Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2005
Сначала — в алфавитном порядке: алтайцы, долганы, древние тюрки, кеты, кумандинцы, манси, нганасаны, ненцы, орочоны, селькупы, телеуты, тофалары, тувинцы, хакасы, челканцы, эвенки, эвены, энцы, юкагиры, якуты… Ну как, мало не показалось? А ведь еще не упомянуты буряты, сибирские татары, шорцы, ханты… А слыхали вы хотя бы имя такого народа — хамниганы? Ну, если вам и это племя знакомо, остается упомянуть название еще одного этноса (имеющего тенденцию к тому, чтобы через энное количество лет тоже стать “малочисленным”, — не дай Бог ей восторжествовать): русские…
И у каждого из этих народов — своя Песнь. У каждого — своя сокровищница, подчас настолько безмерная, что самородных слитков и самоцветов в ней много больше, чем людей осталось в этом народе. Она — в Слове, в Музыке, что были рождены душами древних, давних или недавних предков и передавались из поколения в поколение.
Сегодня мы можем оценивать произведения народной словесности по иной шкале ценностей, не “препарируя” согласно идеологическим схемам, видеть и слышать в них не одну лишь “борьбу простых людей против феодалов и царских чиновников” (хотя и без таких тем не обходилось), но — живые людские души, сказочно-реальные судьбы, с их как высокими, так и грешными земными чувствами и помыслами, которые удивительно схожи с нашими сегодняшними. И даже в могучих богатырских эпосах ощутимо личностное начало — извечная мечта человека о жарком счастье любви, всепобеждающей и бессмертной.
Такой любви, как в бурятском сказе об удальце-кудеснике Хэдэр Мэргэне. Он, одолев множество преград, свершает главный и славный подвиг — побеждает волшебную лебедицу, и она превращается в такую красавицу, “что при сиянье ее небесной красоты коров доить бы можно было, в лучах ее небесной теплоты можно было бы гнать вино из молока коров тех самых”. И начинается их счастливое житье в “юрте неземной”:
…охотились и пировали днем,
играли в шахматы; по вечерам
беседы задушевные вели.
А в сумерки, когда сгущалась тьма,
собольим мехом укрывала их
безудержная молодая страсть.
И только шерсть летела с тех мехов,
и только пух летел из одеял,
которые не укрывали их, —
так бурно протекала их любовь,
так жарко полыхала их любовь…
А сколько таинственной музыки сокрыто — и открывается — для современного замусоренного словесной жвачкой слуха в самих названиях и жанровых титулах. Тут не только сказки-притчи, не только шаманские заклинания, проклятья и заговоры-привороты, — тут и присловья-прибаутки, и поговорки, и описания обрядов, и “сонники”, и “родословия”, и целые жизнеописания… Вот в таких-то историях мы нередко осязаем первозданную основу земного бытия, слышим голос самой природы, натуры, с ее трагедийными, порой жестокими, но неизбежно-естественными проявлениями различных ее стихий — вплоть до стихии людской.
Подобную, глубоко современную, на мой взгляд, даже актуальную трагедию излагает нам сказание маленького племени кетов. Ее герой, мифологический горный дух Кайтусь, живший в обличье медведя, себя, однако, медведем не считал и, полюбив девушку из долины, отправился сватать-умыкать ее с богатым “пушным” выкупом. Решил, что люди примут его как равного (“Я ведь почти человек”), но они обошлись с ним именно как с косолапым, решившим просто украсть девушку. И вот Кайтусь, уже съеденный, обглоданный до костей, силою своего колдовства восстает из праха и бредет к родным верховьям в смертной обиде:
“Той же дорогой к верховьям реки/ тот, кто медведем себя не считал,/ шел, удивляясь коварству людей,/ жадности и беспощадности их./ Шел, обижаясь на сердце свое,/ слишком доверчивое, чтобы жить,/ слишком горячее, чтоб умирать,/ встав под рогатины ловких мужчин. // Он повстречал росомаху в пути,/ волка с песцом повстречал, а потом — / зайца и соболя, белка его/ с ветки окликнула, а колонок/ встал из-под снега, затем горностай/ выскочил вдруг из дупла, бурундук/ был предпоследним, кто встретил его./ Каждый и все говорили ему,/ что, мол, просили недавно его/ к людям за женщиною не ходить:/ вот и убили, и ребра сплели/ накрепко в коробе берестяном,/ чтобы костями гремел и пугал/ ходом своим все живое в тайге…”
Любой, у кого есть сердце и кто способен сострадать, не сможет, прочитав эту легенду народа кетов, не разделить отчаянную горечь ее героя — неважно, медведя, горного ли духа — горечь живого существа, оскорбленного в своих лучших намерениях. Точно так же, думается, и любой, в ком мужская или женская кровь еще горяча, сможет “подключиться” к жарко-гулевой волне вот этой, к примеру, тувинской припевки:
Дай губы мне свои — я к ним прильну,
дай пальцы мне свои — я их пожму,
дай мне язык свой — я его лизну, —
и хоть царапайся, но я тебя возьму!
