Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2006
Беседу с Сергеем Мирославовичем МАРКЕДОНОВЫМ — заведующим отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидатом исторических наук — ведет редактор раздела “Нация и мир” журнала “Дружба народов” Ирина Доронина.
И.Д.: 2005 год имеет печальный шанс войти в историю российского Северного Кавказа как “год Дагестана”. Только в первой половине его в этой самой крупной северокавказской республике произошло более 70 террористических актов. По их частоте Дагестан обошел даже соседнюю Чечню. Почему это произошло именно в Дагестане? Почему именно в 2005 году? И как эта тенденция вписывается в современную историю Северного Кавказа и России в целом? Вот что хотелось бы понять. Но прежде, думаю, следует дать этнополитический портрет Дагестана: каковы его география, история, этнический состав и место среди других северокавказских субъектов Российской Федерации?
С.М.: Дагестан всегда играл и играет на Кавказе особую роль. Дело прежде всего в его геополитическом положении. Он действительно самый большой по площади (50,3 тысячи квадратных километров) северокавказский субъект РФ и единственный, имеющий выход к морю. Во-вторых, это пограничный субъект
России — граница с Грузией и Азербайджаном. С распадом Советского Союза, когда Кушка осталась вне пределов России, в Дагестан переместилась ее крайняя южная точка — теперь это гора Базардюзю. В-третьих, что очень важно, это самый населенный северокавказский субъект. По данным переписи 2002 года, в Дагестане живут 2 миллиона 584 тысячи человек. Плотность населения здесь почти в 7 раз превышает среднероссийскую. И конечно же чрезвычайно важно, что это полиэтничный регион — самый полиэтничный в России. На его территории проживает несколько десятков этносов — от относительно крупных до немногочисленных этногрупп, порой составляющих всего лишь несколько или даже одно село, как, например, кубачинцы. При этом Дагестан — единственная на Северном Кавказе республика, в которой ни один из этносов не занимает доминирующего положения. Если, скажем, в Карачаево-Черкесии карачаевцев в несколько раз больше, чем черкесов, а в Кабардино-Балкарии кабардинцы значительно превосходят численностью балкарцев, то в Дагестане при этнической пестроте населения существенной диспропорции практически нет.
И.Д.: Поскольку, боюсь, мало кто вне пределов Дагестана четко представляет себе его этническую структуру, будет нелишне дать краткую справку по этому вопросу.
Справка
Самый многочисленный этнос Дагестана — аварцы (самоназвание — маарулал). Они являются десятым по численности этносом России (751,1 тыс. человек)1 . Компактные группы аварцев проживают и за пределами Дагестана, в Чечне и Калмыкии, а также за границами России — в Азербайджане и Грузии. Зоной традиционного расселения аварцев в самом Дагестане является западный горный район. Процесс активного переселения аварцев на равнину начался с 1940-х годов. Демографы отмечают высокий уровень рождаемости у аварцев (за последние 35 лет их численность почти удвоилась) и увеличение доли городского населения (почти в 7 раз за приблизительно тот же период).
Даргинцы (самоназвание — дарган) — второй по численности этнос Дагестана (около 510,2 тысячи человек). Даргинцы компактно проживают также в Ставрополье и Калмыкии. Их традиционным этническим ареалом считаются горная и предгорная части центрального Дагестана. Аварцы и даргинцы принадлежат к нахско-дагестанской группе кавказской языковой семьи.
Третий по численности (422,5 тыс. человек) дагестанский этнос, кумыки (самоназвание — къумук), принадлежит к кыпчакской подгруппе тюркской группы алтайской языковой семьи и расселен в равнинных и предгорных районах республики.
Далее следуют лезгины (самоназвание — лезгияр, численность — 411,6 тыс. человек) — часть их проживает на юго-востоке Дагестана (ок. 250,7 тыс.), часть — в Губинском и Гусарском районах Азербайджана. Один из самых урбанизированных дагестанских этносов — лакцы (102,6 тыс. человек). В республике также живут табасараны (93,6 тыс. чел., в основном сельские жители и горожане Дербента и Дагестанских огней), ногайцы (почти 38% общего числа российских ногайцев) — в северных степных районах, чеченцы-аккинцы (65, а по оценкам некоторых экспертов до 90 тыс. чел.) — в Терско-Сулакском междуречье, а также менее многочисленные народы — андийцы, ахвальцы, багулалы, цезы, гинухцы, гунзибцы, арчинцы, кайтагцы и кубачинцы.
Русская община Дагестана (ок. 111 тыс. чел.) неоднородна по своему составу. Это — потомки терских казаков, первые упоминания о которых относятся к XVI веку, русских переселенцев (крестьян, иногородних) XIX — начала XX веков и русских по происхождению специалистов различных отраслей советского хозяйства. В 1989 году 75% всех русских, проживавших в Дагестане, было сосредоточено в столице республики Махачкале, а также в Кизлярском и Тарумовском районах, где еще в середине 1990-х русские составляли до 43% общей численности населения (в самом Кизляре их доля составляла 54%).
И.Д.: Известно, что разные дагестанские этносы имели различный исторический опыт вхождения в состав Российского государства, но юридически предшественницами нынешней Республики Дагестан (так она называется с 17 декабря 1991 года) были Дагестанская АССР в составе РСФСР (создана 20 января 1921 года) и Дагестанская ССР (так она называлась с 17 сентября 1991 года). Какие политические и государствообразующие особенности постсоветского Дагестана вы бы отметили?
С.М.: Прежде всего то, что в постсоветский период в Дагестане отсутствовали сколько-нибудь сильно выраженные сепаратистские тенденции. Даже идея объединения Ауха с Чечней не получила в середине 90-х массовой поддержки у дагестанских чеченцев-аккинцев. Если уже в начале 90-х идея суверенитета была ощутима и в Кабардино-Балкарии, и в тогда еще единой Чечено-Ингушетии, и в Северной Осетии (кстати, Северная Осетия приняла декларацию о независимости где-то через месяц после российской Декларации 12 июня), то в Дагестане лишь Партия независимости и возрождения Дагестана, созданная группой интеллектуалов (физик Магомед Гусейнов, историк Сулейман Уладиев, журналист Аркадий Ганиев и другие), выдвигала лозунг образования независимой северокавказской конфедерации. Однако эта партия быстро выродилась в сугубо маргинальную силу.
