Повесть. Вступительная заметка Романа Сенчина
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2005
От редакции
Тема армии — той армии, какую мы знаем сегодня, — вот уже почти двадцать лет (с поляковских “Ста дней до приказа” и калединского “Стройбата”) одна из популярнейших в нашей литературе. Тем более что для этого есть все условия — дедовщина приобретает все более жестокие формы, пережитое в Афганистане и Чечне не отпускает, периодически возникают новые и “просыпаются” старые горячие точки. Но “730 дней в сапогах” Алексея Ефимова — произведение особое.
Дело в том, что в армию на срочную службу попадают ребята в основном совсем молодые, и когда кто-то из них пробует описать события этих двух лет по свежим следам, у него в силу возраста, из-за неопытности мало что получается. А если человек пишет по прошествии времени, из памяти волей-неволей уходит множество деталей, мелочей, выветривается сама атмосфера армейской службы — “совсем другой жизни”, мира “за забором”. Остается самое яркое, какие-то случаи, ситуации, чаще всего трагические или курьезные. Они-то и составляют основу для рассказа, повести, романа. Герой Ефимова проходит путь от призывника и духа до дембеля. Он испытывает жестокость, и ему приходится быть жестоким; он взрослеет, мужает, закаляется. И происходит это не по прихоти автора, не литературно, а естественно и достоверно… Вообще “730 дней в сапогах” трудно назвать произведением литературным. Это нечто другое. На мой взгляд, большую этнографическую да и психологическую правду содержат армейские анекдоты, афоризмы, тексты вроде бы наивных песен, молитв из дембельских блокнотов и альбомов.
Алексею Ефимову удалось поразительно ярко и точно передать подробности этого мира, состояние человека, вынужденного в нем не только существовать, но и постараться остаться человеком, сильным человеком. Личностью.
Роман Сенчин
1. Военкомат
Военкомат страна чудес — туда попал и там исчез…
Красный “Москвич”, сделав круг, остановился возле зеленых ворот военкомата. Я выполз из него под прощальные напутствия близких и, не выдержав приступа тошноты, выпустил в снег содержимое желудка, которое так усиленно пытался сдержать всю дорогу. Кругом шныряли полупьяные и от этого безбашенные призывники, прощаясь с родней, с девчонками, со всеми, кто стоял перед воротами. В самом же военкомате они уже ходили с унылым видом, то и дело знакомясь и растерянно озираясь.
— Эй, молодежь, хватит “шарахаться”! Пять минут — и вы все собрались в шестом кабинете! — крикнул здоровый, с большими усами прапор.
Мы, как стадо баранов, дыша перегаром и громко шаркая, расположились в маленьком и душном классе кто на чем — стульев хватило всего на треть нашей
толпы — и включили стоящий в углу телевизор.
— Ну и духота, может, форточку откроем! — послышалось где-то у окна.
— Ну попробуй, — сказал стоящий возле меня алтаец, которому впоследствии была присвоена кличка Сапай.
Какой-то маленький коренастый пацанчик в засаленной телогреечке влез на подоконник и, краснея от напряжения, стал ворочать мудреные задвижки форточки, матерясь и покряхтывая.
— Какого х… включили ящик?! А ты, урод, куда полез? Всем встать! — заорал диким голосом появившийся в дверях капитан, и в классе возникла глухая тишина. — Садитесь. Я — капитан Панченко и отныне все телодвижения — только с моего разрешения или приказа! Все, кто будет замечен в нарушении моих требований, будет строго наказан. Вы меня поняли?
Послышалось невнятное мычание.
— Теперь я прочту список ваших фамилий и попрошу, чтобы вы вставали и громко, четко произносили “Я”.
Он начал перечислять замысловатые фамилии, то и дело ошибаясь в произношении.
— Ну, все шестьдесят в сборе, и я введу вас в курс дела. Попали вы, пацаны, в элитное подразделение погранвойск. Находиться ваша часть будет на острове Сахалин, может, кто слышал о таком…
— А там бананы растут? — раздался чей-то пьяный голос.
— Встать!
Маленький узкоглазый паренек, пряча глаза и шурша пакетами, нерешительно встал под дружный хохот нашей толпы.
— Как фамилия, боец? — спросил капитан Панченко (впоследствии переименованный нами в Панка).
— Тамчелаев, — сказал парень и ссутулился, ожидая наказания.
— Впредь если кто захочет задать вопрос, должен четко сказать: “Разрешите обратиться, призывник Пупкин!” Ясно?
— Так точно! — донеслось из толпы.
— Задавай, Там… Тал… Толмачев или как там тебя?
— А там бананы есть? — робко спросил Тамчелаев.
— Есть там и бананы, и кокосы, и пальмы с обнаженными загоревшими туристками. Садись. Сейчас я попрошу вас никуда не отлучаться из кабинета. Можете включить телевизор.
— А покурить можно?
— Можно Машку за ляжку или козу на возу, а у нас — разрешите. Понял? Боец… Можно, но только группами не больше и не меньше пяти человек, и в курилке. — С этими словами Панк вышел, и в классе послышались гул и хихиканье. Я пошарил в карманах и обнаружил там смятую пачку сигарет.
— Кто курить пойдет?
Сразу несколько человек собрались у двери, и мы метнулись в место для курения.
— Ну чё, пацаны, давайте знакомиться!
— Валя, — протягивая руку, сказал здоровый парень в порванной фуфайке.
— Леха, — ответил я.
— Саня, — это худощавый.
— Юра, — низкий, с большой головой алтайчик.
— Чё-то башка трещит! — сказал я, жадно затягиваясь сигаретой. Открылась дверь, и я увидел своего соседа Антоху, которого, признаться, недолюбливал и время от времени поколачивал.
— О, ёшкин кот, и тебя тоже! — сказал он.
— Да, но тебя же вроде позавчера загребли? — спросил я.
— Да я уж тут два дня кантуюсь. Теперь сказали, что в погран поеду куда-то к черту на рога. А ты куда попал?
— Туда же, — ответил я. — Значит, будем вместе служить.
— Речи нет! — ответил Антон и улыбнулся.
— Пацаны, короче, держимся всей толпой — может, как-нибудь проживем, — сказал Валя, глядя в никуда.
— Да, братва, один хорошо, а своя мафия лучше! — сказал я. — Пойдем, а то чего-то я задубел, — и мы пошли опять в этот уже порядком надоевший класс.
Четыре часа мы просидели там и пропялились в телевизор. Вдруг Саня зашуршал сумкой:
— Чё, босота, может, опохмелимся? У меня четок есть.
— У меня тоже, — ответил я и достал полторашку пива.
Поцедив из железной кружки крепкой Саниной самогонки и запив моим пивом, мы через полчаса порядком повеселели и травили анекдоты, как вдруг в класс вошел Панк со своим помощником-контрактником и дал приказ выходить и организованно рассаживаться в красный “Икарус”.
Толпа провожающих стояла вокруг автобуса, махая руками и плача. Никто не знал, куда нас везут и что нас ждет впереди. “Икарус” тронулся, и мы понеслись туда, где рассчитывали хлебнуть романтики и стать настоящими мужчинами.
Я проснулся на железнодорожном вокзале, еще не отрезвев. Дорога пролетела в пьяном дыму и на гражданских поездах. Под монотонный стук колес и пьяную речь пацанов мелькали города и села, поля и перелески, бескрайние российские просторы, менялись лица пассажиров и темы разговоров.
Ехали мы весело, то и дело знакомясь с девчонками в вагонах и приглашая их за наш небогатый стол. Бабульки охали, узнавая, что мы призывники, а мужики приходили в купе и выпивали с нами, уча службе и рассказывая, как они служили и переносили все тяготы и лишения армейской жизни. Тут же мотались пьяные дембеля, то наезжая на нас, то сочувствуя, некоторые давали почитать нам свои дембельские блокноты с солдатской самодеятельностью.
— А чё, босота, может, наголо побреемся? — сказал, тряся своей шевелюрой, Валя. — Там ведь все равно нас стричься озадачат, а мы уже лысые приедем.
— Базара нет, вот только чем ты стричься будешь, не консервным же ножом?
— Зачем ножом? Можно станком для бритья.
— Это как?
— А гляди. — Валя достал из сумки станок и обломал у него ограничитель, так, чтобы лезвие торчало открытым. — Вот этой хренью и будем головенки шоркать. Так волос в станке забиваться не будет.
Накатив для смелости, вся наша мафия в количестве четырех человек побрела в вагонный сортир, заблокировав туда путь мирным гражданам самое малое на два часа.
— Э, бля, башка-то не казенная.
— Я же не виноват, что поезд качает… Ой, кажется, я тебе жбан немного покоцал, извини.
— Ну ты и урюк. Брей скорее, колотун невыносимый.
Вскоре мы уже гоняли по поезду, сверкая, как мухоморы, своими порезанными голыми черепами.
Мы ходили по вагонам в поисках какой-нибудь более-менее приличной одежды у призывников, чтобы на ближайшей станции все это сплавить каким-нибудь старушкам за самогон. Когда шмотье закончилось, продавали сухпайки, отрывая от банок с кашей этикетки и толкая все это как тушенку. Нас прозвали бандой бритоголовых, и ряды наши с каждым днем пополнялись такими же свежими лысинами.
Наконец на десятые сутки нашей поездки мы вышли в порту Ванино, где очень долго не могли отойти от тряски поезда. На вокзале нам пришлось ночевать — вот тут-то мы и вкусили все прелести морского климата. Завывали нескончаемые метели, а когда мы выходили покурить, то слышали где-то вдалеке шум прибоя и ежились от пронизывающего до костей ветра.
— Неужели море?!
— Да, по ходу.
— А мы на корабле поплывем?
— Не знаю, может, самолетом полетим.
— Ты видел море?
— Я — нет.
— И я — нет.
— Да вы чё, пацаны, тут кое-кто от поезда шарахался. С гор за солью спустился, а его в армию забрали! — И мы смеялись, хотя и сами-то недалеко ушли в своем развитии: дальше республиканской столицы многие никогда и не выезжали.
На паром нас везли на ГАЗ-66.
— Напихали, как кильку в банки!
— Да ладно ты стонать!
— Дышать нечем.
— Убери коленки!
— Эй, вы чем там занимаетесь?..
— Да пошел ты!
— Сам пошел!
— Чё, может, подеретесь? Я уже ставки делаю.
— Долго еще ехать?
— Пацаны, море!!!
Кто-то высмотрел через дырочку в тенте кузова море, и несколько человек, толкаясь, полезли глядеть в маленькое отверстие.
— Да чё ты лезешь?! Сейчас приедем — сам увидишь!
— Ну интересно же!
— Надоест еще.
— Гляди, корабли!
Машина остановилась, тент приподнялся, и яркий свет заставил нас прищурить глаза.
— Ну, гаврики, вытряхивайтесь! — сказал капитан и поднял воротник бушлата.
Мы восхищенно смотрели на огромные корабли. Подгоняемые резким ветром, прошли мы неорганизованным строем на паром — наше первое в жизни плавание выгоняло из нас весь хмель.
— Мне плохо!
— Потерпи, завтра приплывем.
— Не могу, похоже, морская болезнь.
— Пацаны, он догундит, точно за бортом окажется.
— А чё, давай его искупаем! — Толпа схватила гундосого земляка и, огогокая и хохоча, стала переваливать его через борт.
— Пацаны, я не буду ныть!
— Молчи, щас поплывешь!
— Пацаны, я плавать не умею!
— Говно не тонет!
— Ну ладно, пацаны, пошутили и хватит, а то он штаны намочил.
Бедного парня опустили на палубу, и он с перепуганными глазами убежал в каюту и до утра не высовывал носа на палубу.
К утру высадились на Сахалине.
— А бананы где? — спросил Тамч.
— В Караганде! Ты чё, откуда здесь бананы? Тут, наверное, круглый год зима.
— Да, похоже, Сахалин — вторые Сочи, солнце греет, но не очень, если выйдешь без тулупа, посинеешь, как за…
Хохот раздался в толпе, но разом прекратился, когда Панк заорал:
— Стройся, мутанты!
И мутанты построились.
Наконец нас привезли в часть. Вот она, романтика! Вопли сержантов, горы снега, почерневшие лица солдат. Куда же мы попали?!
В бане, куда нас, как баранов, загнали всей толпой, мы отдали свою одежонку и получили новенькие камуфляжи и бушлаты, шапки и сапоги. Вышли из бани все одинаковые, с воинственными рожами. И опять команда, и опять ГАЗ-66, и опять как кильки в банке.
— Куда мы едем? — послышалось из темноты.
— Туда, где нет труда.
— А ты кто?
— Я — душара, твой дед, и если ты будешь задавать вопросы, то будешь помирать в упоре для отжима. Понял, запах?
— ?!
— А для тех, кто в танке, повторяю: вы все — духи, дух подчиняется деду, уважает дембеля и боится старших корефанов. Дух — это трактор, который много работает и мало рычит. Дух — это маленький волшебник. А едете вы в учебку. Там вы будете вешаться. Знайте одно: пресекаются суки (стукачи), чухоморы, или чухи (те, кого вечно мучает голод), и олени (слабые и невыносливые). А те, кто будет подсекать, делать все правильно и во всем угождать дедам, кто не будет тупить — отлынивать, — те будут служить как мужики — без проблем. Вам ясно?
Все затихли. Гул мотора “газика”, который вез нас в учебку, то и дело заглушался мощными порывами ветра. Уже порядком стемнело, когда “газик” остановился, и мы не могли разглядеть, куда попали.
— Выгружайтесь и стройтесь! — заорал сержант, и мы послушно стали выпрыгивать на снег.
— Веди их во вторую казарму и покажи каждому его место!
— Есть!
И нас, подгоняя, повели в казарму.
Казарма превзошла все наши ожидания. Вместо того, что мы привыкли видеть в фильмах про армию, нашему взору открылись все “прелести” реальной жизни. Большие окна заделаны полиэтиленом, в дыры врывались потоки ветра со снегом. Стены до половины закрашены в грязно-серый цвет. Пол, на котором стояли двухъярусные кровати и тумбочки, был затянут тонким туманом и был сырым и скользким. Посреди казармы на полу постелен линолеум, эта дорожка называлась “взлетной”, а места, где стояли кровати, были бетонными. Потолок обильно усеян каплями влаги, которые то и дело падали нам то за шиворот, то на макушку. Синие с черными полосками байковые одеяла и грязные желтые подушки наводили непонятную тоску.
Кругом ходили худые, с черными лицами и ввалившимися глазами солдаты и курсанты в латаных камуфляжах и растоптанных кирзовых сапогах, в грязных шапках, натянутых на самые уши. В глазах читались усталость, подавленность и отчаяние. Со стороны они были похожи на зомби или на каких-то загнанных животных.
— Неужели мы будем так служить? — с отчаянием в голосе спросил Тамч.
Ему никто не ответил, все молчали, словно в каком-то шоке.
— Так, всем прибывшим строиться на взлетке! — крикнул сержант, и дневальный, который не шевелясь стоял на тумбочке возле выхода из казармы, вдруг, выпучив глаза, заорал:
— Рота, стро-о-иться!
Мы построились вдоль взлетки. Несколько сержантов вышли на середину, презрительно глядя на нас.
