Эссе
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2006
Хочется быть эллинами — полмиллионом азиатских греков, вернувшихся из восточного похода. Когда боишься пожарного, потому что он в форме, на ум приходят крупные величины. Перебирал то, се, но склоняюсь к эллинству. Помог президент Рахмонов, он обиделся за таджиков, которых якобы считают неизвестно кем, и в книге “Таджики в зеркале истории” назвал Таджикистан наследником зороастрийской Бактрии1 . Таджиков, соответственно, — бактрийцами-ариями. Для официального закрепления 2006 год в республике запальчиво объявлен Годом арийской культуры.
Искреннее спасибо президенту. Ну, конечно, таджики — арии, люди Заратуштры, “новые бактрийцы”, а мы — теперь это ясно — новые эллины. Мы жили в Бактрии и вместе с огнепоклонниками-бактрийцами были гражданами эллинской евроазиатской империи. С ее развалом мы автоматом влетели в какое-то независимое греко-бактрийское государство, но, как и античных эллинов, нас вышибли оттуда тохары2 . Мы — самые искренние оплакиватели империи. Там были тьмы народов: бактрийцы, согдийцы, парфяне… но всех скрепляли мы, эллины, бежавшие затем домой, в Великую Новую Грецию. Пиши, Страбон: новые эллины оставили в Азии храмы и мастерские, типовые города с водопроводами, форумами, алтарями Ленину, передовую эллинскую науку, культуру — предтечу мирового, лучшего единения.
Ах ты, господи! Одна президентская мысль — и все обрело смысл! Общеисторический смысл. Швырните его униженным, обозленным метекам3 , живущим в телятниках Борисоглебска и собачьих конурах Смоленска, ветеранам второго — после греко-македонского — европейского освоения персидской Азии, миссионерам “новой Греции”.
1 Бактрия — историческая область на юге Средней Азии. Охватывала южные районы современного Таджикистана, Узбекистана и Северного Афганистана. Населявшие ее бактрийцы — народ иранской группы, наряду с согдийцами считаются предками современных таджиков. В IV в. до н.э. Бактрия входила в состав империи Александра Македонского, после распада которой на территории Бактрии возникло греко-бактрийское государство, в свою очередь разгромленное тохарами. Многие ученые считают Бактрию родиной Заратуштры и “Авесты”.
2 Тохары — кочевые племена индоевропейской группы, которые во II в. до н.э. разгромили греко-бактрийское государство. Считаются одними из предков современных афганцев-пуштунов, которые до сих пор ведут кочевой и полукочевой образ жизни и отличаются воинственным нравом.
3 Метеки (от греч. metoikos, буквально — переселенец, чужеземец) — в Древней Греции чужеземцы, а также рабы, отпущенные на волю. Будучи лично свободными, они не имели гражданских прав, не могли вступать в брак с афинскими гражданами.
Кто-то по недоразумению назвал ее третьим Римом, но Рим — это дороги, правоведение, надменное, навечно сработанное латинство. Это — дело. Греция — слово: Еврипид, Достоевский, противоречивый эллинизм, плодовитый нервный разум, царство правды, всегда отменяющее предыдущие истины. Наша сила, наше мировое наследие — не манипулярный строй, не кодексы, но язык и культура. Ее разносили по миру и обогащали культурами местными мы, греческие поселенцы, трудовые пчелы эллинизма. Признай это, неблагодарная метрополия, — и мы простим землянки, роды в коровниках, оскорбления, плевки в паспортно-визовых кабинетах, сожженные дома…
Мы еще и посмеемся над собой, над своей зачастую темноватой кожей, азиатскими привычками. Мы, унижаемые, хихикаем даже сейчас. На днях возвращался из Москвы в Иваново в автобусе, набитом хмурыми греками. Автобус тронулся, сиденье рядом со мной непонятным образом оказалось свободно — можно поспать. Огляделся, чтобы насладиться везением: во всем автобусе не подсели только ко мне и какому-то негру, по виду студенту. Рассказал жене — хохотали до слез.