С другой стороны, Дагестан — самый исламизированный субъект России. Более 90 процентов населения республики — верующие мусульмане. Причем это регион с весьма высокой богословской культурой, традиции которой сохранялись не только в царский, но и в советский периоды российской истории. Здесь всегда существовали и сильные академические традиции. В советские времена действовал Дагестанский научный центр Российской академии наук. Этим Дагестан выделялся и выделяется среди остальных северокавказских субъектов. Даже на уровне массового сознания всегда бытовало представление о некой элитности Дагестана: Дагестан — это не только отличные джигиты, но еще и высокий культурный и научный (включая богословие) уровень.
Справка
Ислам представлен в Дагестане двумя основными течениями: суннизмом (до 97% верующих) и шиизмом (около 3%). Около 10% жителей республики исповедуют христианство и иудаизм. Христианство представлено православием (русские, другие славянские этносы) и армяно-григорианством. Иудаизм — религия горских евреев, именуемых татами. В постсоветский период начался процесс религиозного возрождения. За неполных двадцать лет число мечетей увеличилось в 59 раз. Сейчас в республике насчитывается 422 религиозных учебных заведения, в которых обучается около 14 тысяч человек. Выходит большое количество религиозных изданий. Действуют исламские фонды и общественные объединения. В светских учебных заведениях открываются отделения арабского языка и востоковедения.
С.М.: Есть у этой республики еще одна уникальная особенность. Наша страна была построена по этно-федералистскому принципу. В Дагестане же, республике, где нет “титульного этноса” (само название “Дагестан” означает просто “страна гор”), даже в советский период властная вертикаль была дополнена принципом этнического квотирования органов власти, провозглашенным еще при созыве Учредительного съезда народов Дагестана в 1920 году. На основе этого принципа с тех пор (за исключением периода “большого террора” 1930-х) и происходило замещение управленческих должностей. С послевоенного времени и до распада СССР в Дагестане проработали пять управленческих “троек” (первый секретарь обкома КПСС, председатель Совмина и председатель Верховного Совета): аварец-лезгин-кумык, аварец-даргинец-кумык, даргинец-кумык-аварец, даргинец-аварец-кумык, аварец-кумык-даргинец. Вторым секретарем был, как водилось, русский.
Словом, Дагестан действительно республика во многом особая, и модель власти здесь по сей день отличается от той, что существует в других северокавказских субъектах и России в целом. Например, Дагестан — единственный в России субъект, в котором президент прямым голосованием так ни разу и не был избран. Там вообще не было поста президента.
И.Д.: Но потом его все-таки ввели.
С.М.: Его пытались ввести в 2003 году, но в 2004-м от выборов, как известно, отказались — у нас в стране вообще такая “последовательная” политика. Сегодня в Дагестане официально действует Госсовет, в него входят 14 представителей этнических групп, которые — по закону — должны чередоваться на руководящем посту. Реально этого не происходит, реально республикой руководит Магомедали Магомедов, который является президентом фактически, но не формально-юридически.
Справка
По состоянию на начало 2003 года Дагестан входит в число
29 высокодотационных субъектов РФ. Средняя зарплата (2223 рубля) — самая низкая в стране. Республика отличается малой инвестиционной привлекательностью. Подобное положение — следствие сложившейся еще в 1980-е годы производственной структуры. Производственный потенциал был здесь в 2,2 раза ниже, чем по Северному Кавказу в целом. Решения по увеличению количества рабочих мест принимались, но не были реализованы ни в советский период, ни после 1991 года. Отсюда (при высоких темпах рождаемости) — и так называемая “скрытая безработица”, и интенсивная миграция населения за пределы республики на “отхожие промыслы”, “шабашки” (нередко криминального характера), и — как следствие — обострение этнического самосознания. В одном из интервью 1993 года Магомедсалех Гусаев (на тот момент председатель Комитета по национальной политике и внешним связям Республики Дагестан, впоследствии — республиканский министр) констатировал: “Миграция, и весьма оживленная, идет среди народов Дагестана. За пределами республики проживает 400 тысяч дагестанцев. Возвращаясь в Дагестан нередко обозленными, потеряв жилье и имущество, они становятся своеобразным детонатором миграции русскоязычного населения Дагестана”. За 12 последних лет ситуация к лучшему не изменилась. Выходцев за пределы республики стало еще больше, равно как и ксенофобских настроений.
И.Д.: Если вам доводилось в последнее время бывать в Дагестане, каковы ваши личные впечатления? Как живут там простые обыватели? Что им больше всего мешает? Не мучает ли их постоянный страх ожидания столь участившихся террористических актов? Или больше всего они страдают от безработицы, ставшей бичом всего Северного Кавказа, и — как следствие — от нищеты? Не обострились ли межэтнические трения? На этот вопрос меня, в частности, натолкнуло прочитанное где-то в Интернете и, не скрою, удивившее сообщение о том, что в республике, положение которой в настоящий момент, мягко выражаясь, весьма нестабильно, рассматривается вопрос о создании… “Лазурного берега Дагестана”. Как это понимать?
