Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2006
* * *
Рифма не нужна.
Она — желанна,
как стигматы святой Терезе,
как стакан красненького
холодненького
Венечке
бедному.
* * *
Хочется мне
уйти со службы,
бродить по городу, по магазинам, лоткам и развалам,
раскопать печатные груды,
купить долгожданную книгу,
читать, валяясь на диване,
грызть сухарики,
пить крепкий, свежезаваренный чай с лимоном и сахаром,
выгуливать свой организм вокруг Царицынского пруда
под свежим мартовским небом
и размышлять
о Герцене и атеизме,
о расширяющихся контекстах,
о человеке и сильном антропном принципе,
о жизни своей непростой, как сказал бы Сашушка Генин,
о бесконечности,
о возможных мирах, интеллекте и интернете,
о Хакене и Пригожине,
о диалектической логике и великой логической традиции,
о Платоне,
о собственной глупости и мировом уме,
о композиции пушкинских “Бесов”,
о “Свободе” и славе,
о “Гибели богов” и энергии ненависти,
и о многом другом, о многом другом.
Возвратиться домой,
усесться в кресло,
посмотреть живой интригующий футбольный матч…
И ничего, ничего, ничего не писать,
ни строчки, ни слова, ни буквы,
ничего никогда…
Семейный договор
Ты не хочешь, чтобы я говорил с тобой о поэзии,
потому что эти разговоры тебя утомляют,
потому что я тебя раздражаю
своим назойливым многознайством.
Ну что ж.
Не будем говорить о стихах.
Это возможно и даже просто.
О чем же мы будем говорить при условии домашней цензуры?
О том же, о чем говорят все нормальные семьи:
о детях: кормежке, одежке, двойках-пятерках, болезнях;
о ремонте квартиры — это благодатная тема,
такая же вечная, как и сам процесс;
о покупке дачи, это захватывающе интересно,
особенно когда нет денег на эту покупку
и нет никаких конкретных сроков и обязательств;
о твоих знакомых,
некоторые из них и мои тоже,
поэтому общие темы
для обсуждения и осуждения всегда найдутся;
о встрече Нового года, Дня рождения, Рождества;
о летнем (весеннем) отпуске;
о собаках и кошках, кошках и собаках, о! это — бездна!
Литература, впрочем, может присутствовать в этих беседах:
в виде школьного сочинения, которое нужно проверить,
или размышления на свободную тему —
как потратить неожиданный гонорар.
Утренняя молитва
Господи, сделай так,
чтобы все, кто пьет на завтрак пиво,
закусывает чесноком
или крепким репчатым луком,
купили себе мерседесы и вольвы!
И никогда не садились в автобус!
И никогда, никогда
не приближались к метро!
Последнее лето столетья
Это было в те времена,
когда Полина Дашкова
была Еленой Еланской
и печатала стихи в рукописном
выходившем в трех экземплярах
журнале “Джеб”…
Это было в те времена,
когда Максим Кривошеев
не выглядывал из телевизора,
а сидел у костра на рассвете,
когда ветер касается бесшумно
тлеющей древесины
и она разгорается неярко.
И Максим прихлебывал из кружки,
и напевал под гитару
историю жизни Гершензона
(не филолога, а другого)…
Это было в те времена,
когда Сережа Молчанов
в своих университетах
говорил по-северокорейски
и придумывал странную прозу.
Все слова у него писались
с прописной, с Большой Буквы,
и этого было довольно,
чтобы Тарелка и Ложка
обрели собственную душу…
Это было в те времена,
когда Илья познакомил
меня со своей женой.
Я без памяти в нее влюбился
еще до того, как увидел,
и оказался, на поверку,
очень неверным другом.
И Юля моей женщиной стала,
и пела мне песню в миноре,
под сырым петергофским небом
песню о гражданке Ивановой,
с которой говорили по-английски…
И сегодня в последний день
последнего лета столетья,
тающего, словно обмылок,
я старый и мудрый,
знающий слишком достоверно,
что жизнь коротка и печальна,
говорю, с идиотской улыбкой:
— Это было в те времена,
когда был я совершенно счастлив
и, к счастью, не знал об этом.