— Так, пацаны, вы в армии, — заговорил один из сержантов, самый здоровый и свирепый, со странной фамилией Примак. — Отныне вы уже не люди, а курсанты. Сегодня вы должны запомнить, кто в каком отделении, фамилии и звания ваших командиров отделений, взводов и рот, ознакомиться с распорядком дня, узнать, как заправляется обмундирование на “отбой”. Не производить никаких телодвижений без команды и никуда не отлучаться! Расположитесь вы вот в этой части казармы, — он указал на кровати. — Каждого закрепим за отдельной кроватью и тумбочкой, одной на четверых, где вы должны поддерживать постоянный порядок. Вы должны выучить все приколы, иначе вам будет худо. Питьевая вода вон в том бачке, — он указал на бачок возле тумбочки дневального, — вода кипяченая и всегда горячая, но пить вы будете только ее. Большая часть из вас, уверен, опустится ниже канализации, но некоторые, самые смышленые, будут подниматься, так что как вы себя покажете — такое к вам и будет отношение в дальнейшей службе. Мы не потерпим здесь приступов суицида и дезертирства, а также стукачества и чухоморства. Бежать отсюда некуда, все равно поймают — куда с острова убежишь! — и накажут. По всем проблемам обращаться к товарищам сержантам.
Он закончил свою речь и прошел вдоль строя, еще раз окинув нас свирепым взглядом. Прозвучала команда выбегать и строиться на ужин. Вначале нас построили в одну шеренгу по росту, затем мы выходили по четыре человека и строились в походный строй в четыре колонны.
— Так вы теперь должны стоять, запомните, кто за кем стоит, и не дай бог, какой-нибудь урод встанет не на свое место. Ясно? А теперь — шагом марш!
— Раз-два! Раз-два-а-три! — заорал сержант с узкими глазами по фамилии Хе, и мы дружным шагом пошли по утоптанной дороге по направлению к столовой.
— Рота-а-а, — мы продолжали двигаться.
— Р-рота! — крикнул Хе.
Мы, крутя головами и не понимая его, продолжали идти.
— Рота, стой! — мы остановились.
— К бою! — мы снова не поняли.
— По команде “к бою” вы должны упасть на свое изнеженное брюхо или встать в упор для отжима — в зависимости от обстоятельств, вам ясно?
— Так точно! — крикнули мы враз.
— Не слышу. Ясно?
— Так точно! — еще громче крикнули мы.
— Я не слышу. К бою!
Мы упали на утоптанную дорогу.
— Упор для отжима при-и-нять!
Мы приняли упор.
— На кулачки, и произвольно, но синхронно отжимаемся пятьдесят раз. Начинай!
Мы, косясь друг на друга, начали отжиматься, стараясь не поднимать головы. Хе, проходя мимо каждого из нас, бил сапогом то снизу, под живот, то сверху, по спине.
— Отныне, когда звучит команда “Р-рота!” — вы должны топать своими куриными ногами так, что я должен аж испугаться. При этом должен быть четкий строевой шаг с отмашкой рук, поднятой головой и все такое. Встать!
Мы встали.
— Напра-во!
Мы повернулись направо.
— Если я сейчас не увижу четкого строевого шага, вы будете тренироваться всю ночь! Вам ясно?
Мы, что есть силы напрягая голосовые связки, заорали:
— Так точно! — И эхо разнеслось по всему учебному центру.
— Нале-во! С места. Строевым шагом. Марш! — И мы зашагали опять. — Р-рота… — Мы, отбивая такт, стали усиленно топать. — Не слышу роты!
Мы стали топать еще сильней, и наш топот заглушил все возгласы Хе. Когда приблизились к столовой, прозвучала команда:
— Правое плечо вперед!
Мы начали метаться кто куда, затем еще не раз отжались и научились поворачиваться.
— Справа по одному. Шагом марш!
Мы стали входить в столовую, снимая шапки и пряча головы от порывов ветра.
То, что мы увидели в столовой, повергло нас в ступор. За каждым столом на четырех человек сидело по десять лысых курсантов, которые с неимоверной быстротой метали какую-то похлебку. Мы прошли к столам, расселись на лавки (кое-как) и принялись делить хлеб.
— Команды рассаживаться не было! — заорал Хе.
Мы встали.
— Вот теперь садитесь. Раздатчики пищи, встать!
Мы начали толкать самого мелкого:
— Вставай!
— А чё я-то?!
Раздатчики пищи — за каждым столом по одному — встали. На столе лежала буханка обгоревшего снаружи, но сырого внутри хлеба, нарезанного на двадцать тонких кусков, чтобы всем досталось по два куска, стояла тарелка с кубиками
масла — десять штук, шестилитровая кастрюля, наполовину чем-то заполненная, и кружки с кипяченой водой без сахара.
— К раздаче пищи приступить!
Наш раздатчик принялся раскладывать содержимое кастрюли, каждому по полной поварешке, но почему-то этого “хлебала” хватило всего на пять мисок, и нам пришлось, ругая раздатчика, делить все это пополам. Баланда являла собой нехитрое блюдо, называемое солянкой: оно состояло из квашенной в бочках капусты, срок которой был два, а то и три года (судя по запаху), залитой кипяченой водой. Только мы начали есть это диковинное блюдо, необычайно кислое, и странный хлеб, как прозвучала команда:
— Закончить прием пищи! Встать! На выход шагом марш!
Тем же порядком мы прибыли в казарму и только расположились кто где, лишь бы не попадаться на глаза сержантам, как услышали еще одну команду и выбежали на улицу строиться. Построив нас, сержант начал свою речь:
— Внимание, рота! Среди вас сейчас был обнаружен чухомор. Это боец Чернаевич. Выйти из строя! Рота, напра-во! К бою! По-пластунски в сторону туалета марш! Кто последний приползет — будет отжиматься всю ночь.
Туалет — деревянный, весь в дырах — находился за пятьсот метров от казармы, дорога к нему была сильно заметена снегом. Мы, напрягая мышцы, усиленно ползли по сугробам, а сержант Хе с чухомором шел сзади и, подгоняя пинками нерадивых, приговаривал:
— Ползите, сволочи, и глядите, как вы попали из-за этого чуха.
Мы, изнемогая, кто на карачках, кто на боку, без сил приползли к туалету.
— Встать!
Мы со стонами поднялись.
— Всем минута на оправку.
Мы забежали в туалет и только успели расстегнуть штаны, как прозвучала команда строиться, и мы, на ходу застегиваясь, выбежали.
— Становись! Руки за голову! Сели! До казармы прыжками — марш! Кто последний — тот попал, как хрен в рукомойник.
И мы, уже прыгая на корточках, стали, обгоняя друг друга, продвигаться в обратном направлении. Мышцы на ногах быстро затекли, и уже через пятьдесят метров мы, тяжело дыша и через раз прыгая, проклинали все на свете.
Мокрый снег, налипший на наши “комки” (камуфляжи и “севера” — утепленные куртки), уже растаял и превратился в воду. От нашего стонущего строя вверх поднимался густой туман. До казармы мы допрыгали окончательно озверевшие, готовые перегрызть чуху глотку. Но, как ни странно, “грызть глотку” мы ему не
стали — на его месте мог оказаться любой из нас, потому что новых порядков, которые царили в учебке, мы еще толком не знали. Так что чух отделался легкими тычками и даже подбадриваниями с нашей стороны.
Наконец настали наша первая вечерняя поверка и отбой. Вся казарма затихла в беспокойном сне.
— Дневальный, давай стратегов и одного на секу!
Как мы узнали позже, стратегами назывались те духи, которые всяческим образом добывали у поваров продукты и готовили из них всякую домашнюю “приблуду”, устраивая сержантам вечерний ужин с чаепитием. Они обычно ни к каким работам и занятиям не привлекались, все их ухищрения были направлены на одно: разнообразно и вкусно кормить сержантов.
В повседневное меню входили добытые ими продукты, такие, как запеченные окорочка, которые готовились в пекарне, находящейся на территории части; жареная картошечка, вареная сгущенка, которая варилась в банках прямо в общем котле с солдатской кашей; морские деликатесы — печень, красная рыба, малосольная икра, ну и, конечно, “дембельская каша”, о которой хочется рассказать особо.
Рецепт дембельской каши изобретался годами нашими предками-сослуживцами, но каждое новое поколение привносило что-то свое. Готовилась она обычно из толченого печенья со “сгухой” — сгущенкой, — но также туда могли быть добавлены орехи, изюм, шоколад, некоторые фрукты, курага, мускатный орех, сливочное масло и т.д. — все, что позволяла буйная фантазия стратегов и что имелось под рукой в данный момент. А за неимением продуктов случалось и такое, что “дембелюха” бодяжилась из яичного порошка со сгущенкой.
Дефицитные продукты, которых конечно же не бывает на продовольственных складах части, обычно приходили в посылках из дома или добывались “секатыми” бойцами, которые обычно были местными и уходили на выходные в увольнения.
Также к вечернему чаю сгущенка могла подаваться в замороженном виде или разбавленная сливочным маслом, а к ней — булочки или блины. Готовилось для сержантов и многое другое, что даже не может прийти в голову неискушенным духам, например крабы, осьминоги, кальмары и другие деликатесы. Если все, что подавалось к вечернему сержантскому столу за два года, перечислить, то получится неплохая по толщине книга кулинарного искусства.
“Секой” же называлась какая-нибудь опасность, а также каша-сечка. “На секу” ставился любой боец, который находился на выходе из казармы, — на улице, у окон и т.д. В случае опасности он должен был предупредить всех, если же каким-либо образом проглядел, то его во главе со стратегами отдавали на растерзание сержантам.
Итак, подняли первого попавшегося и определили его на секу, а сами стали доставать заначки и “бульбулировать” в кружки чай. Чай бульбулировался “бульбулятором” — кипятильником, сделанным из двух лезвий и спичек, связанных ниткой так, чтобы спички не давали им соприкасаться. К каждому лезвию прикрепляется проводок, и эти два проводка вставляются в розетку, а лезвия опускаются в воду.
Сержанты ужинали и разговаривали, а стратеги что-то таскали и суетились. Вдруг кто-то закашлял. Кашляли мы все, никак не могли адаптироваться к морскому климату. Кашель был сухой, и приступы длились очень долго, стоило только раз кашлянуть. Остальные терпели как могли, но когда начнет кашлять один, то практически все не могут сдержаться и кашель становится нескончаемым. Один переставал, начинал другой.
— Одолели со своим кашлем! — сказал один из сержантов.
— Если сейчас кто-нибудь кашлянет, все попадут.
Еле слышный задавленный кашель в подушку моего соседа прозвучал для нас как пушечный выстрел.
— Р-рота! Подъем! Подорвались все, чё, кому-то неясно?!
И все подорвались.
— На кроку!
“На кроку”, или полностью “на крокодила”, означало, что боец или бойцы должны были расположиться на шконке так, что руки на одной спинке, ноги на другой, лицом вниз. В таком положении, то есть на двух точках опоры, нормальный человек может провисеть две-три минуты. Те, кто спал на первом ярусе, вешались “на паучка”: ноги на спинке, а руками они держались за сетку второго яруса, при этом нельзя было доставать спиной своей шконки. В таком положении можно провисеть на минуту больше.
Мы повисли “на крокодилах”.
— Будете висеть, пока не прекратите кашлять.
И мы висели, сколько могли, то и дело опуская то одну, то другую ногу. Пот капал на подушки, слышались кряхтенье и стоны постоянно падавших и попадавших под избиения “крокодилов”.
— Ладно, — утомленно произнес один из сержантов. — Листья осыпались!
По этой команде “крокодилы” и “пауки” должны опуститься на кровати так, чтобы не было ни малейшего шороха или скрипа, в противном случае все опять будут подвергнуты наказанию.
Мы осыпались. Понемногу я начал проваливаться в сон, но вдруг где-то дальше по ряду кто-то громко захрапел.
— Один!
По этой команде кто-нибудь должен моментально подбежать, иначе придется подбегать всей казарме.
Подбежал “один” — свободный дневальный, который в это время “заплывал” — мыл пол в ленинской комнате — она же класс, кабинет для занятий, чтения газет и писания писем.
— Глуши дизеля!
“Глушить дизеля”, или “убивать тигров”, означает брать в руки подушку и изо всей силы бить ею по лицу храпящего несколько раз подряд. Дневальный с подушкой потерялся в проходе, послышался удар.
— Кто же так глушит?
Сержант взял подушку и пошел к следующему “дизелю”, послышались глухие удары. Так он ходил по казарме, пока не заглушил всех “тигров”.
— Вот как надо, душара! — сказал он и хотел сесть рядом с ужинавшими. Но я, услышав это, начал храпеть изо всех сил, надрывая горло. Раздосадованный сержант схватил подушку и побежал в другой конец казармы — а это двадцать пять метров. Он бежал, запинаясь за стулья и ища глазами “тигра”. Я замолчал. Сержант зашел в мой проход на цыпочках и затаился в ожидании. Так он стоял, как охотник в засаде, минут пять. Ничего не услышав, потопал обратно к столу, но в тот момент, когда он дошел и сел, я опять изо всей силы захрапел. Он опять побежал искать храпящего. Так я мучил сержанта, который уже потерял аппетит, раз пять, и сам не заметил, как заснул.
2. Армейские приколы
Подъем — отбой.
Подъем — отбой.
Удар о что-то головой.
Летит сапог, летит ремень
Так дух летает целый день…
Утром сквозь сон я услышал:
— Р-рота! Сорок пять секунд — подъем!
По этой команде весь личный состав должен с неимоверной быстротой спрыгнуть со шконок и одеться за 45 секунд. Послышался гул и топот.
— Отставить! Медленно.
Мы быстро разделись и легли.
— Сорок пять секунд — подъем!
— Сорок пять секунд — отбой!
Нас специально подняли за полчаса до подъема — в шесть часов, — чтобы потренировать. Через двадцать минут мы уже поднимались за 30 секунд, но были и отстающие. Из-за них мы прыгали туда-сюда, бились головами о шконки, срывали пуговицы с “комков”. К концу занятий температура в казарме с пятнадцати градусов поднялась до двадцати пяти.
— До трех я никого не вижу: раз, два; два и пять; два и шесть…
Мы с неимоверной быстротой выбежали из казармы и построились на зарядку, которая представляла собой не столько зарядку, сколько мучения: за 25 минут ты уже выжат как лимон — как всегда, из-за какого-нибудь несправляющегося.
После этого забежали в казарму заправлять шконки. Они закидывались следующим образом: вначале первая простыня заправлялась и натягивалась “конвертом”, затем вторая, затем одеяло с тремя черными полосками в ногах заправлялось так, чтобы наверху было две полосы, а с торца — одна, а подушка располагалась на расстоянии до второго крючка сетки шконки.
Полотенце должно было висеть на дужке на расстоянии двух пальцев от края, ножное полотенце — в ногах шконки, внизу под кроватью, так, чтобы оба конца полотенца были заправлены под матрац, а буква “Н”, написанная черной краской, была отчетливо видна посередине полотенца.
Полоски и подушки соседних кроватей должны были находиться на одной линии, так же как и спинки, тумбочки, лавочки и табуретки, поэтому все приходилось равнять по нитке. Постель натягивалась и отбивалась “отбивой” — специальной отбивочной доской с ручкой длиной примерно 50 сантиметров, а шириной 10 — так, чтобы постель была с прямыми углами, а подушка — как кирпич. Койки нам приходилось равнять все свободное время: до завтрака, после него и даже, часто бывало, за пять минут до отбоя.
Завтрак, как всегда, одно экзотическое блюдо — солянка, потом развод на работы и занятия. Работа была разнообразная, но зимой в основном чистка снега — саперными лопатками, ногами, руками и всем, чем придется. Мы даже чистили снег лавочками, которые стояли на “взлетке”: двое тянут за ножки, а один толкает посередине. Еще таскали уголь в котельную — самое нелюбимое занятие. Безбашенные кочегары всегда могли нашелушить нам бобов. “Боб” — это удар, который производится путем помещения руки на лоб с оттягиванием и резким отпусканием среднего пальца.
Также могла быть пробита “фанера” — грудь. Фанера пробивается так:
— Фанера, к бою!
По этой команде дух подставляет грудь и произносит решительным голосом:
— Фанера трехслойная, бронебойная, выпуска осень (весна) такого-то года к бою готова!
Затем следует мощный удар по груди.
— Первый слой пробит, помутнений нет!
