Рассказ. С тувинского. Перевод Марины Кыргыс
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2006
Ховалыг Маадыр Бартыштанович родился в Туве в 1947 г. По профессии – горняк, машинист карьерного экскаватора. Автор 15 книг прозы и публицистики. Член Союза писателей России.
— Сто-ой! Буду стрелять!
“Понятно, это милиция! А если не остановлюсь? Будут стрелять? Может, они просто пугают? Нет! Нельзя попадаться им в руки! Их машина не сможет переехать через овраг. Если добегу до этих караганников — я спасена… Левая нога не нашла опоры, и Айдысмаа стала падать. Казалось, будто какой-то неведомый великан с размаху ударил ее доской по груди. Перехватило дыхание, и она застонала. Хорошо, что не потеряла сознания от такой боли и первым делом рукой сквозь одежду ощупала свою грудь, к которой давно не притрагивались ласковые мужские руки — все на месте. Еле сдерживая стон и убедившись, что пальцы на руках шевелятся, теперь только открыла глаза и пригляделась: она угодила в канаву. Она лежала в одной из засохших, бесчисленных, как паутина, канав в этом поле. Она приподнялась, грудь пронзила нестерпимая боль.
— Сто-ой! Все равно не уйдешь — снова послышался громкий окрик. В пяти-шести шагах от нее шевелились густые заросли караганника. “Теперь все, попалась!” — но Айдысмаа удивилась, что даже при этой мысли у нее почему-то не дрогнуло сердце. Нет сил бежать дальше, одна-единственная мысль — как можно скорее избавиться от этой страшной улики. Все еще лежа ничком, она запустила руку за пазуху, и снова послышался громкий окрик прямо над ней: “Вставай! Руки за спину!” — и рядом вспыхнул свет. “Мама вчера ведь не зря говорила, что из Кызыла приехали омоновцы и надо было дождаться их отъезда. Но цены-то повысились, и как можно усидеть в такие погожие дни”, — мысленно оправдывая себя, Айдысмаа медленно повернула голову, и резкий свет ручного фонарика ударил ей в глаза.
— Убери фонарь! — заслоняясь рукой, она повернулась и села.
— Немедленно вставай! — занервничал приглушенный голос, но все же свет фонаря скользнул вниз к ее ногам. Айдысмаа взглянула на полоску света: в сторонке лежал слетевший с ноги пестрый тапок, надеваемый в поле. Тапочки носила не за удобство, а потому что, кроме единственных туфель, другой обуви у нее не было. Зацепив тапок грязным носком и схватившись за грудь, еле сдерживая стон, стала медленно подниматься. Мысли метались, как ковыль на ветру: что делать? Снова бежать? — караганник-то совсем рядом.
— Сбежать от меня не удастся, сестренка! А ну-ка, руки за голову! Шагай к машине! — голос уже потерял прежний строгий тон. Айдысмаа подвигала лопатками, почувствовав, что дыхание выровнялось, решила не ступать ни шагу отсюда — ведь спасительные караганники тут, рядом. Если ее начнут обыскивать, — о господи! — она пропала! При такой мысли Айдысмаа прибавилась какая-то неведомая сила: она решила использовать единственный, надежный и испытанный прием — “маегери”. Нельзя, чтобы об этом догадался милиционер; надо найти способ занять правильную позицию и, тогда незаметно отведя правую или левую ногу назад, в мгновение ока… Айдысмаа, учась в университете, ходила на секцию карате. Выучив несколько приемов, бросила секцию. Среди освоенных ею приемов лучше других удавался “маегери”. Несколько раз ее вынудили обстоятельства применить его на деле: парни от такого приема в один момент, как сраженные ударом молнии молодые кедры, держась двумя руками за пах, со стоном сползали вниз. Да и ходила-то она на секцию, чтобы научиться самозащите. И у них в университете водились парни, считавшие, что если нет у девушки друга и некому за нее заступиться, то можно легко завладеть ею. Айдысмаа не со зла его применяла: есть же у любого, хоть мало-мальски себя уважающего человека, достоинство. В последний раз пьяный Алик, который был на курс старше, стал домогаться ее. Она, убедившись, что он не отступится, пустила в ход свой коварный прием — “маегери”…
— Шагай! Шагай! — свет фонаря, соскользнув, осветил ее лицо. Айдысмаа, невольно заслоняясь от яркого света ладонью и тихо проронив: “Как шагай! Что я, преступление какое-то совершила, что ли? Гнаться за безвинным человеком!” — прикрыла рот рукой.
