Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2006
Главы из книги воспоминаний “Размышления о прошедшем и будущем”. См. начало публикации в “ДН”, № 11 за 2006 г.
“Советская атака” на Юго-Восточную Азию
и Тихоокеанский регион
В 1987—1988 годах было предпринято немало шагов для упорядочения отношений с государствами Азии и Тихоокеанского региона, начиная с Китая и заканчивая Таиландом. Здесь, как говорится, наломали столько дров, что зачастую налаживать взаимоотношения приходилось с нуля.
Мой официальный визит в Австралию и страны Юго-Восточной Азии был продиктован еще и тем, что на фоне развитой экономики стран АСЕАН (Ассоциация государств Юго-Восточной Азии) Индокитай, а в особенности Вьетнам отстали настолько безнадежно, что наша помощь дело не спасала, а Советскому Союзу наносила огромный ущерб — экономический, политический и моральный. Вместе с большой военной и экономической помощью мы принесли в эти страны нашу расточительность, политическое управление экономикой и те основанные на утопии действия, которые довели и без того бедные страны до крайней бедности.
Надо было ознакомиться с положением дел на месте, незамедлительно сделать определенные шаги и наметить планы на будущее. А главное, следовало умерить военный пыл Вьетнама, который серьезно тревожил весь регион. Миссия моя была достаточно сложной. Я знал, что особые трудности ждали меня именно во Вьетнаме, и поэтому заранее готовил к ним самого себя и моих партнеров.
Естественно, этот тринадцатидневный визит (1—13 марта) вызвал большой интерес международной общественности. До приезда во Вьетнам я посетил Австралию, Индонезию и Таиланд, потом — Лаос и Кампучию. Подобная схема была обязательна и давала возможность детально и оперативно изучить эти страны для выявления союзников. Вопрос, который так беспокоил всех, под конец должен был решаться во Вьетнаме. А до этого не только я, но и вьетнамцы должны были подготовиться к встрече. По предварительной информации, Вьетнам занимал достаточно жесткую и непримиримую позицию. Между прочим, именно потому мной была совершенно сознательно организована предварительная утечка информации. Каждая моя фраза, предназначенная для слушателей, сработала точно. Например, во время пребывания в Таиланде я намекнул, что вывод советских войск из Афганистана может стать примером для решения кампучийской проблемы. Я открыто приветствовал практику Лаосской Народно-Демократической Республики, которая была направлена на нормализацию взаимоотношений с Китаем и Таиландом. А это было очень серьезное заявление.
Великие страны зачастую считают универсальными собственные представления, обычаи, мировоззрение и навязывают их другим народам. Такие тенденции в свое время были характерны для французских или английских колонизаторов, американцев, и для русских тоже. А страны и люди так отличаются друг от друга, что смешение и нивелирование их обернется большими потерями для мира.
Слава богу, ни одной из названных стран, несмотря на огромные усилия, не удалось заменить культуру порабощенных народов своей культурой.
В Лаосе я пробыл всего полтора дня. Запомнились удивительная доброжелательность жителей страны, их спокойствие, сдержанность и сердечность. Им чуждо стремление к богатству и накопительству, и это проявляется даже в том, что каждая семья выращивает рис — основной продукт питания — только в том количестве, которое необходимо для прокорма ее членов. Удивило и то, что день рождения у лаосцев не считается каким-то особенным событием. Праздничный день у них — Новый год, который они справляют в середине апреля, когда наступает сезон дождей. Праздник продолжается три дня.
Члены компартии и даже руководители исповедуют буддизм, что вовсе не противоречит их мировоззрению. Они не являются ортодоксами, для них более характерно созерцательное восприятие мира, а не атеистическая агрессивность.
В Кампучии в музее преступлений режима геноцида мое внимание привлекли документы и материалы, рассказывающие о преступлении против собственного народа, осуществленном Пол Потом и его сворой.
“Мы должны помогать вам не только материально и экономически, но и морально и духовно, чтобы вы поверили в свои силы, поверили, что гений народа жив и преодолеет все трудности, что возродится дух народа”, — сказал я тогда, потрясенный увиденным.
Должен сказать, что Кампучия одна из древнейших стран в регионе, в первом веке нашей эры здесь уже существовало Кхмерское государство Байном.
Возмутительно, что в семидесятых годах двадцатого века эта древняя страна, этот замечательный народ стали объектом социального эксперимента, когда в результате переворота власть захватила группа коммунистов-фанатиков во главе с Пол Потом и Йенг Сари. Миллионы кампучийцев стали жертвами их античеловечного эксперимента, унесшего жизни половины населения страны — лучшую, образованнейшую ее часть, духовное сословие, интеллигенцию. Тех, кто спасся, переселили в деревню, а жителей деревень — в города. Были уничтожены семейные традиции, разрушена экономика, кампучийское общество как таковое не существовало. В 1979 году народ с помощью Вьетнама сверг диктатуру Пол Пота, однако полпотовцы, которых поддерживал Китай, не бросили оружие, а ушли в джунгли и развязали в стране гражданскую войну.
Задача моего визита состояла в налаживании диалога между противоборствующими сторонами в странах Тихоокеанского региона, что способствовало бы его превращению в зону мира, стабильности и сотрудничества. Тем самым в ареале Кампучии преодолевалась конфронтация между Китаем и Вьетнамом. Вместе с тем Кампучия должна была вернуть принадлежавшее ей место в ООН. Итак, решение “кампучийского вопроса” предполагало, в первую очередь, поэтапный вывод из Кампучии к 1990 году вьетнамских войск. Но до этого надо было поработать с руководством Вьетнама и Китая.
Взрывоопасная обстановка в Кампучии, естественно, вызывала тревогу ее соседей — Китая, Бирмы, Таиланда, Лаоса. Все они надеялись, что Советский Союз заставит Вьетнам отказаться от вооруженного вмешательства.
Меня глубоко тронули слова главного маршала королевской авиации Таиланда, министра иностранных дел Ситти Савестилы. Когда он заговорил об искреннем желании Таиланда установить мир в регионе, то вдруг повернулся ко мне и взволнованно, очень просто и впечатляюще сказал: “Вы можете посмотреть мне в глаза и убедиться, что я говорю правду!” Я подумал, что в диалоге о мире правда — самый сильный аргумент. С моей стороны это была та самая новая, открытая, действительно выражающая интересы народа дипломатия, которую я старался утвердить со дня начала “перестройки”.
Между прочим, потом по моему приглашению Савестила приехал в Москву, и мы продолжили диалог о Кампучии и установлении мира в регионе. В Москве я сказал ему: “То, что мы, несмотря на различные разногласия, сделали шаг навстречу друг другу, говорит о многом. Мы встречаемся уже не только как два государства, а как две взаимосвязанные части единого мира, который мы сможем спасти только с помощью согласованных действий”. И это были не просто слова.
Сегодня, по прошествии лет, на первый план моих воспоминаний выходят самые приятные впечатления, все то, что оказало благотворное влияние на судьбу мира. Человек так устроен — положительные моменты запоминаются лучше, чем отрицательные.
Америка и страны Европы, Китай и Япония, Вьетнам и Индонезия, Иран и Ирак и т.д. — все в первую очередь защищали свои национальные интересы. При моем содействии то же самое на международной арене делал и Советский Союз, и мне часто приходилось быть жестким в действиях и словах. Но бесспорно то, что мир все же шел к реальному партнерству. Говоря с точки зрения прагматики, “холодная война” была уже невыгодна, и потому по приезде в Ханой на встрече с руководством страны я подчеркнул, что сегодня сила и оружие больше не являются универсальными средствами решения региональных и геополитических проблем, и сообщил, что до прибытия в Ханой побывал в Таиланде, Австралии, Индонезии, Лаосе и Кампучии, и все эти страны с большим интересом отнеслись к тем мирным инициативам, которые огласил Горбачев во Владивостоке 28 июля 1986 года. Лаос и Кампучия полностью согласились с нашими взглядами по вопросу о реализации концепции безопасности в странах Юго-Восточной Азии и Тихоокеанского региона.
Как я уже говорил, в этом регионе надо было преодолеть конфронтацию между Вьетнамом и Китаем, которые поддерживали в Кампучии противоборствующие силы. А потому ключи к миру следовало искать здесь. Думаю, мне удалось справиться с этой задачей. Во всяком случае, на пути к упорядочению взаимоотношений между Китаем и Вьетнамом был сделан важнейший шаг. В этом отношении примечательны слова министра иностранных дел Вьетнама, сказанные им в ходе нашей встречи: “Вьетнамский народ очень дорожит дружбой с братским китайским народом и старается восстановить ее. Наше правительство не раз подтверждало готовность начать с Китайской Народной Республикой в любое время, в любом месте и на любом уровне переговоры по всем тем проблемам, которые вызывают взаимный интерес и служат установлению мира не только в этом регионе и на всей Земле. Мы уверены, что основные и постоянные интересы наших стран стоят значительно выше существующих сегодня между нами временных разногласий”.