Еще удар.
— Второй слой пробит, помутнений нет, откат нормальный!
Третий удар.
Так же пробивали “оленя”. При этом дух скрещивает руки на лбу, а дед бьет с размаху лавкой по рукам. Происходит этот ритуал так:
— Ты — охотник, я — олень, поскорей меня убей!
Следует удар, против которого редко кто устоит.
— Олень убит, рога отпали. Истекает кровью.
Еще есть музыкальный олень:
— Вдруг как в сказке скрипнула дверь (удар), все мне ясно стало теперь…
В армии течет совсем другая жизнь, это как бы другое государство, где властвуют свои законы, свои обычаи и праздники. Кроме бобов, фанеры и оленей есть еще “моль”. Дух залезает на столб, который находится посреди казармы, и, подпирая потолок, кричит: “Я — моль, я жирная, чушалая моль!” (слово “чушь” означает лень, “чушалый” — ленивый). Существует также “петушок” — боец залезает ногами на дужку кровати и на корточках сидит в таком положении, держась за эту дужку руками и сохраняя равновесие. “Крокодил”, который описывался ранее, может висеть иначе, когда звучит команда “левое крыло подбито!” — убирается левая рука, “правый хвост подбит!” — убирается правая нога и т.д.
Деды также задают каверзные вопросы. Не ответив на которые можно сильно пострадать.
— Какого цвета лампочка?
— Синего, — отвечает дух, и начинается такой — странный на первый взгляд — диалог:
— Почему синего?
— За…сь светить. (Синева или вообще синий цвет означает такие действия, которые очень сильно выматывают. Например, синяя зарядка, синяя работа. “Синий”, или “синяк”, также означает “пьяный”.)
— А может, красная?
— А может, и красная.
— А может, зеленая?
— Может, и зеленая.
— Почему?
— Потому что дед всегда прав.
Могут прозвучать и такие “заморочки”:
— Какого цвета пол?
— Черного от сапог.
— Стены?
— Камуфлированные.
— Что видишь за окном?
— Гору.
— Что на горе?
— Духа, быстро бегущего вниз, и деда-чушало, спускающегося вниз.
Также часто звучит вопрос: “Сколько?”
Дух должен ответить, сколько дней осталось деду или дембелю в зависимости от того, кто спрашивает, до приказа об увольнении.
Если дед крикнул: “Хочу домой!” — дух залезает на какое-нибудь возвышение и кричит: “Дембель не за горами!” — при этом приставляет ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь вдаль.
Был случай, когда дух залез на котельную трубу и, сорвавшись, разбился. Его признали “суицидиком”.
После “стодневки” дембелей духи находят лом и, разметив его на сто частей, каждый день отпиливают по одному кусочку. Лом может заменяться гладким метром. На “стодневку” дембеля бреют головы налысо и сто дней не едят масло, а отдают его духам.
Когда наступает день “50 дней до приказа”, этот праздник называется “День ох…го духа”. В этот день можно ловить своих дедов и прикалываться над ними: шелушить бобы, посылать за сигаретами, заставлять раскидывать и закидывать шконяру (расправлять и заправлять постель). Деды в этот день становятся духами, а духи — дедами, но это радость недолгая, всего на одни сутки (пограничные сутки длятся от ужина до ужина), затем все встает на свои места.
А самый знаменательный день для солдата — когда его переводят в деды. “Секатого”, или избранного, духа деды уводят в закрытое от посторонних глаз и ушей помещение. Затем дембеля или старшие корефаны “прокумаривают” его, то есть пробивают фанеру, шелушат бобы и т.д. Дальше дух ложится на скамейку, снимает штаны, на спину и на ноги кладут подушки, чтобы не отбить жизненно важные органы, и заранее начищенным до идеального блеска кожаным ремнем (передающимся из поколения в поколение) с бляхой — орлом или звездой — начинают стегать духа 19 раз (если сержанты — то 24—30 раз). После этого дух — уже не дух, а настоящий дед — кричит:
— Оле, старею! — и бежит садиться красным задним местом на кафель или что-нибудь холодное. Затем он должен накрыть “поляну” (стол) с водкой, хорошей закуской, где с дедами отпразднует свое посвящение.
После этого обряда бойцу не положено мыть полы, есть “секу”, “зубы” (то есть кашу-сечку и перловку), ремень его должен быть всегда расслаблен. Кстати, дед дарит ему свой ремень, подписанный на память.
Ну а если боец в течение службы опустится, то деды, которые его стегали, могут его “хлопнуть” — ударить тапком по лбу, — после чего он становится последним лохом и оленем. Настоящий же дед служит в свое удовольствие, и ему на все наплевать.
У каждого деда или дембеля существуют свои массажисты, которые делают вечерний массаж, и рассказчики сказок. Сказок существует масса. Например, такая:
“Солнце вышло из-за тучи, собралися духи в кучу,
И пошла молва о том, как приснился деду сон.
Масло съел — и день начался, старшина, как лось, примчался.
Масло съел — и день прошел, старшина домой ушел.
Спите, милые деды, вам наш дембель до п…
Пусть приснится дом родной, девка с пышною косой,
Пива море, водки таз, Вовки Путина указ,
А в указе говорится: дембелям домой явиться.
Через горы, через лес едет дембельский экспресс.
Целуйте рельсы, девушки, едут ваши дедушки.
Ну а нам пускай приснится полстакана самогона —
Далеко еще до дома…”
Когда дембеля увольняются в запас, то с последнего ужина они уходят под дружный грохот сослуживцев ложками по подносам и столам. Как бы офицеры ни пытались избавить армию от этого обычая, им этого сделать не удалось. Также дембель в последний вечер сжигает письма, накопленные за два года, и молодые с тоской глядят на эти костры.
3. Синева
Пограничник — это ручной мяч,
который гоняют с утра до вечера
(неизвестный философ).
Подъем был, как обычно, по распорядку: завтрак, развод на занятия. Первое занятие — физо. “Физо” — это физическое истощение здорового организма. Бег, упражнения — сорок минут пролетело незаметно.
— Так, бойцы, сейчас двадцать минут перекур и получаем противогазы.
Противогазы нам выдавали различных размеров, перед этим проведя четкий инструктаж:
— Духи, в этих противогазах померло очень много бойцов, и не дай Бог, если какой-нибудь урод сломает хоть одну деталь!
Сержант подробно объяснил, из чего состоит противогаз и комплект ОЗК (общевойсковой защитный комбинезон).
Занятия по химической защите проходили по следующему плану. Вначале мы должны были надеть противогаз за семь секунд, затем небольшая пробежка, чтобы научиться в нем дышать.
После нескольких отжиманий мы научились надевать противогазы. Холодный ветер продувал насквозь все наше обмундирование и лысые головы, ледяная резина липла к лицу, а когда более-менее согревалась от дыхания, звучала команда: “Отбой газы!”
— Рота, газы! По периметру плаца бегом марш!
Настала “долгожданная” легкая пробежка. Вначале мы бежали, потом ползли, вдыхая всей грудью “очищенный” воздух, содержащийся в грязных противогазах. Мне, наверное, попался самый грязный — с черной пылью и запахом пропастины (может, и вправду в нем помер боец?).
Затем мы стали бегать, а точнее сказать — плавать в сугробах глубиной по грудь наперегонки.
— Кто первый прибегает, тот идет в казарму.
Пот, накопившийся в маске, доставал до нижней губы, и тогда приходилось им захлебываться. В мозгу стучала мысль “надо быть первым”, но легкие не выдерживали тугого воздуха через грязный фильтр. В глазах помутнело, ноги обмякли, и я отключился. Вовремя подоспевший сержант рывком сдернул с меня противогаз.
— Дыши глубже! Дыши!
Свежий воздух, который я жадно глотал грязными губами — на них почему-то появилась зеленоватая пена, — быстро привел меня в боевое положение. Уже после я узнал, что солдаты по поводу таких “занятий” придумали стишок:
Я помню чудное мгновенье, когда я снял противогаз
И свежий воздух в нос ударил, и слезы брызнули из глаз…
Так прошел весь день. Мы были в полуобморочном состоянии.
— Духи, отбой.
— Спасибо, родной, — как обычно, хором ответили мы.
— Спокойной ночи, товарищи пограничники! Приятных вам снов и эротических сновидений. Дневальный, до…сь до выключателя!
Дневальный строевым шагом подошел к выключателю:
— Товарищ выключатель, разрешите дое…ся до ваших пластиковых контактов! — выключил свет и включил ночник (зеленую лампочку над выходом из казармы). Казарма затихла. Сержанты, как всегда на ночь, засели за чаепитие, оживленно переговариваясь.
— Завтра, по ходу, дагов привезут (дагами называют духов из Дагестана).
— А ты откуда узнал?
— Гады разговаривали (гады — офицеры).
— Много?
— Человек сорок.
— Интересно, кого из нас к ним комодами (командирами отделения) приставят.
— Ой, не дай бог!
— А чё ты боишься?
— Они же тупые, как бараны, безбашенные, всегда с ножами ходят и здоровые, как сарай с пристройкой. Всем лет по двадцать пять, наглые, как танки.
— Духи, — сказал сержант. — Завтра дагов привезут, держитесь толпой. Если на кого зал… ся, сразу нападайте первыми, понятно?
Все это звучало так, что по спине побежали мурашки.
— А куда их поселят?
— Наверное, в “пятерку”, к челябинцам.
Наутро в глазах сержантов читалась какая-то тревога. Занятия проходили по прежнему плану. Наконец — большой перекур. Курили мы курскую “Приму”, которая была заплесневелой и сильно драла горло. Мы курили и вполголоса разговаривали. Разговоры были о занятиях, погоде, еде — о чем угодно, но только не о гражданке. Все воспоминания о доме наводили тоску.
Вдруг сержант навострил уши, вытянул шею и закричал:
— Тихо, духи! Дагов везут.
Мы разом замолчали. В этой тишине послышалось отдаленное гудение мотора, шум прибоя, крики ворон. Кроме ворон, круживших тысячами над учебкой, никаких птиц больше не было — даже воробьев. Мы, кажется, уже подзабыли, как выглядят наши снегири и синицы.
Вороны — большие, черные, с мощными клювами, которыми они легко пробивали даже банки со сгущенкой и тушенкой, — и каркали не по-нашему, а прямо-таки лаяли, как собаки. Ничего подобного нигде, кроме как на Сахалине, я не видел.
ГАЗ-66 остановился, и из него начали выпрыгивать здоровенные, обросшие щетиной мужики. Это и были даги-новобранцы. Накануне в казарме мы втайне от сержантов совещались, как будем с ними бороться. Подтянули к себе новосибирских, собрали небольшую толпу более-менее смелых пацанов — человек тридцать. Вечный армейский закон — “один за всех и все за одного”, будь то драка или кто-то накосячил (сделал ошибку, провинился). За каждого отвечают все…
Наутро, когда мы всей учебкой (450 человек) толкались у туалета, прибежала рота дагов.
— Эй, русские уроды, разойдись!
Они начали расталкивать нашу толпу, что-то горланя на своем гортанном языке. Один из них — здоровенный, с погонялом Маугли подошел к Сапаю, моему земляку-алтайцу.
— Слышь, ты, узкоглазый, будешь меня подшивать, понял?
Подшиваются в армии по Уставу каждый вечер — то есть пришивают стираную подшиву из белого материала к воротнику с внутренней стороны.
— Да пошел ты! — низкорослый Сапай оттолкнул дага.
Моментально они были окружены плотным кольцом из наших и дагестанцев. Я сжал кулаки и приготовился к битве, толкая потихоньку нашу “босоту”.
Маугли размахнулся, чтобы врезать Сапаю, но был настигнут мощными встречными ударами: по Маугли, как по стене, стал молотить Сапай. Толпа дагов зашевелилась, заорала, и один — еще более здоровый, — до сих пор спокойно стоявший возле меня и наблюдавший, с криком “Аллах акбар!” кинулся на подмогу своему. Мой резкий удар в пах заставил его скрючиться и нарваться на еще один — коленом в переносицу, который моментально вырубил его. Началась свалка, в которой я уже ничего не видел, кроме свирепых рож, ножей и кулаков.
Резкий крик сержантов заставил нас разойтись и построиться.
— Бегом марш!
Мы побежали. Как же было досадно, что мы были остановлены перепуганными сержантами и теперь убегали под угрозы быть зарезанными.
— Ублюдки! — сказал я.
— Кто, даги? — спросил бежавший рядом Тамч.
— Да нет, сержанты. Трусливые, конченые ублюдки.
Я говорил с тоской в сердце. Тяжело было сознавать, что я не смог справиться с сержантским беспределом — ведь от моего неповиновения пострадала бы вся рота.
Потекли армейские будни — серые и однообразные. Дух и воля были сломлены усталостью, голодом, морозом, сыростью, а самое главное — издевательствами сержантов. Земляки на моих глазах становились сутулыми, худыми, с серыми изможденными лицами, пустотой в глазах. Нам было уже на все наплевать. Мы стали как
роботы — устаревшие роботы, которых вот-вот должны отправить на переплавку. Понемногу из нас делали животных — равнодушных, тупых, забитых, смирившихся с безысходностью этой жизни.
Более находчивые тупили (отлынивали) в ПМП (пункте медицинской помощи). К ним я относился с некоторым презрением. Я считал, что, попав в армию, должен служить, а те, кто тупит от армии, уже порядочно прослужив, казались мне последними оленями. Закосить от службы можно на гражданке, а раз уж ты пошел — служи добросовестно.
Тупили разными способами: некоторые глотали хлорку, кто-то курил фторо-пласт (отчего образуются все признаки простуды). Также для имитации простуды и поднятия температуры пили йод. Некоторые жаловались на боли в почках, а когда сдавали мочу на анализ, добавляли в нее капли собственной крови. Самые отчаянные сбегали, косили под дураков, мочились под себя, вскрывали вены, лезли в петлю, но Бог им судья — от этого ни им, ни нам легче не становилось. “Что ни делается в
армии — все к худшему”, — гласит солдатская мудрость.
Дни проходили однообразно. Основной упор делался на физо, ну и, конечно, на святая святых — Устав. Занятия проходили в ленинской комнате, где мы овладевали армейской премудростью — записывали обязанности дневального и дежурного по КПП.
Устав зубрили в основном в упоре для отжима: один читает строчку — вся толпа вслух повторяет. Все обязанности, которые должен знать солдат, мы освоили очень быстро, и настал мой первый “большой” наряд.
На большой наряд назначалась по очереди каждая рота: десять человек рабочих на кухню, шесть на КПП. Я попал рабочим на кухню. Выучив обязанности рабочего по столовой и рассказав их на разводе, мы под предводительством сержанта Чаплиевского, а попросту Чипа, промаршировали в столовую, где и последовал дальнейший инструктаж.
— Внимание, мутанты! Работаем очень быстро. Обнаружу чухоморов — буду уничтожать всех подряд. Увижу, что кто-то стоит — буду подвергать жестокому избиению.
Сержант Чип был плечистый, здоровенный детина с большой головой и свирепым характером. Если он заступал в наряд, духам приходилось очень даже несладко. По должности Чип был командиром обоза (взвода материального обеспечения). В обозе находились наши старшие корефаны и деды — повара, пекари, кочегары, сварщики.
Мы приняли смену по столовой у предыдущего наряда и начали бегать туда-сюда, изображая бурную деятельность, хотя работы по столовой пока не было. Наконец повар с подходящей фамилией Мельник начал на пару с Чипом разливать в “шестерки” (шестилитровые кастрюли) похлебку, которую мы, обжигая руки, бегом разносили по столам. Пришла гудящая как пчелиный рой, оголодавшая учебка. Поужинав, духи исчезли и их место занял обоз. Сразу послышались свирепые вопли:
— Рабочий!
Прибежал рабочий.
— Почему чай со сгухой?
— Не знаю.