Не смешно с домами, но тут дело в коврах… Гена Марченко умер, застудив почки. Среди зимы ему спалили дом в деревне Темкино. Я слышал о десятках таких случаев, но от почек умер только Гена. Его, белокожего, также не признали родственным эллином, а ведь он, по-бактрийски умеренный в питье, поднимал в деревне кирпичный завод. Чудовищное недоразумение — виноваты ковры. У каждого из нас их было несколько. Они “имперские”: традиционно-национальные, но машинного производства, расшитые бактрийскими розанами, но с дагестанскими орлами и курскими павами. Мы любили их, вышлепывали по субботам всем городом. Наши дома окружала эллинистическая, прирученная Азия, а нас в наших домах — бактрийские шелковистые ковры. Они были нашим горделивым приветом нищей владимирской и смоленской родне.
В 1993-м на ледяной станционной выгрузке смоляне-темкинцы злились на вернувшегося Генку и его четыре ковра: “Кайфовал там, барахольщик, сам и выгружай”. Гена, виновато, сам и выгрузил, чувствуя их угрюмую великогреческую правду: он кайфовал там, мы, эллинские полмиллиона, там были счастливы.
“Вышла из вокзала — цветы, иду в центр — цветы, везде цветы, все пахнет цветами, я подумала: это — рай…”, — говорит моя мама. В Душанбе цветов нет только там, где небо. Переходя в синие горы, оно окутывает белый и розовый город сверху. Снизу Душанбе затянут густым зеленым дымом. Мы швыряли в зелень палки и кричали от восторга — дым осыпался черешней и грецкими орехами. Цветущие границы ойкумены, пикник на обочине…
“Всегда вспоминаю Душанбе. Поверьте, это был мой самый прекрасный пикник на обочине”, — писал душанбинским знакомым прежде работавший там Аркадий Стругацкий.
Мы были счастливы там. Были ли бактрийцы счастливы с нами? Забыл спросить об этом вооруженных “туземцев”, что в декабре 1992 года ночью перекрыли нам железную дорогу у Регара — просили не уезжать.
Розовая Бактрия — добродушнейшая, гостеприимная страна. Бактрийцы любили нас. Впрочем, они любят всех. Селевкиды, Романовы, первые секретари могли бы управлять ею одновременно, если б разобрались между собой. Розовая Бактрия — магнетическая страна, полководцы эллинских империй — старой и новой — чертили карты походов на все страны и только в Бактрии и сестринской ей Согдиане1 оказались случайно, по оказии. Александр Великий не заметил, как залетел в Бактрию, гоняясь за персиянином Бессом — самозванцем, а заметив, ошеломился ею, женился на бактрийке и убил лучшего друга, хулившего бактрийские обычаи. Генерал Черняев, гоняясь за кочевниками, одолел черную казахскую степь, дошел до Ташкента и встал, чтобы, согласно указанию, провести здесь государственную границу. Напоследок вгляделся вперед, в розовые душистые дали, и вдруг с лунатическим отрешением двинулся к этим далям в загадочные Согдиану и Бактрию. Он завоевывал и присоединял, плюя на окрики и депеши из Петербурга, не желавшего увязать в новых сомнительных территориях. Увяз…
1 Согдиана — соседняя с Бактрией северная историческая область, располагавшаяся между Оксом (Амударья) и Яксартом (Сырдарья). Периодически входила в единые с Бактрией государственные образования. В нынешнем Таджикистане существует Согдийская область (бывшая Ленинабадская). В таджикском Бадахшане до сих пор живет племя ягнобцев, говорящих на древнем языке согдийцев.
Специалист по Средней Азии историк Дубовицкий писал, что в продвижении Черняева “есть определенный закон, не подчиняющийся человеческим соображениям”.
