Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2005
Эпитафия
Я сорвался с уступа и чуть не погиб.
Там был ангел. Глаза его были оленьи.
Мне казался диковинным крыльев изгиб.
Я на скалах его рисовал, на холстине,
А потом одолел Джавахетский хребет.
Мои фрески в Икорте на стенах поныне.
Я был иноком. Я не исполнил обет.
Мне игумен прощал и хмельные метели,
И победу не ангельских — девичьих глаз.
Я рыдал. Я отправился в Светицховели.
Но и там я бессмертную душу не спас.
И сидел я в духане, уставившись тупо
На обвислые груди косой Русико.
Быть художником — то же, что падать с уступа.
И грешить тяжело, и спасаться легко.
Схоронили меня возле древнего храма.
Все иконы мои взял отец эконом.
Если ты не спешишь, помолись за Гурама
И поставь у могилы бутылку с вином.
Антиной в Армази1
Разбужен грузинскою речью,
Он сбросил лавровый венок,
Подумал: “Кого же я встречу?
Неужто я не одинок?”
Увидел, что ветка кизила
У входа в гробницу цвела.
И вспомнил, что горло пронзила
Ему Одиссея стрела.
Зачем эти странные люди
Идут с ним к гремящей Куре,
Как будто и впрямь он — на блюде
И солнце горит в серебре?
“За стол с Пенелопой не сяду,
Не буду её женихом.
Когда же вернусь я в Элладу,
Хотя бы на кляче верхом?
Когда эти горы покину?
Итаку найду или нет?..”
И кличет, и кличет Афину —
И звон колокольни в ответ.
1 В мцхетской античной гробнице было найдено блюдо с изображением Антиноя.
Мольба подстрочника
Лучше словом валуны тащи,
Бейся в берег каждым пенным слогом,
Чтобы слышать в ветре свист пращи.
И заговорит река Рехула
В первый раз с тобой наедине,
Чтобы и в строке она вздохнула
Грудью тех, кто здесь лежит на дне.
Самым сострадательным глаголом
Души убиенных утоли.
Стань Вахтангом, Саввою, Григолом,
Выбей зубы хану Фатали.
Если ж вдруг Рехула замолчала
И в бессильи бьюсь не я один,
Это значит — в замках Квемо Чала
Призраки сошлись среди руин.
Прикоснись ко мне — я возликую,
Прозой награжу тебя былой
И, почуяв тетиву тугую,
Стану самой лёгкою стрелой.
Почти зажившее крыло —
И за тобой несусь, мерани1 .
В меня стреляли прямо влёт.
Но браконьерам не везёт:
Я в небе в предрассветной рани.
Врезаюсь в солнце грудью всей
Над усыпальницей князей,
Над Элизбаром и Шалвою.
Меня не обезглавил шах.
И ветер у меня в ушах,
Лечу, подхвачен синевою.
Мне стала жизнь ещё милей.
И в птичьей сущности моей —
Связь между лучшими мирами.
Кто нас с тобой, мерани, спас?
Я знаю, чей иконостас
Был освящён в Икортском храме.
Пускай края опалены
У древней крепостной стены, —
Мерани, ты не опечален —
Тем более, что я живой
И что кустами и травой
Всё заросло между развалин.
1 М е р а н и — крылатый конь (груз.).
Март Галактиона
Что рванулась вослед за тобой.
И весна, и “циспери канцеби”1
Вдруг утратили цвет голубой.
Хоть безумная тайна раскрыта,
Тут же новая встала за ней.
Перепачканы кровью копыта
Уносящихся синих коней.
Не пошло предсказанье насмарку:
Стих оставил гадалку без карт.
Проскочил ты последнюю арку —
Мокрым снегом ответствовал март.
Нету слёз. Лишь снежок на подушке.
Кто надел тебе этот венец?
Кто ж ещё, — в деревенской церквушке
Служит службу священник отец.
“Если б знал я тогда в Чиквииси…
Если б в душу река не текла…”
А теперь? Эти горние выси,
Эта грязь и осколки стекла…
* * *
Который день. Июль пристыжен.
И звон монет, и звон булыжин —
Бегут ручьи за поворот,
Туда, к Сионскому собору,
Не в будущее — в старину.
И я в их музыке тону.
Тут в детство впасть, пожалуй, впору.
И мне теперь тринадцать лет.
Грохочет гром — а я не глохну,
Я молнию схвачу — не охну.
Я мокну, я полураздет.
Пусть хлещет ливень утром ранним,
Пусть он загнал в подъезд мушу2 .