— Ты чё, душара, не знаешь, какой должен подаваться чай за этот стол? Черный и сгуха — отдельно. Понял? Проси “семечек”!
Дух собрал пальцы в щепоть, как будто просил одну маленькую семечку, и тут же получил по пальцам кружкой.
— Еще проси!
И еще получил, и так несколько раз подряд, пока из-под ногтей не потекла кровь. Я, глядя на это, взял из офицерской столовой чайник и подошел к столу.
— Во, другое дело! Чё, подсекаешь?
— Бля буду, подсекаю, — сказал я, хотя в голове моей творилось что-то ужасное. Я уже тогда поклялся себе как-то наказать всех этих уродов, только еще не знал, как это сделаю…
Наконец столовая затихла, мы стали наводить порядок и мыть посуду. По периметру столовой была расставлена сека. Всюду бегали и суетились стратеги. Ко мне подошел один из них с погонялом Толстый.
— Эй ты, на секу.
— На “эй” зовут свиней, — ответил я, так как Толстый был моего призыва и я считал, что буду последним лохом, если подчинюсь ему.
— Ты чё, не понял, урод? — заверещал Толстый и начал хватать меня за грудки и бить в “фанеру”. Это чмо под защитой сержанта считало себя царьком и решило, что может действовать безнаказанно. Не на того нарвался! Я изо всей силы ударил его правой рукой в лоб, а левой потихоньку в кадык, отчего Толстый осел на пол, стащив со стола всю посуду. Когда он вскочил на ноги и попытался что-то крикнуть — из горла вырвался еле слышный писк и кашель. Толстый глядел на меня и пятился, пока не уперся спиной в стену. Я подошел к нему, взял рукой за правую щеку и прошептал в самое ухо:
— Попроще будь, родной! Если кому стуканешь, то можешь в один прекрасный день не проснуться. Понял, гоблин?
Толстый покачал головой, растирая то опухший лоб, то шею, и почти бегом смотался из столовой. Я знал, что он сдаст, но был уверен, что теперь он будет меня бояться. Это навело меня на мысль, что я должен бить своих, чтобы чужие боялись, что я и делал впоследствии.
Вскоре Мельник с Толстым вызвали меня на офицерскую кухню. Толстый показал на меня пальцем:
— Он.
— Ты чего, урод, офигел? Драку тут устроил! Упор для отжима принять!
Я стоял.
— Ты чё, не понял? — заорал Толстый.
Я поднял руку поправить шапку, и Толстый спрятался за спину Мельника. Тот, не выдержав такой наглости от духа, стал меня бить, я, в свою очередь, кинулся на него, но мощный удар по затылку оглушил меня.
Очнулся я на офицерской кухне, где сидела половина обоза, Чип, Мельник, Толстый.
— Что случилось? — спросил Чип.
— Да он чухоморил, — ответил Мельник, не найдя другой отмазки.
— Чё ты гонишь! — сказал я, но мне никто не поверил.
Чип разрезал буханку хлеба вдоль пополам, положил на одну половину две банки масла, посыпал все это толстым слоем соли и сахара, подошел ко мне и коротко приказал:
— Жри!
Я взял этот “гамбургер” и выкинул в мусорку. Серия ударов сбила меня с ног. Какое-то время меня били, пытаясь заставить съесть этот хлеб, но вскоре я был отпущен.
Только к двенадцати ночи мы закончили отмывать посуду и полы. По команде Чипа эту работу мы делали довольно оригинальным способом, совмещая бег на месте и мытье. Построив нас и дыша перегаром, он начал:
— Духи! Вы сегодня очень медленно работали. Посуда на столах стоит криво! — он стал кидать в нас тарелки, кружки, поварешки.
— К бою! — мы встали в упор для отжима на кулаках и стояли минут двадцать.
— Босота, нас же много! Давайте его уроем! — зашептал я.
— Давай! — отозвался Тамч.
— Чё, встаем? — все дружно кивнули.
— На счет “три”. Раз, два, три… — никто не встал.
— Раз, два…
— Встать! — заорал Чип. — Выходи строиться!
Мы выбежали и уже через пятнадцать минут находились в казарме, позабыв про то, что собирались “урыть” Чипа.
Но не успели мы уснуть, как в четыре часа утра были разбужены дневальным и опять направлены в столовую. Весь день мы летали, как электровеники, но зато к вечеру так наелись, что не могли двигаться.
Так проходили будни в учебном центре, и вскоре настал долгожданный
праздник — Новый год. Лучше бы он не наставал!
В десять часов был объявлен праздничный ужин. Нам накрыли “шикарный” стол: на десять человек полбанки сгухи, каждому по одной булочке весом в тридцать граммов, подгоревшей и затверделой, и по стакану жидкого светлого чая, напоминавшего ополоски. В одиннадцать часов — массовый просмотр телевизора, поздравления президента и песни под гитару.
Ночь была особо праздничной. Качались, отжимались и даже танцевали до четырех часов утра. А после подъема — чистка снега до вечера. Вечером баня. Баня на учебке была незабываемая: стены, пол, потолок покрыты инеем и тонким слоем льда: замерзшие форточки не закрывались. Один кран с чуть теплой и один кран с холодной. Хотя пар был — он выходил из наших ртов при дыхании.
Через неделю во всей учебке была отключена вода — трубы в системе разморозились и полопались. Настали труднейшие времена — два с половиной месяца, — когда мы умывались снегом. К тому же у нас закончились умывальные принадлежности. Зато нательное белье мы стали получать вовремя, каждую неделю, но почему-то старое и вшивое. Беторы (бельевые или любые вши назывались беторами) обильно усеивали швы нательного белья, которое нам приходилось отглаживать каждый вечер. Запах жареных вшей, которые лопались под одним на всю учебку грязным утюгом, вызывал тошноту, а укусы, рассыпанные по телу, нестерпимо зудели. В довершение ко всем бедам началась эпидемия чесотки и дизентерии. ПМП и госпиталь были до отказа заполнены курсантами.
Дизентерия возникла на фоне всеобщей антисанитарии, да еще этому способствовали салаты из грязной вареной свеклы, которыми нас стали регулярно кормить на ужин.
Более брезгливые и следившие за собой этот так называемый салат не ели, а самые голодные жрали все подряд, и не раз бывало, что приступы рвоты настигали бойцов прямо в строю.
Также от холода и вечернего чая участились приступы энуреза. Надо сказать, дежурный по роте обычно ночью по нужде духов не выпускал из-за боязни суицидов, и нам приходилось терпеть до самого утра. Особо находчивые мочились в сапоги товарищей.
Потом нас раскидали по ротам и казармам. Я попал в РЛПВ (Радиолокаторное прожекторное вооружение). Рота наша состояла в основном из дагов и парней с Алтая. Сержантами были самые свирепые, в том числе и Чип. Когда Чип заступал дежурным по казарме, мы летали и падали от его тычков и пинков, как звезды в августе.
В день переезда была устроена грандиозная уборка. Во всех помещениях казармы мы накрошили ножом мыло в ведра и, взбив в них пену, раскидывали по стенам и полам. Пены было примерно по колено.
К вечеру казарма заблестела. Мы заклеили окна и путем приседаний и отжиманий нагнали температуру с 16 до 25 градусов.
В нашей казарме был заведен хороший обычай: после команды сержанта “Отбой!” хором крикнуть “Отбой!” и за 45 секунд раздеться и лечь. А потом, конечно, поиграть в веселую игру “Подъем — отбой”.
Занятия проходили каждый день разные, но в основном физо и рукопашка. Раз в неделю стрельбы и пять раз в неделю тактика: перебежки, переползания и все такое. Духи становились все худее и страшнее. Все больше дедовщины и уставщины, все больше заморочек…
Однажды наконец-то дали воду. Мы стали мыться и наводить порядок.
Погода свирепствовала. Тайфун за тайфуном налетали на учебку, мели нескончаемые метели. Но вдруг среди этой снежной круговерти выдался ясный солнечный день, и наши мудрые офицеры дали приказ всей учебке — постираться. Только мы закончили стирку — снова начался ураган. Мокрые “комки”, нет света, и мы, бегающие туда-сюда в одних кальсонах и сапогах.
Снег валил сплошной стеной — большими мокрыми хлопьями, — за секунды он успевал залепить все тело, оно сразу покрывалось ледяной коркой.
Когда буран прекращался, начиналась массовая откопка учебки от снега, а когда начинался снова, то все равно мы чистили снег.
Это напоминало действия умалишенных. Мы шли со скребками и лавочками вперед, расчищая сугробы, а за нашими спинами тут же наметало новые горы снега. Такое могут придумать только офицеры. Как в пословице — “чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона”.
Однажды на въезде в учебку ЗИЛ-131 снесло с дороги, и нам был отдан приказ всей учебкой перенести его вместе с прицепом. Солдат может все. Вынесли и стали толкать, а когда немного продвинули, услышали крик: “Человека переехали!”
Дух лежал под колесами ЗИЛа и не двигался. Колеса находились на его ногах, а туловище торчало сбоку. Машину протолкнули дальше. Я и Кучерке взяли парня на плечи и понесли в ПМП.
— Я не могу двигаться! — стонал он. А мы кряхтели и несли. Думали, не донесем, и напрягали все свои силы, пробиваясь сквозь буран и сугробы. Дух стонал и то и дело терял сознание.
Донесли, сдали врачу, объяснили обстановку. Врач, суетясь, начал разрезать штаны и сапоги, дал раненому понюхать нашатырь. Но через минуту боец уже выбегал из палаты под матерную ругань врача, в разрезанных штанах и сапогах: он был даже здоровее нас с Кучерке. Как оказалось, ноги вдавились в толщу снега, и машина прошла по ним, нисколько не повредив.
Утром я почему-то встал последним. Забежав в сушилку, где на холодных батареях были разложены наши портянки, я обнаружил всего одну. Оглядевшись, увидел на полу заледеневшую лужу, в которой под тонким слоем льда находилась то ли половая тряпка, то ли моя портянка… Раздумывать было некогда: я разбил лед, отжал, намотал на ногу эту тряпку и выбежал на зарядку.
Погода успокоилась, но мороз усилился. Наступил трудный день для измученных солдат. К обеду мы не могли снять сапоги — они примерзли к ногам. Я сорвал портянку вместе с кожей и с силой начал растирать почерневшие пальцы…
Через неделю восстановили отопление. Жить стало полегче и потеплее. В каждую батарею был вбит чепик, струганный из дерева. Однажды вечером перед отбоем я полез вешать на батарею свои мокрые портянки. Все наладилось, день прошел отлично и с хорошим настроением, я собирался спать, как вдруг из батарей один за другим стали выпрыгивать чепики и струи горячей воды под большим давлением ударили в разные стороны. Один фонтан попал прямо в висевший на дужке Чиповой кровати китель и на постель Чипа.
Я попробовал вставить их обратно, но они выпрыгивали. Чип, увидев это, влез на кровать и стал пинать меня по лысой голове. В каблуки его сапог, чтобы не скользили, были вбиты дюпеля, и теперь они оставляли глубокие раны на макушке; хлынула кровь.
Когда все закончилось, мне пришлось долго приседать в сушилке под присмотром Чипа. Он как раз был дежурным по роте, и торопиться ему было некуда. И именно сейчас во мне проснулась надежда осуществить то, что я задумал давно.
— Товарищ сержант, уже полторы тыщи раз присел! — крикнул я, надеясь, что Чип зайдет проверить.
— Приседай давай! — крикнул Чип, по-видимому, чем-то занятый.
Я продолжал кряхтеть, как будто приседаю, и тут увидел ведро с помоями, которое в сушилке спрятали стратеги, — в него сержанты справляли нужду. Ведро стояло в углу и сильно воняло. Я взял его и поставил прямо посреди сушилки, подобрал брошенный целлофановый пакет, вытянул и вырвал из своего “комка” шнурок, находящийся в поясе кителя, и сделал его удавкой. Встал за дверь и крикнул:
— Товарищ сержант, не могу уже!
Чип, ругаясь, быстро пошел в сушилку, собираясь, видимо, дать мне еще раз по почкам. Как только он показался в дверном проеме, я резким движением закрыл дверь, так, что она угодила ему как раз в нос. Затем накинул на его голову пакет, быстро стянул руки удавкой и обмотал несколько раз.
Чип попытался закричать, но удар в пах свалил его на колени и он замолчал. Я плотно закрыл дверь, перекинул веревку через шею Чипа и стал пинать его. Сколько я его бил — не помню. Передо мной стояли все сцены унижения, которые пришлось пережить, все страдания и боль в разбитой голове… Но я не хотел его убивать — я исполнял тщательно продуманный план, основанный на изучении всех сержантов и дедов и их повадок.
Я взял за шиворот трясущегося и плачущего здоровяка Чипа и, сняв пакет с его головы, окунул в ведро с помоями. Он, захлебываясь, жадно хватал воздух разбитыми губами.
— Что, ублюдок, плачешь? Я могу утопить тебя в этой моче.
— Не надо, пожалуйста… — скулил Чип.
— Где фотоаппарат? — спросил я, зная, что у сержантов он есть, так как они на днях фотографировали нас, висящих “на крокодилах”.
— В каптерке, — просипел сержант.
— Где ключи?
— В кармане.
Каптерка находилась рядом с сушилкой. Открыв ее, я взял фотоаппарат, поглядел, сколько израсходовано кадров, зашел в сушилку, еще раз пнул Чипа, надел ему на голову ведро и сфотографировал в таком “прикиде”. Затем сделал еще несколько снимков, перемотал пленку и спрятал в карман. Еще немного для профилактики побил сержанта.
— Если еще хоть один косяк с твоей стороны — проявлю пленку и развешу фотографии по всей учебке. Все погранвойска узнают, что сержант Чип опущенный. Ты меня понял, урод?
— Я развязал ему руки, принес бачок с водой, полотенце, мыло.
— Умывайтесь, товарищ сержант.
Потом я вышел из казармы и спрятал пленку, завернув ее в пакет, за пожарный щит на стене. Когда я вернулся, ко мне подошел дневальный.
— Тебя Чип зовет.
— Где он?
— В каптерке. Чё-то он злой какой-то, мокрый и вонючий. Что это с ним?
— Не знаю, обоссался, наверное, — ответил я и, направив дневального на секу, зашел в каптерку. Чип сидел уже чистый и переодетый.
— Фикса… Ничего, что я тебя так называю?
— Да ладно, говори, чего хотел.
— Фикса, я надеюсь, ты парень умный.
Он достал чай с пряниками, поставил на стол две кружки, потом вытащил бутылек одеколона, налил себе и мне.
— Давай договоримся. Тебе служить еще очень долго, а мне скоро на дембель. Короче, отдай пленку и забудем все обиды.
Я выпил одеколон, закусил пряником.
— Чип, я гляжу, ты тоже не дурак. Пленку я тебе не отдам, она мне душу греет лучше, чем твой одеколон. Забыть сегодняшнее я согласен, жизнь тебе портить не собираюсь. У меня одно условие: вы не лезете ко мне под кожу, я — к вам.
— Ладно, по рукам.
Мы допили одеколон и начали пить чай, как вдруг в каптерку залетел дневальный:
— Сека!
Я побежал и лег в кровать. Пришел дежурный офицер, посчитал нас, сделал замечание, что сильно пахнет мочой, и вышел. Я стал засыпать, но на соседней койке зашевелился дух. Внизу и справа под ним спал сержант Мельников. Я насторожился и заметил, что на верхнем ярусе над дембелем на матрасе образовалось мокрое пятно и стало быстро расползаться. Струйка потекла вначале на подушку дембеля, а потом на его лицо. Он закашлял, я уткнулся в подушку, сдерживая смех. Дух, видимо, сильно хотевший в туалет, не нашел ничего лучшего, как повернуться набок и сделать лужу на пустую кровать рядом с собой, под которой и спал сержант.