За нашими полководцами в Азию двинулись мы — гражданские великогреки с кузницами, трагедиями Софокла и Пушкина, чтобы сплестись культурами, кому-то жениться на бактрийках и всем вместе стать эллинами. Всегда эллинами. Ни одна женщина на свете не рожала австровенгра, не слышал я и об англобирманцах, а урожденные эллины были. И вот еще что поразительно, такого не случалось ни с каким Римом и его колониями: наша встреча с бактрийцами с самого начала представилась нам как встреча близкого со схожим. Азиатская Бактрия и европейская Греция, морща лоб, мы глядели друг на друга, и нас не покидало смутное ощущение недавнего, хоть и прочно забытого родства, мы чувствовали уколы неясного узнавания.
“Как изъяснить то, что случилось в следующую минуту? Когда он, озираясь, ступил с трапа на чужой раскаленный бетон, ему почудилось, что все здесь странно знакомо: и зной, в первую секунду оставивший впечатление горчичника, налипшего на зажмуренные от неожиданности глаза, и прямоугольная сахарница аэровокзала, и щекочущий запах пыли, и мутные очертания холмов за летным полем”, — писал бактризованный грек Андрей Волос.
“И когда я впервые в жизни — уже сорокалетним человеком — подъезжал к Новгороду, я ясно и тревожно узнавал эти поля, деревья, храмы… Эти хрустальные летучие полевые паутины осенние… Я возвращался, а не впервые приезжал!..” — писал эллинизированный бактриец Тимур Зульфикаров.
“На этой древней сухой земле я снова дома. Китайский ветер поет во мгле, И все знакомо…”, — писала всеэллинка Ахматова об иранской Согдиане.
О, нам было что сообщить друг другу! Греки рассказали провинциалам-бактрийцам о большом чудесном мире за Гиндукушем, связали с этим миром через эллинское море, через всемирный язык — и до сих пор нитью связывают Бактрию с большой землей, несмотря на имперский развал, нищету, уныние, удары кочевников; познакомили с основами европейской экономики, философии, дали бытописательский роман. Способные бактрийцы с удовольствием лепили фигурки сатиров, Марсов и Марксов, постигали неоплатонизм, строили алюминиевые гиганты, эллинские храмы, такие, как знаменитый храм Окса, в который озорные “туземцы” подмешали столько местных мотивов, что ученые до сих пор не могут отделить их от греческих.
В свою очередь греки — а через них человечество — впервые услышали об идее наднационального всеобщего Бога, о борьбе добра со злом, в которой добро в конце истории победит, о посмертном судном воздаянии, о свободном роковом выборе человеком своей судьбы. Обо всем этом рассказало дерзкое, неслыханное дотоле учение местного уроженца Заратуштры, проповедовавшего в бактрийском Балхе. Его маги позже уточнили местонахождение всеобщего Бога, совершив паломничество на свет Вифлеемской звезды. Первым же в мешанине народов, кому они о звезде рассказали, стал “эллин” Ирод — увы, не лучший из эллинов.
Бактрийцы до сих пор сохранили суровую идею мирового карающего Бога и этим, опосредованно, учат неверных греков-латинян, скатившихся обратно до дионисий с вакханалиями…
В Бактрии Александр основал самую окраинную из своих Александрий: Александрию-Эсхату. Самым окраинным в новогреческой империи Ленин-городом был бактро-согдийский Ленинабад. Интересно: Александрия-Эсхата и Ленинабад — один и тот же город.
Раза два Бактрия чувствительно огрызнулась на страннородственных, по-детски эгоцентричных греков басмачами Ибрагим-бека и скифами Спантамано1, но в целом — история свидетель — уважительно приняла греческих царей и их преемников, жестоких диадохов2. В бактрийской литературе не протолкнуться от превосходных эпитетов в адрес Александра Македонского и Ленина — зачинателей могущественнейших периодов “греческого империализма”. В Бадахшанских горах первое же встреченное вами племя похвалит “Лелина”, защитившего памирцев от врагов-соседей, и заверит в своем происхождении от греков Македонского. Сомневающимся племена калашей и ягнобцев тут же предъявят голубоглазых рыжих пацанов.