А я наивен, я пляшу:
Я не убит ещё, не ранен.
Так, может, в хашную пойдём,
Так, может, ты меня уважишь
И там, за столиком расскажешь,
Как мальчик пляшет под дождём.
1 “Ц и с п е р и к а н ц е б и” — “Голубые роги” (так назывались журнал и объединение грузинских символистов).
2 М у ш а — носильщик.
* * *
Тут спасенья не найти в вине.
Ветхие балкончики Метехи,
Я пришёл к вам. Помогите мне.
Вы всё те же полночью сырою,
Не дано глядеть вам свысока,
Хоть висите в небе над Курою
И плывёте, будто облака.
Вы плывёте со своим бельишком,
Со своею рухлядью к луне…
Господи, уже полвека с лишком
К вам иду, чтоб помогали мне.
Зря твердят, что не бывает чуда, —
Ведь однажды девушка рукой
Помахала мне тайком оттуда.
Жаль, что больше не встречал такой.
* * *
Было ведь: в расцвете сил
Он в двуконном фаэтоне
По Тифлису колесил.
На циркачку из Парижа
Тратил деньги. Ну а та
Не скрывала, что бесстыжа
И что нет на ней креста.
И французскими духами
Убивала наповал.
Был он счастлив, что в духане
С нею совесть пропивал.
Позабыв о малых дочках,
Докатился до нужды
Ради ямочек на щёчках
Ну и прочей ерунды.
Время шло, и впал он в спячку.
Был вверху, теперь — внизу.
Девку вспомнит ту, циркачку, —
И проглотит он слезу.
Снег в Паншети
Больше видится, чем снится.
Здесь, в Паншети, на траву
Снег, как в Рождество, ложится.
Я забуду всё равно
И тебя, и день вчерашний.
Вся в метели крепость Сно
Вместе с трёхэтажной башней.
Ну, ответь, коль ты хитра:
По чьему же наущенью
Рвутся к выходу ветра,
Уши прожужжав ущелью?
Вьюга саван соткала,
Не бывать же ей иною…
Сно возвысила скала,
Обнеся его стеною.
Тридцать первое. Метель.
Эхо снежного обвала.
Завтра всё-таки апрель.
А тебе и горя мало.
Марко Поло в Тбилиси
Уже за тридцать. Всё равно.
Он не синьор — он просто Марко:
Такое здесь у них вино.
Тут зелени сдаются скалы,
Тут солнце бьёт из-под копыт,
И у развалин Нарикалы,
Как в тигле, золото кипит.
Ах, Марко, разве нас любили?
В темницу время утекло.
Пусть так, но по-грузински “тбили” —
“Тепло”. Конечно же, “тепло”!
И тамада торопит: “Чкара!”1
Кто у кого сейчас в гостях?
Все чудеса Мадагаскара —
Муссонный вымысел, пустяк.
Усердно он в карманах шарит…
Бог мой, да здесь добрейший люд.
Не стоит волноваться, скаред:
Тебе вина ещё нальют.
Внимая штормовому гулу,
Он понял, что не одинок,
И вспомнил, весь в слезах, Корчулу —
Родной хорватский островок.
Возвращаюсь в Занави
А может, мы давным-давно в плену?
Но я в оконце южного фасада
Обители занавской загляну.
Там даже не оконце — прорезь, в общем.
А свет оттуда? Господи, — какой!
Так что ж мы с вами втихомолку ропщем?
За здравье надо, мы — за упокой.
И где часовни наши, Бога ради?
И где орёл? И где его скала?
Ведь сказано недаром: души рабьи,
Судьба вам общий саван соткала.
В углах медвежьих скоро снег растает.
Медведей больше нет, но есть углы.
И лишь из веры сердце вырастает,
Как вырастает крепость из скалы.
Памяти поэта
У Маруси случилось большое несчастье…
Семён Липкин
И дождлива была, и черна.
И брезентовой курткой Маруся
Незнакомца накрыла вчера.
Он не дышит, промокший до нитки.
Шорох крыл. Кто же их распростёр?
Всё предсказано: лучик карбидки,
С гор спускающийся транспортёр,
Даже вечность в потоке, рождённом
Выше самых заоблачных скал…
Незнакомец тот звался Семёном.
Он, Маруся, Одессу искал.
И нашёл. Больше нету загадки.
Ты печаль у Эльбруса развей.
Он исправить успел опечатки
В этой книге рукою своей.
1 “Ч к а р а” — скорей! (груз.)