С.М.: В принципе это не сумасшествие. В Дагестане действительно уникальные пляжи, множество исторических и культурных объектов (один Дербент чего стоит), прекрасные горные курорты. Другое дело, что сейчас, как вы справедливо заметили, республика нестабильна. Как бы я охарактеризовал, что больше всего волнует ее население? Конечно, это сугубо субъективное впечатление, но мне кажется, что дагестанцев, как и большинство жителей Северного Кавказа, тревожит и раздражает прежде всего отсутствие власти. Ницше сказал: “Бога нет”, а здесь “власти нет”. На Кавказе традиционно уважают власть. Можно говорить о том, что северокавказская цивилизация особая, “не совсем исламская”, или “квази-исламская”, но Коран признают все мусульмане, а в Коране есть мысль, которую вольно можно сформулировать так: лучше прожить всю жизнь при тирании, чем один день при беспорядке. Чувство нарушенной социальной гармонии и потребность ее восстановить, мне кажется, весьма и весьма ощутимы в Дагестане на уровне массового сознания. Порой, под горячую руку, там высказываются даже самые радикальные суждения, например, о “пользе” депортаций — мол, хорошо бы и сейчас выселить чеченцев, чтобы они не мешали нам жить — или некие исламистские или “ультрадемократические” проекты. Спектр массовых представлений о том, как преодолеть нынешнюю дисгармонию, необычайно широк. Но в чем сходятся все, так это в том, что дисгармония, потеря ориентиров существенно осложняет жизнь. Люди не могут решить свои проблемы, не могут нигде найти защиту. Они видят коррумпированную милицию, абсолютно замкнутую, “непроницаемую” для них власть. Они пытаются обратиться к религии, но духовные управления мусульман тоже коррумпированы и во власть встроены. Отсюда и популярность ультраисламистских идей. Сейчас радикальный исламизм как угроза социальной стабильности в Дагестане превосходит даже чеченский этнонационализм, светский этнонационализм вообще.
Мне кажется, что Северный Кавказ в целом и Дагестан в частности в настоящее время с некоторым стадиальным отставанием повторяют путь Ближнего Востока и Северной Африки. Когда стала очевидной несостоятельность светского этнoнационализма, который во главу угла ставил этнические приоритеты, ему на смену пришли проповедники “чистого ислама”. Светский этнонационализм как опыт государственного эксперимента провалился. Есть пример Чечни, есть примеры других стран, где этноэлиты, приходившие к власти под лозунгами суверенитета и независимости, быстро коррумпировались, а народ, от имени которого они выступали, оставался на роли митинговой “пехоты” или “подтанцовки”. В Дагестане же светский этнонационализм вообще не мог сработать ввиду отсутствия “титульного этноса”. Это и заставляло людей искать другие формы обретения стабильности и другие точки опоры.
А поскольку Российское государство никакого объединительного проекта так и не предложило, идея радикального ислама стала неким интегратором. Пришли так называемые ваххабиты (не совсем правильно называемые, сами они именуют себя салафитами) и предложили свою идею: ислам, очищенный от языческих напластований, идущий “от души”, — не зря ваххабитов называют “пуританами Востока”. Их ислам претендует на то, чтобы стать выше всех суфийских орденов, всех религиозных братств, стать надэтническим, надтейповым, надклановым единством. Притом салафиты энергично эксплуатируют идею социального равенства — на Кавказе их даже называют иногда “зелеными коммунистами”.
И.Д.: Насколько многочисленно и влиятельно сегодня это движение в Дагестане?
С.М.: Многие люди, которые потянулись к салафитам по изложенным выше причинам, — может быть, даже большинство, — это еще не их адепты, а просто дезориентированные люди, оказавшиеся в состоянии фрустрации, это еще отнюдь не “работники ножа и топора”. Но завтра они могут таковыми стать. Беда, повторяю, в том, что власть наша ничего не делает для того, чтобы этого не произошло. Рецепты, которые предлагаются, абсолютно бездумны и безумны. Например: давайте бороться с радикальным исламом путем укрепления духовных управлений мусульман, то есть с помощью традиционного ислама.
Во-первых, не факт, что все деятели традиционного ислама настроены пророссийски. Во многих духовных управлениях мусульман силен этнонационалистический элемент. Во-вторых, они весьма слабы в богословском плане и с ваххабитами тягаться никак не могут. В-третьих, они слишком близки к местной власти, прикормлены ею и в нее встроены, поэтому покрывают коррупцию, которая в ней процветает. Так что, если наша деятельность на Северном Кавказе ограничивается поддержкой духовных управлений мусульман, прогресса ждать не приходится. Наша цель ни в коем случае не должна состоять в том, чтобы пытаться выяснять, какая разновидность ислама “правильная”, — это совсем не наше дело. Она должна состоять в установлении главенства закона. Неважно, традиционный ты мусульманин, ваххабит или православный: взорвал, украл, убил — в тюрьму! Если же ты законопослушный гражданин, — можешь исповедовать любые толки ислама или христианства, какие тебе ближе.
И.Д.: То, о чем вы говорите, судя по всему, возможно лишь при наличии сколько-нибудь зрелого гражданского общества, о чем не только в Дагестане, но и в России в целом приходится пока только мечтать. Мечтать, конечно, не вредно, но что-то нужно для этого и делать?
С.М.: Прежде всего нужно было бы через систему государственного образования, через государственные средства массовой информации энергично транслировать некий объединительный общероссийский национальный проект. Но его нет. Многие люди на Северном Кавказе, и особенно в Дагестане, готовы признать идею, которую точно сформулировал в свое время Мустай Карим: я не русский, но я россиянин. Однако эта готовность существует на повседневном, если можно так выразиться, уровне, она рассеяна в массе. Где-то это еще инерция советских времен, где-то — здравый смысл: зачем нам катаклизмы, лучше жить спокойно. Но эти трезвые настроения никак не встроены в общую систему ценностей и никак не культивируются государством. А если оно не будет этого делать, инициативу окончательно перехватят радикалы. Никакая поддержка духовных управлений мусульман, равно как и бездумная поддержка нынешних местных властей на том лишь основании, что они якобы лучше, чем кто-то, кто может прийти им на смену, ничего не даст.
И.Д.: Скорее всего своей поддержкой верховная власть надеется обеспечить себе их лояльность?
С.М.: Ну, разумеется, если “откаты” в Москву поступают исправно, это можно принять за лояльность. Но надо же дать себе труд объективно задуматься: а способствует ли это консолидации страны?
