выпадают из нее — в свою собственную не-жизнь и не-смерть, в нечто среднее — сродни пророческому беспамятству. Боссарт сочетает в своей прозе некоторое сказочное бесчинство, вросшее корнями в российскую действительность, и окрыленность на бытовом уровне, не сдерживаемую рамками приземленности. Этот мир по большому счету открыт для входящего и не противится уходу из него. Утопленница Дуська из нижнетагильского озера (“Ундина из Нижнего Тагила”) вполне успешно вписывается в европейскую жизнь, а рафинированного англичанина-единорога Артура МакКолина (“Единорог и девственница”) спасает от гибели бибиревская девственница Валька Баттерфляй, временно работающая в службе “Секс по телефону”. И кто решится опровергнуть реалистичность этой авторской выдумки? Никто, ибо в России возможно все.
Сюжет книги, складывающийся из сюжетов отдельных рассказов, находится между концентрическими кругами, в которых вращаются события, вовлекая в свою орбиту одних и тех же персонажей, чьи судьбы причудливо переплетены. Но у Боссарт одна история не перетекает в другую. Создается впечатление, что все события происходят одновременно и почти в одном и том же пространстве, а в книге последовательность их совершенно произвольная. Все сюжеты составляют одну большую картину, но автор склонен ее показывать читателю фрагментами, приближая взгляд и укрупняя детали. На таком расстоянии, оптимальном для зрения, не теряются важные мелочи и не размываются краски на поверхности. Автору интересна судьба каждого человека, на которого направлен ее взгляд.
И одно из самых исповедальных повествований “Гипсовые крылья”, которое, хоть и обозначено автором как “документальная повесть”, не стоит особняком среди других — недокументальных. Потому что у всех героев А.Боссарт, реальных или вымышленных, боль — это реальная боль и страдание, ирония, острота зрения — тоже. И ничего не изменилось, только персонажем повести стал человек по имени Алла Боссарт и ее дочь Вера. Боссарт, как автор и персонаж, одновременно налаживает между повествованием и читателем очень тонкую, но вполне ощутимую связь. Эта документальная повесть задумана и исполнена не как рассказ о своей беде, а как пример сопротивления, пример несения того самого креста, который по силам только матери.
Похоже, сейчас в российскую литературу возвращается традиция добрых книг, повествований, в которых никто никого не разоблачает, не вешает ярлыки, не клеймит позором и даже не пытается убедить в том, что образ жизни автора единственно правильный и непогрешимый. Алла Боссарт своих персонажей любит, и они отвечают ей взаимностью. Автор ничего не декларирует, а просто и спокойно показывает читателю еще одну дорогу на пересеченной местности российской словесности.
Боссарт возвращает нас к истокам народного мифотворчества, соединяя в своей книге и городской фольклор, и рыночный лубок, и готическую мистику европейского романа. Из такого переплетения проступает причудливое миросозерцание, не разделенное на “было” и “не может быть”. Фантасмагория — это та же реальность, но с изнанки, в другом ракурсе. “Скрэббл” — это такая игра, в которую не принимают тех, кто излишне серьезно относится к своей собственной персоне.