Стихи. С латышского. Перевод Милены Макаровой
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2006
Первую половину 90-х годов провела в Америке, училась в Нью-Йорке, в New School College, где изучала философию и американскую литературу XX века.
Работала на международном кинофоруме “Арсенал”. Занималась переводом с английского и русского языков. Работает в бюро по связям с общественностью Idea Media. Была консультантом проекта “Литературный экспресс Европа-2000”. Награда Дней поэзии (1988) и награда Года в литературе (2001). Опубликованы два сборника стихов.
* * *
Ты говоришь мне — лето? Брось! Слишком много пылающей плоти, стеклянно-серого света на веках, запаха дынь гниющих.
Может, в кино, тарам дидам? Может быть, в Антарктиду?
Не сердись. Бегство лечит, но только на время, пока только черная кровь
Слоями медуз ложится в песочных часах,
Потом, как ты знаешь, песок возвращается в нас, чтобы рабствовать дальше.
Кто скажет, куда мы идем? Улицы, те заведут дальше самых смелых шагов.
Асфальт растворяет в себе гербы опущенных взглядов, свет напряженный
движений прохожих, тушь, что тенями расплескана. Город в горячке мечется и
горожан умоляет, чтоб вызвали доктора.
В локонах на каблуках парикмахера, в только что купленной детской коляске, взглядах,
Что быстро встречаются и расширяются, словно отеки, — время живет. Кто наперед
может сказать, куда мы идем?
В душный полдень на рынке с большого прилавка мясника локоть белый как снег
нечаянно сбросит склянку песочных часов.
Тонкие осколки вскроют сочные вены лета.
И ты видишь теперь, как рождаются новые рифмы —
Полуслепой дядюшка держит на ниточке мир,
Пятилетний Вольфганг дирижирует балетом пылинок,
журавль журавлят своих кормит,
руда рудою становится.
* * *
Безродные любят безродных. Любят сильнее.
Городские шумы будят дремлющих монстров,
В огромные постели которых
Через блестящие окна вплывают
Свет и тьма, высекая чудовищную страсть.
Но безродные любят безродных. Любят сильнее.
В углу за трехдверным шкафом поет забвенье,
В семейном календаре листая засаленные страницы
С рецептами, красочными картинками
И описаньями насекомых,
Простыми советами, как не скончаться до срока.
Безродные любят безродных. Любят сильнее.
У забвения морда оборотня. Языком темно-синим
Он на вкус проверяет еще и еще раз все факты,
Особенно год тысяча девятьсот шестидесятый
На обложке книги, пахнущей газом Дашавы.
Безродные любят безродных. Любят сильнее.
Поздней осенью любят скользкими листьями
На лобовых стеклах машин, половицами грязными.
Потом изюма на ладонях, звуками, рвущими нежные нервы
Тишины, жирным углем, который, если нажать, рисует
Черты искаженные на золотистой коже дневного сна.
Оборотень, привет! Праздник
За блестящими окнами не для нас.
Боль свою оставь себе. Безродные любят сильнее.
* * *
Прощай же, homo mediokris! Еще мы бледно-розовый икрой лежим
и видом сновиденья. Так медленны движения ее, так липки все ее движенья,
Как будто кто-нибудь сейчас придет тела прозрачные соединить в одно.
Мы можем сами!
Но все ж воде не позволяй прийти, давно она уже следит за нами.
Детали плохо помню, но порой всплывает в памяти, как встретились с тобой мы в городе большом, где королевские креветки для местных были будничной едой, а благородные сыны Земли стучали на раскаленных улицах в литавры и барабаны из зеркальной стали.
И воздух едким был от пота, конверт без адресата кто-то прислал с небесной синей солью нам. Конверт мы вскрыли и лизали жадно ту соль. Официанты по столам раскладывали письма в два ряда. И ты меня спросил, не знаю ли пославшего письмо.
Тебе спокойно отвечала: да.
И в волосах колибри гнезда вили, но руки из свинца
как будто были, и прикоснуться мы могли едва
друг к другу. Заперты во времени, смятенны, качали головами.
Как антенны, нас украшали перья, выросшие из серого родного вещества.
Ты произнес: приемники на пуске. О пламени и крохотных моллюсках.
О людях и неслышных миру песнях. Сумеем ли поведать облакам?
Но барабаны били громче час от часу. Вокруг валялось пушечное мясо. И было не до разговора нам.
Печально мы качали головами, вдруг почернело все и перед нами диковинный вдруг человек предстал. По-прежнему я очень плохо помню, но голова его была огромней земного шара и двенадцать, двенадцать петель эха он держал.