1 Спантамано (Спитамен — в греческом произношении) — согдийский военачальник, предводитель крупного восстания против занявшего Согдиану и Бактрию Александра Македонского. В ходе восстания прибег к услугам грозных среднеазиатских скифов. Восстание было разгромлено, Спантамано, как считается, был убит союзными скифами, которые преподнесли его голову Александру.
2 Диадохи (от греч. diadochos — преемник] — полководцы Александра Македонского, разделившие после его смерти (в 323 г. до н. э.) созданную им империю.
Даже через десятки лет после отката из Бактрии того, первого эллинства, здесь еще наносили на сосуды греческие надписи, водили детей в гимнасии, еще полыхали огни греко-бактрийского храма Окса. Уверен: здесь долго ждали возвращения греков. Были обиды, но альтернатива грекам — афганцы-тохары.
Сейчас у руин храма ждет бактриец Абдул Маджидов. Он основал здесь общественную библиотеку, снес туда личные 200 томов Пушкина, Лермонтова, Куприна… Греческий язык подзабывается, читателей — ни души; но “будут, будут”, говорит Абдул. Ветер наносит в село из храма Окса золотую лежалую пыль. Согбенные бактрийки — сборщицы хлопка кутают лица в платки. Их дети или возятся рядом или мертвы от вездесущего туберкулеза. У реки весело постреливают афганцы, прикрывая опиумные переправы.
— Кем ты был до войны?
— До войны… было хорошо, — отвечает Абдул. С тех пор как одна из сторон гражданской войны, вспыхнувшей в канун нашего отъезда, подержала его у стенки, он экономит слова. — Зачем вы уехали? — упрекает на прощанье.
Удивительный вопрос. Еще удивительнее, что меня никто не спрашивал: зачем вы приехали? А и впрямь — зачем? Да это ж так очевидно, хотя… фиг его знает. Распространять передовое эллинство — для чего же еще? Легче описать — как.
Многие попадали в Бактрию, сбежав от сволочных родственников, натурально кидаясь в пролетающий мимо поезд (удивительно распространенный случай, по моим опросам), бежали от морозов (как моя греческая мама из Сибири), к земельному наделу или от него, убийцы. Просто, отчаявшись от жизни, тыкали в карту, мыча подобно герою Менандра: “…давно б ушел в какую-нибудь Бактрию…”, палец скользил вниз, к зеленой блямбочке. Иных ссылали, конечно. Всяк попадал сюда по-своему… Прадед моего друга Андрея, например, ехал в 1928 году из Саратова в Благовещенск по найму…
Потом они вернулись, скользнув пальцем по карте вверх: кто — к потомкам сволочных родственников, кто в Благовещенск по найму… К наделам, к морозам, к отчаянию… И теперь видят сны — полмиллиона снов о Бактрии, — обмениваются ими по форумной интернет-переписке.
“…а там, Ксюша, чинары растут. Я как побегу во сне к одной, как расплачусь…”. А Ксюша отвечает стихами: “Года идут, но сны мои чисты, когда б уметь простертыми руками во сне обнять огромные хребты, омыть лицо, склонясь над родниками”.