И.Д.: Вопрос, понимаю, риторический и даже саркастический. В отличие от вопроса о консолидирующей роли радикальных исламистов, как бы они себя ни называли. Насколько успешно они исполняют эту свою роль? Нередко приходится читать о существовании на Северном Кавказе единого мусульманского подполья. Действительно ли оно существует? Ведь — по крайней мере, на внешний взгляд, — те события, которые происходят в Дагестане, в Чечне, те, что имели место в Нальчике, в Беслане, в Карачаево-Черкесии и других регионах Северного Кавказа, по своей подоплеке, по своему “наполнению” отличаются друг от друга. Тем не менее если Чечню, например, федеральные власти хоть как-то встраивают в некую систему координат, заявляя, что там идет антитеррористическая операция, то что происходит в других местах, в частности в Дагестане, совершенно непонятно. Причем создается впечатление, что и самим властям это либо непонятно, либо они наводят тень на плетень, потому что каждый раз называют нового врага: то это ваххабиты, то международный терроризм, то передел собственности и сфер влияния между местными кланами… Так существует ли на Северном Кавказе общее мусульманское подполье, быть может, по-разному себя проявляющее, или в разных республиках происходят совершенно разные процессы?
С.М.: Думаю, власть действительно слабо представляет себе реального противника. Достаточно вспомнить комментарий министра Иванова (эдакие “Письма издалека”, как у Владимира Ильича), когда он заявил, что события в Нальчике — дело рук “бандподполья”. Я задаю тогда следующий вопрос: если это бандиты, значит, они прибыли в Нальчик, чтобы грабануть банк, убить инкассатора, взломать сейф? Как мы видели, это не так. Следовательно, у них имелась политическая мотивация. Зачем же в духе советского агитпропа непременно делать противника пьяницей, развратником, транжиром, мошенником и оглуплять его, как в боевых киносборниках 1941 года? Противник может иметь пять дипломов о высшем образовании и притом, да, быть нашим противником. А победа возможна только тогда, когда противника воспринимаешь всерьез.
Теперь по поводу подполья и интерпретации разных северокавказских событий. Власть действительно демонстрирует беспомощность в их объяснении. “Контртеррористическая операция” — плохое, неадекватное объяснение тому, что происходит в Чечне, но оно, по крайней мере, было. Сейчас руководство, похоже, вообще не понимает характера северокавказского вызова. Чеченский терроризм, как мне представляется, сходит на нет в силу того, что, как я уже сказал, этнонационалистический проект провалился, а в Беслане террористы преступили ту грань, которая отделяет терроризм как политически мотивированное насилие от откровенного детоубийства, и лишились всякого оправдания даже с точки зрения “профессиональных чеченофилов”, имеющихся в некоторых странах Европы. Что же такое “дагестанский терроризм”? Когда говорят, что он — следствие расползания чеченской угрозы по Северному Кавказу, это не совсем правильно, потому что терроризм в Дагестане существовал и раньше. В начале 90-х там совершалось немало терактов. Но то были теракты иной мотивации — этнической, а не религиозной.
Справка
В первой половине 90-х годов, в условиях либерализации, “парада суверенитетов” и отсутствия “титульной нации”, дагестанские элиты начали борьбу за “царя горы”. В результате по республике прокатилась волна межэтнических конфликтов. Этнополитическую ситуацию в Новолакском районе эксперты характеризовали как “малую Ичкерию”. После принятия Верховным Советом РСФСР закона “О реабилитации репрессированных народов” чеченцы-аккинцы стали требовать восстановления исторической справедливости. В ответ лакцы и аварцы выдвинули лозунг выселения аккинцев в Шелковской район Чечено-Ингушетии. В течение 1990-х годов прошла череда межэтнических столкновений и самовольных захватов аккинцами земельных участков. Власти Дагестана еще в 1989 году создали специальную комиссию по ауховской проблеме, и в 1991-м съезд народных депутатов республики принял по ее рекомендации решение о восстановлении Ауховского района и переселении оттуда лакцев с выплатой им компенсаций и выделением кредитов. Однако решения не были до конца реализованы и породили еще один очаг межэтнической напряженности — между лакцами и кумыками, поскольку земли для лакских переселенцев выделялись на территории исторического проживания кумыков.
Серьезно отразилось на социально-экономической ситуации в Дагестане вооруженное противоборство федерального центра и сепаратистской Чечни. Вторжения в Дагестан отрядов Салмана Радуева (1996), Шамиля Басаева и Хаттаба (1999) не способствовали формированию у дагестанских народов положительного образа чеченца. Однако аккинцы во время этих событий сделали все возможное для сохранения нейтралитета.
Другим, аварско-кумыкским, очагом межэтнической напряженности стал район Хасавюрта. Конфликт, случившийся в начале 1992 года, был спровоцирован тревогой кумыков по поводу миграционной активности аварцев и недовольством аварцев из-за доминирования кумыков в местных органах власти.
Единственным регионом республики, где активными участниками межэтнического противоборства стали представители русской общины, оказался север Дагестана, где существует сложный узел межэтнических проблем. Фактором этнической тревоги — не только для русских, но и для ногайцев — явилась проблема миграционного наплыва дагестанских горцев и “кварельских аварцев” из Грузии (в результате политики “грузинизации” Грузии при Звиаде Гамсахурдиа) на территорию Северного Дагестана (выдвигался даже проект создания “Казачье-Ногайской республики”). Она породила массовый отток русских.
Столкнулся Дагестан и с проблемой “разделенных народов”, в частности лезгин, оказавшихся расчлененными между Россией и Азербайджаном в результате распада СССР.
Межэтническая конфликтность сопровождалась террористическими актами. До середины 1990-х дагестанский терроризм выражался главным образом в покушениях на действующих политиков, представителей местных властей и общественных деятелей, был большей частью анонимным и не связанным с чеченской террористической практикой.