— А вот просто ты шла или чем другим занималась, это мы определим в “уазике”! Разве побежит безвинный человек!
— Ночью, конечно, побежишь от машины. А вдруг это бандиты или еще кто. Что им стоит беззащитную женщину обидеть, да еще одну в поле, ночью и сделать с ней что угодно. Кто знал, что это милицейская машина? От страха у меня чуть сердце не выскочило, — смягчила тон Айдысмаа. — На заброшенном полевом стане у тети давление поднялось. Пришлось на ночь глядя идти за лекарствами в село, — сочинив на ходу, она сама себе удивилась. Главное — ослабить внимание милиционера, изменить направление света фонаря, даже постараться, чтобы выключили его. — Из Кызыла когда выехали-то? Это и есть операция “Мак—конопля”, о которой недавно писали в газетах? Убери фонарь, погаси, а то свет глаза режет, ничего не вижу! Не сбегу же от тебя, братец мой, — закокетничала Айдысмаа.
От кокетливых слов Айдысмаа фонарь погас. Несмотря на темноту, перед ней отчетливо выступила невысокая фигура милиционера. В этот миг она определила область удара и, прикинув, что может и не достать носком выброшенной в ударе ноги, кашлянула в кулачок и, незаметно пододвинув левую ногу вперед, перенесла на нее вес своего тела. — Ну, давай! Айдысмаа мысленно представила: отступившая правая нога, оторвавшись от земли, устремится вперед; носок и голень сквозь тонкие пестрые брюки заденут мягкий пах милиционера… Она закусила губу и напряглась, как тугая тетива…
— Кажется, знакомый голос! — сказал милиционер, и фонарь снова вспыхнул.
— Ой! — Айдысмаа вздрогнула от яркого света.
— Ой! — голос милиционера тоже дрогнул. — Айдысмаа?
Услышав свое имя, она будто онемела и превратилась в древнего каменного истукана в барлыкской степи. Ее грудь как будто снова ударилась о твердый край канавы. Она застонала, теперь уже от досады: как это так, ее узнали, позор! Узнавший ее милиционер словно накинул на нее тонкую, как паутина, невидимую сеть: она не могла даже пошевелиться. В горле пересохло.
— И правда ты — Айдысмаа! — послышался теперь уже ласковый голос милиционера. — Кто я? Посмотри!
Фонарь осветил его лицо.
— А… Алик?!
— Ха-ха! Мы оба выпускники агроуниверситета! Ты в этом году закончила, а я в прошлом, — раскатисто засмеялся испытавший когда-то на себе коварный прием Айдысмаа милиционер. Он вел себя так, будто они случайно встретились днем в самом центре Кызыла и не узнали друг друга. Этот смех словно разрушил невидимую стену: перед нею снова стоял студент Алик.
— Что за чудеса происходят на этом поле? Откуда ты взялся? Когда только успел стать милиционером? — внезапно пришедшие на ум слова выразили состояние ее встрепенувшейся души. Свет фонаря скользнул на землю: лицо каждого стало узнаваемо.
— Ты разве не слышала, что наш агроуниверситет стал “кузницей кадров” милиции? — смех Алика превратил в шутку его слова, и в темноте сверкнули его ровные белые зубы.
— Не-ет!
— Кому сейчас нужны агрономы, Айдысмаа? Мы же больше не сеем хлеб. А немногочисленные араты-земледельцы, они получше нас с тобой агрономы будут. Кому мы нужны? Вот мы с однокурсниками и решили стать ментами.
— Ого! А сейчас ты, пока никто не видит в ночной степи, тоже применяешь свои знания на практике, растительность изучаешь? — съязвила Айдысмаа.
