Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2006
В течение 2005 года в разных сериях издательств АСТ и “Время” вышло пять сборников стихов Юрия Левитанского1 . Общий тираж не слишком велик (но и не так уж мал по нынешним временам) — около 10 тысяч. Книги благополучно расходятся. Читатель у них есть. А ведь это стихи, не “гарики”, не “одностишия” или другие эстрадные штучки.
Пять книг это много. Интерес к поэзии Левитанского жив.
Почему 2005 год? С чего бы это? Вроде бы не юбилей. (Левитанский родился в 1922 году, и в 2005-м ему бы исполнилось 73 года — дата не круглая; умер поэт в 1996 году, и опять-таки — только 9 лет прошло.)
Что-то треснуло в воздухе, что-то подвинулось в атмосфере. Левитанский зазвучал на изломе.
У меня нет никакого желания разбираться в том, действительно ли Левитанский классик или он не классик вовсе, а случайный человек в поэзии, чьи тексты почему-то (просто повезло?) запели в 70-е, и благодаря песням тексты эти сохранились. Но ведь пели-то стихотворений 5—6, не больше. Неужели сегодня, поминая никитинские и берковские напевы — “Диалог у новогодней елки” или “Ну что с того, что я там был” и еще пару-другую расхожих текстов, — читатель идет в книжные магазины и покупает увесистые четырехсотстраничные кирпичи? Может, так все и есть. Хотя я и не верю в такой оборот поэтической биографии.
На мой взгляд, поэзия Левитанского уникальна, и ее внутреннее устройство приводит к тому, что ее могут (должны!) забывать на годы, чтобы потом она являлась к нам с новой яркостью. Это — комета Галлея: сегодня она опять приблизилась к нам, чтобы удалиться и оставить нас в состоянии смятенного размышления еще на 5 или 10 лет. В отличие от астрономии период возврата здесь предсказать очень трудно. Нельзя.
Можно только уверенно сказать — возврат состоится.
Поэзия Левитанского уникальнa своей главной темой. В русской поэзии время как метафизическая категория неоднократно становилось предметом внимательного анализа и рассмотрения. Метафизика времени — это главная тема поэзии Иосифа Бродского. Но есть еще другое время — реальное, протекающее, то время, в которое мы все погружены, то время, которое протекает сквозь нас, то время, в которое нельзя войти дважды, которое ускользает, как песок сквозь пальцы, — время часов и телефона. Именно это время русская поэзия не то чтобы вовсе игнорировала, но относилась к нему довольно сдержанно. Ведь это — время купцов и политиков. Это то время — которое деньги, то время — которое власть. Нам это время не слишком интересно. А вот Левитанский вдруг обратился именно к этому реально протекающему времени и прикоснулся к нему чуть ли не первым в русской поэзии.
Если мы посмотрим на русский язык и сравним его, скажем, с английским, то мы должны будем признать, что английский обладает гораздо более разработанной системой глагольных времен. Эта система времен связана с четко артикулированным положением субъекта высказывания во времени, с отношением субъекта и происходящего. Субъект фиксирует себя, например, в прошедшем времени, и относительно положения субъекта действие может разворачиваться в будущем. Это — будущее в прошедшем. В русском языке, конечно, можно передать и такое положение субъекта, и сложившиеся временные отношения, но это передается только косвенными формами, в русском нет прямых глагольных форм для передачи такого состояния и отношения. Русский язык менее чувствителен к временному положению субъекта, к действию этого субъекта, к его взаимоотношению с протекающим временем. В русской поэзии есть одно (кажется, действительно одно) потрясающее основы языка исключение — это Левитанский. Он работает с глагольными формами так, как никто больше в русской поэзии и не пытался (по крайней мере пока).
Ефим Бершин пишет в послесловии к книге: “Перед русской поэзией XX века у Левитанского есть две бесспорные заслуги: во-первых, он реанимировал глагол, а во-вторых, доказал, что строка может длиться целую вечность, не теряя при этом своей естественности, органичности. После Пушкина никто, кажется, так не любил глаголы, никто их так изысканно не рифмовал, не перекатывал по строке, как волна перекатывает гальку — шурша и звеня. А рифмовал их настолько виртуозно, что складывалось впечатление, будто до него эти глаголы никто и нигде не употреблял”.