— Меня обосс..! — заорал разъяренный сержант и, перевернув кровать со спящим духом, поднял всю роту.
Всю ночь он качал и бил бедного духа, а мы, обнявшись, приседали.
— Курсант! — Чип ткнул в меня пальцем.
— Я!
— На секу! — приказал Чип, видимо, делая мне одолжение.
— Нет, товарищ сержант, я поприседаю.
Чип назначил другого.
Вот уже второй час мы приседали. Кто-то, не выдержав, падал в обморок, болтаясь на наших плечах, кого-то рвало, кто-то плакал, а у меня на душе было легко и свободно. Я начал становиться человеком и знал, что добьюсь своего во что бы то ни стало.
4. Стукачи
Дни летели — серые, холодные дни. С учебой у меня проблем не было, все усваивал довольно легко. Ночи тоже стали спокойнее, за исключением тех случаев, когда в нашей казарме пьянствовали обоз и сержанты.
Мы уже порядком привыкли к холоду, голоду и усталости, но то, к чему привыкнуть нельзя, называется “ташка”. Ташка — это телефон армейского типа, ручку которого перед разговором нужно все время крутить. Если ташку открыть и в момент вращения ручки дотронуться до двух проводков, можно получить довольно чувствительный удар током.
Ташку привязывали к спящим, к висящим “на кроках” и просто ко всем попавшимся и смотрели на их реакцию. Когда решили испытать на мне, я просто выдернул провода. Сержант с погонялом Кордон хотел меня жестоко наказать, но Чип встал между нами, всячески отмазывая меня. Но Кордон тоже имел довольно большой вес. Ночь за ночью пристегивали нас к ташке…
Раз в неделю приезжали “особисты”. Это особый отряд, который должен выявлять неуставные взаимоотношения. Виновным в неуставняке грозил дисбат, но среди нас стукачей не было и особисты уезжали ни с чем. Все синяки и ссадины были от ударов о ручки дверей или от того, что мы часто спотыкались и поскальзывались, но никак не от кулаков наших “добрых” сержантов.
Стукачей особисты завербовать не смогли. Мне в приватной беседе тоже предлагали сотрудничество, но я мягко отказался. Суку в армии вычислить очень легко. Вначале он стучит секретно, но проходит время, стукач становится дедом или сержантом и отказывается стучать. Прокуратура, чтобы не терять такого ценного сотрудника, легализует его. После этого он становится самым презираемым человеком: его бьют, всячески унижают, и ему ничего не остается, как стучать уже открыто.
На учебке продолжался беспредел. Я знал, что учебка скоро закончится, и мне хотелось достойно уволиться из армии — не на дисбат, не через ПМП, не в гробу и не инвалидом. Поэтому я действовал по своему плану: подтягивал к себе свой призыв, завоевывал доверие. Постепенно в своем кругу я становился авторитетом: меня все знали, со мной советовались, меня уважали и побаивались.
Однажды у нас загорелся штаб. Мы бегали с различной тарой по кабинетам до приезда пожарки, и в кабинете майора я под шумок пробежался по его библиотеке. В основном здесь были пособия по психологии и воспитательной работе с молодежью. Парочку книг я урвал и просто ради интереса прочитал, возомнив себя после этого крутым психологом, способным войти в доверие к любому. Хотя это и в самом деле получалось у меня с удивительной легкостью.
Вскоре к нашей роте были прикомандированы новые бойцы с “приморки”. Все шестеро почему-то были оленями — забитыми и опущенными. В их глазах мелькала настороженность, что-то пугало в их бегающих взглядах. “Стукачи!” — ошарашила меня мысль. Конечно, стукачи, подосланные особистами! Это были лишь предположения, а не факты. Но действительно в этих грязных, оборванных, вшивых и чесоточных бойцах, которые мочились в постель, заражали всех беторами и не могли даже самостоятельно умыться, побриться и подшиться, скрывались вредные и опасные типы, опустившиеся до того, чтобы стучать, даже если их не трогают.
И началось. Сажали в тюрьму за один тычок или “оскорбление словом” дембелей, которые почти отслужили свое. Тех, кто был духами в свое время, кто с достоинством прошел все этапы армейской службы, кому до дембеля оставалось несколько месяцев. Стучали и на офицеров, и так замученных нищенской зарплатой, бытовухой, семейными проблемами.
Прошло две недели — и наши ряды начали таять. Вначале увезли и заменили сержантов, затем старших корефанов, дедов, дембелей. Дошло и до нашего призыва. В учебку пришло письмо, в котором говорилось, что наши бойцы попали на кичу (гауптвахту) и, возможно, скоро будет суд.
Беспредел сменился уставняком. Но, скажу я вам, хуже Устава ничего нет, уж лучше бы господствовала дедовщина. Даже стукачи, которые стремились к Уставу, не выдерживали: вскрывали себе вены, вешались и дезертировали. Полный распорядок, строевой шаг, тревоги и бесконечная тупая зубрежка выматывали до предела. Зато сержанты — все олени.
Когда стукачи “вымерли”, настал мой час. Вечером после отбоя я достал сигарету и закурил. Ко мне подошел сержант.
— Ты чё, душара, офигел? Я не курю, а ты куришь!
— Да пошел ты!
Вся казарма подняла головы и с удивлением уставилась в мою сторону.
— Чё сказал?
— Что слышал.
Сержант, не ожидавший такой дерзости, скинул с меня одеяло и тут же, получив ногой в лоб, осел на кровать. Второй, поднявшись, подбежал ко мне, но был остановлен Кучерке и Саней. (Саня Селищев с погонялом Лещ был моим лучшим другом на протяжении всей службы.) Сержанты поняли, что их власть кончилась…
Утро было как никогда спокойным. Мы чушало вышли на зарядку, чушало заправили койки, чушало проходил день. В казарму вошел командир роты.
— Кто хочет служить после учебки в комроте?
…Мы все хотели на заставы. Там служат по десять-пятнадцать человек на берегу моря, сильно не напрягаясь. А гарнизон — это та же учебка. Народу человек двести, столько же офицеров, днем царит Устав, а ночью свирепствуют деды.
Все это мы узнавали от сержантов и дедов. Но были и такие, кто говорил, что гарнизон — это самое что ни на есть нормальное место. Что в гарнизоне происходят все движения, что бабки, которые делают на заставах, текут через гарнизон, что гарнизон — это сила, а главное, все дембеля увольняются через гарнизон…
Прошло полгода службы. Учебка заметно опустела. Часть духов, особенно дагов, расформировали по заставам. Десять человек из нашей роты, в том числе и я, были записаны в комроту. Аттестационная комиссия проходила в штабе. Нас по одному вызывали в кабинет, где решалась наша дальнейшая судьба. Кто-то выходил в полном отчаянии.
— Куда тебя?
— Крельон.
Крельон и Атласово — самые крайние заставы: тайга и море, ни людей, ни дорог, ни света, только дизели, вырабатывающие электричество. По телевизору два канала, и те японские. Хорошая погода — когда туман. Вертолет с письмами и продуктами — раз в полгода.
Четким строевым шагом я вошел в кабинет. Здесь было человек двадцать офицеров.
— Куда хочешь попасть, боец?
— Куда-нибудь на заставу, товарищ подполковник!
— Пойдешь в комроту. Если не справишься, переведем на заставу. Свободен.
Еще полмесяца мы слонялись по учебке. Наконец начали покидать ее серые стены. Прощались и обнимались со всеми подряд: с друзьями и врагами, секатыми и оленями, со всеми, с кем вместе перенесли весь ужас, всю синеву курсантской жизни, все выпавшие испытания.
У меня один за другим всплывали воспоминания: как мы чистили заледеневшую картошку ложками вместо ножей, как ползали по сугробам, сжимая в посиневших руках автоматы. Метели и тайфуны с мокрым крупным снегом; большие черные вороны, гавкающие, как собаки; полевая, вечно дымящая, кухня с подгоревшей кашей; КПП, где мы стояли днем и ночью, в морозы и метели в мокрых, примерзающих к ногам валенках. Заснеженные сопки и шумящее море, марш-броски по двадцать пять километров. Все то, что на гражданке привело бы в ужас: заледеневшая баня, вшивое белье, медпункт (ПМП, который мы расшифровывали как “Помирай, мне по …”), котельная, подсобное хозяйство… Все, что воспитывало нас по принципу “Человек человеку волк”, что потом и кровью въелось в наши побелевшие “комки” и такой же побелевший мозг, но все же стало привычным, стало домом — каким-никаким, но домом.
Прощай, учебка! Прощайте, сопки! Мы едем туда, где цивилизация, где все будет по-новому, туда, куда все боятся. Мы уезжаем в мозг погранвойск — в гарнизон, в боевое подразделение. Пожелайте нам “ни пуха”, а мы ответим — “к черту”!
5. Гарнизон
Армия — это волчья тропа,
которую надо пройти, оскалив зубы.
Автобус, битком набитый духами, прибыл в Южно-Сахалинск, в гарнизон. Только приехали, нас тут же повели в баню. Гарнизонная баня по сравнению с той, что в учебке, была просто райской. Холодная и горячая вода, мыло. Наконец-то в первый раз за полгода мылись по-человечески — худые, с черными лицами и бледными телами, побритые, прозрачные, как леденцы, люди…
Нас переодели в новенькие “комки”, выдали кепки и увели в роту. Рота тоже показалась нам райским уголком: побеленные сухие стены и потолки, полы, покрытые линолеумом, цветы на окнах, везде идеальная чистота.
В комроту прибыло сто девять человек. Построив нас на плацу, начальник штаба произнес пламенную речь:
— Бойцы! Вы переведены в самое боевое подразделение, можно, сказать, спецназ погранвойск. Вы — элита, лучшие из лучших, поэтому мы отобрали вас для несения боевой службы с оружием. Мы научим вас обращаться с любым видом вооружения и в любых условиях. Вы будете подготовлены к любым действиям по охране гарнизона, штаба, границы и всей России, наконец. Ваша служба, помимо вылетов на границу, будет заключаться в несении караульной службы, где под охраной у вас будут состоять гауптвахта, склады, штаб и знамя части, при похищении которого нашу часть тут же расформируют. Только вы будете периодически награждаться знаками и боевыми наградами. Поэтому я попрошу от вас усердия и осознания всей ответственности, возложенной на ваши плечи.
И с этого момента у нас наступила настоящая синева. Все стандарты были повышены. К примеру, если на учебке стандарт приседаний, отжиманий и “сахалинских бабочек” (ловлей сахалинских бабочек называлось подпрыгивание с хлопком над головой) был 75 раз, то в комроте 101. Наизусть в упоре для отжима мы выучили свыше пятнадцати статей Устава гарнизонной и караульной службы.
За месяц из нас хотели сделать суперменов, и через месяц на аттестационной комиссии не было ни одного бойца, не просящего перевода на заставу. Из ста девяти человек в роте осталось семьдесят.
После долгих проверок и учений мы были допущены к настоящему боевому дежурству с оружием. Мой первый караул прошел на киче, где я стоял часовым. Все сутки мы бегали через каждые пять минут по боевому расчету: занимали оборону, “тушили пожары”. Кстати, пожары тушились очень оригинально.
— Караул, в ружье!
Мы вооружились и построились.
— Пожар в караульном помещении!
Мы с автоматами за спиной в быстром темпе выносили всю находящуюся в караулке мебель, посуду и т.п. Затем караульное помещение заполнялось по колено мыльной пеной.
А на киче, где я стоял караульным, находились четыре камеры: две одиночных, одна общая сержантская и одна общая солдатская. В них содержались злостные нарушители воинской дисциплины. Они то и дело звали меня к окошку и просили открыть или дать закурить, при этом всячески угрожая порвать меня на куски, как только освободятся.
В казарме кипели другие страсти.
Однажды меня подтянули в сушилку пять человек, прибывших из другой учебки и считавшихся авторитетами.
— Фима, есть чирик (десять рублей)?
— Есть, и даже два, — ответил я.
— Слушай, нам надо найти немного бабок, деды попросили, и мы со всей роты собираем.
Разговаривал со мной маленький, щуплый, со смуглым лицом и хитрыми раскосыми глазами пацанчик с погонялом Татарин, но за его спиной стояли довольно крупные личности — Вялый, Витал и Веселый.
— Если вам нужны бабки, то я ничем помочь не могу.
— Да ты что, охренел, что ли? Да кто ты такой вообще, а мы тебя и спрашивать не будем, отдай лучше по-хорошему.
Татарин рассвирепел, все напряглись и стали окружать меня. Я понял, что сейчас из меня станут делать отбивную. Со всех сторон посыпались удары. Я отступил в угол, схватил правой рукой Татарина за горло и прижал к себе. Тот захрипел.
— Назад, уроды! — заорал я. Все отступили. — Бабки я вам не отдам, — продолжал я спокойно, держа за горло уже обессилевшего Татарина, который даже не сопротивлялся. — Если вы хотите биться — давай любой, один на один.
Я знал, что вряд ли с кем-то из них справлюсь, но заметил страх в их глазах. Я старался выглядеть спокойным и хладнокровным.
— Фима, брат, чего пенишься, осади. Биться мы не будем, расслабься.
Я отпустил Татарина.
— Братан, помоги, просто помоги, ты пацан башковитый. Деды просят, ты же не лох какой, мы здесь пока никто.
— Лады, — ответил я, а в душе была гордость — они купились! — Что-нибудь придумаем, пацаны. Я сейчас пройдусь по гарнизону, может, что-нибудь насшибаю. Вы тоже не тупите, пошлите оленя за забор, пусть кой-что продаст.
К ужину у меня был полтинник. Подбили бабки, вышло пятьсот рублей.
— Пять бумаг у нас есть, бумагу оставим, после отбоя пивка попьем, а четыре отдадим Зае с Сыной, — предложил Витал.
Зая с Сыной подошли к нам на ужине, поздоровались и приняли от нас деньги.
— Спасибо, пацаны, какие проблемы будут — обращайтесь.
Мы подозвали к себе Димана Шкурко и отправили его за пивом. Диман был отличным пацаном, надежным и смышленым. Вечером мы попивали пивко. Вдруг прозвучала команда дневального:
— Дежурный по роте, на выход! Отставить.
— Сека!
Мы разбежались, пряча в кровати кружки и бутылки. Но дневальный почему-то не умолкал, выкрикивая команду раз за разом.
— Дежурный по роте! На выход! Отставить.
Я пошел проверить. Дневальный молчал, а команды почему-то доносились из туалета. Дежурный по роте сидел в классе, закинув ноги на парту, смотрел телевизор и пил чай.
Я зашел в туалет и рассмеялся до слез. Дневальный свободной смены стоял, наклонившись над унитазом и приложив руку к фуражке, кричал во все горло команды прямо в унитаз.
Я подошел к дежурному сержанту:
— Волчок, а что это ты здесь, а дневальный тебя из очка вызывает?
— Пусть орет, он, мудак, команды тихо подавал. Пусть тренируется.
Мы продолжали “банкет”, потягивая пиво и наслаждаясь свободой.
— Босота, я слышал, завтра партия дембелей прибудет, — сказал с тоской Татарин.
— Откуда?
— С застав, а отсюда по домам разъедутся.
— Когда же мы-то поедем?
— Ох, не скоро.
— А много их?
— Человек сорок.
Я уже был порядком под градусом и стал трепаться:
— А чё? У них много бабла и гражданки, можно их раздеть.
— Ты чё, Фима, с дуба рухнул? Как бы они тебя не раздели! Мы кто? Духи. А они кто? Так что сиди и помалкивай!
— А они кто? Духи со стажем! Они же после учебки сразу на заставы попали, вы же знаете, как они гарнизона боятся. Гарнизон для них — темный лес. Если подумать, можно хороший куш сорвать.
— Давай замажем на ящик пива, что завтра, как партия придет, ты ни копейки с них не стрясешь!
