Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2006
Прежде всякого слова о нынешних стихах Ильи Фаликова не могу не привести некоторые его строки из давней книги поэта “Месяц гнезд”:
По тайной прихоти твоей,
по тайной прихоти
почую сто моих кровей
в хрустальной Припяти
и сквозь палящие века
дойду до Киева
в виду родного языка —
в виду реки его.
Не буду, понятно, цитировать многие строки про “полымя, “полынь” и “зловещих птиц, затмивших даль”, про то, что “река родного языка… ждет откровенья моего”, про другие, столь очевидные с точки зрения места и времени происходящей трагедии, метафоры. Ну, разве, еще:
А над могилами страны
стоит столучие,
и тьма идет со стороны
слепого случая…
Что ж это? Дежурный, но полный экспрессии, отклик сочинителя на чернобыльские события? Или: “…ждет откровенья моего…” — оно и свершилось?
Сегодняшний Фаликов откликается:
— Дай мне репутацию упрочить
умника в гостях,
ритора в кустах,
дабы ничего не напророчить
с пеной на устах.
Книга-то вышла в свет за полгода до Чернобыля! А уж когда стихи написаны, кто, кроме автора, знает?
Есть ряд поэтов, либо не нашедших ряда, либо не стремившихся в него, либо не зачисленных в какой-либо ряд извне, то есть критикой или читателем. К такому творческому типу принадлежит Илья Фаликов. В одном из своих эссе он сам написал о том, что не состоял в “портфеленосцах” у учителей. От себя добавлю: не принадлежал ни к каким литературным группировкам, дорожа независимостью, правом на самостоятельное суждение, в поступках и высказываниях — одно и то же для поэта! — сверяясь со своей совестью. Таких, не пожелавших прибиться ни к одной литературной стае, было немного, и им было трудно.
Нельзя сказать, что Фаликова не издавали. Наиболее урожайными для него были 80-е годы. Пять книг в разных московских издательствах — не так уж и мало по тем временам. Книги получили отклик в критике — и неоднозначный. Автора хвалили за версификационный уровень, за яркость поэтических красок, одновременно ругая за то же самое: мол, в погоне за стиховым уровнем и эффектностью поэт впадает в экзотизм. При таком подходе услышать цитируемые выше стихи критика не сумела. Cтранность авторской фигуры еще и в том, что стихов Фаликова почти не было на журнальных страницах. Он сам себе заказал ходить по журнальным редакциям, не желая растворяться в общем потоке. Его стремлением было — издавать, по мере возможности, книги, в которых автор отвечает за себя, а не за усилия редакторов и той политики, что ведет журнал как орган коллективного разума.
После книги “Ласточкино лето”, выпущенной издательством “Советский писатель” в 1990 году, Фаликов новых не издавал. Стихи подолгу отлеживались в столе. Однако были напечатаны в “Октябре” и “Дружбе народов” четыре романа, составивших прозаический тетраптих. В последние годы имя Ильи Фаликова часто ассоциировалось также с поэтической эссеистикой, собранной им в книгу “Прозапростихи” (“Новый ключ”, 2000).
Стихотворные публикации в европейских русскоязычных журналах и альманахах, в “Арионе”, “Новом мире” и других изданиях, а также выход однотомника “Книга лирики” вернули Фаликову его место в читательском сознании — место одного из самых глубоких лириков в нашей поэзии.
Фаликов, настойчиво позиционирующий себя в качестве апологета традиционного стиха, возвращает ему — традиционному стиху — в том же читательском, подрастерявшемся в недавние времена, сознании — его достоинство, как это происходит в творчестве его современников О.Чухонцева, Е.Рейна, Ю.Кублановского, С.Гандлевского, в творчестве ушедшей от нас Т.Бек и других поэтов. Я имею в виду уже потерявшие убедительность попытки узурпировать узкой группой авторов насыщенность стиха аллюзиями и ассоциациями. Впрочем, авторы менее всего тут “виноваты”, это скорее дело рук “обслуживающего критического персонала”.
Аллюзиями, ассоциациями, сложной метафорикой, метафизической образностью фаликовский стих был богат и раньше, а время только видоизменяло проявление этих качеств в новых стихах. Как верно замечает в предисловии к книге сам Фаликов, словно призывающий нас к несколько более сосредоточенному чтению, “стихи мои, написанные в эту последнюю пору, следует читать медленней”.
Фаликов всегда был поэтом точного звука, что в наше разнузданное время может быть не услышано аудиторией, воспитанной на перформансно-эстрадном восприятии текста. Ставка на звук, равный смыслу, и наоборот, — сформулированные самим поэтом приоритеты.