С.М.: После 1994 года этнотерроризм в Дагестане пошел на спад благодаря тому, что система консоциальной демократии, основанная — с учетом новых реалий — на принципе этнического квотирования во всех ветвях власти, оказалась эффективным регулирующим механизмом. Причинами политико-правового партикуляризма в Дагестане стали также умение республиканских лидеров найти точки соприкосновения с федеральным центром; проявленная дагестанской политической элитой в начале 1990-х способность не допустить развития событий по чеченскому образцу и предотвратить перетекание масштабных межэтнических противостояний в гражданскую войну; умение республиканской власти играть роль медиатора и “доверенного лица” РФ в разрешении межгосударственных проблем (конфликт с Грузией из-за кварельских аварцев и с Азербайджаном из-за лезгин); политическая сдержанность дагестанской элиты при переходе “чеченского кризиса” в вооруженную фазу в декабре 1994 года, а также и эффективная работа в Москве дагестанских представителей, таких как народный поэт Дагестана Расул Гамзатов, Рамазан Абдулатипов, Гаджи Махачев и ряд депутатов Госдумы от республики. Нынешний дагестанский терроризм, я бы сказал, направлен на создание альтернативной социально-политической реальности.
И.Д.: Он антироссийский?
С.М.: В Дагестане это в большей степени антимахачкалинские, чем антимосковские действия, хотя, конечно, это никого не должно расслаблять. Дело в том, что в процессе “возрождения ислама” обозначились фундаментальные противоречия между тарикатистами (суфиями) и салафитами (ваххабитами).
И.Д.: Откуда вообще это слово — ваххабиты?
С.М.: Слово “аль-ваххабийа” образовано от имени основателя религиозно-политического движения Мухаммеда ибн аль-Ваххаба (1703—1792), выходца из Неджда — центральной части современной Саудовской Аравии. Сами его последователи никогда себя ваххабитами не называли — идентифицировать себя с именем одного человека означало бы для них впасть в грех идолопоклонства. Сегодня всех сторонников радикального ислама относят к ваххабитам, что по существу неверно.
И.Д.: А в чем суть теологических расхождений между салафитами и тарикатистами?
С.М.: Одно из фундаментальных расхождений касается тех форм поклонения святым местам и шейхам, которые салафиты категорически осуждают. Они также не приемлют отклонения от исконных исламских ценностей, введения новшеств, учитывающих этническую специфику региона, и сотрудничества с официальной властью, с их точки зрения, безбожной. В 1990-е годы общины ваххабитов в Дагестане стали по сути маленькими несистемными и антисистемными анклавами — социально-политическими альтернативами республиканской власти. Их структурообразующими единицами были джамааты, а главами общин — амиры. Единого надобщинного центра не существовало. В джамаатах были основаны собственные учебные заведения и велось судопроизводство на основе шариата. В 1997 году руководитель радикального крыла ваххабитов Б. Кебедов (Багауддин Мухаммад Кизилюртовский) создал “Исламское сообщество Дагестана” (ИСД), основной целью которого провозгласил выход исламизированного Дагестана из состава России. Однако для Кебедова сепаратизм был лишь средством, и теоретически он допускал существование исламского Дагестана в составе РФ. В этом важное отличие дагестанских исламских радикалов от чеченских. ИСД инициировало создание экстремистских военизированных структур. Дагестанские салафиты экспортировали идеологию “воинов ислама” в соседнюю Чечню, однако там, в отличие от Дагестана, исламистский терроризм так и остался лишь инструментом сепаратистской борьбы. В Дагестане же, напротив, защита “чистоты ислама” является идеологическим фундаментом для террористов.
Справка
Столкновения между салафитами и тарикатистами имели место в 1994 году в Махачкале, в 1995-м — в селе Карамахи Буйнакского района, в Кизилюртовском, Каякентском, Цумадинском районах. В сентябре 1996 года крупномасштабное столкновение снова произошло в селе Карамахи. Дагестанские салафиты организовывали выступления против традиционных для республики свадебных и похоронных обрядов, против установки высоких надгробных памятников. В мае 1997 года в Буйнакском районе произошла драка с применением оружия, и граждане республики на своих сходах потребовали запрета ваххабизма и разоружения экстремистских групп. В декабре того же года салафитами было организовано нападение на российскую воинскую часть в Буйнакске, и эту свою первую масштабную военно-политическую акцию они объявили началом джихада. В теоретических трудах М.Тагаева был обоснован тезис о насилии как единственном способе установления истинно исламской власти в “мнимых” исламских странах. 15 августа 1998 года жители селений Карамахи, Чабанмахи, Кадар Буйнакского района (так называемая Кадарская зона) отказались подчиняться официальным властям Дагестана и провозгласили себя Отдельной исламской территорией. На “территории” произошла ликвидация официальной власти, выдворение силовых структур, введение шариатских судов и вооруженных постов по защите “суверенитета” Кадарской зоны. “Отдельная исламская территория” по сути стала вторым после Ичкерии непризнанным государством. Однако вторжение чеченских боевиков в Дагестан в августе-сентябре 1999 года и их военное поражение положили конец ее существованию. 16 сентября 1999 года Народным собранием республики был принят закон “О запрете ваххабитской и иной экстремистской деятельности на территории Республики Дагестан”.
И.Д.: Значит, говорить о террористическом альянсе Чечни и Дагестана нет оснований?
С.М.: Как я уже сказал, но повторю еще раз, поскольку это важно: действия чеченских террористов диктуются в первую очередь противостоянием федеральной власти, в меньшей степени — республиканской. Дагестанский же терроризм нацелен в первую очередь на Махачкалу, но Москве ни в коей мере не следует этим обольщаться, потому что если в Чечне идет борьба за сохранение своих “мятежных островков”, то в Дагестане планируется исламский мега-проект. Тем не менее, учитывая разную мотивацию и разный уровень идейно-политической подготовки террористов, их разную, если угодно, пассионарность, у власти еще сохраняется шанс преломить ситуацию, сыграв на противоречиях организаторов “великих потрясений”.