* * *
Осталось от августа две недели.
И лето закончится, в самом деле!
Мы его так долго и трудно ждали,
а оно пришло и прошло. Едва ли
было жарких дней пять от силы. Мы ли
последнее лето столетья пережили,
вздрагивая от холода против воли
и сетуя на недостаток соли?
* * *
Москва как крепкий пень кругла.
Лишь трещинок неразбериха
осталась ныне от ствола,
когда-то спиленного лихо.
Но капиллярами дорог,
ветвящихся как корневища,
она сосет бесцветный сок,
не насыщаясь этой пищей.
И кажется ее узор
приколотой к Земле мишенью,
когда Звезда глядит в упор,
не торопясь принять решенье.
* * *
Бойцы терракотовых армий,
мы стоя уходим под грунт
на тысячелетнюю стражу,
пока император спит.
Мы выстоим, строй не сломаем.
Мы выдержим тяжесть земли.
Когда император проснется,
мы будем рядом с ним.
Он встанет и нас окликнет.
И мы поднимем щиты.
И Поднебесная вздрогнет,
когда мы сделаем шаг.
Нечаянное письмо
Елене Дьяковой
В мире, побитом на биты,
волокном оплетенном,
омытом волнами эфира,
утро раннего марта.
Для чего затевали игру
любопытные греки?
Шерстью овечьей янтарь натирали
и купали стеклянную палочку в шелке,
и сети плели, подражая Арахне?
Может быть, лишь для того,
чтобы это письмо,
оброненное в электронное море,
я прочел и юность припомнил:
так больно, свежо и подробно…
* * *
Утро. Будильник. Первый глоток
тяжелого воздуха
со вкусом немыслимой дряни —
то ли пасты зубной,
то ли нерастворенного кофе.
Дальше — пробка и давка, и тяжесть
повседневной заботы ни о чем.
Чем закончится день?
Обратной дорогой,
поздним ужином и новостями,
которые тут же забудешь…
Ты заранее знаешь все
еще до того, как начнет
сыпаться эта труха, заметая мозги,
приглушая вечную боль,
которая если утихнет,
только затем,
чтобы взяться за сердце твое
с новой силой с утра.
Разве можно так жить?
А ведь мы так живем.
Радио “Африка”
Есть музыка нашей юности
и нет ничего кроме.
В подневном беге
без мысли о Боге,
в цитатном маразме.
Но что поделаешь, если
пора возвращаться в ясли!
Если нет ничего другого
такого же дорогого.
Перемотай кассету.
Послушаем снова…
И снова.
Из Псевдо-Петрония
* * *
Ласка лепит тело,
гладь блаженного лона.
Галатея хотела,
хотела Пигмалиона.
Ласка лепит тело,
оно локально-подобно
форме ладони.
Сколько нужно вложить
ласки в паросский мрамор,
чтобы заставить ожить
статую Галатеи?
* * *
Ты пахнешь горьким миндалем
антиохийская рабыня.
Твой христианский медальон
вплетался в поцелуй. Мы были
в единый отлиты объем.
Мы доходили до черты.
Изгиб заломленного тела
летел по волнам наготы
так трогательно-неумело.
Казалось, мы идем ко дну,
но вспышкой света в центре шара
отбрасывало простыню,
чтоб выплыть нам не помешала.
Карабах
Рассказ Армена Асрияна
Я лежу в обледеневшем окопе.
Я смотрю в черное небо,
в морозное небо Карабаха
и звезду себе выбираю.
Воздух недвижен и прозрачен,
как стеклянная глыба.
И звезда глядит на меня
не мигая…
А в нескольких сотнях метров
по другую сторону фронта
в таком же неглубоком окопе
лежит человек и видит,
видит мою звезду.