Спросите любого эллина — беженца из Бактрии, он расскажет вам о своих снах, хронических, как герпес. Лет десять они жгли, сейчас ласково пощипывают. Многим снятся какие-нибудь грозовые горы, я, стыдно признаться, давлюсь абрикосами. Исфаринские абрикосы, белесые и горячие, будто сваренные в молоке. Теперь они недосягаемы, как Индия, куда мы не дошли. Роковая, губительная Индия. Из Бактрии через Афганистан туда двинулся Александр, что-то по окраинам завоевал, надорвался и умер. Из Бактрии в Индию двинулась и новая империя, но захлебнулась уже в Афганистане. Не легкомысленная метрополия, а мы, тогда, в приграничной Бактрии, первыми осознали близкий ужасный конец империи, конец всему. Всем телом, всеми нервами мы чувствовали хлесткие удары, которые по нашим войскам наносили кочевники, видели секретные транзитные грузы-200, слышали ночной плач самолетов, уносивших в Афганистан новых и новых гоплитов. Когда полки уходили оттуда мимо наших тогда еще безмятежных полисов, многие из нас все поняли и, ахнув, кинулись вязать беженские тюки. Тохары, потревоженные нами, мстительно выдвинулись из своих варварских сумерек, они грызли пятки солдатам, обстреливали наши приграничные села и свели с ума простодушных бактрийцев, которые на костях империи устроили гражданскую войну. Досталось в ней и эллинам, и их уже бессильным богам. “Туземцы”, подогнав автокран к душанбинскому Ленину, разнесли его на куски. В период первого эллинского исхода бактрийцы так же расколошматили статую Зевса. Ее осколки археологи нашли в бактрийском городище Ай-Ханум, ученые гадали о причинах столь яростного, демонстративного вандализма…
Бактрийцы быстро опомнились, но мы уже были в пути. Прощай, Азия. Воспитанные империей по-солдатски, мы, эллинские полмиллиона, уходили сцепленными эшелонами, “сбиваясь в стаи, как птицы, перелетающие в другие края” — по выражению Лидии Графовой. На станции Душанбе-2 залетной очередью убило парня с котелком воды. В этот же день рядом, в теплушке, беженка родила мальчика — будто для поддержания некоего баланса…
Схоже уходили из Бактрии эллины Александра Великого. При его диадохах 23 тысячи колонистов единым отрядом, с туземными женами и детьми-полукровками, на свой страх и риск двинулись на Запад, в сторону Греции. Там их, незваных полуварваров и дезертиров, разоружил и, набив морду, рассеял по ойкумене Пердикка — мелкотравчатый македонский царек.
“Хлебнем мы там говна, мужики, но обратно пути нет”, — подозревал в телятнике пьянющий Сергей Астахов. Мы громыхали через границу. Серега-сварщик оставил в Душанбе бактрийскую жену Лолу. Отъехав, мы вылакали всю водку, приготовленную на месяц дороги для сцепщиков-диспетчеров, раздвинули двери и, свесив над путями ноги, орали: “Ах, уеду я, ах, уеду, но не забуду лепешку и плов, но не забуду я, ах, не забуду, как в селеньях … ишаков”. Обнимались черными руками — на станции отцепляли горящий вагон, по которому сдуру пальнул какой-то бактрийский танк.
“Спокойно, Серега! — кричал неунывающий хохол Гена Марченко. — В Темкино отполируем заводик, обживемся, Лолку привезем, ты чо?!”…
…На заводе дядя Коля кинулся с топором на какого-то грека. В драке его убили. Узнав об этом, мы схватились за головы. Знали ведущего бактрийского геолога Николая Григорьевича П. как чемпиона мира по безответному добродушию. Перед отъездом он важно говорил местной газете о воссоединении нации…
Мы воссоединились, как масло с водой, нас рассеяли, набив морду. Теперь
мы — метеки, шлак империи. Нас — на пятнадцать лет и до сего дня — загнали по кривым хатам, в протекающие вагончики поселка “Хоко”, поселка “Новосел”. Имперская рабочая элита, интеллигенция, растерянно улыбаясь, получила в руки доильные аппараты и глумливые справки о временной регистрации. Наши дети… В Калужской области, по соцопросу, больше 60% детей переселенцев чувствуют вину перед родителями за то, что являются им обузой. Но хуже, обиднее всего то, что в глазах великогреков мы — варвары с варварским наречием (то есть с сохраненным нами чистейшим аттическим языком), с варварскими обычаями (то есть со страстью к коллективизму), со странными обрядами, например, — поминками, столь древнегреческими, что в метрополии они кажутся азиатскими. Не власти — что власти, мы и раньше до печенок знали о “жалостности” греческого чиновника, хмуро готовились к ней — нет, население, великогреки отторгают нас! И вот этого мы не ожидали.