Социальная сиюминутность поэту претит, “с пеной на устах” он ничего утверждать не намерен, и пример с будто бы “чернобыльскими” стихами тому своеобразное подтверждение. Но время располагается в стихах по-своему, в независимости от деклараций и приоритетов, что, собственно, и является одним из главных свойств лирической поэзии.
Реальность, загоняющая культуру в подземный переход, понуждающая к борьбе за выживание, за сохранение человеческого достоинства, боль и печаль поколения, горькая самоирония переплавлены в поэтические строки:
Алкаши моих лет и занятий
джаз играют на Старом Арбате,
всяк артист не имеет цены.
До чего мы смешны, пацаны!
Эту банду опухших каналий
из приличных оркестров погнали,
но они по прошествии лет
болт забили на волчий билет.
… И не в терапевтическом шоке
раздуваются груди и щеки,
сизый голубь — из опытных рук
вылетает серебряный звук.
Этот серебряный звук — свидетельство неподдельности истинного дара, куда бы время ни загоняло его.
Характер литературного поведения и жизненное кредо Фаликова не изменились. Он по-прежнему избегает сценического шума ради шума, всяческой публичной окололитературной возни. Он убежден, что место писателя — не в ладонях аплодирующих ротозеев, а за рабочим столом, в одиноком поиске не фиктивной, а реальной художественной правды.
Его стихи — отражение времени. Пространство же, отраженное в стихах, не ограничено географически, вбирая в себя, по меньшей мере, Дальний Восток зарубежный, африканский север, скажем, и Европу. Но Дальний Восток российский, протянувшийся сквозь всю пространственную мощь России до Москвы, российский юг и сама Москва “самовитая” и Москва, отражающая Россию (две разные, порой сливающиеся, Москвы), — география души поэта. Здесь место печали и боли:
Ни синих глаз, ни белых рук, ни соловья-страшилища.
Вполне искусственна вокруг вода
водохранилища.
Кто срезал эти берега? Куда смотреть? На глину ли?
Нас покалечили, река, покинули и кинули.
Однако менее всего хотелось бы создать впечатление, будто одним ослепленным плачем проникнуты стихи поэта. Завистливо-крикливой интонации тех, кто не поспел на разнузданный праздник жизни, у Фаликова нет. Он любит ту свежую струю, которую время вопреки всему внесло в окружающую жизнь, он слышит и видит смысл в голосах нового поколения, ощущает, что “торжество справедливости высшей произойдет под лазоревой крышей, если не произошло”.
Время меняется. Неспешность и несуетность, похоже, опять в чести не только у тех, кто достоинства не ронял, но и кто, ослепленный сиюминутной гонкой, все-таки не утратил созвучия с совестью, очнулся. Это дарит проблеск надежды:
Много дорог на свете, где разъезжает ветер
на вороной кобыле, —
вот и повеселимся — всадник высок и светел
в облаке звездной пыли.
Параллели в стихах, стремительные смысловые переключения, перекличка времен и пространств, аллюзии, коими насыщена динамичная и экспрессивная фаликовская стихотворная речь, действительно, требуют нескольжения взгляда по странице, вчитывания. Уже сказано и о географической распространенности задетых стихами тем. Но концентрация всего сходится к одной точке:
Что бы ни было, как ни чудесь
в темных сказках о Зевсе ли, Одине,
эту песню домыкаю здесь,
на своей исторической родине.
“Книга лирики” поэта, недавние новые публикации подтверждают, что в его творчестве, сохранившем связь с прежними художественно-личностными ценностями, в которых вневременное вбирало в себя все лучшее во времени, обрело новый уровень поэтической свободы, упрочило и по-своему заново сформулировало то главное, что было присуще его лирике всегда: высокую стиховую культуру, соотнесенную с мерой совести, ответственности и достоинства проявленной в этой стиховой культуре личности.
Но слово поэта, как бы он ни был сосредоточен на внутренней работе, требует отклика, и если окружающий мир с таким откликом не торопится, звучит эта печальная нота:
Все равно трепаться по межгороду —
или блеять на сквозном ветру
песню соловьиную сквозь бороду —
или кукарекать поутру.
Все равно: в карете плакать лаковой —
или брать на горло поезда.
Все равно — услышат одинаково,
то есть не услышат никогда.
Услышат. Время настало.
Илья Фаликов. “Лучше звук, уходящий в песок”. “Арион”, N№ 1, 2005; Книга лирики. Москва, “Предлог”. 2003; “Белый пожар”, стихи. “Новый мир”, N№ 1, 2005.