Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2006
Олег Зоберн родился в 1980 г. в Москве. Учится в Литературном институте им.
А.М.Горького (семинар Александра Михайлова). Его рассказы публиковались в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Литературная учеба”, в коллективных сборниках. Лауреат независимой литературной премии “Дебют” 2004 года в номинации “Малая проза”.
Четвертые сутки в дороге. Ночью похолодало. Саша лежал на верхней полке плацкартного вагона лицом к стене. Рюкзак — вместо подушки, одеяла нет — укрыл ноги шинелью. Ноги мерзнут, а голове жарко, и трепещет в груди, больно кашлять. Ворочался, хотел заснуть. Недолго маялся в чуткой дреме и опять вздрагивал, просыпался, думал: “Сколько же ехать еще? Надо бы съесть таблеток от температуры”.
Эшелон Владивосток—Иркутск шел медленно, подолгу стоял на узловых станциях, пропускал другие поезда. Обычно отслужившие срочники — матросы и солдаты, возвращаясь домой, в среднюю полосу России, до Хабаровска или Читы ехали на военном составе, там пересаживались, а в этот раз состав отправили дальше.
Проводников нет, начальства нет.
Все хорошо, если б не болезнь. Саша по морозу, не одевшись как следует, сбегал в Биробиджане за водкой. На том вокзале ему еще буфетчица понравилась. Заговорил с девушкой, укладывая бутылки в пакет, хотел адрес попросить, чтоб потом написать ей. Не успел.
В очередной раз он проснулся за полночь. В вагоне тихо. По стене ползут отсветы какой-то станции; перрон кончился, и медленные полосы света погасли, опять — бесконечные темные километры.
Саша слез вниз, пошел к туалету. Пахнет грязным бельем. Руки-ноги свисают с полок. В конце прохода под кипятильником открыта дверца, в топке дотлевают угли.
Вернулся, прилег и почувствовал, что рюкзак под головой отощал. Ценностей там не было, разве что новые флотские клеши. Ненадеванные, мягкие. Парадные. Не всем такие выдавали. Перед отъездом сменял у каптерщика на тушенку и два блока хороших сигарет, думал щегольнуть на гражданке. “Жаль, если сперли, — подумал он, — не в части ведь… Уже домой едем”. В части — другое дело; надо, допустим, зубы с утра почистить, а паста кончилась. По-братски взял в соседней тумбочке и не переживаешь, потому как этот тюбик и у тебя вскоре стащат.
Саша развязал рюкзак. Точно, нет клешей. Прислушался: может, кто не спит? Трое его соседей по плацкартному отсеку тоже моряки, служили на крейсерах, а он — на берегу, заведовал подсобным хозяйством.
Верхнюю полку напротив Саши занял Люцик. Невысокий рыжий парень с детским лицом. Люцик — кратко от Люцифер. Люцифером же сослуживцы прозвали его из-за фамилии — Анциферов. Месяца за два до приказа Люцика перевели с корабля на подхоз… Не мог Люцик украсть. Вместе ведь казенный комбикорм продавали и воспитывали молодых матросов… Вместе сидели осенью на губе, по-флотски — киче: ночами холодно, еле-еле дремлешь на деревянной лежанке, а днем гоняли работать. Помнится, целый день таскали на вершину сопки старые батареи отопления, раскладывали там — делали мишень. Потом начсостав разил чугунные гармоники из автоматов и станкового пулемета. Батареи эффектно крошились.
Люцик забормотал во сне, свесил с полки руку. Под ним спал Лось. В армию Лося забрали после отчисления из института. Он любил поговорить о потоках разума, биополях и прочем таком, показывал, как медитировать и лепить в ладонях энергетический шарик из воздуха; Саша поначалу — в первый день пути — верил ему и пытался слепить, но не выходило.
Лось мучился насморком и спал на спине с открытым ртом. Глядя на его страдальческое в полумраке лицо, Саша гадал, мог или не мог Лось украсть штаны.
