Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2005
Хочу дополнить Бориса Дубина, который в предыдущем номере “ДН” анализирует выпущенный издательством “Время” изящный томик “Абсолютное стихотворение”.
Сорок семь гениев мировой лирики. От каждого — шедевр в подлиннике, следом — филологический перевод (если поэт не русский), о каждом — краткое, емкое, как правило, блестящее эссе составителя Бориса Хазанова.
Начинается Пушкиным, завершается Бродским. Вот о нем и речь.
Бродского перечитываешь с особым интересом — в контексте уже не той прекрасной эпохи, которая его обижала, а в масштабе вечности. Где ему, как полагают знатоки, и уготовано место.
Приключилась на твердую вещь напасть:
будто лишних дней циферблата пасть
отрыгнула назад, до бровей сыта
крупным будущим, чтобы считать до ста…
Не сразу сообразишь, о чем речь. Но есть кончик нити: заголовок. Aere perennius. Прочнее меди. Отсчет — от Горация. В том же ряду Державин, Пушкин…
Никак не сомневаясь, что Бродский может быть осмыслен в таком ряду, начинаю вдумываться: что же он в него вносит?
“Твердая вещь” — памятник.
А что такое пасть циферблата лишних дней? То, что не твердо и противостоит памятнику — глотает накручиваемые циферблатом лишние дни. Заставить эту пасть отрыгнуть лишнее — значит начать диалог как бы с нуля, чтобы появилась возможность считать до ста.
И вокруг твердой вещи чужие ей
встали кодлом, базаря: “Ржавей живей”
и “Даешь песок, чтобы в гроб хромать,
если ты из кости и из камня, мать”…
Стилизация вульгарного базарища настолько хороша, что воспринимается не как орнамент, а как суть. Кодла матерится виртуозно. Песок — символ непрочности — и камень либо кость — символы прочности — почти теряются в потоке такого толковища.
Такой базарной фене должна противостоять лаконичность, даже и безотносительно к сути.
Отвечала вещь, на слова скупа:
“Не замай меня, лишних дней толпа!
Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть —
не рукой под черную юбку лезть…
Юбка побуждает вспомнить давнее открытие Бродского: здесь конец перспективы! Лезть бесперспективно — ничего не откроется. Свинцовый дрын и кровельная жесть перспективу несколько оживляют, но суть все та же: как смеет кодла не признавать памятника?
Ей и отвечено:
А тот камень-кость, гвоздь моей красы —
он скучает по вам с мезозоя, псы.
От него в веках борозда длинней,
чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней”.
С кадилом? Ну, понятно: у вас, псы, борозда коротка. У вас вечная жизнь в иллюзиях, а у меня в натуре.
Что же должно быть на душе, чтобы возникла такая тяжба…
Так эта тяжба — суть?
Гораций перечислял свои заслуги, которые сегодня могут показаться “довольно скромными” — он “ввел в латинскую поэзию эолийские метры” (имеются в виду прежде всего размеры Сапфо и Алкея, — поясняет Борис Хазанов).
Пушкин несколько расширил перечень деяний: у него — свобода наперекор жестокости, чувства добрые, милость к падшим… И срок определен: пока жива поэзия.
У Бродского срок геологический: с мезозоя, что для культуры означает без срока. И без статьи (то есть без перечня заслуг и деяний).
Вся магия, стало быть, в том, как умело поэт объясняется с теми, кто не понимает величия.
Это и вносит преемник Горация и Пушкина в сокровищницу мирового духа. Это борозда, коей он продолжает тысячелетнюю пахоту культуры. Борозда — длин-
ней — таково определение ее ценности и таково финальное ощущение от ХХ века, который, по определению Хазанова, “догнил на наших глазах”, а теперь предъявляет себя вечности.