И.Д.: А все-таки что с единым подпольем?
С.М.: Подполье, безусловно, существует. Только не надо представлять его себе в духе “подпольного обкома”. У нас любят с пафосом сообщить: “Убит ярый ваххабит, влиятельный полевой командир”, подразумевая, что теперь развалится и вся цепь “ячеек”. Ну, убит, так на его место другой станет — не генсека убили. Организация северокавказского подполья совершенно иная, оно не предполагает никакой вертикальной структуры, это структура сетевая.
И.Д.: Едва ли от этого легче.
С.М.: Наоборот, сложнее, это затрудняет борьбу. И это вполне вписывается в местный контекст, в представления дагестанцев о структуре власти. Координация между джамаатами существует, но лишь на уровне разовых контактов, а не на уровне централизованной организации.
И.Д.: Которая, как у нас любят утверждать, “является частью организованного мирового терроризма”.
С.М.: Я вообще не приемлю словосочетания “мировой терроризм”. Терроризм всегда историчен и всегда имеет конкретные предпосылки. Как вы себе представляете эдакий международный террористический ЦК, в котором были бы “отделы” ирландского терроризма, баскского, мусульманского и прочих? Слишком разные у них цели. Методы одинаковые. Но оттого, что методы одинаковые, мы же не говорим о “международном воровстве”. Я понимаю, почему в Штатах используют термин “международный терроризм”: сказать “исламский” — не в духе политкорректности. У нас политкорректность еще не обрела столь причудливых форм, как в США, поэтому мы позволяем себе в настоящий момент говорить об “исламском” терроризме, поскольку этот эпитет в сжатой форме выражает суть данной разновидности террористической практики. Но это ни в коей мере, подчеркиваю — ни в коей мере не означает, что мы обвиняем в терроризме ислам как таковой. Если терроризм ирландский, это ведь не означает, что мы всех ирландцев записываем в террористы. Это означает лишь, что данная разновидность террористической практики возникла на ирландской политической почве. Есть другие террористические практики — баскская, корсиканская… Каждая со своими особенностями.
И.Д.: К вопросу об особенностях. Иногда северокавказское радикальное подполье романтически представляют как героически-бескорыстное движение. Но террористический акт любой мотивации требует материальных средств. Если нет международной организации, откуда берутся деньги на небогатом Кавказе?
С.М.: Да, иногда это условное подполье представляют как нечто сугубо идейное и романтически-бескорыстное. А иногда, напомню, — как сборище сплошных подонков. И то, и другое неверно в качестве всеобъемлющего определения. Есть там и подонки, и идейные борцы, и просто растерявшиеся люди, а есть бизнесмены от терроризма, которые и обеспечивают его средствами, осуществляют лоббирование и информационное обеспечение.
И.Д.: Но большинство этих людей (кроме циничных корыстолюбцев, которым все равно — лишь бы деньги капали) настроены против Москвы?
С.М.: Да, потому что Москва поддерживает нынешнюю северокавказскую социальную реальность, основанную на принципе “административного рынка”. На Кавказе, кстати, приняли бы власть и жесткую, но чтобы это была власть, а не базар, на котором можно купить любую должность. Еще и поэтому там так много людей, которые протестуют против нынешнего социального порядка.
И.Д.: Вернее, беспорядка. Но раз процесс и его человеческое “наполнение” столь неоднородны, то и “лечить” его следует разными методами?
С.М.: Прежде всего, я бы сказал, тончайшими, нейрохирургическими. Людей, которые пришли в этот “синдикат недовольных” из протеста против действительно удручающего социального порядка и которые при определенных обстоятельствах могли бы стать союзниками общероссийской гражданской нации, нужно умно и умело отделять от тех, кто идейно стремится к отторжению российских территорий, и тем более от просто корыстных бандитов.
И.Д.: Можно ли такую “операцию” провести?
С.М.: Нужно.
И.Д.: Нужно и реально возможно — не одно и то же.
С.М.: Может быть, мое личное суждение по этому вопросу покажется излишне резким, но я все же рискну его высказать. Я не вижу желания нынешней российской власти проводить такую “операцию”. Сегодняшнее российское чиновничество заинтересовано, на мой взгляд, в сохранении застойного состояния, чтобы фиксированно получать свою административную ренту. Нынешняя российская элита игнорирует национальные интересы, ее, похоже, интересует только обогащение и сохранение такого положения, которое позволит ей и дальше пребывать в состоянии этого сладкого сна. Поэтому я не верю, что теперешняя политическая элита захочет предпринять нечто более эффективное, чем делать заявления в духе горбачевских времен, будто достаточно подогнать на Кавказ вагон колбасы — и все помирятся, или поддерживать “правильный” ислам. Кто, скажите мне, среди них такой крупный богослов, чтобы это решать? И что, “правильным” мусульманам или православным следует выдать индульгенции? Борьбу с терроризмом нельзя использовать в качестве социальной терапии. Задача светской власти состоит в том, чтобы законы соблюдались, чтобы бороться с коррупцией.
И.Д.: Значит, в то, что нынешняя политическая элита способна справиться с ситуацией, вы не верите?
С.М.: В нынешнюю элиту не верю. Верю, быть может, в то, что назвал бы контрэлитой. Но это не сегодняшняя официальная оппозиция, которая превратилась в клуб “пикейных жилетов” и совершенно не понимает, что либерализацию России нельзя проводить по учебникам, написанным в Гарварде. Здесь все гораздо сложней и слишком много своих особенностей. Нальчик лишний раз показал, что власть и оппозиция в России мыслят во многом одинаково. Лишь с противоположными знаками. Там, где у власти “победа”, “триумф”, “усиление вертикали”, там у оппозиции — “глумление над гражданским обществом”, “ложь”, “провал”. А матрица одинаковая. И те и другие оперируют отвлеченными категориями: “Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kollone marschiert…”. Сколько было террористов, с какого угла кто стрелял… Не в этом проблема. Вопросы об углах атаки пусть разбирают правоохранительные органы и военные. Задача власти понять и оценить содержательную адекватность вызова — почему эти люди пришли в Нальчик, кому и что они хотели доказать, к чему призывают, — и объяснить обществу: граждане, враг у нас вот такой, а это — не совсем враг, а это — не друг, но и не враг. Поэтому давайте с врагами бескомпромиссно бороться, а колеблющихся от них отсекать и привлекать на свою сторону.