Эпитафия
Я сорвался с уступа и чуть не погиб.
Там был ангел. Глаза его были оленьи.
Мне казался диковинным крыльев изгиб.
Я на скалах его рисовал, на холстине,
А потом одолел Джавахетский хребет.
Мои фрески в Икорте на стенах поныне.
Я был иноком. Я не исполнил обет.
Мне игумен прощал и хмельные метели,
И победу не ангельских — девичьих глаз.
Я рыдал. Я отправился в Светицховели.
Но и там я бессмертную душу не спас.
И сидел я в духане, уставившись тупо
На обвислые груди косой Русико.
Быть художником — то же, что падать с уступа.
И грешить тяжело, и спасаться легко.
Схоронили меня возле древнего храма.
Все иконы мои взял отец эконом.
Если ты не спешишь, помолись за Гурама
И поставь у могилы бутылку с вином.
Антиной в Армази1
Разбужен грузинскою речью,
Он сбросил лавровый венок,
Подумал: “Кого же я встречу?
Неужто я не одинок?”
Увидел, что ветка кизила
У входа в гробницу цвела.
И вспомнил, что горло пронзила
Ему Одиссея стрела.
Зачем эти странные люди
Идут с ним к гремящей Куре,
Как будто и впрямь он — на блюде
И солнце горит в серебре?
“За стол с Пенелопой не сяду,
Не буду её женихом.
Когда же вернусь я в Элладу,
Хотя бы на кляче верхом?
Когда эти горы покину?
Итаку найду или нет?..”
И кличет, и кличет Афину —
И звон колокольни в ответ.
1 В мцхетской античной гробнице было найдено блюдо с изображением Антиноя.
Мольба подстрочника
Лучше словом валуны тащи,
Бейся в берег каждым пенным слогом,
Чтобы слышать в ветре свист пращи.
И заговорит река Рехула
В первый раз с тобой наедине,
Чтобы и в строке она вздохнула
Грудью тех, кто здесь лежит на дне.
Самым сострадательным глаголом
Души убиенных утоли.
Стань Вахтангом, Саввою, Григолом,
Выбей зубы хану Фатали.
Если ж вдруг Рехула замолчала
И в бессильи бьюсь не я один,
Это значит — в замках Квемо Чала
Призраки сошлись среди руин.
Прикоснись ко мне — я возликую,
Прозой награжу тебя былой
И, почуяв тетиву тугую,
Стану самой лёгкою стрелой.
Почти зажившее крыло —
И за тобой несусь, мерани1 .
В меня стреляли прямо влёт.
Но браконьерам не везёт:
Я в небе в предрассветной рани.
Врезаюсь в солнце грудью всей
Над усыпальницей князей,
Над Элизбаром и Шалвою.
Меня не обезглавил шах.
И ветер у меня в ушах,
Лечу, подхвачен синевою.
Мне стала жизнь ещё милей.
И в птичьей сущности моей —
Связь между лучшими мирами.
Кто нас с тобой, мерани, спас?
Я знаю, чей иконостас
Был освящён в Икортском храме.
Пускай края опалены
У древней крепостной стены, —
Мерани, ты не опечален —
Тем более, что я живой
И что кустами и травой
Всё заросло между развалин.
1 М е р а н и — крылатый конь (груз.).
Март Галактиона
Что рванулась вослед за тобой.
И весна, и “циспери канцеби”1
Вдруг утратили цвет голубой.
Хоть безумная тайна раскрыта,
Тут же новая встала за ней.
Перепачканы кровью копыта
Уносящихся синих коней.
Не пошло предсказанье насмарку:
Стих оставил гадалку без карт.
Проскочил ты последнюю арку —
Мокрым снегом ответствовал март.
Нету слёз. Лишь снежок на подушке.
Кто надел тебе этот венец?
Кто ж ещё, — в деревенской церквушке
Служит службу священник отец.
“Если б знал я тогда в Чиквииси…
Если б в душу река не текла…”
А теперь? Эти горние выси,
Эта грязь и осколки стекла…
* * *
Который день. Июль пристыжен.
И звон монет, и звон булыжин —
Бегут ручьи за поворот,
Туда, к Сионскому собору,
Не в будущее — в старину.
И я в их музыке тону.
Тут в детство впасть, пожалуй, впору.
И мне теперь тринадцать лет.
Грохочет гром — а я не глохну,
Я молнию схвачу — не охну.
Я мокну, я полураздет.
Пусть хлещет ливень утром ранним,
Пусть он загнал в подъезд мушу2 .