— Хватит тыкать себя в грудь, хотите быть особенными? — осаживают они нас.
В ответ мы задыхаемся от возмущения:
— Да мы… да вы… пока мы там пахали!..
— Мы тебя, туда не…
— Врешь! Твой батя в Новоалтайском райкоме отписывал моего — на Нурекскую ГЭС.
С особой обидой от милиции отбиваются эллины-полукровки.
Костя Вахидов кричал мытищинским участковым:
— Гэпэушники! Букварь Редозубова1 — вот моя постоянная регистрация.
1 Костя Вахидов, я и все поколение тридцати-сорокалетних бывших граждан империи начиная с 1965 года учились в СССР по букварю, разработанному на основе букваря С.П.Редозубова. Многие из советских “нерусских” граждан, в особенности полукровки, учились так самоотверженно, так искренне и сильно впитали открывшуюся благодаря Редозубову русскую культуру, что упустили свои национальные алфавиты, свой язык, свою историческую культуру. С развалом единой страны они автоматически причислили себя к гражданам России. Российские лидеры посчитали иначе…
Приди, справедливый иностранец! Запиши нас, миссис Пилкингтон, хладнокровная британская русистка из Бирмингемского университета, умеющая слушать часами подряд. Мы соберемся азиатскими махаллями, сбросимся мукой на лепешки с кунжутом и расскажем, как, плюя на камнепады, рыли “там” для империи котлован под ядро вахшской плотины, о борьбе с малярией и тифом, о том, как учили и просвещали целые народы, о нелегкой роли цивилизатора, об утраченном счастье эллинства, о том, что, вернувшись домой, застали державную родину черствой, зато лебезящей перед грубым выскочкой Римом, невесть откуда взявшимся, горько нажалуемся на метрополию, которая предала нас, эллинов… по сути настоящих, еще сохранившихся великогреков. Последнюю мысль — говорить так говорить! — в запальчивости разовьем до крайности. Да-да! Мы и есть настоящие великогреки: работящие, вежливые, уважающие старших, не пьяницы, поголовно — мастера. Недостатки местных воспринимаем как противоположное нашим достоинствам: в основе “они” лентяи, грубияны, сильно пьющие, не уважающие старость, кто-то из наших договорился даже до “бездуховности”…
Коварная англичанка, напившись зеленого чаю, в итоге припечатает: “…в отношении к местным… отчетливо слышны отзвуки имперского комплекса превосходства, объектом которого ранее выступали титульные этносы стран исхода”. Ну, спасибо, миссис.
Ей вторит, что особенно горько, отечественный исследователь В.Гриценко. В его монографии по проблемам адаптации эллинов-переселенцев от имени “коренного населения” говорится, что “приезжие пренебрежительно относятся к местным, заносчивые… озлобленные… держатся особняком, малообщительные…”.
Имперские комплексы? Озлобленные? Заносчивые? Оцепенелые? Сами позагоняли себя в колонии-поселения? Не хотим жить завтрашним днем? Существуем в снах и утешительных беседах о “быдле”? Да!
