Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2006
Игорь Клех. Светопреставление: Повесть, рассказы, эссе. — М.: ОЛМА-Пресс Звездный мир, 2004.
Я дисциплинированно прочитал книгу Игоря Клеха “Светопреставление”. То есть начиная с аннотации и кончая выходными данными. И конкретным напутствием, непосредственно предстоящим текстам собственно автора, стала последняя фраза аннотации:
“Нелинейная проза Игоря Клеха — главное и наиболее важное явление русской литературы последних лет”.
Примечательная фраза. Начиная с тавтологии на грани пародии, заканчивая непривычно веским смыслом. Воспринимать это суждение безвестного редактора “ОЛМЫ” всерьез мне мешает культурный опыт — такого рода рейтинги проясняются лет через пятьдесят. Как пиаровский ход — и то слишком уж бесцеремонно. Так, без оговорок, себя не позиционируют ни паста “Колгейт”, ни средство для мытья посуды “Фэйри”. Сам того, видимо, не желая, редактор сослужил автору нехорошую службу. Он не учел наш недоверчивый менталитет. Может быть, немец и отреагирует на такой зачин в плане: “Яволь, я есть с воодушевлением читать данный превосходный писатель”. Мы же скажем иначе: “Ну-ка посмотрим, что это за главный и наиболее важный Клех”.
Итог: титульная повесть “Светопреставление” мне скорее не понравилась.
Вряд ли дело в неудачной аннотации — забудем на время о ней. Из повести Клеха явственно вычленяется метод, инструкция по ее изготовлению. Мы как-то классифицируем, расчерчиваем жизнь, а потом надаиваем в каждую ячейку воспоминания детства. Получается узнаваемо, структурированно и тепло.
Но — получается предсказуемо, получается дурное ощущение “я и сам так могу” (верно оно или нет, оно губит авторитет писателя, уничтожает дистанцию между ним и читателем, обеспечивающую внимание). Сквозь прозу Клеха проступает моя возможная проза на том же листе. Различия, заключенные в обстоятельствах места и времени, невелики, ради них не стоило городить огород. Более того, угадываемая здесь по фрагменту энциклопедия обстоятельств, такой гигантский гербарий жизни не имеет никакого отношения к художественной прозе.
Вы, вероятно, уже догадываетесь, каково содержание повести. Очередная история очередного детства, где память реанимирует детали эпохи, где сам лирический герой — автор столько-то лет назад — явственно отходит в область наблюдаемого, становится иным исследуемым человеком. Конечно, гормоны взросления, деление клеток. Конечно, Советский Союз. Что объединяет эти такие разные данности? Правильно, во-первых, невозвратимость. А во-вторых, то, что они нас объединяют.
У писателя остается последний козырь — стиль. Да, из ста миллионов умеренно зрелых россиян, имеющих внутри себя повести конгениальные клеховской, вывести их на бумагу может лишь каждый… тысячный? стотысячный? Мы с оторопью смотрим на арифметический итог. Все же красивый, индивидуальный язык встречается чаще, чем, например, хвост. И деление приводит к удручающе большим цифрам, не-уникальности.
С другой стороны, Гоголь, Чехов, Бунин, Зощенко, Платонов, Булгаков тоже были неплохими стилистами. Но отчего-то им приходилось как-то исхитряться и своими неповторимыми стилями излагать тоже что-то нетривиальное и неповторимое. Они не ограничивались демонстрацией могущества стиля на общедоступном полигоне. Что-то всерьез изменилось за последние сто лет в постановке самой задачи художественной прозы? Еще десять лет назад были в ходу два ответа на этот вопрос:
1. Нет, ничего не изменилось.
2. Изменилось. Кончилась культура, умер автор, настал постмодернизм, мы теперь соотносимся с готовыми продуктами и как-то их интересно сочетаем, а садиться и по-наивному писать стихи или прозу — культурная невменяемость.
Художественный итог, к которому приводит второй вариант ответа, ничтожен. Он вообще различим, только если удается “заболтать” все культурное сообщество, не заметить все живое и действительно существующее. Это, в общем, не удалось. Химера постмодернизма отступила. И все-таки — ситуация в отечественной поэзии гораздо лучше, чем в прозе. Не на уровне создания — естественно, авторы исправно нарождаются и пишут замечательные вещи, но потом культурное поле разбрызгивает их вместо того, чтобы фокусировать. Непонятно, где ловить хорошую прозу. Возникает подозрение, что возник еще один фантом, второй лукавый ответ. Так и есть:
1. Ничего не изменилось.