Такое заявление означало и то, что Вьетнаму следует умерить свои амбиции в Кампучии, которые у него не возникли бы, если бы не существенная помощь Советского Союза. В новой, измененной ситуации Вьетнаму следовало знать, что в вопросе о Кампучии мы уже не будем оказывать ему поддержку, мы не разделяли его политику в отношении Кампучии, а следовательно, и в отношении Китая. Ханой должен был осознать, что его позиция опасна для всего региона.
Между прочим, куда бы я ни приезжал — в Таиланд, в Австралию или в Индонезию, всюду я слышал одно и то же: “Ключи от разрешения кампучийской проблемы находятся в ваших руках”.
Мы своими заявлениями и последующими переговорами помогли умерить пыл Вьетнама. Проблемы Вьетнама и Кампучии были и проблемами нашей безопасности. Правда, вмешательство Вьетнама во внутренние дела Кампучии в какой-то мере спасло народ этой страны от режима Пол Пота и геноцида, однако следует признать, что вооруженные силы Вьетнама вмешались в дела соседнего государства, что было недопустимо. Но мы-то знаем, что за Вьетнамом маячила тень Советского Союза. Это сводило на нет наши попытки, направленные на укрепление мира, что мастерски использовали Китай и США, когда афганскую проблему сочли равнозначной кампучийской и рассматривали их в глобальном аспекте. Они прекрасно понимали, что вслед за Афганистаном Вьетнам был вторым камнем, привязанным к нашим ногам и тянувшим нас на дно, избавиться от которого было не просто. Как я уже говорил, конфронтация нашего друга Вьетнама с Китаем увеличивала риск военно-политического противостояния, что сводило на нет наши мирные инициативы. Одним словом, мы должны были помогать этим странам не уничтожать друг друга, а перестраивать взаимоотношения.
Переговоры были крайне сложными и тяжелыми. Потребовались колоссальные усилия для преодоления подозрительности наших вьетнамских друзей ко всем партнерским предложениям Таиланда и Индонезии. В торговле и экономических отношениях им мерещился “троянский конь”. Это была типично классовая психология. И все же лед тронулся.
Перелом произошел и в нашем сознании, когда мы, наконец, повернулись “человеческим” лицом к Азии и к странам Тихого океана. Тогда стало совершенно очевидно, что у Азии большое будущее, что она будет играть немалую роль в определении завтрашнего дня человечества. Легко было предположить и то, что рядом с Японией появятся и другие страны Азии. Утверждаю это не впервые, о том же я писал и говорил уже в девяностых годах.
Собираясь в турне, я хорошо осознавал, что отношение к Советскому Союзу будет неоднозначным, несмотря на то, что живой интерес к “перестройке” чувствовался повсюду. Надо было учитывать и то, что Австралия, например, была союзником США, Таиланд и Индонезия — государствами с антикоммунистическим режимом, и они с определенной осторожностью отнеслись к нашему появлению на политической авансцене региона. Но вместе с США, Японией и Китаем мы создавали приемлемый для них политический баланс. После установления партнерских взаимоотношений между Америкой и Советским Союзом в трех вышеупомянутых странах определенно наметилось стремление к политическому диалогу с Москвой, который был для них заявкой на серьезные политические амбиции. Он давал им возможность принимать участие в большой политике и защищать собственные интересы.
Естественно, мы все это хорошо учли и даже выработали специальную программу. При рассмотрении региональных проблем каждой стране уделялась решающая роль.
Возьмем, к примеру, Австралию. Мы поддержали раротонгское соглашение, тем самым поддержали претензии Австралии на усиление ее влияния в Южной зоне Тихого океана. Вместе с тем Индонезия жаждала укрепления своих позиций как в АСЕАН, так и во всем регионе. Контакт с нами давал ей возможность балансировать между “китайским синдромом” и “японским комплексом”. Что касается Таиланда, то наша инициатива, в определенной мере, защищала его от нажима Китая и Вьетнама.
Эти три государства надеялись, что в результате нашей активности, “кампучийский вопрос” будет разрешен, что входило в круг их жизненных интересов.
Дело в том, что Таиланд в силу своего соседства с Кампучией находился в зоне риска, со всеми вытекающими отсюда политическими, военными или экономическими последствиями. Для Индонезии “кампучийский вопрос” создавал угрозу ее лидерству в АСЕАН и усиливал влияние Китая. Австралия же рассматривала “кампучийский вопрос” как напряженную, нежелательную военную активность и желала ее погасить. Даже если оставить в стороне все прочие соображения, достаточно того, что в конфликте участвовало 20 000 вьетнамских солдат.
Итак, для этого региона масштаб конфликта был ничуть не меньше афганского, и все справедливо полагали, что ключи к его разрешению находятся в наших руках.
Однако меня удивила позиция вьетнамского руководства, которое взвалило на свои плечи действительно тяжелый груз. Президент Индонезии Сухарто сказал тогда мне: “Вьетнам из-за вражды с Китаем вынужден отбиваться с фронта и с тыла, и чем дольше продлится все это, тем больше ослабнет Вьетнам”.
Несмотря на столь тяжелое положение, несмотря на то, что военного разрешения этой проблемы не существовало, ни вьетнамцы, ни кампучийцы не думали искать другой путь. Дело дошло до того, что во внутренних провинциях инициатива начала переходить на сторону противной стороны, которая манипулировала достаточно выгодным лозунгом “Кхмеры не воюют с кхмерами”. В народе росли антивьетнамские настроения, так что недооценивать эти реальности и пустить процесс на самотек значило привести страну к катастрофе.
Говоря откровенно, у меня создалось впечатление, что ни руководство Вьетнама, ни руководство Кампучии не понимали всей серьезности положения. Нужна была ясная политическая программа, чего ни у кого не было, более того — не было даже желания выработать ее.
Все это напоминало мне Афганистан. Только в отличие от Афганистана, где наши друзья за Гиндукушем пытались хоть что-то сделать, на берегах Меконга и Красной реки все оставалось без движения.
На Политбюро в Москве я высказался весьма определенно: если мы кардинально не поменяем ситуацию, катастрофа неминуема. Необходимо, чтобы Горбачев принципиально поговорил с Нгуен Ван Линем. Этот разговор, наверняка, будет труднее его разговора с Наджибуллой, но надо все назвать своими именами. “Там сейчас решается судьба не только Кампучии, но, наверное, и Вьетнама, а также судьба нашего престижа. Мы должны представить руководству Вьетнама и Кампучии наши конкретные рекомендации по преодолению кампучийского кризиса. Если мы используем “афганский ключ”, то его надо будет отшлифовать и подогнать под замок”.
Мои переговоры с вьетнамским руководством проходили достаточно сложно. Вьетнамские партнеры “вежливо” отказывались от решения кампучийской проблемы по афганской модели. Для Ханоя оказалась неприемлемой и идея о “национальном примирении”. Переговоры не принесли желаемых результатов. В знак протеста я нарушил принятый в отношениях между Советским Союзом и Вьетнамом этикет — не выступил по телевидению и отменил все запланированные встречи. В посольстве мы с коллегами обсудили создавшуюся ситуацию.
Однако я все же не считаю, что визит был безрезультатным. Мы открыто заявили о той роли, которую в этом регионе может играть Советский Союз как фактор сбалансированных отношений, как с экономической, так и с политической или военной точек зрения.
В общем счете, мое тринадцатидневное путешествие оказалось очень важным, оно способствовало упрочнению роли Советского Союза в этом регионе. Это была трудная миссия, она не принесла “блестящих” итогов, но положила начало той серьезной инициативе, которая была названа “советским вторжением” в Тихоокеанский регион.
* * *
В 1988 году “вторжение” продолжилось моим официальным визитом в три страны — Японию, Филиппины и Корейскую Народно-Демократическую Республику (18—24 декабря).
Здесь имелись два непреодолимых противоречия территориального характера, которые в случае с Китаем фактически переросли в вооруженный конфликт — я имею в виду остров Даманский, пролитую там кровь советских пограничников и китайских солдат.