Но это потому, что нас лишили бактрийцев, дайте нам бактрийцев — и мы вновь будем добрыми и энергичными. Верните нам империю, но ведь не вернете, а без нее мы нехороши, мы разучились жить обычными греками и уже не сможем научиться снова, лелея в памяти так и этак “город солнца, город света — Душанбе, столицу лета”, и бактрийцев, держащих ладони у сердца. Эллинство не умеет существовать само в себе, без подведомственных бактрий. И не надо говорить о диаспорах… Диаспора — это способность жить неимперским меньшинством, способность признать, хотя бы формально, главенство чужой культуры, языка. Мы не умеем учить “младшие” языки, мы умеем сливаться, обогащаться этнически и культурно, но под отеческой опекой диадоха-императора, “нашего” императора, из “нашей” метрополии. Выдерните метрополию — и тут же закончится эллинский колонист-“всечеловек”, тот, что силен, вынослив, предприимчив, гибок, сострадателен, страстно просвещает народы, “не уничтожая индейцев”. На его месте в странах исхода из эллинов возникает маргинальное жалкое нечто, напоминающее то, что остается после морского отлива: тина, обрывки водорослей, мечущиеся рачки — до воды далеко, на берегу страшно… Сашка, например, Агеев, бывший золотоискатель, десятки раз бросался уезжать, но всегда передумывал. Один раз уже на вокзале. На нервной почве его по пояс разбило параличом. Сидит у ворот на Севастопольской, молчит сутками, пьет, как лошадь. Теперь бы уехал, но… его разбило параличом… Другие рачки ползают по Душанбе, роются в мусорных баках, торгуют ломаными будильниками, глядят на горизонт, где кромка воды. Бактрийцы их стесняются. Кого посносило в открытое море, тоже не ахти какие — всегда ведь жили в прибрежных, солнечных водах.
“Эллинский вопрос”, не в пример другим, — самый легкий: есть империя — есть эллины, нет империи — нет эллинов. Исчезают, будто их не было: от античной Бактрии, “страны тысячи городов”, осталось лишь несколько городских развалин да сомнительные потомки в Бадахшане. Я не нашел в исторических источниках сведений о дальнейшей судьбе первых бактрийских эллинов, а страшно любопытно. Болтались, наверное, апатридами от Афин до Кипра, доставали греков рассказами об исфаринских абрикосах. Не исключено, что в Греции их куда-то интегрировали, призывали рожать. Македонские царьки, читал, встревоженные тем, что страна, надорвавшись от имперских походов, рискует обезлюдеть, хлопотали над программами привлечения соотечественников и трудовых мигрантов: Рим-де у ворот. Филипп V даже кого-то привлек, но в целом что-то не срослось. И с эллинами, и с государственной независимостью. С тех времен единственное достижение старой Греции — победа в футбольном чемпионате Европы во главе с тренером-немцем. И думается злорадно… всякая дребедень, когда ты в оцепенении и боишься пожарного. Допишу
эссе — куплю гантели…
Мужественнее многих из нас поступил Евгений Мищенко, разбитый, практически ничего не видящий старик (—25 диоптрий). Он бывший гидролог, картограф, фотограф, монтажник, связист, наладчик, бригадир и кто-то еще. Около пятнадцати лет сидел чуть не взаперти, перебирал вчерашний день, оттого заболевал еще сильнее. Стал копить деньги. Несколько полуголодных лет — и, собрав пенсионные крохи, отправился — слепой! — в кошмарном азиатском поезде из деревни Алексино в Душанбе, устраивать будущее.
— Не смейтесь над таким поступком. В нем, может быть, не только глупость, но и искупление… — объяснил он нам. — Был у родного дома своего, закидали камнями трех-пятилетние малыши, лопоча проклятия в мой адрес…
Ходил по улицам, ничего не видя, оттого как во сне. Ясно различал только шум, шум догреческого Востока: победный гомон базаров, ничем не сдерживаемую свирель в гашишной дымке, говор туземцев, на корточках вдоль дорог ведущих старинную беседу, прерванную на время Европой.
— Меня обуял страх: вдруг останусь без ночлега, без крыши над головой в этом известном мне краю, ставшем опасным для одинокого славянина, — испугался Мищенко и поспешно возвратился в Алексино.
“Теперь уже не будет жестоко жечь меня стыд за нерешительность и слабость мою… — радуется он в дневнике. — Буду у себя в деревне заниматься чем бог пошлет, выезжать в город, выходить на прогулки…”