2. Изменилась издательская ситуация. Возобладал принцип серийности — и мы крупно посомневаемся, стоит ли публиковать прозу, которую мы не сумеем в том или ином ключе продублировать.
Проза Клеха (забегая вперед) не дублируется. А вот именно “Светопреставление” дублируется. Этим отличаются Коэльо от Макса Фриша и Мураками от Сэлинджера. (Мой молодой компьютер, кстати, подчеркнул Фриша и Сэлинджера, а Коэльо и Мураками откуда-то знает.) Толстожурнальные стратегии, букеровские предпочтения, опыт некоторых издательств — все говорит о том, что ищется некий принцип, организующий и ставящий на поток “высоколобую” литературу, превращающий некоммерческое в коммерческое.
Принцип этот формируется в основном “от противного”. На лотках лежит глянец. Его основа — фикшн и экшн, стертый очень простой язык, обилие простых крючков для чтения (загадка-отгадка, неясность-прояснение). Антиглянцевая (мы бы назвали ее матовой, да коннотации дурны) литература тяготеет к непридуманному, отторгает активные действия, использует как минимум сложный язык, не увлекает сюжетными ходами (скучновата). Достаточно пролистать букеровские шорт-листы или открыть любой номер “Знамени”, чтобы убедиться: да, тенденция есть. Достаточно пролистать Стивенсона, Моэма, Достоевского, Гоголя, Воннегута, Маркеса, Кундеру (список я могу длить на страницу), чтобы понять: эта отталкивающаяся от массовой культуры тенденция не имеет никакого отношения к литературному качеству. Скорее наоборот, массовая литература и есть дурно понятая и вяло усвоенная великая (в диапазоне от нового Холмса до новой Карениной), а новая подлинно качественная возникает вообще вне тенденций.
И еще одно замечание по тенденциям. Известно, что противоположности сходятся. Давайте посмотрим, где именно. Иронический детективщик (фу-у) и ностальгирующий инвентаризатор воспоминаний (вау!) примерно знают, о чем будут писать завтра и послезавтра. То есть их чистые листы не совсем чисты и белы, а как бы расчерчены. Лист перед настоящим писателем абсолютно бел. Еще более важное и главное наблюдение: ни у глянцевого беллетриста, ни у (если говорить прямо) мемуариста не рождается на странице новая жизнь. Беллетристу за это не доплачивают. А мемуарист в лучшем случае воскрешает, в худшем — эксгумирует (об этом, кстати, пишет и Клех). Но и успешно воскрешенный Лазарь Франкенштейн недостаточно жив…
А теперь несколько фактов и совпадений.
До формулировки принципа серийности я, наверное, смог бы догадаться сам. Но научная честность вынуждает меня признаться: я услышал об этом принципе от Бориса Кузьминского.
В составленном мной списке современной качественной прозы единственным дважды упомянутым источником была “Литература категории А” — некоммерческая серия “ОЛМЫ”, которую вел Кузьминский. В частности, “Земля безводная” Александра Скоробогатова — жгуче интересный роман с криминальным сюжетом, по тупой дихотомии изложенных выше тенденций обреченный на глянцевый лоток. Чуть более внимательный взгляд находит сходство у Скоробогатова скорее с Достоевским, нежели с Марининой.
Вот уже несколько лет, как издательство закрыло серию и уволило Кузьминского. Повод — неуспешность. Какая? Либо издательство лукавило и ожидало все же от некоммерческой серии коммерческого успеха, либо серия имела недостаточный резонанс в истеблишменте критики (упрощенно говоря, среди членов АРСС, идейно расходящихся с Кузьминским). Круг замыкается.
Итог — коммерческая литература не вытеснила некоммерческую. Но серийная практически вытеснила самобытную. Глянцевая книга по определению похожа на другую глянцевую. Но сегодня, к сожалению, и неглянцевая вынуждена вставать в ряд других неглянцевых. И “Светопреставление” Игоря Клеха покорно встает в ряд разнообразных “детств”, кондуитов, листаемых альбомов с карапузами. Но…
В советское время существовал такой термин — “паровозик”. То есть можно издать сборник чего-то свежего, неформатного, спорного, надо только в начало впаять что-то орденоносное и бесспорное. И в условиях нового времени “Светопреставление” становится серийным паровозиком, доставляющим нам замечательную малую прозу Игоря Клеха и его великолепные эссе.