— Скажу тебе по секрету: да, идет та самая операция “Мак—конопля”. Но такого мы еще не видели! Село ваше как вымерло: на улицах ни души. Оказалось, весь народ: и стар, и млад — на этом поле. А бабы ваши — ух какие! Вчера мы остановили женщин с детьми, направлявшихся в степь на сбор конопли, так они нам чуть глаза не выцарапали: “Вы нас содержите, даете нам работу? В чем детей в школу отправлять? Ни одежды, ни тетрадей даже нет! Что будут есть дети, когда денег ни гроша?! Нас кормит родное наше “поле жизни”, а не милиция. Мы такие же матери, как ваши, так вместе с детьми нас посадите в тюрьму и тогда, наверное, будете довольны!” Было очень трудно сладить с ними и с собой. Ну что поделаешь, если народ так обнищал? Не пересажаем же друг друга в тюрьмы? А ты где, чем занимаешься?
— Так же как и ты, применяю свои знания на практике, — изучаю растительность родной степи… Чтобы не забыть предмет… — лукаво блеснули девичьи глаза. — Работа, говоришь? — она тяжело вздохнула. — Если бы знала заранее, не мучила бы мать, вынуждая ежегодно продавать с трудом выращенный ею скот, чтобы получить зачеты, давать “на лапу” преподавателям-взяточникам; не получи я высшего образования, может, было бы и лучше. Тогда терла бы я коноплю в открытую. Нет у меня работы, Алик. Последнюю корову с теленком у матери увели скотокрады в прошлом месяце.
От такого безрадостного сообщения у Алика пропало хорошее настроение. Он не нашелся что сказать в ответ.
Айдысмаа тоже замолчала и мысленно представила продолжение разговора.
Когда она приехала в село с дипломом, старая мать, сестры и братья так радостно встретили ее, “образованная сестра — опора семьи и матери нашей подмога”, — не могли нарадоваться они. Настал день, оглянулась вокруг — а работы-то и нет! Тогда даже в глазах ее потемнело. Айдысмаа в тот момент очнулась от слов матери, бывшей доярки, прибежавшей с газетой в руках: “Посмотри, дочка! Что за курва написала это! “Если раньше доярки вставали ни свет ни заря и в холодных стенах доили коров, теряя свое здоровье, то теперь они неспешно доят своих малочисленных коров и спят до полудня”. Тьфу! Из груди матери курвы, написавшей такое, не молоко, а помои текли, наверное. Все на белом свете: и человек, и обезьяна, и даже волк вскормлены материнским молоком!” Стало страшно даже приближаться к ферме на околице села, где работала ее мать; от фермы остался только остов, напоминавший теперь какое-то чудовище в засаде, скалившее свои бетонные клыки на прохожих. Говоря это, мать чуть не плакала. Выросшая на руках бабушки, матери Айдысмаа, трехгодовалая Сылдысмаа своими просьбами вызывала такую жалость, что Айдысмаа не знала куда деваться от слов: “Ма-ма, купи мне такое же платье, как у Алены”, “Ма-ма, купи мне хлеба, не буду есть больше далган”. Как объяснишь малютке, что нет денег? Однажды, стирая одежду дочки и свое нижнее белье, до того застиранное, что кое-где оно на свету просвечивало, с горечью заметила капавшие в пену слезы. Она украдкой повесила сушиться белье, чтобы родная мать не увидела этой рвани. Наутро слова матери: “Сегодня рано утром воспитатели и рабочие садика на грузовике, прямо как в прежние времена, отправились в поле, но за “травкой”, чтобы купить краски для ремонта садика и для себя, дочка. Что поделаешь, работы нет, вот и зарабатывают, кто как может”, — слова эти вдруг озарили ее. Айдысмаа как-то зашла к своей двоюродной сестре и ахнула: ни она, ни ее муж, ни старшие их сыновья не имели работы, но, занимаясь “этим”, как они живут! На дворе иномарка: едят они сочные куриные окорочка; в мягкой мебели утонуть можно, а серебристый телевизор с большим экраном стоит двадцать пять тысяч, похвасталась сестра. Все это подлило масла в огонь. “Не помирать же!” — решила она и, тайком посоветовавшись с матерью, наказала Сылдысмаа: — “Если меня днем спросят, скажешь, что мама на работе. Скоро я тебе куплю красивое платье”.