Недавно я прочел в “Эксперте” интервью с неким отцом-иезуитом про борьбу с мафией. Многие их методы можно успешно использовать и у нас. Они, например, организуют так называемые “школы гражданского общества”, дают людям элементарные правовые знания, объясняют нравственные принципы, учат первичной солидарности, учат понимать и отстаивать национальные интересы, показывают положительные примеры того, как мафиози удавалось вырваться из порочного круга… Ничего нового мир не придумал. Это же самое надо делать и нам на Северном Кавказе. Пропагандировать положительные примеры добрососедского проживания, сотрудничества русских и кавказцев, разных северокавказских этносов между собой. Разумеется, не следует превращать это в лубок, надо открыто говорить о сложности палитры этих взаимоотношений. Но одновременно всеми способами доносить до людей то послание, которое сформулировал в свое время Расул Гамзатов: Дагестан добровольно в Россию не входил и добровольно из нее не выйдет. Надо доходчиво объяснять, почему дагестанец Гамзатов, а не какой-то там “русский империалист” дошел до этой мысли, в чем прагматическая выгода пребывания северокавказских республик в составе России. Рядовому обывателю плевать на “геополитические интересы” и “величие страны”, ему важно, чтобы не было клановой вражды у него дома, чтобы политическая архаика не приводила к внутренним распрям и закрытости от всего мира, чтобы не ущемлялись его права и возможности, чтобы не было нищеты. И ему нужно конкретно показать, что в составе России у его республики есть большая перспектива многопланового роста.
И.Д.: Показать — хорошо, но главное — обеспечить. Важно ведь не только говорить, но и предпринимать какие-то шаги, пусть символические, однако способные оказать реальное воздействие на общественное сознание. Когда не так давно происходило перезахоронение останков Деникина в России, на одном из дагестанских сайтов вспомнили, что несколько лет тому назад поднимался вопрос о том, чтобы вернуть останки Хаджи-Мурата (не просто останки — голову, хранящуюся в кунсткамере, дикость!) на родину и дать возможность его потомкам захоронить их в Дагестане. Как водится, ничего из этого не вышло, и автор той публикации горестно завершал свои размышления примерно такими словами: видимо, народ наш настолько погряз в коммерции и коррупции, что ему наплевать на свое прошлое, а следовательно, и на будущее. Мне кажется, что символическая акция вроде возвращения останков Хаджи-Мурата на родину могла бы иметь гораздо более существенное значение для сглаживания фобий, враждебных культурных и этнических стереотипов, чем тот “вагон колбасы”, о котором вы упомянули.
С.М.: Безусловно. Я приведу еще пример. Позапрошлым летом, 22 июня, произошло нападение на Назрань, погибло почти сто человек, милиционеров, которые были ингушами по своей этнической принадлежности. Они там защищали Россию и были, между прочим, одеты в российскую форму. Почему не был объявлен общенациональный траур? Погибшие что, не граждане России и тот теракт был событием всего лишь местного значения? Ведь когда после Беслана всероссийский траур был объявлен, ингуши почувствовали обиду: значит, осетины это Россия, а мы нет?
И.Д.: И справедливо. А со стороны властей — глупо и недальновидно. И в который уж раз происходит это из-за незнания или нежелания глубоко вникнуть в местную ситуацию, изучить обычаи, традиции, образ мыслей северокавказ-ских народов. Мне кажется, что в столь деликатном и сложном деле должны были бы сыграть большую роль деятели культуры.
С.М.: Безусловно. Я бы даже сказал, определяющую.
И.Д.: Увы, наше телевидение, кино, массовая литература продолжают агрессивно тиражировать весьма отрицательный образ кавказца, абсолютно игнорируя те культурные коды, которые могли бы сыграть на взаимопонимание. Что ни сериал — то противостояние доблестных органов правопорядка вездесущим бандитам и террористам, непременно носящим кавказские имена. В то же время среди документальных исторических телепроектов нет таких, где объективно и взвешенно рассказывалось бы об истории российско-кавказских отношений, о культуре, традициях, особенностях образа жизни и мыслей народов Кавказа. То же относится и к характеру подачи новостей.
С.М.: Согласен. Да, Беслан — беспрецедентная трагедия. Дети! Но надо же понимать, что на Северном Кавказе все чревато дополнительными смыслами и интерпретациями, вытекающими из сложных этнических взаимоотношений и особенностей ментального и эмоционального склада. Если объявляется местный траур, то Москва этим как бы дистанцируется от событий. Если общенациональный — она заявляет: это наше общее горе, потому что это наши граждане и наша общая земля. Особенно это сработало бы в Ингушетии. Вроде бы, детали, но они имеют важнейший символический смысл и несут огромный эмоциональный заряд. Борьба с террористическим интернационалом на Кавказе — это прежде всего борьба воли, характеров и идей. Выиграет не тот, у кого денег больше, а тот, у кого идеи лучше, чьи ценности понятней и адекватней простому человеку. Мне ненавистны бородачи-террористы, но нельзя отмахиваться от того факта, что у многих из них есть драйв, как нынче выражаются, готовность бороться. Я не вижу желания и готовности бороться у наших чиновников. Большей частью это заевшиеся развращенные люди, которые к выбору модели джакузи относятся с большей страстью, чем к проблемам страны. Они не способны сказать о себе словами Черчилля: “We shall never surrender!” — “Мы никогда не сдадимся!”. К сожалению, и оппозиция недалеко от них ушла. Беда в том, что все они оторвались от народа и считают его “ботвой”, “попсой”, как выражаются иные из них.