— Лось, — позвал он, — слышь, Ло-ось…
Лось испуганно приподнялся на локте:
— Что надо? А, Шурик… Где у нас вода?
— Кончилась. В титане есть горячая.
— Плохо, — сказал Лось и опять лег.
— Лось, — спросил Саша с притворным безразличием, — ты мои брюки не брал?
— Пошел ты. — Лось отвернулся к стене и натянул шинель на голову.
“Сволочь, — подумал Саша, — даже поговорить не хочет”.
— Лось, — снова спросил он, — у тебя есть таблетки какие-нибудь от простуды?
Лось не ответил.
Саша подоткнул рюкзак под голову… Теперь его клеши лежали в чужой сумке. И теперь другой матрос наденет их, парадные.
Внизу, под Сашей, спал Вова, мордастый здоровяк из-под Саратова. Коллектив его уважал и побаивался. “Вовану клеши не нужны, — размышлял Саша, — у него свои имеются. Не стал бы он красть”.
Кто-то прошел по вагону. Саша не разглядел лица. “Наверно, — подумал он, — какой-нибудь матрос в тамбур покурить идет. Хотя… все прямо тут курят. Посмотреть за ним надо”.
Слез с полки, пошел следом.
В тамбуре курил парень.
— Откуда ты, братан? — спросил он Сашу.
— Подмосковье.
— Почти Москва, — мечтательно сказал парень. — А я из Калуги. Угощайся. — И протянул пачку “Явы”.
— Не, я еще до армии бросил, — ответил Саша, думая: “Наверно, этот калужанин и спер штаны. Вон как глядит нахально. Будет теперь, хитрая рожа, по своей Калуге в клешах рассекать. Вот ему и не спится… Курит, радуется. Или Лось взял? Эх, знать бы”.
Он прижался лбом к приятно холодному стеклу двери, закашлялся. В темноте снаружи полз совсем черный край леса, за которым показались в стороне огни города или большого поселка; вспыхнули фары машины, ждущей переезда, мелькнул домик смотрителя с желтым окном.
— Как самочувствие? — спросил калужанин.
— Приболел вот не вовремя.
— По расписанию не болеют.
— Да ну? — Саша обернулся. — Самый умный? Иди ты, вообще, со своей Калугой. Умные все стали.
Парень равнодушно пожал плечами, бросил окурок в щель между порогом и дверью и не спеша ушел в вагон.
С воем загрохотал встречный поезд.
Саша все стоял, смотрел на приближающиеся огни, думал о буфетчице с биробиджанского вокзала, о том, что больше никогда, наверно, ее не встретит.
Подъезжали к станции. Вагон дрожал и покачивался на стрелках. Длинное деревянное здание вокзала походило на ветхий барский особняк, темный и пустой. На перроне стояла полная женщина с фонарем, в желтом рабочем жилете поверх ватника.
Проснулся Саша на следующий день к обеду; майка взмокла; было душно. Кроме температуры появилась еще слабость, и суставы ныли. Люцик ушел куда-то, Вова сидел, читал газету, Лось лежал на своей полке. За окном густо метелило. Эшелон набрал ход. Звякали пустые бутылки на столике.
— Ты таблетки, что ли, ночью искал? — спросил Лось Сашу. — У меня нет. Не боись, простуда обыкновенная… Вов, у тебя есть какое-нибудь лекарство?
Вова покачал головой, не отрываясь от газеты.
— Пройдет, — сказал Лось. — Я в детстве много болел, антибиотиками кололи, чуть не сдох. А щас, видишь, порядок. Ты, Сань, главное, не настраивай себя на болезнь. Человек зацикливается на своей болезни, поэтому еще больше страдает…
Саша почти не слушал Лося, и так было муторно. И почему-то очень хотелось женщину. Стал соображать, почему… Выходило, что организм ослаб от болезни и выпитого накануне и перед возможной смертью требует продолжения рода. “Вдруг помру прямо сейчас, — подумал Саша. — Ребята решат, что долго сплю, кто-нибудь дотронется…”
— Сосредоточься, — продолжал Лось, — сядь вот так, пальцы вот так на руках сведи. Тебе остыть надо. Даосы в этом отношении нехило придумали. Делаешь глубокий вдох, потом медленно выдыхаешь, остужаешь сердце. — Он с умным видом выдохнул, призывно глядя на Сашу:
— Давай, попробуй.