— Витал, разбей!
Пиво закончилось, а в мозгу моем возник дерзкий план.
— Волчок, дай мне знаки до обеда, — попросил я утром.
— На, но не дай бог их у тебя кто-то заберет!
Я взял знаки, подшил свой почти новый “комок” самой толстой подшивой, налепил значки, побрызгался одеколоном. Надел берет, подвернул сапоги с дюбелями внутрь. И попросил двух самых здоровых, но слабых и тупых оленей так же подшиться, навесить значки и расслабить ремни.
— Пацаны, сейчас пойдете со мной. От вас требуется стоять за моей спиной, ничего не говорить, только согласно кивать. Сделайте свирепые рожи и Бога ради ничего не бойтесь и не убегайте. Я знаю что делаю.
Я плохо представлял, что же будет со мной, когда я подойду к такой толпе дембелей. Парни высунулись в окно, а я с двумя здоровыми лохами уже выдвигался в сторону курилки.
— Как вы идете? — шептал я оленям. — Идите как бугаи, не машите руками — мы положенцы.
Они расслабились и уже шли вразвалку, со свирепыми рожами, но почему-то с испуганными глазами. Я шел впереди: руки в карманах, за ухом сигарета, а в душе тихий ужас.
Глядевшие в окна замерли в ожидании провала. Дембеля же, до этого о чем-то разговаривавшие, вдруг замолчали и повернулись в нашу сторону. Я покрылся холодным потом.
— Здорово… кхе, кхе, — в горле пересохло, и я запищал, закашлял, но тут же взял себя в руки. — Здорово, пацаны! — сказал я и оглянулся проверить, стоят ли за мной мои провожатые. Они стояли с такими свирепыми и страшными мордами, что во мне проснулась уверенность.
— Что, призывники, что ли? — спросил я.
— Да нет, увольняемся уже сегодня.
Возникла немая сцена. Дембеля глядели то на меня, то на моих телохранителей, явно заинтересованные, а я судорожно искал слова.
— Чё, с застав?
— Да.
Опять тишина.
— Закурить найдется? — спросил я, забыв, что за ухом у меня торчит сигарета.
Один дембель достал из кармана портсигар и протянул мне.
— Ух ты! Дай, погляжу! — Я взял портсигар и, покрутив, спросил: — Подгони, а?
Дембель начал что-то говорить, я его перебил и засунул портсигар в карман.
— Вот спасибо, ты на гражданке найдешь себе кучу таких. Пацаны, бабки есть?
— Да откуда?!
— Да ладно, что вы мажетесь, я же знаю, что на заставах море бабок крутится.
Дембеля молчали. Я подошел к одному и с наглым видом стал щупать его куртку.
— Почем взял? Ну-ка, расстегни. С подкладом, да? — говорил я быстро, хлопая руками по карманам.
Дембель не успел раскрыть рта, как из его кармана ко мне в руки перешла солидная пачка денег.
— Ого, бабки! Четыре штуки… Так, три в гарнизон.
Опомнившийся дембель начал что-то возражать и попытался забрать деньги, но опоздал: три тысячи уже перешли в карман здоровенного оленя, стоявшего за моей спиной.
— Ладно ты, не кипишись. Зато теперь у тебя железная крыша будет. Если кто в гарнизоне на тебя наедет, скажешь, что Фиме уже заплатил, и можешь спокойно увольняться, понял? А вот эти, — я показал на остальных, — уволятся в рваных комках и без копейки в кармане. Так что, брат, считай, что тебе повезло.
Вдруг один из них вышел из толпы и протянул мне смятую купюру:
— Фима, на возьми, у меня только пятьсот.
— Ладно, давай. Все деньги идут в фонд пацанов гарнизона. Как твоя фамилия?
— Симонов.
— За тебя, Симонов, скажу, так что будь спокоен.
Один за другим дембеля стали протягивать мне деньги, часы и прочее, покупая себе крышу.
Вдруг на выходе из казармы я увидел Сыну, Заю и Жака. Это были настоящие положенцы. Дело близится к провалу, смекнул я.
— Опа, пацаны, сека! Начальник штаба из окна смотрит, прикройте меня. Курим как ни в чем не бывало, понятно? Так, я сваливаю. Кто наедет, скажите, что у вас крыша, что меня знаете.
Дембеля кивали, уверенные, что теперь-то им бояться нечего. Я с сумкой, пригнувшись, побежал вдоль казармы и затаился за углом. Зая, Сына и Жак, постояв немного на выходе, пошли в курилку, а я — в казарму.
В каптерке я отдал по полтине оленям, а сам с пацанами, которые были от увиденного в сильном возбуждении, принялся примерять гражданскую одежду.
Всю неделю, день за днем, шли партии дембелей, везущих с собой деньги и одежду, отобранные у духов. День за днем я собирал с них дань. Я не испытывал угрызений совести: деньги и гражданку духам высылали из дома, может быть, последнее, а дембеля отбирали все это, обеспечивая себе шикарный отъезд. Я же не забирал посылки у духов, не отбирал пришедшие им из дому деньги. Я обманывал тех, кто наживался на слабых и бесправных.
Но все рано или поздно заканчивается, закончился и созданный мной лохотрон.
Однажды меня вызвали в штаб. Я моментально переоделся в самый грязный камуфляж, в сапоги на два размера больше, стоптанные и нечищенные, туго затянул ремень и прибыл в таком одеянии, как последний олень, в кабинет начальника штаба. Там находились командир части и другие офицеры, а также здоровенный дембель с синяком под глазом, с которого я снял куртку.
— Это он, да, это он. Он снял с меня куртку.
— Так значит, ты и есть тот самый Фима? — спросил начальник штаба.
— Так точно, — тихо ответил я, опустив глаза в пол.
— Скажи мне, боец, так это ты забираешь деньги и предлагаешь крышу нашим дембелям? — спросил НШ, и все офицеры засмеялись.
— Да что вы. Как я могу, — сказал перепуганно я. — Они сами хошь кого разденут.
НШ, перестав смеяться, шарахнул кулаком по столу:
— Долго ты нам будешь мозги пудрить? Кто с тебя снял куртку — этот божий одуванчик? Этот зачуханный душара? Пошел вон из моего кабинета!
Дембель вышел, а НШ обратился ко мне:
— Если он тебя тронет, обращайся ко мне. Я не допущу в моей роте неуставняк. Что с твоим камуфляжем?
— Износился, — ответил я, шмыгая носом.
— Выпрямись, боец, не бойся! Что с твоими сапогами, не жмут?
— Да нет, чуть-чуть большеваты.
— Выдать новые сапоги!
И мне выдали сапоги.
Придя в роту, я переоделся и пошел ловить дембелей. Но только я начал вешать им лапшу на уши, как по плечу меня похлопала чья-то большая рука. Обернувшись, я увидел двух убегавших телохранителей, а передо мной стояли Зая, Сына и Жак.
— Так вот он, Фима. Наслышаны, наслышаны. Новая крыша, значит? Пойдем…
Били меня долго, а потом предложили работать вместе, так как с духа спрос другой — с них крыша, с меня работа; бабки поровну.
…Время летело незаметно. Заботы, хлопоты, караулы, тревоги и стрельбы. Дни сменялись ночами, а рота редела. Вот уже сорок пять человек осталось в наших рядах. Денег стало не хватать.
6. Забор
Если б девушки служили,
Мы б на дембель не спешили.
Птица, командир нашей роты, построил нас, как обычно, на взлетке. Сегодня суббота, а это значит — ПХД.
— Так, четыре человека — в спальное помещение, двое берут плоскогубцы — и на второй пост, натягивать колючку. Четыре человека — с молотками на забор. Костюченко старший.
Надо сказать, что забор, разделяющий гарнизон и “гражданку”, ремонтировался каждый вечер. Забор был высокий, деревянный, с подпорками и кое-где с огромными дырами. Мы его делали до заступления в караул, а после заступления ночью ломали, чтобы потом снова делать.
Перепрыгнув через забор, поставили на секу бобров (часовых), а сами расположились в тени. Отправили одного в магазин и начали угукать проходящим девчонкам:
— Девушка, а вашей маме зять не нужен?
— Хочешь, я угадаю, как тебя зовут?
— Красивая, твои бы ножки да на мои плечи!
— Требуется сиделка, а лучше — лежалка!
Так мы развлекались, знакомясь с проходившими мимо девушками. Тут неожиданно выплыла одна — мы все замерли. Красотка, ноги от ушей, обалденная улыбка. Рядом две незаметные на ее фоне подруги.
— Она моя! — забил я. Пацаны промолчали.
— Девушка, не скажете, сколько времени?
— Свободного нет.
Подруги залепетали:
— Ой, солдатики! Вы кто? Пограничники? Лен, давай постоим!
— Да, девчонки, постойте! Давайте знакомиться: я — Фима, это Волчок, это Тамч.
Девчонок звали Саша, Люба и Лена. Тут кстати вернулся боец с полным пакетом пива. Мы сидели, пили пивко, душевно беседовали, вешая девчатам лапшу на уши и произнося красивые тосты:
— Выпьем же за то, за что мы так давно не пили. За самых нежных, самых любимых, обаятельных, неотразимых. За самых желанных и самых ранимых… Короче, за нас, мужики!
Девчонки пили пиво, смеялись. Говорили о погоде, о любви, об острове Сахалин. “Сахалин, Сахалин, голубые дали. Мы такие дали кое-где видали!”
Все было классно, но тут часовой крикнул: “Сека!” Мы подхватили молотки и стали старательно стучать по давно отремонтированному забору.
— Ну как дела? — послышалось с другой стороны забора. По голосу мы узнали старшину Золотухина, начальника гауптвахты. Это был самый мерзкий тип из всех мерзких типов. В нем таилось много “талантов”, таких, как стукачество, чухоморство и т.п. Он был контрактником, мы называли его “контра”, ненавидели и презирали.
Он стал перелезать через забор, чтобы поглядеть, чем мы заняты, но штакетина сломалась и он грохнулся, матерясь и отплевываясь, а когда поднимался — на голову ему упала доска.
— Товарищ старшина, не стойте где попало, а то еще попадет.
Мы засмеялись.
— Отставить смех! Что это вы такие веселые и красные? Пили, что ли?
Он тщательно обнюхал нас и, очень обрадовавшись, полез назад, чтобы нас сдать.
— Товарищ старшина, может, договоримся? Нате, пивка выпейте! — Мы протянули ему бутылку пива, и он сел с нами пить, по-отцовски рассказывая, как он до дембеля шкрябал унитазы.
— Ладно, ребята, никому не скажу, но только глядите — в первый и последний раз, поняли?
— Так точно! — хором ответили мы и даже помогли ему перелезть через забор.
Однако к вечеру мы уже ползали по плацу под надзором Золотухина, который все-таки нас сдал. Мы ползали и думали о девчонках, которые к нам завтра придут, и о том, какую бы пакость сделать контре Золотухину.
— Старшина у нас хороший, старшина у нас один, — сказал я вполголоса, и другие подхватили:
— Соберемся на гражданке и п… ему дадим!
Старшину эти угрозы бесили, и нам пришлось ползать, бегать и прыгать до двенадцати ночи.
Добравшись до кроватей, мы упали без сил, но перед сном как всегда помолились. Наша армейская молитва на ночь звучала так:
Упаси нас, Бог, от ночных тревог,
От подъема раннего, от крика дневального,
От занятий тактических, строевых и физических,
От турника высокого, от марш-броска далекого,
От старшины-беса, от пайки-недовеса,
От сна плохого, от офицера тупого,
От командира части, от врача в санчасти,
От губы временной, от бабы беременной,
От самоходов разных, от девок заразных
И преврати море Азовское в пиво “Жигулевское”,
А море Каспийское в водку “Столичную”,
Да помоги нам, пресвятая дева Демобилизация.
Аминь.
На следующую ночь я уже был в самоходе с Леной. Затем еще и еще знакомился с девчонками, и вскоре вдоль забора табунок девчонок кричал: “Фима, выходи!”
Но выйти было не так-то легко. Ночью на пацанов наваливалась нестерпимая тоска. Девчонкам так нравились погранцы и их форма, но в части все увольнительные были запрещены. Самые смелые частенько ходили в самоходы, а тем, кто не решался, оставалось только выглядывать в окна.
В одну из таких ночей послышался печальный голос Ко-Ко (такое погоняло было у Козина). Пацан этот особой силой не отличался, но зато был веселым, заводным и занятным, всегда мог поддержать разговор.
— Пацаны, так охота к девчонкам.
— Охота — так сходи.
— Конечно, я уйду, потеряюсь, а вы за меня будете ползать… А знаете, у меня ни разу с девчонкой ничего не было.
— Да ладно заливать!
— Правда, пацаны, я ведь не знаю, как к ним подходить даже.
— Да ты чё, Ко-Ко, девственник, что ли?
— Получается, да.
Мы хохотали, всячески подковыривая Ко-Ко замечаниями типа “тренируйся на матрасе или на подушке!” Кстати, моя подушка в этом плане была очень оригинальной. Я попросил однажды местного художника нарисовать во всю подушку обнаженную женщину, с одной стороны — передом, с другой — задом. На животе ее было написано: “Приятных снов и эротических сновидений, Фима!” А на ягодицах — “Чилимы (т.е. осенний призыв) сила — птицы (весенний) тупость”.
Но тут вмешался Витал:
— Чё вы ржете? Мужику двадцать три года (Ко-Ко пришел не со своим призывом и был среди нас самым “старым”), а он девчонок боится. Надо ему помочь!
— Я помогу тебе, Ко-Ко, — сказал я, и мы разработали коварный план.
Как-то ближе к вечеру, увидев из окна в детском садике, который находился метрах в двадцати от казармы, одиноко сидящую на лавочке молодую симпатичную девушку, мы начали действовать.
— Ко-Ко, настал твой звездный час! План помнишь?
— Помню.
— Вот и хорошо, только не тупи, понял?
Мы впятером перелезли через забор, когда уже порядком стемнело, и подошли к девушке. Она, видимо, кого-то ждала.
— Девушка, вы к кому? — спросил я.
— К Веселому.
— А он уволился.
Мы окружили девчонку, стараясь выглядеть при этом как можно страшней и наглей. Витал выхватил у нее сумочку, а мы толкали ее (слегка, конечно), как стая маньяков. Девчонка испуганно молчала.
И тут раздался шум, и на верху забора в лучах прожекторов, как в боевике, возник силуэт.
— Отпустите ее! — заговорил силуэт голосом Ко-Ко.
Мы замерли, изображая неожиданность.
— А ты кто такой?
— Я Ко-Ко, а эта девчонка ко мне пришла, ясно?
Мы испуганно зашептались:
— Это же Ко-Ко! Сваливать надо, это же Ко-Ко!
Ко-Ко спрыгнул с забора и направился к нам. Подойдя к Виталу, он выхватил у него сумочку. Хотя Ко-Ко был на голову ниже нас всех, но держался очень уверенно, так что его маленький рост и не замечался.
— Да ладно, Ко-Ко, мы же не знали, что она к тебе — начали отмазываться мы, а он, как в крутом боевике, стал раскидывать нас, бить и пинать. Минут пятнадцать мы имитировали жестокое побоище. При этом кто-то не рассчитал и нанес Ко-Ко хороший удар в челюсть, разбив ему губы.
Наконец мы позорно ретировались через забор, а там притаились и прислушались.
— Ой, спасибочки, — лепетала девчонка.
— Да ладно, не стоит.
— Круто ты их один пятерых!
— Понимаешь…
— Света.
— Понимаешь, Света, я не могу глядеть, когда издеваются над девчонками.
— Ой, у тебя кровь!
— Ерунда, до свадьбы заживет. Хотя свадьба то ли будет, то ли нет.
— Почему ты так говоришь? У тебя что, нет девушки на гражданке?