Вроде бы здесь только “зов плоти”, сплошное, как сказали бы европейцы, “раблезианство”, но энергетика строк столь сильна, что душу пробивает. Еще один урок фольклора, — настоящая любовь, страстная, что ни на есть плотская — это всегда и труд души, и ее полет… Потому что опять-таки это — природа, натура, естественная реальность бытия, единящая небеса и землю.
“Чудесное сказки есть чудесное могучих сил природы, в собственном смысле оно нисколько не выходит за пределы естественности, и если поражает нас своей невероятностью, то единственно потому, что мы утратили непосредственную связь с древними преданиями и их живое понимание”, — писал прославленный фольклорист Александр Афанасьев.
Именно для того, чтобы мы не утратили во все более “глобализируемом” и стандартизируемом мире эту связь окончательно, чтобы души и умы не иссохли, напрочь оторвавшись от родной почвы и заповеданного слова, — для того и живет, и хранится духовное богатство, созданное древними и недавними предками. Людьми, для которых земля, природа, круг деяний и борений среди суровых сил натуры были самой естественной и единственной жизненной средой… Много ли предметов утвари, быта и труда, украшений и одежд из злата-серебра, ценных камней и мехов дошло до наших дней из давних веков, не говоря уже о строениях? А от каждого без исключения народа Сибири, даже самого “малочисленного”, досталось культуре России столько богатств словесности — на много томов хватит!
Их многократно за века подвергали уничтожению в набегах, войнах и усобицах вместе с их авторами и исполнителями — жителями гор, степей, тайги и тундры. Чиновники разных властей, мастей и уровней обрекали их на забвение и угасание — опять-таки вместе с теми народами, что их сказывали и пели. И если в “старой” империи это достояние отвергалось и растаптывалось как “примитив”, как творения “дикошарых” племен и “языческо-бесовекие” творенья, то в “революционную” эпоху многие из этих шедевров, уже записанные собирателями, а то и книгами ставшие, выбрасывали из музеев, библиотек и архивов на свалки, объявленные образцами “реакционной, феодальной, внеклассовой” либо “религиозно-шаманской” словесности.
К нам сегодня возвращаются самые жизнестойкие творения народов Сибири. Сказано же было в эпосе манси:
Только сильные шаманы
Возвращаются на землю,
Но уже в другом обличьи
И с другими именами!
Возвращение происходит в звучании мастерского слога русского стиха. И если приведенные строки из поэмы “Мадур-Ваза” были некогда воссозданы на русском Сергеем Клычковым, поэтом есенинского круга, то все остальное, что здесь цитируется из эпоса и фольклора Сибири и о чем тут говорится, — плод действительно многолетнего подвижнического труда поэта Анатолия Преловского.
Анатолий Васильевич занимается переводом фольклорно-эпических богатств, принадлежащих народам Сибири, уже более полувека. Сегодня искусство поэтического перевода почти сошло на нет, им занимаются лишь немногие поэты, по-настоящему влюбленные в творчество тех, кого они переводят. Преловский — среди этих “безумцев”. Иркутянин по рождению, по отцу он происходит из старинного рода дворян и священнослужителей, а по материнской линии — из казацкого рода Поповых. В пору “ежовщины”, когда мужчины рода Преловских были репрессированы, казаки Поповы и дружественные им якуты спасли детей Преловских от гибели, поделившись всем, что имели: теплом, куском хлеба — и песнями, сказаньями. Вот начало: знание разговорного якутского, открывшее затем юному поэту путь к переводам не только якутских лириков, но и к тюркским языкам вообще. Друг расстрелянного отца поэта, религиевед и профессор Иркутского университета В.И.Подгорбунский (он был единственным из иркутских интеллектуалов, кто не устрашился в те лютые годы помогать семье погибшего друга) подарил ему замечательную книгу своего покойного наставника-востоковеда — “Образцы народной литературы тюркских племен”. Имя ее автора надобно выделить жирным шрифтом: им был великий хакас-тюрколог, просветитель и собиратель образцов народного творчества Николай Федорович Катанов (1862—1922).