Остается спросить: а с чего бы это именно Левитанскому досталась такая нездешняя любовь к глаголам? Это произошло потому, что герой его поэзии — реальное время, в котором разворачивается жизнь персонажа — того, который говорит стихами, и говорит одновременно из сегодняшнего дня, из прошедшего, из будущего в прошедшем и прошедшего в будущем. И, отражаясь друг в друге, окликая себя в другом времени, поэт двоится, троится — пытается опомниться и вспомнить. И ему это удается. И вот это время начинает течь, но уже не как песок сквозь пальцы, а как река через гребешки перекатов к горизонту.
У Левитанского очень много сюжетных стихотворений, и это естественно, потому что именно сюжет, именно повествование помогает улавливать и проживать (прошивать) время. Например, это стихи о кислых яблоках вкуса поцелуя и лейте-нантских звездочках:
Маруся рано будила меня,
Поцелуями покрывала <…>
Мы срывали влажный зеленый плод,
Надкусывали и бросали <…>
Но не было времени у нас, чтобы ждать,
Пока они совсем созреют,
И грустно вспыхивали вдалеке
Лейтенантские мои звезды.
А яблоки созревали потом,
Наливались, падали наземь.
И грустно по саду она брела
Мимо плодов червонных.
Я уже не помню ее лица,
Не вспомню, как ни стараюсь.
Только вкус поцелуев на ранней заре,
Вкус несозревших яблок…
Здесь три времени: время встречи Маруси и лейтенанта, которое было кратко, почти мгновенно — короче времени созревания яблок. И яблоки созревают, и Маруся идет по саду, и червонные плоды ей не нужны, не нужны ей одной, и она смотрит в прошлое — во время зеленых яблок. И на нее, и на лейтенантские звездочки не в силах вспомнить детали и лица из настоящего, которое далеко отстоит от времени действия, времени зеленых и времени червонных яблок, на Марусю смотрит поэт. И время встает вертикально — и оно почти ощутимо, по неизбежным потерям, по оставшемуся общему контуру картины, по всему объему неизбежных потерь. И все-таки усилие памяти способно противостоять разлагающему, стирающему действию времени — пусть нет больше лиц, но остался вкус зеленых яблок — это вкус поцелуя. Он остался. Мы спасли его. И именно в силу того, что потери так велики, ощущение времени — реального протекающего времени остается таким отчетливым.
Самое важное в этом стихотворении — это третье время, не только время действия, не только настоящее, откуда смотрит поэт сегодня, но третье время — будущее в прошедшем — время червонных яблок, время, в котором Маруся идет по саду и думает о своем лейтенанте, думает о своем прошлом. Это третье время, являясь промежуточным между тем, что было, и тем, что есть, создает ощущение реального протекания.
Еще более выпукло использует Левитанский будущее в прошедшем в стихотворении “Воспоминание о Нибелунгах”:
Это было
почти перед самой войной,
мы смотрели немецкий фильм,
Песню о Нибелунгах,
фильм, конечно, немой,
и веселый тапер
из студентов
наяривал лихо на пианино
что-то смешное,
и мы хохотали,
когда белокурый красавец Зигфрид
умывался кровью дракона
под мелодию
популярной в ту пору
спортивной песни <…>
Оставалось несколько месяцев
до начала войны,
с которой мы возвращались
долгие годы,
с которой не все мы вернулись,
мы,
от души хохотавшие
над этой отличной шуткой —
Зигфрид
умывается кровью дракона,
умывается
кровью,
ха-ха,
умывается
кровью!
В этом стихотворении настоящее — то время, из которого смотрит поэт на событие, — практически отсутствует. Оно дано лишь как возможность, как данность знания будущего, будущее это трагично — это знание той войны, “с которой не все мы вернулись, мы, от души хохотавшие над этой отличной шуткой”.
Если это опыт, то он бесполезен. Или это способность предсказывать будущее? Нет, ничего мы там, в будущем, не видим. Но это возможность почувствовать временную ткань, из которой состоит наш мир, — время можно ощутить на ощупь, и это делает Левитанский.
Но острее всего время ощутимо на разрыве — в тот момент, когда истончается и уходит, когда это “развалины геометрии, точка, оставшаяся от угла”. Так как это происходит, например, в
явленье грусти бесконечной,
хотя
на первый взгляд
и беспричинной.
<…>
когда старушка площадь переходит,
в скрещенье всех событий мировых
шагает по дорожке пешеходной,
неся свою порожнюю авоську,
где, словно одинокий звук минорный
и словно бы воробушек озябший,
один лежит на донышке
лимон.