В случае с Японией источником такого конфликта оказались четыре малонаселенных острова в Тихом океане в Малой Курильской гряде. Японцы именуют их “северными территориями”, под этим названием они и вошли в дипломатический лексикон. Казалось бы, что стоило вернуть четыре маленьких острова, тем более что Советский Союз присоединил их в результате Второй мировой войны, в соответствии с Советско-Японской декларацией 1956 года, на основе которой стороны восстановили дипломатические отношения. Советский Союз согласился вернуть Японии острова Шикотан и Хабомай как только будет подписан мирный договор между двумя странами, однако… В 1960-м Советский Союз отказался от взятого на себя обязательства. Спустя тринадцать лет на встрече с премьер-министром Японии Какуэи Танака Брежнев согласился с позицией японской стороны и признал существование “нерешенной проблемы” северных территорий во взаимоотношениях двух стран. Это было всего лишь словесное заявление, в совместной декларации оно не отразилось. Москва считала, что возвращение островов ради улучшения взаимоотношений с Японией слишком высокая цена. Острова Итуруп, Кунашир, Шикотан и Хабомай, расположенные в районе Тихого океана недалеко от острова Хоккайдо, оказались стратегически важными для советского военного ведомства — они закрывали вход в Охотское море, бастион советского Тихоокеанского флота. Возвращение этих островов означало, что туда могут проникнуть японские и американские корабли и в случае конфликта в собственных территориальных водах представлять опасность для советских кораблей и подводных лодок. Нам же, в случае конфликта, эти четыре острова давали большое преимущество.
Вообще-то в подлунном мире все меняется, и новые технологии значительно влияют на военную стратегию. Если в мировом масштабе отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами наладились бы настолько, чтоб исключить любой конфликт, стратегические функции этих островов отпали бы сами по себе. Однако в те годы об этом можно было думать про себя — на уровне Политбюро все было решено, и здесь я был бессилен. Но необходимость заключения мирного договора между двумя странами не отпадала. В Японии ждали визита Михаила Горбачева, подготовиться к нему нам следовало основательно. И Япония, и Советский Союз для разговора на эту тему должны были психологически настроиться.
18 декабря 1988 года я прилетел в Японию с официальным визитом. На следующий день посетил дворец императора и выразил сочувствие в связи с болезнью императора Хирохито. Потом я провел переговоры с министром иностранных дел Уно. В тот день у нас было две встречи. Переговоры продолжались шесть часов. На повестке дня стояло много вопросов мировой политики, как общих, так и конкретных. На второй встрече мы рассмотрели двусторонние отношения между Советским Союзом и Японией и проблему мирного договора между нашими странами, но главной все же была, конечно, проблема “северных территорий”.
В Советском Союзе на эту тему было наложено табу. Не было диалогов с Японией, поскольку “вопрос был уже решен”. Такая жесткая позиция с самого начала исключала всякий диалог с японцами по любому другому вопросу.
Между прочим, это был мой второй визит в Японию после 1986 года, когда я попытался восстановить прерванный уже давно политический диалог между нашими странами. Однако проблема “северных территорий” фактически во все времена блокировала любые переговоры.
Сложившиеся между нами отношения не отвечали интересам не только наших стран, но и мира в целом. Этой моей мыслью я поделился с премьер-министром Такасито. Мир менялся на наших глазах, менялись отношения между странами, соответственно, уменьшался риск возникновения войны. Именно поэтому за день до встречи с премьер-министром я сказал министру иностранных дел в связи с самым главным и важнейшим для них вопросом: “Советский Союз сторонник того, чтобы любые противоречия и сложности между двумя странами решались путем переговоров, с учетом всех обстоятельств, в атмосфере доброжелательности и объективности”.
То, что я не ушел от проблемы островов и не заявил категорическое “нет”, было воспринято японской стороной с соответствующей доброжелательностью, и во время переговоров по многим вопросам мы достигли взаимопонимания. Наше предложение об установлении взаимоотношений на новых принципах было воспринято благожелательно. Мы также согласились, что в наших отношениях мы не должны стать заложниками “территориальных вопросов”.
Более пространно эту же тезу я повторил в докладе, с которым выступил в Японском институте изучения международных проблем: мы можем и обязаны открыть новую главу в отношениях между Советским Союзом и Японией. А если и существуют проблемы, мы должны обсуждать их, вступать в диалог, находить выход. Недопустимо, чтобы остальные вопросы стали заложниками решения этих проблем.
Мой намек японцы поняли правильно. Думаю, слова господина Такасито о том, что “не существует неразрешимых проблем, если существует желание их разрешить”, были ответом на мое заявление.
Рассматривая с министром иностранных дел Японии Уно исторический аспект проблем, мы обратились к документам, датированным 1855 и 1875 годами, 1905-м и 1950-ми, и решили в коммюнике опираться на совместное заявление от 10 октября 1973 года. Когда на пресс-конференции в одном из вопросов я усмотрел попытку ревизии опубликованного коммюнике, то парировал следующим образом: “Если вам не нравится наша новая совместная формулировка, можете обратиться к министру иностранных дел Японии господину Уно”.
Здесь же хочу привести соответствующий отрывок из коммюнике: “Обе стороны проявили то понимание исторического или политического аспекта проблем, которое связано с преодолением существующих между двумя странами трудностей”.
В основном, переговоры были доброжелательными и содержательными. Думаю, что этот мой визит был одним из самых успешных в те годы.
После завершения переговоров утром я просмотрел местные газеты. Некоторые их них писали о победе японской дипломатии, а я думал о победе нашей дипломатии — победила разумная, учитывающая интересы обеих сторон и сбалансированная реальная политика.
Однако переговоры в Японии были только началом того процесса, который должен был подвести два больших государства к мирному договору. В конечном счете, основным фактором, мешающим русско-японским отношениям, является вопрос об островах. Он остается по сей день камнем преткновения во взаимоотношениях России с Японией.
В самом начале диалога я предложил японской стороне создать совместную комиссию из специалистов высокого уровня, которая изучит историю этого вопроса и предложит свои рекомендации по его разрешению.
Японцы не согласились с моим предложением, да и советское руководство не проявило к нему особого интереса. Ничего не поделаешь, видимо, время для принятия соответствующих решений еще не пришло.
* * *
7107 островов Филиппинского архипелага расположены в Южно-Китайском море и в Тихом океане. Его открыл Магеллан в 1521 году и подчинил испанскому трону. Сам Магеллан погиб на острове Мактан в схватке с вождем аборигенов Лапу-Лапу, который не подчинился завоевателям. Исторический парадокс: сегодня на Филиппинах чтут память о Магеллане — по преданию именно он водрузил там крест. Жива и память о Лапу-Лапу как народном герое, борце за свободу.
Филиппины — единственная католическая страна в Азии со своеобразным смешением испанского, местного и американского колорита. Филиппинцы подшучивают над собой, говоря, что “триста лет мы прожили в католическом монастыре, а последующие пятьдесят — в Голливуде”.
Это действительно проамериканская страна, с американскими базами, английским языком, параллельно с местным тагальским. Американская культура, американская политика, американский стиль проявляются здесь во всем и везде. Хотя надо сказать и то, что сегодня остро стоит вопрос о пребывании на Филиппинах американских баз, а также вопрос о коммунистах-мятежниках.
Вот в такую страну я приехал с визитом 21 декабря 1988 года. Это был первый визит министра иностранных дел Советского Союза в республику Филиппины.
Как я говорил, целью визита была встреча с президентом — госпожой Корасон Акино, тем самым мы продолжали формирование новых взаимоотношений со странами Азии и Тихоокеанского региона; следовало начать свободный от обсуждения идеологических разногласий, демократический диалог по глобальным вопросам.
Комплекс особо важных вопросов рассматривался в трех измерениях: взаимоотношения между Советским Союзом и Филиппинами, совместные действия, вытекающие из безопасности в Азии и в Тихоокеанском регионе, и, наконец, совместные действия по улучшению общего политического климата в международных отношениях.
За несколько дней до визита одна из газет отмечала: “Министр иностранных дел Советского Союза Шеварднадзе приезжает с визитом на следующей неделе, что следует рассматривать как новый натиск Москвы с помощью его обаяния”. Госпожа Акино после встречи призналась корреспондентам: “Очень сердечный и приятный человек”.
Что касается обаяния — не знаю, а вот переговоры действительно оказались плодотворными. Я передал госпоже Акино письмо Михаила Горбачева и приглашение посетить Москву, выразил свое восхищение столь легендарной личностью и добавил, что советские люди были небезучастны к ее судьбе, к ее жизни, которая протекала столь драматично и, к счастью, столь благополучна сегодня.
Беседа продолжалась 35 минут. Я подчеркнул, что Советский Союз никогда не будет вмешиваться во внутренние дела Филиппин, что “Советский Союз никогда не поддерживал, не поддерживает и не будет поддерживать Коммунистическую партию Филиппин и “новую народную армию”. Я это заявляю от имени Советского правительства, поскольку основополагающими принципами нашей внешней политики являются взаимное уважение, равноправие и признание суверенитета друг друга”.