Обижать Лося отказом Саша не стал, но на втором глубоком вдохе ослаб и опять лег. Вспомнил симпатичную биробиджанскую буфетчицу.
— Ладно, — сказал Лось, — как завещал Кришна, хорошего понемногу. Чей-то Люцик пропал. В тот вагон за водкой пошел и все не возвращается. Слышь, Шурик, там, в том вагоне, утром драка была. Шикотанские матросы сцепились. К ним баба подсела — чтоб билет не покупать, в эшелоне едет. Не поделили ее. Страшная баба. Ваще чудовище. Пробегала тут.
— Ну, не совсем отвратная, так… — сказал Вова. — Хотя, конечно, не красавица.
— Плохо, плохо ты ее разглядел, — возмутился Лось. — Баба — жуть.
Саша слез со своей полки.
— Где же Люцик? — опять заволновался Лось. — Может, там забухал? Пойду посмотрю.
— Сиди, что ты дергаешься, — остановил его Вова. — Придет, куда денется. — Вова тоже хотел водки и боялся, что Лось с Люциком выпьют без него.
Саша не ждал Люцика, водки не хотелось. Есть тоже, но Лось протянул ему ломоть хлеба и сырую сосиску. Саша нехотя, чтоб только поддержать больное тело, съел полсосиски. Другую половинку и хлеб положил на стол и заметил, что из висящего на стене рюкзака Лося торчит краешек черной материи. Хотел спросить, что это, но сдержался. Вдруг — не клеши, а другая вещь? Вроде бы случайно, мимоходом взялся за краешек и вытянул из рюкзака мятый носок.
— Зачем ты его достал? — спросил Лось.
— Так просто, — ответил Саша.
— Дай сюда. — Лось взял носок, спрятал обратно.
Вова как-то хмуро посмотрел на Сашу и опять уткнулся в свою газету.
“Наверно, Вован догадался, что я Лося подозреваю в краже, поэтому смотрит так набыченно, — подумал Саша. — Ваще, пускай смотрит, в случае чего, если драться полезет, двину изо всех сил в нос. Главное — попасть… По-другому с ним не сладить. Если хорошо врезать, сверну шнопак. Потом ногами…”
Когда надоело представлять драку, вспомнил, что в другом вагоне едет баба. Встал, пошел туда… Ребята на полках — спят, пьют, говорят, в карты дуются.
В крайний отсек соседнего плацкартного вагона набилось человек двенадцать. У окна сидит рыжая бабенка с деревенским лицом, улыбается. Ее приобнял калужанин… умник, с которым ночью в тамбуре… Ага, и Люцик здесь… Шумно. Почти все курят. Саша устроился на нижней полке, между Люциком и усатым прыщавым парнем в спортивном костюме. Калужанин травил анекдоты, и когда рыжая рядом смеялась, показывая неровные, но все-таки девичьи зубы, у нее колыхались большие груди под синей вязаной кофтой. “Куда она, дура, едет? — подумал Саша. — Впрямь страшненькая, но и хуже бывает”.
— Люцик, там тебя наши заждались, — сказал он.
— Ладно, иду…
Саша выпил чуть-чуть водки, и его тут же развезло.
Вскоре вернулся Люцик, сел, толкнул Сашу в бок:
— Сань, расскажи пацанам, как ты на подхозе хряков кастрировал.
Все засмеялись, рыжая посмотрела на Сашу. Он смутился: “Зачем Люцик про хряков вспомнил? Нехорошо при бабе”. Хотел было отказаться:
— Может, не надо про хряков?