Вернемся к арифметике. Это не пустое перекачивание цифр. То, что умеет один из тысячи, или один лучше тысячи других, — это либо элементарная принадлежность к профессии (стоматолог на тысячу пациентов), либо местечковость (лучший художник нашего поселка). Один на миллион — это уже искусство (чудо, призвание). Суметь внятно рассказать о себе и эпохе — это все же один на тысячу. А где же Игорь Клех проходит следующие этапы отбора?
Давайте начнем с эмоциональной памяти. Допустим, человек очень испугался или очень обрадовался, был счастлив. Он помнит этот день, картинку, слова. Но память об эмоции — не эмоция, по крайней мере, не та эмоция. Умение испытать боль еще раз — да так явственно, чтобы мы, читатели, ее испытали, — до всякого письма это удивительная органическая черта. (А мы с вами уже начинаем соображать, что писатель — сумма необычных органических черт, а записать итог — дело в общем-то техники.) Но и умение — это полдела. Вот вам напильник, а вот — ссадина на вашей ноге. То есть нужна и решимость, определенное мужество.
“Сердце зажатой в руке маленькой птицы бьется в ладони так, словно там нету птицы, одно сердце”.
Прежде чем суметь так сказать, надо это так почувствовать. А потом — вернуться и почувствовать еще раз. С той же силой.
В лучших вещах Игоря Клеха (а это, по-моему, “Хутор во вселенной”, “Крокодилы не видят снов”, “Смерть лесничего”, “Славянск”, “Домой”, “Псы Полесья”) исчезает косвенность. Нет повествования о, есть безусловная реальность. Мы, описав здоровенную дугу, вернулись к азам художественной прозы. Но “Светопреставление” отодвинуло нас от этих азов. Оно как раз было косвенным, сообщающим.
Не прогнозируются, не вычленяются, не превращаются в методику мгновенные повороты речи. Не сюжета — а к сюжету и от сюжета, в отступление, в умозаключение. Та свобода настоящей прозы, которую мы впитывали начиная с Гоголя и которую довел до абсолюта Милан Кундера. Возникает многомерность, одновременное углубление по нескольким направлениям, то самое качество прозы, когда текст становится больше себя самого. Чудо? Конечно. Привычное чудо художественности.
“И все же, я не уверен, что в давно несуществующих псковских полях не лежит сейчас на лугу моя бабушка маленькой девочкой в начале двадцатого века, заложив руки за голову, и не смотрит на облака.
Меня мучает только, что я до смерти не узнаю, движутся ли в этой стране облака?”
Так заканчивается “Славянск”. Таким прямым, но не сентиментальным эмоциональным выбросом заканчивается “Санаторий” Моэма и “Завтрак для чемпионов” Воннегута. Как у искусного бойца в удар входит энергия всего тела, так и в “Славянске” весь текст концентрируется в этом маленьком фрагменте. Естественно, для начала лучше бы прочитать текст.
Так ли самобытен Игорь Клех? Не знаю. Конечно, фольклорная система, к которой он время от времени припадает, немного нестандартна для русской прозы — карпатская, западно-украинская. Но мне как раз дороже традиционные ценности прозы, которых достигает Игорь Клех. Живые герои. Безусловные эмоции, пространство, время. Солнечный свет, которым буквально заполнены страницы “Славянска”. Маленький ребенок в ракурсе сверху вниз.
Добро одолело зло. Живой автор победил аннотацию и тенденцию.
Что же до эссе — то впервые мне было интересно прочитать что-то о Чехове. (Ну, может быть, не считая Моэма.) Признание чуть ли не постыдное — но я настолько люблю Чехова и столько размышлял о нем, что все сказанное на эту тему мгновенно раскидываю на “да, я и сам так думаю” и “нет, я так не думаю”. Каким-то непостижимым образом Клех вырвался в моем восприятии из этой вилки. Может быть, потому что не думал о Чехове, а как бы вглядывался в него. Я так не вглядывался — но это не убило интерес, а удвоило его.
“Месяц в Швейцарии” — умная, стильная, яркая вещь, чем-то напоминающая эссеистику в ней же помянутого Макса Фриша.
Итоговое ощущение от чтения книги — благодарность автору и глубокая задумчивость, как изящно сформулировал Пушкин в известной ремарке.
Мораль — возможно, проза Игоря Клеха и впрямь одно из наиболее важных явлений в яркой и многообразной современной отечественной литературе. И уж наверняка без него картина была бы неполной.