Я сказал и то, что присутствие или отсутствие на Филиппинах военных баз
США — это вопрос, который должны решать правительство Филиппин и его народ, хотя Советский Союз считает, что рано или поздно наступит время, когда размещение на чужой территории военных баз не будет целесообразным и выгодным ни для одной страны.
Здесь я узнал, что только два года существования военно-морской базы Субик-Бей, военно-воздушной базы Кларк-Филд, а также еще четырех значительных объектов обошлись США в 962 миллиона долларов в виде компенсации.
Не стоит думать, что речь идет о сегодняшнем долларе, в действительности, учитывая “вес” доллара в тот период, сумма намного больше, чем можно сейчас представить. Тут я отступлю от основной темы и напомню — Россия все подсчитывает наш долг, может посчитать и то, какая сумма причитается Грузии в виде компенсации за нахождение на нашей территории российских баз…
На встрече я еще раз подтвердил решение Советского Союза о выводе войск из Афганистана, о нормализации взаимоотношений с Китаем, о начале нового этапа во взаимоотношениях с Японией и желании активно участвовать в разрешении кампучийской проблемы.
Я понимал, что если Советский Союз желает играть соответствующую своим амбициям роль в этом регионе, то он обязан разрешить все вышеназванные проблемы.
После визита Корасон Акино сказала: “Визит Шеварднадзе мы восприняли как знак того, что Советская Россия, как одна из стран Азии, займет свое место среди нас. Она возвращается к своим историческим корням, в то пространство, где мы станем свидетелями великого экономического и культурного прогресса”.
Этот визит положительно оценили и США, рассматривая его как часть начавшихся изменений в политике Советского Союза. А это было очень важно с точки зрения сближения двух сверхдержав. Таким образом не раз упоминаемая мной “новая внешняя политика” принесла реальные плоды.
Последней страной в регионах Азии и Тихого океана в ходе моего делового визита была Корейская Народно-Демократическая Республика, где я находился 22–24 декабря по приглашению руководства страны и встретился с ее президентом Ким Ир Сеном. На этой встрече присутствовали его сын — секретарь Трудовой партии Кореи Ким Чен Ир, нынешний президент этой страны. Тогда Корейская республика вне сомнения находилась в сфере нашего влияния и была надежной опорой Советского Союза.
У нашего руководства и у меня были прекрасные взаимоотношения с Ким Ир Сеном. Я встречался с ним три раза, он принимал нас с особой теплотой, по-домашнему, с любовью говорил о Сталине, рассказывал о том, как вождь выбрал и приблизил к себе его, совершенно молодого человека, благоволил он также к генеральному секретарю албанской компартии Энверу Ходже.
Во время беседы с Ким Ир Сеном я поддержал его предложение об объединении двух Корей и о создании к 1995 году Корейской демократической конфедеративной республики. Уже назрело время и для встречи высоких представителей Северной и Южной Кореи по военно-политическим проблемам, время объявления Корейского полуострова зоной мира, свободной от ядерного оружия. На переговорах были подняты вопросы по выводу из Южной Кореи американских войск и по урегулированию кампучийской проблемы. По многим вопросам наши взгляды совпадали, но все это проявлялось только на словесном уровне, поскольку на самом деле Ким очень болезненно реагировал на любые наши контакты с Южной Кореей.
Мой визит в Пхеньян имел особое значение для Советского Союза. Дело в том, что участие Советского Союза в Олимпийских играх в Сеуле и даже попытка установить на негосударственном уровне хотя бы только торговые взаимоотношения с Южной Кореей вызывали обиду северокорейского лидера.
Ситуация была такова, что могла, безо всякого преувеличения, в любую минуту взорваться. Нужно было открыто и честно поговорить с корейцами, объяснить им, почему мы предприняли эти шаги и почему все это выгодно не только нам, но и им. До приезда в Пхеньян я прилетел в Пекин и провел консультации с китайцами. Именно они посоветовали мне непременно посетить Пхеньян.
В Пхеньяне меня уже не встречали как раньше. Наша встреча больше походила на встречу прошлого и будущего — они безнадежно отстали от нас в мышлении. Мы столкнулись с принципиально разным восприятием мира.
Можете сами судить по одной детали, в которой эта разность обозначилась со всей четкостью. Во время визита мне подарили бюллетень Центрального телеграфного агентства Кореи (23 декабря). Я пробежал было его глазами, но потом вчитался и вместо 1988 года оказался в 1938-м, читая панегирик, посвященный сыну Ким Ир Сена, будущему президенту: “Интеллигенты Южной Кореи: товарищ Ким Чен Ир — великий мыслитель и теоретик”. Далее привожу цитату дословно, с соответствующими ошибками, поскольку текст был написан по-русски: “по сообщению радио “Патриотический голос”, проживающий в пусане деятель слова по фамилии ли недавно делясь с своим коллегой — профессором политики впечатлениями от прочитанного труда товарища Ким Чен Ира об идеях чучхе, сказал: идеи чучхе, которые создал великий президент Ким Ир Сен и углубляет и развивает дорогой руководитель товарищ Ким Чен Ир, освещают человечеству путь вперед и поэтому являются великим направляющим идеалом.
Слушая его, профессор отметил:
— Энергичная идейно-теоретическая деятельность дорогого руководителя господина Ким Чен Ира сформулировала идеи чучхе не только как руководящий идеал времени и человечества, но и доставила им широкую известность как совершенный руководящий идеал, представляющий самый высокий этап развития истории человеческой мысли.
Совершенно естественно, что люди мира высоко почитают товарищ Ким Чен Ира как гения мысли и теории.
В действительности, он, великий мыслитель, с дальновидностью освещает путь решения судьбы человека”.
В Советском Союзе, к счастью, такого типа мышление изжило себя, изменилось мышление и в соцстранах. А в Северной Корее оно оказалось живучим, и потому эта страна со своими ядерными амбициями и поголовным голодом — сегодня головная боль для всего мира.
Как я говорил, Ким Ир Сен был обижен, но все же выразил признательность советскому руководству за проявленное внимание, и напряженность хотя бы внешне была снята.
Когда в 1989 году я прибыл в Пекин с миссией улучшения взаимоотношений между Советским Союзом и Китаем, меня встретили с особой теплотой и посоветовали непременно поехать в Шанхай и увидеться с Дэн Сяопином, которого чрезвычайно уважали, несмотря на то, что никакого официального поста он не занимал.
Этот человек произвел на меня неизгладимое впечатление. Почти по всем вопросам он беседовал со мной достаточно открыто и откровенно и не ограничил времени беседы. Как я уже говорил, мой визит преследовал цель улучшить отношения между нашими странами и согласовать параметры государственной границы. Особым был вопрос о принадлежности острова Даманский. Претензии, достаточно обоснованные, были у обеих сторон. Мы долго спорили — я приводил свои аргументы, действуя в соответствии с имеющейся у меня директивой.
Дэн Сяопин поначалу обходил молчанием спорную тему островов, но в конце все же высказался… “Китаю принадлежат еще три-четыре миллиона квадратных километров, и я уверен, будущие поколения урегулируют этот вопрос. Китайцы — народ терпеливый, могут ждать сколько угодно. А вы претендуете на крошечный остров, на котором живет всего несколько тысяч человек. Прошу вас передать Горбачеву, что, если не будет разрешен вопрос об этом острове, в отношениях между нашими странами останется трещина, а я не хотел бы этого”.
Не было никакого смысла спорить с ним, тем более что через несколько месяцев должен был состояться визит Горбачева в Китай, и этот вопрос непременно будет обсуждаться. Так оно и случилось.
Дэн Сяопин посоветовал мне посмотреть новый и старый Шанхай, и этот осмотр стал поводом для того, чтобы сравнить выросший на принципах рыночной экономики новый Шанхай со старым. Разница была колоссальная, как между небом и землей.
Тогда я убедился, что Дэн Сяопин вместе со своими единоборцами закладывал фундамент нового Китая.
Через некоторое время я сопровождал Горбачева в поездке в Китай. Наш визит в Пекин совпал с грандиозным выступлением студентов на площади Тяньаньмэнь. Наша резиденция находилась недалеко от площади, молодежь окружила ее, скандируя: Горбачев, Горбачев… Они требовали, чтобы Горбачев обратился к ним… Этого нельзя было делать…
Эта история напомнила мне Тбилиси 1956 года, когда в Крцаниси наши студенты окружили резиденцию министра обороны Китая Джу Де… Тогда ему пришлось срочно покинуть Грузию. Мы последовали его примеру.