— Надо, не отмазывайся, — сказал толстый матрос с верхней полки.
Ребята притихли, глядя на Сашу. Он заметил, что у калужанина немного припухла нижняя губа… видимо, последствие утренней драки… Рыжая глупо улыбается. “Гады, — подумал Саша, — историю о свиньях ждут, а сами, может, знают, кто мои клеши спер. Говорить надо-таки, ведь не отстанут”.
— На подхозе вообще нормально служится. Я за коровами смотрел и за другим скотом. Потом мичман сказал свиней разводить. Привезли нам молодых свиней, они подросли, а хряки, самцы то есть, росли плохо, потому что у них одно на уме, как бы на свинью залезть. К тому же жратвы им не хватало, так ведь комбикорм продать можно.
— У-у, да вы там…
— Шустрые!
— Молодцы, разбазаривали флот.
— Еще как, — продолжал Саша, — не дураки же. Значит, пришел однажды мичман, а хряки не растут. Что делать? Надо, говорит, их кастрировать… Прикатили мы в свинарник двухсотлитровую бочку из-под китайского кукурузного масла, положили набок, набросали внутрь арбузных корок и другого вкусного. Когда хряк туда влез, подбежали и поставили бочку так, чтобы хряк вверх задом торчал.
— Не задохнулся свин? — спросил калужанин. — Получается ведь, что торчал пятаком в дно.
— Нет. Что с ним будет? — сказал Люцик. — Визжит только, копытами дергает.
Рыжая перестала улыбаться, слушала, приоткрыв по-детски рот. Саша вдохновился ее вниманием:
— Так вот, два матроса растягивают ему ноги веревками, а третий, то есть я, режет, потом засыпает рану антисептиком… Но после операции хряк все равно хочет любить, как будто у него душа есть.
— Сам резал? — удивилась рыжая.
— Конечно, — ответил Саша.
— Я с тобой выпить хочу, — сказала рыжая. — Дайте стакан, матросики. — Она сняла руку калужанина со своей коленки.
— Не суетись, Верка, щас все выпьют по очереди, — сердито остановил ее калужанин. — Ребят, принесите закуски, если есть у кого. А то рукавами будем занюхивать.
— Мы однажды на подхозе собаку сожрали, — громко начал Саша, чтоб опять завладеть вниманием рыжей. Она ласково посмотрела. — У мичмана был пес породистый, жил-жил, а потом лаять стал часто, брешет и брешет. Мичману надоело, зовет нас, говорит: “Матросы, вы кобелину сожрите, что ли”. Мы обрадовались. Сделали петлю, заарканили пса. Я резал. Освежевали. Пошли в лесок, костер развели. Вот сколько нас здесь сейчас, столько матросов тогда наелось. Нормальное мясо, на баранину смахивает… Хороший мужик мичман, он, говорят, недавно сторожевой катер списал, продал японским рыбакам.
— Мы ему за ту собаку потом уличный гальюн чистили, — сказал Люцик.
— Ага, — вспомнил Саша, — было дело. У мичмана сортир забился весь. Матросы по цепочке передавали ведра. Откачали.
Ребята посмеялись и заговорили кто о чем. Рыжая подсела к Саше, потрогала его лоб:
— Горячий.
— Приболел.
— Бедный. Плохо?
— С тобой хорошо. — Саша посмотрел на кружевной рукав ее кофты. — Красивая кофта.
— Чего в ней хорошего? Старая, бабкина. Сколько раз моль проедала, я здесь и вот тут штопала. Выбросить жалко. Шерсть, теплая. Я к тетке еду, может, денег даст. Куплю дома вещей… Утром хотела билет брать, а на станции сказали, садись лучше с дембелями, доедешь даром.
— Когда сойдешь?
— Ночью. Или утром.
Саше не по себе стало от усмешливых взглядов ребят.
— Тебе, милый, чаю горячего надо. Температуришь, — сказала она. — Подожди, сейчас принесу.