И.Д.: Но это же подводит к весьма неутешительным прогнозам.
С.М.: Я не хочу делать апокалиптических прогнозов, я все-таки верю, что в обществе, причем и в средней России, и на Северном Кавказе — везде, существуют люди, которые хотят сохранения страны единой, демократической и свободно развивающейся по современному пути, участвующей в мировом модернизационном проекте. Им не хватает пока организованности, но, вероятно, ситуация заставит их сплотиться.
И.Д.: Это и есть та контрэлита, о которой вы говорили?
С.М.: Да. Кстати, у нас на Кавказе должна действовать президентская программа переподготовки кадров. Это то, что государству необходимо было делать с самого начала, потому что там особенно нужны люди, обладающие принципиально новой управленческой культурой. Причем не так, что человек выучился, ему сказали: “Молодец, вот тебе диплом — повесь на стенку” и через какое-то время он уже будет работать где-то если не в Москве, то и не на Кавказе. Эти люди должны активно внедрять эту новую управленческую культуру на месте, создавать там новый, некоммерциализованный политический класс. Нередко можно услышать: некого поставить вместо того или иного нынешнего руководителя. Но что сделано, чтобы их подготовить?
И.Д.: А в Академии госслужбы учатся слушатели с Северного Кавказа?
С.М.: Учатся, конечно. Но правила и система обучения в Академии госслужбы являются частью современной государственной структуры, и поэтому она воспроизводит управленцев, скорее, старого толка. Если наша цель “сесть на трубу” и выкачивать из нее по максимуму, то все делается правильно. Но если наша цель развивать страну на конкурентной основе, на основе борьбы серьезных проектов и идей, то есть осуществлять перспективное общенациональное развитие, тогда нужно коренным образом менять управленческую структуру и управленческое мышление.
И.Д.: Есть ли во власти люди, которые это понимают?
С.М.: Понимающие люди есть везде. Иное дело, что системообразующие принципы власти не делают этих заинтересованных людей основными deсision-maker’ами, то есть фигурами, принимающими решения. В основном это аналитики и исполнители. А те, кто принимает кардинальные решения, в переменах не заинтересованы, потому что открытие возможностей для умеренных исламских обновленцев — это определенный удар по коррупционной вертикали. На мой взгляд, сейчас мы достигли той высшей точки, в которой демократия и патриотизм полностью сливаются. Сейчас быть демократом — значит быть патриотом, и наоборот. Но в этой патриотической демократизации власть не заинтересована.
И.Д.: А в том, чтобы остаться в истории как власть, принесшая мир обществу, в том числе и на Северном Кавказе, она тоже не заинтересована?
С.М.: Для этого нужно лишиться значительных благ и доходов. Блага и доходы есть сегодня, а память в истории останется или нет — еще вопрос. Ленин был человеком циничным и бесчестным, но его конечной целью было не положить крупную сумму на собственный счет в швейцарском банке, а осуществить некий социальный проект. Ужасный проект — мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! — но проект. Кстати, это весьма напоминает задачи нынешних дагестанских экстремистов — на горе всем неверным раздуть вселенский пожар. И главная опасность кроется в том, что среди них есть, пусть их не так уж много, люди, способные жертвовать собой ради идеи. А покажите мне чиновника, который способен пожертвовать не собой даже, а своим благополучием ради идеи вертикали власти. Нет у нашей власти идеи, ради которой стоило бы чем-то жертвовать. Ради того, чтобы “Байкалтрансгрупп” заглотал “ЮКОС”? Это не та цель, ради которой граждане страны пойдут на бой.
И.Д.: И какие вы видите возможности преодоления такого положения?
С.М.: Их всегда две. Плохая — через революцию. И мирная — через выборы. И не нужно говорить, что выборы ничего не решают. Следует находить и выдвигать из своей среды людей, которые имеют нравственный стержень и не способны продаваться. Ответственных людей. Не столь даже важно, к какой партии они принадлежали в прошлом. Важно, чтобы это были люди, понимающие ситуацию и морально стойкие. Особенно это важно на Кавказе. Там многие, сейчас волею судеб прибившиеся к какому-нибудь джамаату, могут еще стать строителями российской гражданской нации, если произвести, как говорят компьютерщики, их “перезагрузку”. Пока такая возможность существует.
И.Д.: Судя по тому, что вы сказали, такую “перезагрузку” реальней начинать не “сверху”, а “на местах”. И в этом смысле Дагестан с его особенностями этнического и государственного устройства, с его опытом гашения межэтнических конфликтов, с его авторитетом на Северном Кавказе, вероятно, мог бы стать точкой опоры для развертывания процесса прогрессивного развития и установления общественного мира? Что конкретно нужно было бы для этого делать?
С.М.: Еще в XIX веке была сформулирована концепция: кто владеет Дагестаном — тот владеет Кавказом. Что делать? Не оставлять тему, продолжать говорить. Вода камень точит. И каждому на своем месте честно делать свое дело. Как сказал Нельсон при Трафальгаре, “Англия надеется, что каждый из вас выполнит свой долг”. Вот каждый и должен честно выполнять свой долг: милиционер — ловить бандитов, солдат — служить, чиновник — не брать взяток, эксперт — не полировать действительность… Это вопрос гражданской зрелости. А ростки такой зрелости я, много разъезжая по стране, вижу повсюду. Знаете, в мемуарах Карла Густава Маннергейма есть такой эпизод. “Где немцы?” — спрашивают его генералы. “Да вот они”. — “Там немцев быть не должно”. — “Но я их вижу!” — отвечает Маннергейм. Вот и я вижу в обществе ростки гражданской зрелости, зарождение той самой контрэлиты, на которую возлагаю надежды.
1 Здесь и далее сведения о численности населения приводятся по данным переписи 2002 г. (Прим. ред.)