Сегодня Китай уже другой. В этом я убедился во время моей поездки туда уже в качестве главы независимой Грузии. Необычно интересная встреча состоялась у меня с тогдашним лидером Китая Дзян Дземином. Мы подписали договор, который заложил основы будущих взаимоотношений между великим Китаем и новой Грузией. Китай в тот период сам нуждался, у него было множество проблем, и все же он выделил Грузии беспроцентный долг в размере трех миллионов долларов и финансировал строительство в Кахетии двух гидроэлектростанций. Одну из них, Ходорскую, в этом году открыл новый президент, но никто, однако, не вспомнил, кто стоял у истоков этого строительства. А в те годы мне достались только упреки — мол, на что нам взаимоотношения с Китаем. Сегодня Китай проявляет большой интерес к азербайджанской нефти и газу, внимательно изучает перспективы строительства автомобильных и железнодорожных магистралей в Европу через территорию Грузии. “Шелковый путь” постепенно обретает те контуры, о которых я давно мечтал.
Объединение Германии
Германия и немцы в моей судьбе и в судьбе моего народа всегда играли большую роль. Еще императрица Екатерина переселила в Грузию в XVIII веке немцев, которые построили на нашей земле образцовые поселения. Это были трудолюбивые, законопослушные и очень порядочные люди. Грузия лишилась многого, когда во время Второй мировой войны “грузинских немцев” выселили. Построенные ими хозяйства пришли в упадок, потому что поселившиеся на их месте люди не смогли сберечь то, что получили.
В 1918 году моя страна приобрела независимость благодаря поддержке и защите Германии, в которой приобщались к науке многие мои выдающиеся соотечественники, сыгравшие огромную роль в возрождении грузинской культуры и науки.
Мое первое соприкосновение с Германией было омрачено гибелью в Бресте моего старшего брата Акакия в самом начале Второй мировой войны, и должно было пройти много времени, прежде чем в моем сознании образ врага, фашистской Германии, сменился другим образом, Германским государством с высокоцивилизованным народом.
Германия и ее объединение стали главным делом моей жизни, которое принесло мне всемирное признание и подарило такого друга, как Ганс-Дитрих Геншер. С 1992 года, после моего возвращения в Грузию, он сделал все для того, чтобы погруженная в хаос страна превратилась в государство, — слабое, не идеальное, но все же государство, которое создало свою конституцию, сформировало парламент, суд, армию, денежно-кредитную систему, встало на путь проведения фундаментальных реформ. Для меня Германия это не только страна великих ученых, философов и музыкантов, но и страна людей, которые возродили и построили разоренную Германию за счет беспримерного трудолюбия и духовного свободолюбия, обратив побежденный народ в более сильный и богатый, чем победивший.
Судьба навсегда связала меня с такой Германией. И если один грузин, вождь Советского Союза Иосиф Сталин, сыграл решающую роль в победе над Германией, приведшей к ее разделению, я в пределах своих возможностей как министр иностранных дел Советского Союза попытался содействовать ее объединению.
В самом начале моего назначения министром я в 1985 году в Хельсинки впервые встретился с Гансом-Дитрихом Геншером. Это была обычная, очередная встреча. Я встречался тогда с министрами иностранных дел многих стран и не думал, что моя с Геншером встреча впоследствии сделает нас не только честными партнерами в борьбе за европейскую безопасность и объединение Германии, но и настоящими друзьями.
Сегодня я не могу не признать, что человеческие качества Ганса-Дитриха, его прозорливость, такт и энергия, несомненно, сыграли решающую роль не только в деле объединения Германии (это само собой), но и в процессах интеграции всего евро-атлантического пространства. Он, может быть, раньше всех и глубже всех увидел и поверил в честность и в перспективу “новой внешней политики”, провозглашенной Горбачевым и мной.
Мы понимали друг друга, и, как он сам пишет в своей книге воспоминаний, “среди министров иностранных дел солидарность чувствовалась даже за пределами границ разных систем”.
Между прочим, тема объединения Германии впервые прозвучала на первой встрече в Москве Горбачева и Геншера 21 июля 1985 года. Я, естественно, присутствовал при этом и думаю, что начало отношений нового типа между Советским Союзом и Германией было подготовлено именно той встречей, которая выходила за рамки отношений между двумя странами, не ограничивалась границами только Европы, но в значительной мере стимулировала отношения между нами и Соединенными Штатами Америки.
Беседа оказалась очень интересной, она дала возможность мне и Геншеру в дальнейшем, во время отдельной встречи, многое рассмотреть с новой точки зрения и увидеть реальные пути решения крупномасштабных проблем. Именно тогда были заложены основы тех многолетних, искренних отношений между мной и Геншером, которые внесли значительнейший вклад в объединение Германии и создание безопасной, новой Европы.
На международной дипломатической арене идея объединения Германии обрела реальные контуры в 1990 году в столице Канады Оттаве, на конференции “открытое небо”, одним из инициаторов проведения которой был Советский Союз.
Помню, сижу я в зале конференции, ко мне подсел Бейкер и после небольшого вступления спросил: “Может, пришло время подумать об объединении Германии?”
К этому времени Берлинская стена уже не существовала, и вопрос Бейкера не стал для меня неожиданностью — я очень часто задумывался над проблемой, понимая, что время для ее решения действительно настало. Немецкий народ сам подсказывал своевременность этого политического решения. Я согласился с собеседником, сказал, что чем раньше мы начнем формирование соответствующих принципов объединения, тем лучше. Не исключаю, что Бейкер действовал по просьбе Геншера. Я поинтересовался, как отнесутся к этому вопросу коллеги (я имел в виду в первую очередь Англию, Францию, Польшу).
— Геншер, разумеется, одобрит этот шаг, — ответил Бейкер. — Что касается других, думаю, согласятся, хотя некоторые сомневаются…
Англия опасалась этого объединения. Франция осторожничала. У Миттерана и Тэтчер восстановление в центре Европы гигантского немецкого государства, исходя из исторической памяти, вызывало нескрываемое опасение. Хотя позже, после совместной работы, все пришли к единому мнению — для стабильности Европы объединенная Германия будет большим гарантом мира, нежели разделенная.
Бейкер сказал мне:
— Тогда я поговорю с Геншером.
Потом у меня были отдельные беседы на эту тему с министром иностранных дел Великобритании Хау, с министром иностранных дел Франции Дюма. “Большая четверка” — США, Советский Союз, Великобритания, Франция были главными участниками процесса. Договорились, что от Германии будут две делегации, одна от западной Германии, вторая от восточной (по формуле — “два плюс четыре”).
Так началось рассмотрение этого вопроса.
— А как отнесся к этому Горбачев? — поинтересовался Бейкер.
Он не был уверен, что Горбачев на этом этапе поддержит идею объединения Германии. У меня с Горбачевым на эту тему не было открытого разговора. Вообще-то, когда на пресс-конференции его спрашивали о перспективе объединения Германии, он всегда ловко обходил этот вопрос — никогда не говорил, что это может произойти, хотя категорически и не отрицал возможности. Однако я был уверен, что он отнесется с пониманием к этому вопросу.
Мы с Бейкером договорились о следующем: я должен был поговорить с Горбачевым, остальных Джим брал на себя. В случае согласия Горбачева была бы создана рабочая группа — именно та “большая четверка”. Я позвонил Горбачеву. Он ненадолго задумался, потом сказал, что этот вопрос рано или поздно надо будет решать, сопротивление определенных кругов неминуемо, но наш долг не упустить времени и благоприятного развития событий.
Напоминаю, что в Германии, в Потсдаме, уже начались демонстрации. Я хорошо понимал Горбачева: его настораживало, что в Европе находится полумиллионная Советская армия, оснащенная современным вооружением (он знал, что войска были размещены в Центральной Европе по решению Сталина в ответ на американское ядерное оружие), и что в случае необходимости она может дойти до берегов Атлантического океана, сметая все на своем пути.
В новое время, когда безопасности Европы и мира в целом уже ничто не угрожало, Советский Союз должен был сделать этот шаг — вывести войска из Германии и тем самым открыть путь к ее объединению. Другой логики не существовало.
Вопрос Германии был главнейшей проблемой безопасности Советского Союза, именно поэтому мы с Горбачевым считали его важнейшим в нашей внешнестратегической политике. А теперь представьте себе, как велика была моя тревога, когда почти с самого начала урегулирования взаимоотношений возникла угроза срыва именно оттуда, откуда ее никто не ждал. Я имею в виду интервью канцлера Федеративной Республики Германии Гельмута Коля газете “Ньюсуик” в 1986 году, которое сам Коль дезавуировал в другом интервью, данном немецкой газете “Вельт”. Но резонанс интервью имело большой, поскольку в нем лидер Советского Союза сравнивался с Геббельсом, правда, сравнение касалось компетентности, а не исторических деяний Геббельса1.