Рыжая ушла. Все смотрели ей вслед. Саша выпил еще водки.
— О чем шептались? — спросил его толстый матрос.
— Не твое дело, — ответил за товарища Люцик.
— Нечего болтать втихаря.
— Молчи, — сказал толстому матросу Саша, — не зли меня, пожалуйста.
Матрос выматерился.
Рыжая принесла кипятка в кружке, заварила чайный пакетик, села рядом с захмелевшим Сашей:
— А ты молодой совсем.
— У тебя, Верка, глазищи синие, — сказал он тихо.
— И зачем я тебе, такая вся старая?
— Не, ты красивая девочка…
Эшелон остановился. Заснеженный перрон. Одноэтажное вокзальное строение. Несколько матросов побежали туда за водкой.
Саша увидел на платформе солдат… Тоже дембеля. Они заходили в вагон, веселые с мороза и от начала пути, бросали рюкзаки на свободные полки, знакомились.
— Весело у вас, — сказал один, заглянув в отсек, где сидел Саша.
— У нас всегда… Что-то не разгляжу, ты каких войск?
— Танковые.
— Колян, подвинься. Пусть танкист сядет… Пьешь, боец? Правильно, держи стаканчик.
— Давно едем, братва?
— Забыли уже. Расскажи о танках, что ли.
Рыжая обняла Сашу, исподлобья смотрела на новых дембелей; он пил вторую кружку чая. Клонило в сон. Пересилил дрему, чтоб баба к другому не прилипла.
По вагону ходили местные старухи, продавали пирожки, вяленую рыбу, семечки. Эшелон стоял часа три.
И опять — когда прояснялось, изредка мелькали деревни, полустанки с черными цистернами и бурыми дощатыми вагонами на запасных путях. Казалось, товарные сцепки эти никому не нужны и давно забыты здесь, в глухомани. Саша заметил на какой-то станции старый паровоз — мертвую громадину в заметеленном тупике.
Люцик с новой бутылкой ушел к своим. Саша играл с ребятами в карты, рыжая заснула, прижавшись к нему.
Метельная завеса снаружи стала сине-серой от сумерек.
Рыжая сопела, вздрагивала. Саша гладил ее по голове, по жестким курчавым волосам. Послышалось пьяное бормотание с верхней полки:
— В одно рыло бабу обхаживает… сука.
Кто-то включил радиоприемник, поймал китайскую волну. Посмеялись над мяуканьем диктора. Танкист запел под гитару солдатскую песню, фальшиво, но слушали все. Проснулась рыжая, чмокнула Сашу в щеку, шепнула:
— Идем в тамбур.
Выбрались из накуренного отсека.
В холодном тамбуре Саша долго целовал ее сухими жаркими губами. Рыжая запрокинула голову, подставляя под поцелуи крепкую шею, и хохотала. Стал раздевать бабу.
— Отвали, — спохватилась она, — холодно здесь любиться.
“Господи, сколько же у нее мужиков было?” — думал Саша, тиская рыжую.
— Верка, ты работаешь где? — спросил он.
— Ага, с полгода, в больнице, за шизанутыми смотрю. Только там почти не платят. На поесть не всегда хватает. Нравится просто работа, и дурики меня любят, ждут, когда на смену заступлю. Один даже влюбился в меня, стихи писал.
Саша закашлялся. Чтоб не больно было, зажал рот ладонью.
— Надо в вагон, тебе на холоде нельзя, — сказала она.
— Ничего, иди-ка сюда… Ты потом ко мне приезжай, хорошо? Погуляю немного и устроюсь на работу. Охранником. Нормально платят, и делать ниче не надо, сиди себе.
Саша то и дело закрывал сломанную межвагонную дверь, — оттуда грохотало и тянуло морозом. Прижав рыжую спиной к металлической стене тамбура, рассказывал ей о доме, о грядущей жизни. Рыжая слушала, часто смеялась. Саша опять закашлялся.