— Была, но не дождалась.
— Бедненький!
Ко-Ко еще долго вешал Свете лапшу на уши, мол, у него на гражданке два магазина, а сам он из Москвы и тому подобное. Наш план удался как нельзя лучше, и с чувством исполненного долга мы ушли спать.
Прошла неделя дружбы Ко-Ко со Светой, и как-то в первом часу ночи он пришел загруженный пивом и продуктами и накрыл нам отличную поляну. Мы отпраздновали первую ночь с девушкой в жизни Ко-Ко.
А через три дня после праздника в ночи послышались стоны Ко-Ко:
— Пацаны, пацаны…
— Ну чё ты стонешь опять?
— Пацаны, у меня что-то не то, болит.
— Ну-ка покажи! Э-э, Ко-Ко, влип ты. Ты знаешь, что это? Это гонорея, Ко-Ко.
И пришлось Ко-Ко лечиться. Целую неделю он не вылезал из ПМП, получая уколы. Такая вот она, первая любовь.
А нас, в свою очередь, стали бросать девчонки, которые нам писали и ждали. Одного ждала, писала, но почему-то вдруг вышла замуж. Другому просто перестала писать. Не избежал этой участи и я.
Пацаны реагировали по-разному. Кто сильно переживал, а кто радовался. Однажды ко мне подошел один из наших, тихий, спокойный пацан.
— Что такой грустный, брат? — поинтересовался я.
— Знаешь, Фима, моя девчонка недавно погибла.
— Как так? — не поверил я.
— А вот так. Недавно от нее письмо получил, писала, что ждет не дождется, когда я приеду. Свадьбу сыграем, уже платье свадебное брать собралась. А еще написала, что денег скопила и скоро приедет попроведать меня, на самолете прилетит. А ты знаешь, кроме нее меня никто не ждал. (Я знал, что он сирота: отца потерял после трех месяцев службы, а мать померла давно уже. Как ни странно, его все же взяли в комроту, хотя это категорически запрещено.) Ты знаешь, Фима, я ведь любил ее сильно, жениться хотел после армии, а теперь что делать?
Я заметил слезы на его глазах и обнял его.
— Брат, я даже не знаю, что посоветовать. Не думай об этом! Время, говорят, лечит. Впереди у тебя долгая жизнь, послужи до дембеля, а там, может, по контракту останешься. Все наладится. Забудь!
— Да я бы рад забыть, Фима, но ведь…
Он замолчал и уткнулся головой в руки. Настала тишина, которая почти физически давила на плечи. На душе было тягостно.
— Но ведь… — снова заговорил он. — Помнишь, на той неделе мы по новостям разбившийся Ту-104 видели? Помнишь, еще удивились, что жертв почти нет? Кроме четырех…
Он уже плакал, как ребенок, горько всхлипывая.
— Неужели она… — догадался я.
— Да, Фима, брат. Она же ко мне летела.
Подошел дневальный. Я попросил его принести воды, достал из тумбочки Тройной одеколон, протянул его всхлипывающему парню, поставил рядом кружку с водой.
— На, выпей!
Он сделал несколько глотков, запил водой и постепенно успокоился. Мы зашли в туалет и молча выкурили по сигарете.
— Ладно, Фима, не все так плохо, — заговорил он.
— Ну вот и хорошо. Крепись, этим ее не вернешь, а жить надо дальше. Короче, в караул сегодня не пойдешь. Никому не говори, что произошло, иначе тебя с роты выкинут и, еще того хуже, могут в ПНО отправить, ну ты же сам знаешь.
— Ладно, но в караул я пойду. Не бойся, я же не такой дурак, чтобы натворить чего-нибудь. Ты ж меня знаешь.
В карауле я не спускал с него глаз. Специально попросил дежурного поставить меня в одну смену с ним и на один пост. На втором посту все разговоры были о погоде, о делах в роте, обо всем, кроме гражданки, и казалось, что он забыл о происшедшем. С двенадцати до двух часов ночи мы рассказывали друг другу всякие смешные истории, травили анекдоты. И после возвращения с поста я старался быть рядом с Деном. Но вдруг сработала сигнализация в штабе.
— Караул — в ружье. Нападение на штаб.
Начальник караула, мирно спящий, даже не открыл глаз. Мы убежали в штаб, занимая оборону, как положено, ворвались к дежурному. Оперативный дежурный так же тихо спал и, подскочив при нашем появлении, стал спросонья хвататься то за фуражку, то за телефон, то за пистолет. Ложная тревога сработала.
— Отбой!
В дверном проеме встал Тимербай:
— А где Ден?
— Не знаю, за мной вроде бежал. Наверное, не слышал отбоя. Лежит у входа в штаб, как положено, где же еще.
И тут мы услышали автоматную очередь. Она гремела в пустом штабе так громко и так бесконечно долго, что мы успели сбежать по лестнице. Онемевший дежурный показывал пальцем в сторону туалета.
Стены и потолок были изрешечены пулями и обильно покрыты кровью с осколками черепа, клочками волос и плоти. На полу, прислонившись спиной к стене, лежало почти обезглавленное тело, тело Дена. Рядом с ним — письмо, фото девчонки и лист бумаги, на котором неровным, скачущим почерком было написано: “Извините, братья, я не могу больше жить и надеюсь, что вы меня поймете. Какая-то тяжесть давит на мои плечи. Закрывая глаза, я вижу ее перед собой, она зовет меня, и я не могу и не хочу противиться этому зову. Я слышал ее голос: «Иди за мной, и мы снова будем вместе». Простите меня, пацаны, встретимся на том свете”.
Он разрядил себе в голову весь магазин. Теперь его изуродованное тело, засыпанное штукатуркой, лежало, дергаясь в агонии, на полу.
Это безумие. “Не углядел! Не удержал!” — корил я себя. Но как же так, ведь он вроде успокоился — и вот. Этого я себе не прощу.
И началось: психологи, проверки, расследования, обыски, инструктажи, вскрытие писем… Весь гарнизон стоял на ушах.
Но все рано или поздно кончается. Так и этот случай скрылся за толщей серых солдатских будней.
7. Старшина начгуб
Бог создал друзей и дружбу,
Черт — армию и службу.
Бог — отбой и тишину,
Черт — подъем и старшину.
Бог — любовь и ласку,
Черт — автомат и каску.
Бог — женщину и рай,
Черт — сахалинский край.
Утро было туманным и серым. Комки, которые мы натянули на себя в четыре утра, пропитаны холодной сыростью. Весь гарнизон спит, а мы подорваны по тревоге. Звонок на дверях оружейной комнаты, крики дежурного, бегающие и на ходу застегивающие обмундирование, еще толком не проснувшиеся, но уже вооруженные солдаты.
Я забежал в оружейку, взял свой автомат, схватил пулемет и встал в строй к группе боевого разведдозора. В группе нас было пять человек.
— На выход — бегом марш!
Уже через десять минут после подъема мы мчались на “КамАЗе” в неизвестном направлении. Начало дня предвещало полную синеву.
“КамАЗ” подъехал к вертушке, и вскоре мы уже бежали по болотистой тайге во главе с Золотухиным.
— Мать вашу, чего болото обегаете, ну-ка напрямик к морю, затем назад и доложить обстановку!
Подгоняемые резким ветром с дождем, мы цепочкой побрели, по грудь утопая в болоте, хотя могли обойти это место посуху, срезав путь. Дойдя до моря, обнаружили заставу и, вернувшись, доложили ее местоположение.
— Так, ребята! — заорал старшина. — Сейчас бежим по берегу двадцать пять километров. Лучше песок на зубах, чем иней на яйцах!
Пробежали пятнадцать километров. Холод и дождь сменились палящим солнцем и жарой. Мы бежали не спеша, то и дело падая, отжимаясь, ползая… — все, что мог придумать Золотухин. Соленый пот щипал глаза, комки, насквозь промокшие и грязные, прилипали к телу. То дождь и холод, то жара и солнце — такая вот непредсказуемая погода на Сахалине.
Вскоре мы, уже порядком измотанные, заступили в караул.
На инструктаже новый дежурный по части предупредил нас, и особенно меня, что если увидит кого-то разговаривающим с девчонками через забор, посадит нарушителя на кичу. Вечером я был замечен Золотухиным в этом неуставняке, и он, разумеется, меня сдал. Меня сняли с караула и посадили на губу.
Где-то в двенадцать ночи ко мне заглянул “контра”. Он улыбался и дышал перегаром.
— Ну что, сидишь? Круто я тебя поймал, да?
— Слов нет, просто супермен, вернее, суперстукач.
— Поговори мне еще. Завтра будешь ползать по полной, понял?
— Товарищ старшина! — я поманил его пальцем, будто хотел доверить секрет. Золотухин подошел, и я прошептал ему в самое ухо: — Да пошел ты!
Золотухин покраснел и вышел. Затем он зашел к себе в кабинет и, отдав ключ часовому, попросил закрыть его снаружи, а сам у себя в кандейке принялся пить водку.
Меня освободили во втором часу ночи, и я тут же заступил часовым на кичу.
— Золотухин пьет еще?
— Да нет, уже полчаса, как спит.
Я заглянул в щель. Золотухин спал как ребенок — видать, перепил. Я открыл дверь и попытался растолкать его, но безуспешно. Тогда я позвонил в караул.
— Дежурный оператор.
— Начальник караула спит? — спросил я.
— Дрыхнет.
— Позови свободного!
Пришел свободный, Санек Рубан.
— Саня, посиди за меня, я быстренько.
— Да ради Бога, только давай быстрей.
Я зашел на склад, где находилась разная хозяйственная утварь, и взял обойный клей БФ и пуховую подушку.
— Спасибо, брат! Секу, если что, подавайте.
Я зашел в кандейку к Золотухину и, вспоминая все его мерзости, стал его раздевать. Через пять минут он был в чем мать родила. Я щедро обмазал его клеем и, разрезав подушку штык-ножом, посыпал старшину пухом с ног до головы. Одежду я спрятал под кровать.
Часов в семь утра пришел командир роты. Дежурный позвонил Золотухину:
— Товарищ старшина, проверка. Начальник штаба сейчас к вам зайдет.
Золотухин, еще не совсем протрезвевший, выбежал на свет божий как раз в тот момент, когда начальник штаба с сопровождающими приблизился к его апартаментам.
Это надо было видеть. Из темноты выбегает, поправляя фуражку, голое, густо покрытое перьями (даже глаз не видно), что-то выговаривающее пернатым ртом существо. Я не могу описать удивление и недоумение, с которым офицеры вглядывались в это странное создание, дышащее перегаром.
Что было дальше с Золотухиным, я не знаю. Вообще, над ним часто подшучивали. Много он сделал плохого всем нам. Однажды его напоили каким-то лекарством, которое дают психам, причем самым буйным. Целые сутки он заторможенно сидел в одном положении, даже головы повернуть не мог. А мы, взяв у девчонок за забором косметичку, нанесли ему классный макияж.
Как-то раз его напоили пургеном. Караульная дверь закрывается на замок. Золотухин подбежал к караулке и стал судорожно дергать дверь и кричать часовому, чтобы тот открыл. Часовой не торопился. Золотухин нервничал.
— Ну что вы там все, уснули, что ли? Давай скорее, съел что-то, сейчас днище вырвет!
Кончилось тем, что, не выдержав, он побежал за караулку, снимая на ходу штаны. А часовой в это время сообщил начальнику караула, что кто-то пытается проникнуть на территорию части с тыльной стороны караульного помещения.
Караул был поднят в ружье, и мы по всем правилам боевого искусства во главе с начальником караула перебежками и переползаниями окружили сидящего без штанов Золотухина.
В тот раз “контра” попал по полной программе. Но ведь и он стучал по полной, сдавая всех, даже командира роты. Ну а нам доставалось чаще всего за сон на посту.
Сон на посту был для нас самым что ни на есть важным и постоянным занятием, которым мы занимались в карауле.
— Фима, прикинь, что со мной сегодня в карауле случилось.
— И что же?
— Стою я на киче часовым, вдруг заходит командир и говорит: “С поста шагом марш, мы тебя с караула снимаем”. Я говорю: “За что?” — а он мне типа “потом узнаешь”. Уводит в штаб и говорит: “Теперь будешь служить за городом, на даче, по секретному заданию нашего правительства и ученых”.
— И кем же? — поинтересовался я.
— Прикинь, Фима, “мы, говорит, тебя отобрали из всех погранвойск для секретной миссии”.
— Ну и что?
— Прикинь, моя миссия — ассиминатор.
— Да ладно заливать-то!
— А ты слушай дальше! Привозят меня в трехэтажный особняк с шестисотым “Мерседесом”. Твой, говорят. Хожу по дому — все круто. Помылся в джакузи, переоделся в дорогой костюм, курю дорогие сигары, пью коньяк, слушаю хорошую музыку. И тут приводят такую классную девчонку! Ты Клаудиу Шиффер видел? То-то, а эта в пять раз лучше. Я ей говорю: мол, давай в ванну и в спальню, а я докурю и приду, нечего время тянуть. Ну, захожу в спальню, а она уже в постели. Раздеваю ее и только начинаю, как звонит телефон. Я ей типа, подожди, я сейчас. Выхожу — на зеркальном столике стоит позолоченный телефон и так противно звонит! Ну я, конечно, поднимаю трубку…
Он задумался.
— Ну чё дальше-то было? — не выдержал я.
— Поднимаю трубку. “Алло, — говорю, — главный ассиминатор слушает!” А оттуда, прикинь, такой противный голос: “Какой ассиминатор? Не понял! Ты что, боец, опух, что ли?” И тут вдруг телефон в армейский превратился, зеркальный
столик — в тумбочку, стены стали серыми, а мой халат — камуфляжем. Я тут же все понял. “Часовой третьего поста”, — говорю. Блин, прикинь, проверяющий мне позвонил, а я-то, бля, уснул, ассиминатор хренов.
— Так это сон, что ли?
— Ясен пень, а ты чё думал? Такие вот дела.
С другим часовым этого же поста случилась история еще более нелепая, чему я сам был свидетелем и ржал после этого как конь целые сутки. Спускаюсь я на кичу с начальником караула, слышу за дверью, как положено:
— Стой, кто идет?
— Начальник караула со сменой!
Открываем дверь, а внизу на коленях, уткнувшись головой в пол, сидит часовой.
— Ты что это, боец, молиться надумал, что ли?
Боец, падая и шатаясь, кое-как встал.
— Да вот, живот что-то сильно скололо.
— Позвонить не мог, что ли?
— Резко скололо. Встать не мог.
— Ну ладно, с поста шагом марш!
Боец поднялся, попытался взять с пола автомат, но не смог, и начкару пришлось самому его нести. После дежурства я встретил этого парня, и он рассказал мне следующее:
— Лежу я, значит, на лестнице спиной, а руки положил под голову. Два часа, значит, я так проспал. Вдруг слышу сквозь сон — дверь открывается. Ну я, конечно, подскакиваю. “Стой, кто идет?” — и все такое, а у самого руки затекли, вот веришь, как чужие висят, пальцем пошевелить не могу. Ну я, чё делать, шапка-то на полу, — встаю на колени и втыкаюсь в нее головой. А когда воткнулся, то подняться не могу. Пришлось колики изображать.
Не отставали в этом деле и “бобры” — наружные часовые. Однажды зимой, когда выла свирепая метель, старший смены Пух и младший Башка тихо-мирно бродили по периметру поста. Метель была очень сильная, и следы бобров тут же заметало. Оба были в валенках, ватных штанах и тулупах, так что грех не поспать.
Пух — старый бобер, поэтому он спал на ходу, ну а Башка еще неопытный… Идет, значит, Пух, дремлет. Ходил, ходил и приспичило ему по нужде. Но так как амуницию долго расстегивать, он терпел до последнего, а когда сил терпеть не стало, решил помочиться в уголок. Тут он обнаружил странную аномалию: то место, куда он отливал, стало подтаивать, и в этой проталине образовалось плюющееся и матерящееся лицо, снег зашевелился, и из сугроба вылез Башка, мокрый, испуганный и злой. Пух после этого случая долго еще икал.