Позже Коль дезавуировал свое заявление и в бундестаге. До этого, 4 ноября, я встретился с Геншером. Мы постарались свести на нет политические последствия журналистского недоразумения, хотя это был не только политический “ляпсус”. Из-за тяжелого исторического наследия во взаимоотношениях с Германией этим сравнением был оскорблен не только Горбачев и не только я, но и каждый гражданин Советского Союза, люди, которые во время войны с Германией понесли тяжелые утраты. И Горбачев, и я искренне хотели как можно быстрее развеять это недоразумение, чтобы ничто не помешало упорядочению отношений с Германией. О случившемся искренне сожалел Геншер, да и не могу не заметить — Коль тоже. При всем моем уважении к канцлеру не могу не признать, что подобное сравнение было неуместно и могло помешать ходу предполагаемого объединения.
К счастью, мы нашли достойный выход из положения. Более того, эта история убедила наших немецких партнеров в том, что мы искренне хотим улучшения отношений и готовы принимать решения, значительные не только для двусторонних взаимоотношений, но и безопасности Европы в целом, а также с точки зрения защиты прав человека.
Сделанные навстречу друг другу хорошо просчитанные шаги подготовили почву для решения проблемы Германии, способствовали тому, что не только правящая элита Советского Союза, но и советский народ освободился от комплекса “немецкого врага”.
Способствовал этому и процесс демократизации, который делал советское общество более свободным. Так что, когда 12 мая 1989 года Михаил Горбачев с супругой и я прилетели в Федеративную Республику Германию для переговоров, мы и вправду были другими — представителями совсем иной страны И когда я говорил Геншеру, что, наверное, в ближайшее время у нас состоится серьезный разговор о будущем континента и что, когда придет для этого время, Берлинская стена будет разрушена, я высказывал не только свое мнение, но и выражал позицию государства, уже вызревшую и согласованную с высшим руководством страны. Единственное, я не ожидал, что события будут развиваться столь стремительно.
По логике и требованию времени процесс этот уже нельзя было остановить, и когда мне, и реже Горбачеву, приписывают разрушение Берлинской стены без учета воли немецкого народа и обстановки в мире и при этом почти никогда не упоминают о Политбюро — это далеко от справедливости. Принципиальные решения без согласования с Политбюро обычно не принимались, а в Политбюро почувствовали, что ход истории ничто не остановит. Что касается меня, то я оказался прав, когда колебался при назначении меня министром — мне, грузину, не простили того, что простили бы русскому. Все знают, что любой сколь-нибудь значимый для государства шаг в Советском Союзе всегда был согласован с генеральным секретарем и Политбюро, однако русские националисты приписывают мне одному и объединение Германии, и вывод войск из Афганистана, и безопасность в Европе, и сокращение вооружений, и многие другие, по их мнению, невыгодные для России решения.
Я не только не снимаю с себя мою часть ответственности за принятые решения, но и горжусь ими, однако считаю, что не следует умалять роль Горбачева в мировом процессе, равно как и других лидеров, — хотя бы Александра Яковлева, которые стояли у истоков нового государственного мышления.
Я знал, что рано или поздно две Германии объединятся в одно государство, также знал, что неминуем процесс распада Советского Союза. Я только не знал, что все это произойдет так быстро. Хотя, помню, еще в 1988 году Геншер признался мне, что в ГДР процесс объединения разобщенной нации проходит быстрее ожидаемого.
История здесь преподала нам тот блестящий урок, который уже не используешь. Как я уже говорил, по инициативе Джорджа Буша 2—3 декабря 1989 года на острове Мальта встретились Горбачев и Буш. Главной темой встречи было объединение Германии. Мы, как и другие европейские союзники, были против поспешного решения этого вопроса. Но Буш сделал правильный для себя вывод — Советский Союз не будет ломать копья ради объединения Германии, тем более — не прибегнет к военной силе.
8 ноября 1989 года граница Германской Демократической Республики была открыта. Немцы объединились. Это нельзя было еще назвать юридическим актом, но народ опередил нас и вынудил политиков сделать соответствующий шаг.
В 1990 году, если не ошибаюсь, 15—16 сентября, я послал в Верховный Совет СССР проект постановления о денонсации договора с Германской Демократической Республикой. События развивались стихийно, и надо было своевременно предпринимать ответные шаги.
Более того, мы должны были контролировать процессы, которые протекали за дверьми кабинетов. Председатель Верховного Совета Лукьянов, как говорится, положил проект под сукно и только 30 сентября вынес его на рассмотрение Верховного Совета. Было уже поздно — на другой день Германская Демократическая Республика как субъект международного права упразднялась. Разумеется, проект задержали сознательно, и когда к концу заседания Лукьянов мастерски, как бы между прочим, вспомнил о нем как о вопросе, который следовало бы решить, последовал согласованный взрыв — посыпались нападки на меня и Министерство иностранных дел:
— Почему такой важный проект Шеварднадзе подсовывает нам в последнюю минуту? Доколь будут издеваться над нами и не считаться с интересами страны?
А проект постановления на протяжении двух недель путешествовал по разным кабинетам. Решение депутаты приняли с трудом и с большим опозданием. И когда Горбачев получал Нобелевскую премию мира, я стоял на трибуне Верховного Совета и оправдывался за те решения, за которые ему была присвоена премия.
Оправдывался я тогда, до этого и впоследствии всегда и в одиночку. Никто не защищал меня, в том числе и Горбачев, от которого я ждал и защиты, и поддержки.
12 сентября 1990 года был подписан договор “два плюс четыре”, а на следующий день Горбачев и Коль подписали соглашение “О добрососедстве, партнерстве и сотрудничестве”, которое мы с Геншером парафировали на следующий день, 13 сентября. Соглашение открывало принципиально новые перспективы взаимоотношений между Германией и Советским Союзом. Через два месяца был подписан и пакет соглашений с Германией — “Большой договор”.
Объединенная Германия отказывалась от производства, размещения и хранения ядерного, химического и бактериологического оружия, брала обязательство следовать требованиям о нераспространении этого оружия, обязательство сократить армию до 371 тысячи и соблюдать неприкосновенность границ.
Благодаря переговорам в рамках “два плюс один” (в Бонне, Берлине, Париже и Москве) значительно укрепилась безопасность Европы и Советского Союза. Двадцать лет назад проблема, вероятно, была бы решена иначе, в ГДР вошли бы советские танки, и было бы пролито много крови. Сегодня этого не могло быть.
Важно было, чтобы Советский Союз сам не выключился из происходящих событий. Если все оставить в стороне, в Германской Демократической Республике стояли советские войска, и, пока они находились там, опасность мирового конфликта все же оставалась.
По-моему, активное включение Советского Союза в процесс объединения Германии спасло мир от третьей мировой войны.
После окончания трудного процесса переговоров, когда был решен вопрос о выводе войск коалиции, в первую очередь советских, канцлер Германии Коль лично обошел части нашей армии. Он не хотел, чтобы они покинули Германию недовольными. Должен подчеркнуть, что и сегодня в Германии мемориалы Советской армии сохранены и образцово ухожены.
Но с выводом войск в Советском Союзе не был разрешен вопрос обустройства офицеров и солдат. 15 миллиардов долларов, выделенные для этого Федеративной Республикой Германией были растрачены так же, как и взятые ранее в долг 5 миллиардов долларов. На что? Я действительно этого не знаю, могу только догадываться. Но вместо расследования легче все взвалить на Шеварднадзе, использовать это для разжигания низменных страстей, которые в определенной части русского общества в отношении лица кавказской национальности еще более обострились.
В книге “Мой выбор” я осветил многие вопросы и здесь уже не буду повторяться. Тем более что весь процесс объединения Германии обширно и детально показан Гансом-Дитрихом Геншером в замечательной книге “Воспоминания”. Мой друг Геншер в “Воспоминаниях” очень скупо пишет о себе, но я-то знаю, как много легло на его плечи — не только в работе с Советским Союзом, но и с “большой четверкой” и другими странами: с ГДР, Польшей, Чехословакией, Венгрией, со всей мировой общественностью.
* * *
В 1986 году, в июле, в Москве состоялись переговоры между Советским Союзом и Федеративной Республикой Германией. Советский Союз представлял я, Западную Германию — заместитель федерального канцлера, федеральный министр иностранных дел Ганс-Дитрих Геншер. Он прибыл в Москву с официальным визитом по приглашению Советского правительства. Безопасность Европы во многом зависела от налаживания взаимоотношений с Германией; было необходимо открыто, без всякого утаивания раскрыть друг другу свои позиции. А это было невозможно без формирования партнерских отношений с Федеративной Республикой Германией. Эта страна играла решающую роль не только в Европе, но и в мире — как с экономической, так и с политической точки зрения.