— Пойдем в твой вагон, матросик…
Лось с Люциком сидели внизу, беседовали о чем-то тихо, чтоб Вову не разбудить.
— Шурик, да ты, я вижу, с мадамой? — удивился Лось.
— Сам ты мадам, а я Верка. С другими девками будешь так говорить. Погоди, Саша, за вещами схожу.
Она принесла легкую кроличью шубу и сумку:
— Матросики отпускать не хотели, езжай, говорят, лучше, с нами.
— Лезь ко мне, вон туда, — сказал ей Саша.
Рыжая забралась наверх. Саша присел на край Вовиной полки, напротив Люцика и Лося.
В вагоне погасло освещение, желтеют только несколько тусклых ламп в проходе.
Люцик сделал на всех бутербродов из остатков хлеба и сосисок. Водка кончилась. Снаружи — темень, ни огонька. Снег лепит в стекло.
— Если выпрыгнуть сейчас из вагона, когда поезд сбавит ход, то все, конец. Замерзнешь, — сказал Люцик.
— Да уж, — согласился Лось. — От последней станции часов пять едем… Я слышал, несколько лет назад где-то здесь одного матроса по пьяни в окно выбросили.
— Хватит брехать, — испугалась рыжая.
— Не вру, вот вам крест. — Лось медленно перекрестился.
— За что его так? — спросил Саша.
— Не знаю. Кстати, говорят, если много пить по дороге домой и ночью долго глядеть в окно, белого матроса увидишь. Он стоит на насыпи и белой бескозыркой поезду машет.
Рыжая молчала. Саша посмотрел в окно. Там, как в черном зеркале, сидели размытыми тенями Лось с Люциком и он сам.
— А насчет белого матроса… Такое вполне может происходить в геопатогенных зонах, в этих, как его, местах разломов земной коры. Там концентрируется энергия и аномальные дела, — пояснил Лось.
— Какая энергия? — не понял Саша.
— Всякая. Например, “цынь”. Или “янь”.
— Лось, а почему, по-твоему, матроса скинули именно в этом месте? — спросил Люцик, залезая на свою полку.
— Недосмотрел Кришна. — Лось зевнул и тоже устроился спать.
— Сань, чего сидишь, ложись давай, — задумчиво сказал сверху Люцик.
Когда перестали ходить по вагону и утихли голоса, Саша забрался к себе, лег на бок у перегородки, рядом с рыжей.
— Думаешь, наверно, я шлюха какая-нибудь? — тихо спросила она, потягиваясь.
— Не знаю.
— Что-о?
— Все нормально, говорю.
Саша трясущимися руками стянул с рыжей кофту, долго возился с застежкой лифчика.
— Ишь ты, жаркий какой матросище, — шептала она.
Минут через десять Саша опять лежал рядом. Глухо стукала кровь в висках.
Он вдруг с отвращением почувствовал тяжелое дыхание рыжей.
Внизу валяются ее ватные штаны. “Мои-то клеши пропали”, — подумал.
Рыжая заворочалась, и Саша перебрался на полку к товарищу.
— Ты что, Саня? — спросил Люцик.
— Люцик, можно я тут посижу, а?
— Зачем?
— Не знаю, просто.
Помолчали.
— Тогда я туда… тово… — сказал Люцик и, не дождавшись ответа, полез к рыжей. Саша лег на шинель товарища, отвернулся к стене… Натужный сап. Не вытерпел, посмотрел: маячит бледный зад Люцика. Саша укрылся колючим шинельным сукном с головой, но долго не мог заснуть — прислушивался к биению своего сердца, почему-то казалось, что сердце вот-вот остановится. Шорохи, невнятные голоса. Кто-то захрапел, в тамбуре брякнула дверь.
За полночь температура у Саши поднялась до жара. Люцик раздобыл где-то аспирин. Полегчало.
Вторые сутки как нет рыжей. За окнами по-прежнему снежило, будто эшелон шел вровень с метелью. Саша хотел скорее доехать, но поезд только-только пересек границу Иркутской области.