Глухой ночью мать разбудила ее. Айдысмаа, взяв еще с вечера приготовленный пакет с едой, как вор, бесшумно выскользнула из дома. Тихо закрыла калитку, прислушалась, с опаской огляделась вокруг, пригнувшись, прошла мимо заборов и, не оглядываясь, вышла в поле по ложбине, заросшей высокой травой, в рост человека. До восхода солнца она должна отойти как можно дальше, чтобы ее никто не увидел. При виде любой движущейся точки вдали она, как пугливая мышь, пряталась в заросли конопли, покрывавшей бывшее хлебное поле. Как не знать Айдысмаа коноплю, которую она изучала в университете: что за растение это, где и в каких условиях оно произрастает; если посеять, какой урожай можно собрать; какую ткань и масло можно из нее получить. А еще она знала, что из дикорастущей конопли можно получить гашиш и, как будто собравшись ставить опыты, сама теперь стала собирать ее. Тереть в запотевших ладонях коноплю оказалось делом непростым: от дурманящего запаха кружилась голова. Айдысмаа затошнило, и, как только она подумала, что это адский труд, перед глазами встало личико дочки: “Мама, купи, …ну мама, купи, пожалуйста…” Она начала соскабливать лезвием ножика прилипшую к ладоням грязь бурого цвета и складывать ее в спичечный коробок. В первый день почти ничего не натерла — коробок был полупустым. Дня через четыре кое-как наполнила коробок и неожиданно для себя подумала, что только родное поле, раньше кормившее хлебом, теперь спасает их в это трудное время. А как же другие села, где нет такого “поля чудес”?
Едва дождавшись темноты, по той же дороге, с опаской и оглядкой, вернулась домой — мать с дочкой уже спали. Зевая от усталости, кое-как приготовила свой завтрашний скудный обед и легла спать. Ночь прошла в тревожных снах. В последующие дни собаки, почуяв ее, не заливались лаем как раньше, а радостно встречали, дружелюбно обнюхивали и, словно провожая бойца на поле битвы, бежали рядом до самой околицы. Если люди увидят, стыд и позор: “Дочь Сержинмаа с высшим образованием, как все, собирает коноплю!” — пойдет молва по селу. Когда она наполнила второй коробок, мать разузнала, что приехали какие-то парни на легковушке принимать коробки с коноплей. Айдысмаа поздно вечером продала свою добычу. От радости продержала всю ночь вырученные небольшие деньги на груди. Назавтра выдался пасмурный день: Айдысмаа не вышла в поле. Полдня провела на рынке. Купила одежду для дочки, кое-какую еду, матери обувь, а себе пару нижнего белья у коммерсантов. Это была радость не хуже той, когда получала диплом. Посветлели глаза и у матери, и у дочки. Айдысмаа, чтобы люди не заподозрили ничего, вырученные деньги не стала сразу тратить, а стала копить. Оказалось, деньги копить куда трудней, чем тратить.
Сегодня тоже одна в степи, прячась от других сборщиков конопли, наполнила два коробка и возвращалась домой, и вот теперь милиция за ней и гонится. Хорошо, что она встретила знакомого милиционера, Алика. Не будет он вымещать зло за то самое “маегери”. Она заметила, что парни, получившие когда-то удар ее ноги в самое опасное место, при встрече старались не напоминать об этом, да и кто станет говорить о том, что получил позорный удар, да и притом от женщины.
— А ты тоже… коноплю собираешь? — осторожно спросил Алик.
— А ты меня поймаешь и посадишь в тюрьму, да?