Мы с Геншером встречались 22 и 23 июля. Я хорошо помню те беседы. Встречам предшествовало выступление канцлера Коля в бундестаге с докладом “О положении нации в разделенной Германии”, где он подчеркнул, что “цель политики Федеративной Республики Германии состоит в том, чтобы помочь немцам осознать единство нации и развеять иллюзии о том, что сегодняшнее положение сохранится надолго”. По всему было видно, что немцы на уровне идеи уже начали объединение страны.
По сведениям, подготовленным моими сотрудниками для этой встречи, из всех стран Запада ФРГ была самым солидным кредитором ГДР. Только в 1983—85 годах банки ФРГ выделили ГДР кредит в 2 миллиарда долларов. Солидной была и промышленная кооперация, но более всего меня впечатлило стремление самого народа жить вместе, что проявилось и в том, что, несмотря на запреты, в 1985 году в ГДР из ФРГ и Западного Берлина приехало 5 миллионов человек, из ГДР — 1,6 миллиона. В том же году из ФРГ было послано в ГДР 60 миллионов писем, из ГДР в ФРГ — 90 миллионов. Впечатляющая статистика. И другие цифры говорили о многом. Телефонных звонков из ГДР в ФРГ было 30 миллионов, а бандеролей и посылок из ФРГ в ГДР — 45 миллионов, из ГДР — 9 миллионов.
С 1985 года, ознакомившись с проблематикой двух Германий, я постоянно думал о том, что этот народ живет одной жизнью, все шло к тому, что Германия должна объединиться и Советскому Союзу невыгодно отстраняться от этого исторического события. Более того, сам Советский Союз должен стать основным фактором решения этой проблемы.
В течение ряда лет мы договаривались по значительным вопросам, подписывали не одно соглашение, но об объединении Германии не было сказано ни слова — время для этого еще не наступило. Необходимо было лидерам двух стран сблизиться настолько, чтоб народ не видел в лице Германии врага. Между прочим, то, что отношения меняются, сказалось и в поручении, которое дал мне Горбачев: мы нуждались в том, чтобы руководство ФРГ выделило Советскому Союзу в виде долга 5 миллиардов долларов. Насколько мне известно, у врагов денег в долг не берут и врагам в долг не дают. Это уже уровень других взаимоотношений.
У нас с Горбачевым сложились хорошие взаимоотношения с Колем, а с Геншером меня связывала дружба. Речь пойдет о том времени, когда в Советском Союзе возникли серьезные финансовые проблемы, мы не могли выдавать даже зарплаты. Горбачев посоветовал мне поехать к Колю и попросить его о займе в 5 миллиардов, но с условием, чтобы мы могли потратить их не целенаправленно, а по надобности.
И я поехал. На приеме у Коля был и наш посол Квицинский. Геншера не было. Коль огорчился. Очень.
Я признался Колю, что с подобной просьбой я ни к кому не обращался, но сегодня страна переживает не лучшее время, и Горбачев специально просил меня встретиться с ним. Мы сможем оценить помощь ФРГ.
Разговор об объединении Германии в то время еще не начинался, но между ФРГ и Советским Союзом уже сложились добрые взаимоотношения.
Говоря откровенно, просьба была полуофициальной, и поэтому определяющим на встрече был человеческий фактор. Коль сказал, что он не может отказать Горбачеву и мне, но в данную минуту решение вопроса осложняет смерть его друга, президента Национального банка. Требуется подождать неделю, пока не назначат нового президента банка.
Я возвратился без денег, но обнадеженным. Спустя неделю, кажется, через нашего посла Квицинского пришел ответ — нам выделили пятимиллиардный беспроцентный (поскольку Советский Союз находился в финансовом кризисе) кредит.
Теперь же несколько слов о выводе войск2.
Для переговоров по этому проблемному вопросу Горбачев, Коль, Геншер и я встретились 15—16 июля 1990 года в Ставропольском крае — в Архизе, окруженном живописными горами. Нас сопровождал начальник Генерального штаба Советской армии маршал Ахромеев — знаток военного дела, очень образованный человек, реалистически мыслящий политик, но очень упрямый человек. Мы нередко спорили и наконец все же решили все вопросы с Горбачевым.
Горбачев и Коль остались один на один. Я же беседовал с Геншером. Основные вопросы разбирались между Колем и Горбачевым. Переговоры продолжались до двух-трех часов ночи. Помню, у Геншера случился накануне тяжелый сердечный приступ, его даже сопровождал специальный самолет с медицинской аппаратурой.
Потом мы встретились все вместе. Как я уже говорил выше, для вывода войск из Германии и размещения их на родине мы потребовали 20 миллиардов, немцы согласились на 15, к этой сумме присовокупили 5 миллиардов, взятых в качестве кредита. Сумма была предназначена для обустройства солдат, офицеров и их семей. По моим сведениям, в этом направлении почти ничего не было сделано. Куда делись эти деньги? Вопрос этот вовсе не риторический. Утверждения, что мы вывели войска без компенсации, гнусная ложь. В конце концов существуют ведь соответствующие документы. Вопрос о выводе войск был вынесен на рассмотрение Политбюро — вынес его Горбачев, и вопрос этот не встретил никакого сопротивления. Хотя некоторые и высказывали сомнения — не торопимся ли мы, ведь вряд ли в самом скором времени в Германии начнутся демонстрации. Но маховик вывода войск был запущен, и остановить его было невозможно.
Я уже упоминал о том, что из-за вывода войск из Германии и Афганистана часть российских военных и сегодня настроена по отношению ко мне агрессивно. Это и понятно — на переговорах они систематически видели только меня. Горбачев на обсуждении по германскому вопросу участвовал только один раз — на заключительном заседании “большой шестерки” (“два плюс четыре”).
Повторю еще раз — вопрос о выводе войск из Германии в советском руководстве решался не однозначно. После успешных встреч в Бонне, а затем в Берлине, перед решающей встречей, на Политбюро был рассмотрен текст так называемой “активной поддержки процесса”. Этот текст был подвергнут обструкции со стороны Лигачева и других, мол, как можно отдавать Германию, зачем мы это делаем и т. д. Мне прямо было сказано, что текст надо ужесточить. Было совершенно бессмысленно объяснять, приводить аргументы в подтверждение того, что в диалоге с нами Европа и НАТО менялись сами, что именно наши шаги определяли ответные шаги партнеров.
Я оказался между двух огней: я уже сказал Геншеру, что выступлю в Берлине с конструктивным текстом, содержащим те позиции, которые уже были известны по моим выступлениям. О том, что я выступлю в поддержку объединения Германии, знал и Бейкер. Но в противоположность этому под давлением Политбюро я был вынужден говорить совершенно иное.
По-человечески мне было очень тяжело. И Бейкер, и Геншер догадались, в чем дело, и хорошо, что это мое выступление уже ничего не меняло в процессе объединения. Более того, они догадывались и о том, какое огромное сопротивление приходилось мне преодолевать как в руководстве, так и в народе, и, представьте, даже в “официозе”. Поэтому я очень благодарен Гансу-Дитриху за то, что он тактично сказал мне: “Наши государственные интересы в большей мере совпадают. Экономический потенциал для будущей совместной работы практически неисчерпаем”.
Между прочим, как я говорил, советские войска покинули территорию бывшей ГДР не сразу. Подписанное на эту тему в 1990 году соглашение “два плюс четыре” вошло в силу в марте 1991 года, а российские войска вышли из Германии только в 1994 году — как я и предполагал в письме, посланном правительству ФРГ.
Пройдут годы, и Геншер напишет:
“В ту ночь я долго не мог заснуть, что бывает не часто. Пытался представить себя на месте советских руководителей, в первую очередь — на месте моего коллеги Шеварднадзе, дружба с которым в течение лет все больше крепла. Вновь и вновь я вспоминал наши беседы. Порой достаточно кратковременного взгляда для того, чтобы достигнуть взаимопонимания. Как сильно должна была измениться ситуация в Москве в худшую сторону, если Шеварднадзе приходилось выслушивать такие тяжелые обвинения!.. Кому суждено было ринуться в борьбу на этом съезде партии: одному Шеварднадзе или Горбачеву для поддержки Шеварднадзе? Неужели сбудутся предположения американцев, что Горбачев этот трудный вопрос о статусе безопасности Германии переложит на плечи министра иностранных дел? Имели ли мы дело с заранее запланированным распределением ролей или с чем-то другим? И вообще, что происходило между этими столь значительными личностями? Сведения, полученные позже со съезда партии, подтверждали, что всю тяжесть критики на съезде придется нести одному Шеварднадзе”.