Время уходит из этого мира. Это не абстрактное время физического пространства, это не метафизическое время, о котором так любят поразмышлять философы, это конкретное субъективное время одного-единственного человека, который уходит сквозь собственные воспоминания, который возвращается в своей памяти к очередному будущему в прошедшем, чтобы вдруг охнуть, вдруг удивиться завтрашнему открытию. Но он уходит, и это неизбежно, и нет ничего печальней, чем угасание этого конкретного субъективного времени…
Читая рецензию Леонида Костюкова, я не согласился практически ни с одним из выказанных утверждений. Я уже говорил, что не собираюсь числить Левитанского по разряду классиков или однодневок, меня не очень интересует вопрос, великий ли поэт Левитанский или, скажем, Окуджава, и я уж совсем не знаю, украсят ли стихи Левитанского сегодняшний поэтический вечер, вероятно, потому, что редко бываю на этих поэтических вечерах.
Для меня гораздо важнее происходящее в стихах Левитанского, в той уникальной фактуре, которую он создает. И Леонид Костюков делает точные замечания об этом. Он пишет: “…первая треть стихотворения обычно великолепна; поезд набирает ход — и это приращение энергии ощущается в каждой строке. Далее идет середина ровного хода, осмысленная, эмоциональная, что-то добавляющая к сказанному, но — по какому-то высшему и сугубо внутреннему поэтическому счету — не необходимая. Концовка не акцентирована — тормозить поезд было бы нелепо, он и скрывается за поворотом”. Если убрать оценочные определения, то получается действительно очень похоже. Да, так и есть. И самое главное здесь — “поезд скрывается за поворотом”. И остается спросить, а хотел ли поэт его тормозить? Не в том ли его цель, чтобы поезд вылетел за поворот и оставил нас стоящими на насыпи смотреть ему вслед?
Одно из сильнейших стихотворений Левитанского “Сон о рояле” построено именно таким образом.
Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет <…>
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
Вот эта рояльная крышка и будет преследовать нас всегда. Она не отпустит нас и после того, как отзвучат последние строки стихотворения. Она даст нам паузу — но ненадолго. Она вернется, чтобы все случилось заново, но только на другом уровне катастрофы. Стремительный разгон, гром и грохот распада кончается обещанием его повтора, кажется, после всего, что пережито, уже нет сил ни на что, что еще может случиться, если все и так превратилось в обугленные куски дерева. Нет, это не конец:
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил.
Что обещано нам? Нам обещан возврат этого поезда, этого грохочущего состава. Он снова выйдет из-за поворота и снова проберет до озноба, до слез, до отчаяния. И это будет еще одно возвращение времени. Потому что непрерывно текущее время ощутить и осознать нельзя — но можно разбить его на дискретные фрагменты воспоминаний, и тогда, глядя на них, видя их на просвет, сравнивая, видя одновременно, мы действительно можем увидеть это стоящее отвесно время. И это происходит, когда открываешь Левитанского, прикасаясь к его аккуратному срезу сразу всех временных пластов. И ты видишь — вот здесь ты родился, а вот здесь… впрочем, не будем забегать вперед.
В стихотворении “Годы” Левитанский пишет о нас — о людях 2000-х годов.
Но годы двухтысячные
и дале —
не различимые мною дали —
произношу,
как названья планет,
где никого пока еще нет
и где со временем кто-то будет,
хотя меня уже там не будет.
Их мой век уже не захватывает —
произношу их едва дыша —
год две тысячи —
сердце падает
и замирает душа.
Человек остается в своем времени, а стихи, настоящие, подлинные стихи, с легкостью проходят времена и двигаются дальше. И мы встречаемся с ними сегодня. И передадим их дальше по лестнице времени.
А Левитанский снова вернется — как поезд, который скрылся за поворотом, чтобы появиться на виток выше, стремительно поднимаясь по серпантину. Куда…
1 Юрий Левитанский. Стихотворения. М.: АСТ, Фолио, 2005. 480 стр. Тираж: 2500 экз. (Мировая классика); Юрий Левитанский. Стихотворения. М.: АСТ, 2005. 480 стр. Тираж: 2500 экз.; Юрий Левитанский. Каждый выбирает для себя. М.: Время, 2005. 640 стр. Тираж: 2000 экз. (Поэтическая библиотека); Юрий Левитанский. Черно-белое кино. М.: Время, 2005. 496 стр. Тираж: 2000 экз. (Поэтическая библиотека); Юрий Левитанский. Это не пуля в теле — это я так живу. М.: АСТ, Транзиткнига, 2005. 176 стр. Тираж: 3000 экз./ Предыдущая книга Левитанского выходила в 2000 году: Юрий Левитанский. Зеленые звуки дождя. М.: Эксмо-Пресс, 2000.
400 стр. Тираж: 6100 экз.