— Нет-нет! — забеспокоился Алик. — Ты же не виновата, Айдысмаа. Если бы ты знала, как трудно работать в милиции. Но жену, детей содержать надо, вот и работаешь там, где платят. Нарушителями закона зачастую бывают твои друзья, родственники. Мы, тувинцы, не можем искоренить “технарь” только по этой причине. Поймаешь продавцов “технаря”, а они приходятся тебе сватом, братом, кумом. Ты же знаешь, Айдысмаа, наш неписаный закон: возрождать прежние традиции, укреплять родственные связи. У нас, у тувинцев, родственные связи так крепки, что мы не оставим обездоленной ни одну сироту: всем миром и свадьбу справим, и в последний путь проводим. Недавно задержали молодого мужчину с двумястами литрами спирта, так он оказался моим однокурсником. Что поделаешь, мы его отпустили, ему надо было отдавать долги по квартплате, в противном случае у него отняли бы квартиру. Пришлось пожалеть.
— Ээй, Алик! — крикнули из машины.
— Подожди! Сейчас, иду! — прокричал в ответ Алик.
— Тебя заждались твои друзья, — забеспокоилась Айдысмаа и решила ни за что не подходить к машине, если даже пригласят.
— А там два моих начальника спят, — Айдысмаа не увидела в темноте, как Алик сопроводил свои слова жестом, щелкнув пальцами по горлу. — Это водитель кричит.
— Бедные. Устали, наверное. Трудная у вас работа. Но плохо то, что агрономы стали милиционерами, поэтому-то воровство и преступность у нас процветают. Если милиционеры станут агрономами, то результат будет такой же, наверное. — Айдысмаа, сама того не осознавая, затронула струны души Алика.
— Сейчас не только у нас, везде так, Айдысмаа. Любой пробивается к власти. А как пройдут, после них хоть потоп. Некоторые большие начальники почти наши ровесники. Это же не спорт, где нужна молодость. Поэтому они не справляются со своей работой, это делаем мы за них. И теперь мы вот по степи гоняемся за женщинами и детьми по их вине: не умеют они управлять, да и лень им заниматься этим. Если бы у народа была работа, как раньше, то они не воровали бы, не собирали бы коноплю, даже под страхом смертной казни. Мы, менты, просто-напросто убираем говно за забывшими о жизни простого народа чиновниками.
— Ой, разве милиционеру подобает говорить такие некрасивые слова.
— Это же не матерное слово. Я милиционером не родился. Это сегодня я при оружии, в камуфляжке.
— Это твой автомат? Можно потрогать? — проговорила Айдысмаа, чтобы сменить тему и не говорить больше об этой злосчастной конопле.
— Можешь, Айдысмаа. Конечно, потрогай!
Айдысмаа провела тонкими пальцами по протянутому ей автомату.
— Сколько раз из него по людям стрелял, Алик? А вообще, ваша доблестная милиция из своих автоматов сколько раз стреляла в людей в этом году? Если ни в одного, то почему таскаете такую тяжесть? Или это знак различия, подтверждающий вашу принадлежность к милиции?
— Порядок такой. Это приказ оттуда, — и Алик поднял указательный палец вверх.
— Скажи, а если бы в степи от тебя побежали эти женщины или я бы сделала то же самое, — ты бы стрелял и в нас?
— Как это мы будем целиться в безоружных женщин. Мы нажали бы на курок, если бы нам встретились вооруженные бандиты.
— А эти ваши автоматы просто пугачи, для вашей смелости, — пошутила Айдысмаа. Даже в темноте обнаруживался ее гибкий стан. Вдруг широкие ладони, ощупав Айдысмаа, взяли ее за запястье, послышалось прерывистое дыхание. Айдысмаа знала такое поведение мужчин и резко отдернула.
“Эй, Алик! Алик!” — теперь как будто сверху, с близких звезд послышался пронзительный зов. Алик сплюнул в сторону и вкрадчиво спросил:
— Не скрывай, Айдысмаа! Скажи правду, ты гашиш собирала?!
— Знаешь, Алик, если бы я была мужчиной, я бы в такое трудное время не сидела бы сложа руки. Чтобы не голодать, не нуждаться, стала бы воровать… даже грабить тех, кто разбогател нечестным путем. Никогда не буду голодать! Вот мой тебе ответ. — Айдысмаа резко повернулась и решительно зашагала прочь, в ночную темень, которая стала ей дороже белого дня.