Я уже говорил и повторю снова — за дело, которое принесло Горбачеву Нобелевскую премию, меня распяли на кресте. Хотя и не все. Леонид Млечин в книге “МИД. Министры иностранных дел” приводит отрывок из беседы с замечательным дипломатом Александром Бессмертных (который сменил меня на посту министра иностранных дел): “Дипломатия Шеварднадзе была нашей общей дипломатией. Он работал рука об руку со всем аппаратом министерства, и основные идеи, например, что “наша безопасность зависит от других”, — это мы сочиняли вместе.
Эпоха второй половины 1980-х годов была в дипломатии блистательной, и это позволило стране безболезненно выйти из “холодной войны”. Это был период на редкость творческой и активной дипломатии. Многие дипломаты были воодушевлены новыми возможностями, которые открылись с приходом Шеварднадзе в министерство. Если бы у него было дипломатическое образование, что-то он, вероятно, видел бы тоньше, но суть, основы ремесла он освоил хорошо.
Многие люди, знавшие Шеварднадзе, отмечали, что Эдуард Амвросиевич проявил большие способности к дипломатии, чем можно было предположить. Он умело вел переговоры, был терпелив, находил компромиссы. Если бы можно было показать записи его бесед, вы бы почувствовали, как тонко он их вел. Стиль Шеварднадзе совсем не был похож на стиль Громыко. У него были свои находки, свои способы убеждать собеседника. Я могу еще раз сказать, что Шеварднадзе один из выдающихся политиков второй половины ХХ столетия, человек, который очень много сделал для нашей страны и которого несправедливо обвиняют в том, что его политика не дала результатов.
— Принято говорить, что политика Шеварднадзе была политикой сплошных уступок, что он отдал Восточную Европу, потому что интересы России ему были безразличны. Вы согласны с такой позицией? — спросил я Бессмертных.
— Нет… Что касается Восточной Европы, то вариантов было два. Либо мы силовыми методами не позволяем Восточной Европе выйти из Варшавского договора, либо мы признаем собственные интересы этих государств и пытаемся соотнести их с нашими интересами.
Если бы мы пытались силой помешать развитию событий, против нас восстал бы весь мир, — говорил мне Бессмертных” (Млечин Л. “МИД. Министры иностранных дел”. С. 475—476.).
Оценки Бессмертных и Млечина много значат для меня — первый пришел в Министерство иностранных дел мне на смену и в таких случаях очень редко отзываются похвально о предшественнике. К тому же он сам был блестящим кадровым дипломатом и авторитетным экспертом. А что касается Млечина… У него была возможность глубоко изучить историю советской внешней политики и, сравнивая всех министров, сделать собственные объективные выводы.
Порой человеку хочется, чтобы кто-нибудь непредвзято оценил его деяния, и, если оценка положительная, тебе это приятно… Не знаю, быть может, это человеческая слабость, но утаить это чувство я не могу.
* * *
По прошествии лет, уже будучи президентом Грузии, мне пришлось поехать в Берлин для получения премии Иммануила Канта. Это очень престижная премия. После вручения и соответствующего церемониала бургомистр Берлина устроил банкет, на котором сказал в мой адрес много хорошего. Закончил свое выступление словами: “Судьба распорядилась так, что один грузин — Сталин — разделил Германию, а другой грузин — Шеварднадзе — объединил ее”. В ответ я поблагодарил его за произнесенные слова, заметил, что мой вклад переоценен, и в шутку добавил: “Чтобы вы знали, большая политика и вправду без грузин не делается”.
Хотя, как говорится, в каждый шутке есть доля правды. Разве великие правители Грузии — Давид Строитель и царица Тамара — не участвовали в большой политике своего времени?
Польская триада: Валенса, Ярузельский, Войтила
Президент Соединенных Штатов Америки Джордж Буш-младший в письме, присланном мне после моей отставки с поста президента Грузии, пишет в первой же фразе: “Выражаю вам большую благодарность за огромный вклад в утверждение идей свободы. Под вашим руководством стало возможным окончание периода «холодной войны…»”. Эти слова признательности за мою деятельность на посту министра иностранных дел я отношу прежде всего к моей роли в объединении Германии.
Однако мир не мог бы жить спокойно без решения также и проблем соседей Германии — то есть без освобождения всех стран Восточной Европы. А здесь главной проблемой была Польша, где освободительное движение, развернутое “Солидарностью” под руководством Леха Валенсы, все больше набирало силу и, по традиционной советской оценке, создавало очаг дестабилизации.
В сложной польской ситуации большую роль играл генерал Войцех Ярузельский — кадровый офицер, прошедший школу Советской армии. Моя оценка такова: Ярузельский — большой патриот Польши, смелый и умный человек. Но за движением Валенсы пошла вся Польша, и поэтому политическая судьба Ярузельского была предопределена. В Союзе были люди, не желающие уступать Польшу и не исключающие ввода войск на ее территорию.
Я несколько раз встречался с Ярузельским, у которого имелась единственная просьба — не вводить в Польшу войска. Против подобного развития событий был и Горбачев. И я сделал все возможное, чтобы этого не случилось. Я поехал в Ватикан, к римскому папе Иоанну Павлу Второму, поляку по происхождению, который пользовался огромным авторитетом в Польше, его слово могло остановить гражданскую войну. И действительно, Иоанн Павел Второй нанес визит в Польшу и устранил опасность гражданской войны.
Ярузельский ушел мирно, Польша освободилась от навязанного ей режима и стала демократической страной.
Хочу в двух словах коснуться личности папы римского. Иоанн Павел Второй сыграл особую роль не только в мирном разрешении проблемы Польши, но и в урегулировании сложнейших вопросов в масштабе Европы и всего мира. Я знал его довольно хорошо — в бытность мою министром иностранных дел мы встречались три раза, один раз — вместе с Михаилом Горбачевым. Беседа была продолжительной и интересной. Помню, после одной из встреч я сказал: “Папа римский — гражданин номер один в мире!”.
После возвращения в Грузию я очень хотел, чтобы папа римский посетил мою родину. И это произошло в 1999 году. Католикос-патриарх Грузии Илья Второй поддержал меня. Если учесть, что папа не посетил с визитом ни Россию, и практически ни одну из православных стран, то можно представить, каким это было событием для нас, грузин. Грузия еще раз подтвердила свое вековое стремление — восстановить историческое место в европейской цивилизации. Казалось, обрела плоть мечта великого грузинского просветителя и общественного деятеля XVIII века Сулхана-Саба Орбелиани вновь увидеть Грузию частью христианской Европы. Известно, что грузины не присоединились к схизме 1054 года, разделившей Константинопольскую и Римскую церкви, поскольку такое присоединение повлекло бы за собой отрыв Грузии от европейского пространства.
Визит Иоанна Павла Второго в Грузию продолжался два дня. Мы много беседовали о важных и актуальных проблемах человечества. Эти беседы еще раз убедили в том, что высказанные мною ранее слова верны — папа римский действительно был гражданином мира номер один.
На второй день кончины папы один из ведущих французских журналов поместил на развороте нашу фотографию, сделанную в тбилисском аэропорту в первый день визита. Эта фотография доставила мне огромную радость.
1 В интервью речь шла о том, что Горбачев во время публичных выступлений своей компетентностью не отличался от Геббельса. Это, мягко говоря, бестактное сравнение сыграло отрицательную роль в отношениях между двумя странами. Тотчас был отменен визит в Москву одного из министров ФРГ.
2 Недавно министр обороны Российской Федерации Иванов заявил: “Россия не выведет войска из Грузии так, как вывела их из Германии, бросила под открытым небом офицерство, солдат и вооружение”. Я хорошо знаю, намного лучше, чем Иванов, как были выведены войска из Германии.
Если мне приходилось решать вопрос с Ахромеевым, вначале я согласовывал его с Горбачевым, дабы быть уверенным в его поддержке. Когда же мы встречались, Горбачев кивал головой в сторону Ахромеева и говорил: “Ахромеев прав”. Потом добавлял, что вопрос все же требует решения и надо поддержать Шеварднадзе. Присутствие Ахромеева на совещании было не случайным, рассматривался вопрос о выводе войск: предстояло рассчитать все этапы вывода, чтобы не было никаких осложнений, не возникло противостояния между вооруженными силами Германии и Советского Союза, чтобы была исключена всякая провокация, чтобы вывод войск и процесс возвращения в Советский Союз проходил безболезненно. Присутствие на переговорах именно такого человека, как Ахромеев, упрямого и принципиального, было необходимо.