Основная часть того, что переведено А.Преловским из поэзии коренных сибирских этносов, — это фольклорно-эпическое наследие Н.Ф.Катанова. Это поэтическая книга, чье название говорит само за себя: “Возвращенный эпос VIII—XXI вв. Авторские версии сибирских сказаний”. Это роскошно оформленный двухтомник “Фольклор саянских тюрков XIX века” (2003 г.). Это, пожалуй, самая вдохновенная и колоритная из всех упоминаемых книга в стихах и прозе — “Поцелуй на скаку. Памятники сибирского фольклора XVIII—ХХ веков” (2001 г.)… Одна из самых ошеломительных лично для меня — “Неизвестные сказки, предания, легенды, героические сказания коренных народов Восточной и Западной Сибири”. Все ее содержание исполнено волшебной новизны, ни единое из напечатанных в книге сказаний не встречалось автору этих заметок ни в детстве, ни в зрелые годы — да, полагаю, и большинству из вполне начитанных людей. И названа книга эта совершенно справедливо — “Волшебная Сибирь”…
И все же не была бы Сибирь столь волшебна, если б среди “родных черноголовых” (выражение А.Преловского) людей не жили уже почти полтысячи лет “родные светлоголовые”. И потому неполным был бы этот список без еще одной книги — ”Сказания сибирских казаков ХVII—ХХ вв.” (2003 г.). Здесь уже речь не о переводах: мы видим то, что зовется “литературной обработкой”, “переложением-пересказом” либо “реконструкцией”. Но и стиль, и колорит, и звучание казацких преданий, песен, сказов сохранены столь бережно, что кажется, слышишь “былинников речистых” у походного костра или на пиру… А завершается книга “родословной” поэмой, в которой Преловский изложил историю рода своих предков Поповых.
И все же, размышляя над этими книгами, нельзя не заметить — тут воедино слились и многолетний переводческий опыт, и доскональное знание переводчиком реалий подлинника, и — едва ли не главное — ощущение им музыки иноязычного стиха. Музыки не только лишь как мелодического движения слов и строк, но как потаенного внутреннего смысла, выражаемого в нюансах интонаций, в “оркестровке” метафор. А ведь каждому, кто знаком с поэзией Востока, известно: труднее всего “переселению” в стихию русского языка поддается именно она, эта музыка, тончайшие оттенки образа, неуловимые каденции ритмики. Но ведь, в сущности, это и есть то, что зовется поэзией.
Надо отдать должное Преловскому: поэт, став этнологом и этнографом, выявляет лучшие “акустические” свойства русского стихового слуха. Они позволяют ему находить такие аналоги подлинника, в которых даже самое “неуклюжее”, на первый взгляд, русское слово становится единственно возможным.
Вот якутский парень обращается к своим друзьям с песней-жалобой на ветреную подругу:
Ах, ребята! Ах, друзья мои!
Ах, напрасно губы вы мои,
вздернутые песней, обрекли
говорить о самом о больном…
Ну, можно ли так по-русски сказать о губах — “вздернутые песней”? Однако именно этот необычный зрительный образ и превращает безыскусно-простоватый напев в поэзию. Иначе и невозможно: метафорика подлинника и все прочие черты его просодии — совершенно иные, чем в русском стихе. Идя путем создания (воссоздания на основе внутренней музыки) “контрастной гармонии” уподоблений и сравнений, переводчик и добивается того, что стихотворение на “вечную тему” становится глубоко современным по звучанию:
Если спросит милая моя,
с кем могу сравнить подругу я,
то отвечу ей: на Колыме
черный соболь, дивный зверь живет,
драгоценным мех его слывет.
Но ведь люди ловят соболей,
чтоб в Якутске модницы могли
хвастать: вот, мол, воротник нашли…
Не обижу милую мою —
с соболем прекрасным не сравню.
В одном из сказаний, воссозданных Анатолием Преловским, говорится: “Жизнь казацкая длинна — не кончается она”. Верится: такая же судьба и у народной поэзии Сибири.
“Волшебная Сибирь. Памятники фольклора. Антология. Серия: духовное наследие Сибири. — М.: Новый Ключ, 2003.