И она глядит на него
не мигая…
Может быть, не прошло и года,
как мы с ним учились на физфаке,
как мы с ним стояли в курилке
и говорили, говорили:
о Саят-Нове и Тарковском,
об Эйнштейне и Гейзенберге
и о механике небесной.
А сейчас мы лежим в окопах
по разные стороны фронта,
и все, что от нас осталось, —
звезда в отмороженном небе.
Но ты видишь, ты должен увидеть:
как дрогнули снежные ресницы.
Или это мне показалось?
Игра и логика
Игра ума и логика стихий.
Платон. “Тимей”. Естественная встреча.
Все это, вероятно, не стихи,
а просто сгустки повседневной речи.
Метрический, дословный перебор,
равнение слогов и полустиший,
и этот телефонный разговор,
оборванный, но все в себя вместивший.
И это все не больше, чем игра,
или попытка подыскать аналог
для разложенья блага как ядра
на элементы бесконечно малых.
Стихии идеальны и просты,
и наложенье строгих геометрий
слагается в словесные пласты
и в скудный стиль, как говорил Деметрий.
И этот перекресток мне знаком,
как поворот от булочной к аптеке,
но только он и выразим стихом,
что, впрочем, ясно понимали греки.
Предчувствие гражданской войны
Человек за письменным столом
в рукопись впрессованный лицом
что он пишет Бог его поймет
как он дышит вытирает пот
нацепил тяжелые очки
суженные линзами зрачки
искажают вещи и глаза
вероятно пот или слеза
как же он торопиться успеть
остается половина треть
остается важная деталь
и ее покинуть как-то жаль
без вниманья час возможно два
остается кругом голова
ничего немного все равно
главное не посмотреть в окно
главное не поднимать лица
дописать до самого конца
может быть потом не важно что
можно обойтись без запятой
некогда едва ли разберут
остается несколько минут.
Допиши не думай ни о чем
кто там дышит за твоим плечом
нет дверей и окон крыши стен
стол и стул остались вместе с тем
ручка и бумага на столе
допиши на выжженной земле
нет людей травы воды она
страшным солнцем испепелена.
Больше ничего не говори.
Допиши, додумай и умри
Со спокойным сердцем.
Малаховка
Илье Точкину
Это нам было дано.
Время, наверное, оно.
Как приносили вино
два трехлитровых баллона.
Снег повисал бахромой,
по проводам и заборам.
Мы возвращались домой
белым сплошным коридором.
Нас обступал снегопад,
вкрадчивый как подозренье.
Мы возвращались назад.
Сад примерял оперенье.
Наш неустроенный быт
стал для меня прототипом.
Здесь половица скрипит,
дверь откликается всхлипом.
Жили как будто легко,
Ночью варили какао,
Пролитое молоко
кошка с порога лакала.
Что это было? Покой?
Чувство нечеткой свободы?
Прикосновенье другой
истинносущей природы?
Вечно горело окно
и чаепитие длилось,
нам это было дано
как высочайшая милость.
Но замыкается круг
после любого побега.
Кончилось это, мой друг,
видимо, с таяньем снега.
Ни возвратиться опять,
ни постоять у порога.
Что мы успели понять?
Видимо, очень немного.
Мы начинали с нуля.
Может быть, стали богаче?
Спой мне в тональности “ля”,
как на малаховской даче.
Баратынский
Жил на свете поэт Баратынский,
сочинял понемногу стихи,
иногда их печатал в журналах,
иногда между дел забывал.
Занимался все больше хозяйством.
Дом построил и землю купил.
Все хотел в Петербург переехать,
был женою любим и детьми.
Был прославленным? или богатым?
был, быть может, обласкан двором?
Нет, конечно, но не был и нищим,
был оценен в кругу знатоков.
Так и жил. Простудился и умер.
И его кипарисовый гроб
из Неаполя тряской дорогой
привезли в Петербург через год.