А я наивен, я пляшу:
Я не убит ещё, не ранен.
Так, может, в хашную пойдём,
Так, может, ты меня уважишь
И там, за столиком расскажешь,
Как мальчик пляшет под дождём.
1 “Ц и с п е р и к а н ц е б и” — “Голубые роги” (так назывались журнал и объединение грузинских символистов).
2 М у ш а — носильщик.
* * *
Тут спасенья не найти в вине.
Ветхие балкончики Метехи,
Я пришёл к вам. Помогите мне.
Вы всё те же полночью сырою,
Не дано глядеть вам свысока,
Хоть висите в небе над Курою
И плывёте, будто облака.
Вы плывёте со своим бельишком,
Со своею рухлядью к луне…
Господи, уже полвека с лишком
К вам иду, чтоб помогали мне.
Зря твердят, что не бывает чуда, —
Ведь однажды девушка рукой
Помахала мне тайком оттуда.
Жаль, что больше не встречал такой.
* * *
Было ведь: в расцвете сил
Он в двуконном фаэтоне
По Тифлису колесил.
На циркачку из Парижа
Тратил деньги. Ну а та
Не скрывала, что бесстыжа
И что нет на ней креста.
И французскими духами
Убивала наповал.
Был он счастлив, что в духане
С нею совесть пропивал.
Позабыв о малых дочках,
Докатился до нужды
Ради ямочек на щёчках
Ну и прочей ерунды.
Время шло, и впал он в спячку.
Был вверху, теперь — внизу.
Девку вспомнит ту, циркачку, —
И проглотит он слезу.
Снег в Паншети
Больше видится, чем снится.
Здесь, в Паншети, на траву
Снег, как в Рождество, ложится.
Я забуду всё равно
И тебя, и день вчерашний.
Вся в метели крепость Сно
Вместе с трёхэтажной башней.
Ну, ответь, коль ты хитра:
По чьему же наущенью
Рвутся к выходу ветра,
Уши прожужжав ущелью?
Вьюга саван соткала,
Не бывать же ей иною…
Сно возвысила скала,
Обнеся его стеною.
Тридцать первое. Метель.
Эхо снежного обвала.
Завтра всё-таки апрель.
А тебе и горя мало.
Марко Поло в Тбилиси
Уже за тридцать. Всё равно.
Он не синьор — он просто Марко:
Такое здесь у них вино.
Тут зелени сдаются скалы,
Тут солнце бьёт из-под копыт,
И у развалин Нарикалы,
Как в тигле, золото кипит.
Ах, Марко, разве нас любили?
В темницу время утекло.
Пусть так, но по-грузински “тбили” —
“Тепло”. Конечно же, “тепло”!
И тамада торопит: “Чкара!”1
Кто у кого сейчас в гостях?
Все чудеса Мадагаскара —
Муссонный вымысел, пустяк.
Усердно он в карманах шарит…
Бог мой, да здесь добрейший люд.
Не стоит волноваться, скаред:
Тебе вина ещё нальют.
Внимая штормовому гулу,
Он понял, что не одинок,
И вспомнил, весь в слезах, Корчулу —
Родной хорватский островок.
Возвращаюсь в Занави
А может, мы давным-давно в плену?
Но я в оконце южного фасада
Обители занавской загляну.
Там даже не оконце — прорезь, в общем.
А свет оттуда? Господи, — какой!
Так что ж мы с вами втихомолку ропщем?
За здравье надо, мы — за упокой.
И где часовни наши, Бога ради?
И где орёл? И где его скала?
Ведь сказано недаром: души рабьи,
Судьба вам общий саван соткала.
В углах медвежьих скоро снег растает.
Медведей больше нет, но есть углы.
И лишь из веры сердце вырастает,
Как вырастает крепость из скалы.
Памяти поэта
У Маруси случилось большое несчастье…
Семён Липкин
И дождлива была, и черна.
И брезентовой курткой Маруся
Незнакомца накрыла вчера.
Он не дышит, промокший до нитки.
Шорох крыл. Кто же их распростёр?
Всё предсказано: лучик карбидки,
С гор спускающийся транспортёр,
Даже вечность в потоке, рождённом
Выше самых заоблачных скал…
Незнакомец тот звался Семёном.
Он, Маруся, Одессу искал.
И нашёл. Больше нету загадки.
Ты печаль у Эльбруса развей.
Он исправить успел опечатки
В этой книге рукою своей.
1 “Ч к а р а” — скорей! (груз.)