Вообще, бобров частенько заметало в метели, так что смене приходилось долго их искать под снегом. Как говорится, чтобы убрать часового, его сперва нужно найти.
Но когда нас находили спящими, попадало по полной программе. Наш караул становился самым плохим, на нас вешали всю грязную работу, нас презирали командиры — до тех пор, пока в другом карауле не случится какой-нибудь косяк или мы не отличимся в лучшую сторону.
8. Герои дня
“Королевский развод” по понедельникам мы ждали и готовились к нему, всем хотелось быть лучшими.
— Право для поднятия флага предоставляется… — по окончании развода крикнул начштаба.
— Нам! Комроте, нам, — шептали мы.
— Предоставляется лучшему подразделению за эту неделю…
— Нам, конечно, нам!
— Предоставляется роте материального обеспечения!
Развод окончился, а мы стали ползать, бегать и прыгать, изучая тактику ПВ. Вот уже две недели мы были худшими и косячными, и чтобы вылезти из этого дерьма, нам пришлось прибегнуть к старому, но очень надежному способу, придуманному кем-то в такие вот трудные времена.
Два часа ночи, караул молчит. Полусонные бобры бродят по периметру. Бодряки и оператор смотрят телевизор и попивают крепкий чай. Начальник караула и отдыхающая смена спят. Обычная ночь. Обычная тихая ночь. Сон опустился на весь гарнизон, тишина. Но тишина порой обманчива.
Дежурный по КПП, Тимербай, тоже наш человек, о чем-то беседует с пожарным патрулем.
— Пацаны, как там, тихо все?
— Да вроде тихо. Все, как обычно.
— Блин, хоть бы какой жулик проник, что ли.
— Дак чё, вашу роту все гоняют? Не повезло вам.
— Ну ладно, сколько там натикало? У-у, полтретьего. Ладно, Тимербай, служи, а мы в роту, спать. Наша служба на сегодня закончилась.
Тимербай постоял, глядя им вслед, и закурил сигарету. Тишина, даже машин в городе не слышно. Вдруг за воротами послышалось шуршание. Тимербай подошел к двери КПП и открыл маленькое смотровое окошко, за которым нарисовалась шатающаяся фигура.
— Кто?
— Конь в пальто! Куды я попал-то?
— Это гарнизон погранвойск.
— Слышь, зеленый, дай пройду.
— Не положено. Вали отсюда.
— Слышь ты, военный! Ты знаешь, кто я? Я — Витек, и на вас, вонючих уродов, мне наплевать.
Тимербай открыл дверь:
— Ладно, проходи.
Здоровенный пьяный мужик ввалился на КПП.
— Давно бы так. Глядите мне, уроды!
Мужик прошел через КПП и побрел куда-то по гарнизону. Тимербай, улыбаясь, сел за стол и нащупал ногой тревожную кнопку.
Резкий сигнал раздался в караульном помещении почти одновременно с криком оператора.
— Караул, в ружье! Нападение на КПП!
Уже полчаса, как я спал. Я отдыхающая смена, и мне положено отдыхать два часа перед заступлением на пост. Но любую сработку я, как ни странно, не пропускал и всегда выбегал в тревожной группе, будь я хоть отдыхающим, хоть бодряком. Мне это просто нравилось. Сквозь сон я услышал треск звона в операторской и, машинально сунув ноги в сапоги, схватил свой автомат. Начкараула и разводящий даже не проснулись, а мы втроем уже неслись через плац на КПП.
— Так, Ганыч, давай вокруг казармы. Ты, Санек, вокруг штаба. Я на КПП, встретимся там! — кричал я на ходу.
Группа разделилась, все действия были отработаны до автоматизма.
Свежий ветер бьет в лицо, в одной руке холодный автомат, другая придерживает штык-нож, болтающийся на ремне.
Метров через десять показался нарушитель. Он оглянулся и тут же был сбит и повален на землю. Почти сразу подбежали Саня и Ганыч.
— Лежать, сука! Руки за голову!
— Так, Саня, держи мужика. А ты, Ганыч, давай на КПП, сообщи оперативному и дежурному по части, что задержан нарушитель.
Ганыч убежал. Мы с Саней обыскали нарушителя и, не найдя у него ничего интересного, кроме выкидухи (выкидного ножа), стали ждать. Мужик, полежав в шоке с минуту, попытался было подняться, но два холодных ствола автоматов заставили его изменить свое решение и лежать тихо, уткнувшись носом в землю.
Подобное у нас случалось часто, этим мы жили. На следующий день мы уже были молодцами, а в понедельник — лучшим подразделением на “королевском разводе”.Вот так сон на посту сменяли подвиги. Но в казарме ночами нам частенько не спалось.
Ночами мы, как правило, вели беседы “за жизнь”, рассказывали смешные или ужасные истории.
— Вот, пацаны, мне недавно Потя (прапор Потеряев) рассказал, — начал татарин. — Прикол этот случился в нашей части где-то в восьмидесятых. Послали, значит, бойцов в помощь колхозу на картошку, ну и с ними студентки работали. Но поскольку девчонок было слишком много, то бригады сформировали таким образом: десяток чувих и один солдат. Корзины там, мешки носить. Так вот, был там один, большой прикольщик и у девок пользовался большим успехом. Как-то утром он после особливо бурной ночи просто упал в поле на пустые мешки и заснул без задних ног. А девицы, его жалеючи, мешки и корзины сами ворочали, давали страдальцу отдохнуть, короче. Но тут завозбухала тетка-бригадирша.
— Ты, — стала кричать тетка, — тут развалился, как тебе не стыдно, девушки корячатся вон, а ты дрыхнешь!
Ну понесла в общем — “такой-сякой, комсомолец, поди…”
— Да пошла ты!
— А вот я все вашему командиру расскажу. Как твоя фамилия?
А пацан спокойно так отвечает: “Пенис”. “Пенис, — говорит, — моя фамилия”. И что вы думаете? Женщина простая, необразованная, поперлась в штаб к командиру, начальнику тыла, и промеж ними происходит следующий диалог:
— Ты сидишь тут в кабинете, бумажки пишешь, а вот Пенис у тебя не работает!
Командир удивленно:
— Почему это он у меня не работает?
— Да вот так вот! Девушки и так, и сяк корячатся, а Пенис твой валяется, и хоть бы что ему!
— А откуда вы знаете?
— Да я своими глазами вижу, что я, слепая? Да за такое наказывать надо, я выше напишу, если мер не примете!
— Нет уж, с пенисом я сам разберусь.
— Разберитесь, разберитесь. Выговор дайте или там в стенгазете нарисуйте.
— Да это фигня все, вот я счас расскажу, — заговорил Пух. — Вчера звоню на КПП. Какая, спрашиваю, машина вышла? Тимербай мне: зеленая. Я говорю, мол, знаю, что зеленая, номер какой? А он мне, прикинь, хрен нерусский, “белый”, говорит.
Так мы сочиняли довольно долго, затем наступал момент “глушить дизеля”. Но глушили мы их по-своему, по-особому, можно сказать, любя.
Прислушиваясь, мы услышали храп. Витал встал, взял полотенце, подошел к спящему, растолкал его, но не сильно.
— Где ключи от танка?
— Какие? Не понял… В кармане возьми… — залепетал спящий.
Витал сунул ему в руки полотенце:
— Брат, подержи коня, я пойду до сортира сгоняю.
Спящий сжал полотенце. Витал, немного погодя, стал слегка подергивать его за край, на что спящий начал вскрикивать:
— Тпру! Тпру, я сказал!
Так мы бродили по спальному корпусу, выделывая всякие глупости, и наткнулись на спящего солдата с погонялом Гладкий. Гладкий спал в чем мать родила и храпел так, что стены тряслись. Мы аккуратно подняли его вместе с кроватью и перенесли в туалет — там он никому не помешает. Затем унесли туда его обмундирование, а потом нарисовали на лысой голове свастику, а на лбу йодом жирную звезду.
Утро было неспокойным: нас подняли по тревоге в четыре часа. Мы стояли в строю и слушали дежурного по части:
— Рота! У вас сегодня ушел в самоход боец. Кто он?
Молчание.
— Слушаем список, проверяю.
Список остановился на фамилии Гладиков.
— Где Гладиков?
Тишина.
— Дежурный, выгоняй роту на плац!
И тут в туалете послышалось движение, и в коридор выскочил голый, с испуганными глазами и большой звездой на лбу Гладиков. Ошарашенно посмотрев на нас, он рванул в спальник.
— Кто это?
— Гладиков.
Гладкий просвистел в голом виде обратно в туалет и через минуту выбежал уже в форме и встал в строй. Ржанию нашему не было предела. Ни дежурный по части, ни Гладиков не могли понять, что случилось.
— Рота, кто это сделал?
— ?!
— Дежурный, я спрашиваю, кто это мог придумать?
— Не знаю, товарищ майор. Аномалия, полтергейст какой-то…
Магии в армии тоже хоть отбавляй. Однажды ночью мы занялись спиритизмом. Подготовили все, как положено, сели в кружок, положили руки на блюдце, и Мелкий начал загробным голосом при свете свечи вызывать духа:
— Нострадамус, приди к нам!
Блюдечко зашевелилось.
— Ух ты, пацаны! По ходу пришел, задавай вопрос.
— Какого цвета лампочка?
— Да ладно ты, давай чё-нибудь нормальное, дух-то ведь может и не знать про лампочку.
— Ладно. Скажи телефон Моники Левински.
Смех, раздавшийся в спальнике, разбудил полказармы. Наконец успокоившись, мы начали вызывать следующего духа.
— Юрий Гагарин, выходи!
Тишина.
— Юрий Гагарин, приди к нам.
Тишину прервал крик дневального:
— Дежурный по роте, на выход!
— Сека, сека, пацаны! Проверка!
В считанные секунды мы разбежались по койкам и принялись храпеть. В спортзале, оказывается, в это время кто-то между делом бил наколку и теперь тоже скакал по койкам.
— Блин, чуть-чуть недоколол!
— Да ладно ты! Прячь все в тумбочку.
— Ё-моё, жженку1 пролил!
В спальнике загорелся свет. Проверяющий прапор стал вслух пересчитывать нас по головам. Остановился в проходе:
— Дежурный, я не понял, что это такое? — спросил он, указывая на предметы нашего гадания.
— Рота, подъем!
Мы построились, делая сонный вид, и неожиданно для самих себя расхохотались. Оказывается, жженка пролилась в аккурат на лицо Тамчелая, и теперь он стоял с черной мордой и белыми зубами, как негр.
— С тобой что, боец?
Тамч стал придумывать отмазки, но дежурный его опередил:
— Это он работал до отбоя, уголь таскал, а вот умываться не любит.
— Понятно. Ладно, боец, иди умойся. А теперь скажите мне, что за хренотень в предпоследнем проходе?
Молчание, сонные лица.
— Если сейчас я не узнаю, что это, вы пойдете ползать по плацу!
Опять тишина, и тут вякнул Мелкий:
— Товарищ прапорщик, это я… гадал.
— Твою мать, гадалка хренова, быстро всем спать!
От плаца мы были избавлены. Такие вот ночи, беспокойные сны.
Утро, как обычно, началось с крика дежурного о подъеме. Утренняя зарядка, развод шли своим чередом. На разводе ко мне подошел какой-то душара:
— Фима, сегодня в ПМП стрела будет после обеда, — сказал дух.
Понятно. Стрелой называлось собрание всех положенцев гарнизона — по три человека с каждой роты, для решения каких-то проблем.
Мы с Виталом прибыли на стрелку, взяв с собой журналы для записи больных. Войдя в столовую, увидели, что все уже в сборе — сидят за накрытым столом, на
столе — всякие армейские деликатесы.
Положенцы связи начали первыми.
— Пацаны, на кичу скоро должны закинуть дага Малыша.
— За что?
— За ним большой косяк. Бетора знаете? (Бетор был самым что ни на есть настоящим лохом и тормозом и почти всю службу провалялся в ПНО — психо-неврологическом отделении.) Так вот, этот гад пытался Бетора отыметь. Понимаете?
— Урод, он не только погранвойска опозорил, он еще и русских опустил.
— Да Бетор и сам-то лошак. Ну и чё теперь? Что решать будем?
— Я предлагаю дага опустить. Кто “за”? Единогласно.
Затем в разговор вступили мы.
— Ладно, пацаны, дага мы на киче опустим, вопросов нет, но есть другая проблема. Я гляжу, связь по тихой стала борзеть.
— Почему это? — возразили связисты.
Витал спокойным голосом продолжал:
— До нас все чаще доходят слухи и жалобы из других рот, что вы ставите их на бабки, и двигает все это по-тихому, Седой.
— Да, пацаны, — поддержал я. — Так дела не делаются! Вы гребете под себя, уже и к нашей роте подбираетесь. Сапая на бабки поставили, а сегодня я узнал, что и Мелкому счетчик включили. Что за дела-то?
Седой стал что-то возражать, но Витал его остановил:
— Осади, Седой, ты кто такой вообще? То, что ты местный, нам это как-то побоку. Мало того, что ты молодой, мало того, что ты “птица”, ты вообще тут никаких прав не имеешь, так что кончай беспредел!
В конце концов все накопившиеся вопросы и проблемы были разрешены мирным путем и стрела завершилась небольшим банкетом.
9. Аллах акбар
Одиннадцать часов вечера. Гарнизон спит. В карауле — своя размеренная жизнь: кто смотрит телевизор, кто на кухне заваривает чай, в курилке травят анекдоты. Обычный вечер.
Я, Саня Рубан и Диман Шкурко сидим в курилке, попивая крепкий чай, и мирно беседуем.
— Братва, — начал я, — вы в курсе, что у нас даг сидит?
— Да уже наслышаны. Что, решили его опустить?
— Речи нет, Саня. Он так опозорил нас, что опустить — это мягко сказано.
— Как будем действовать?
— Ну как — выводим дага в прогулочный, немного потрещим, потом в бубен ему и в унитаз башкой.
— Короче, как обычно, — сказал безразличным тоном Саня.
— Ну что, Диман, иди обзванивай бобров и оператору скажи — чтобы сека была железная. А ты, Саня, бери ключ от камеры и тащи его в прогулочный дворик, я буду там.
Сняв на всякий случай штык-ножи и подсумки, мы отдали их часовому. Я зашел в прогулочный дворик гауптвахты и закурил. Вскоре показались Саня с дагом, они направились в мою сторону. Даг по прозвищу Малыш был здоров как бык-производитель. Через камуфляж последнего размера просматривалась гора мышц. Все в нем было большое: большая голова с большими глазами, большие руки, грудь, как барабан, и широкие мускулистые плечи. Лицо мрачное, заросшее черной щетиной. Все это вызывало довольно неприятные ощущения.
— Зачем звал, Фима? — с заметным акцентом сказал Малыш.
— Я слышал, ты поступил по беспределу.
— В смысле?
— За что сидишь? — спросил я.
— Да одному уроду в фанеру заехал, а он меня заложил.
— Это не Бетор ли?
— Да, да, Бетор.
— А мне сказали, что ты его отыметь пытался?
— Да, пытался за то, что не слушался.
— Тебе что, урод, баб не хватает? Или ты гомик?
— Ты, придурок, своих земляков насилуй, чмо. Бетор хоть и лох, но он русский, а ты — ублюдок, как тебе не стремно? — не выдержал Саня.
— Саня, осади пока, — остановил я его.
— Сами вы уроды, я вас в Чечне пачками резал и резать буду, я вам яйца буду отрезать и вам же скармливать. Клянусь Аллахом!
— Успокойся, здесь не Чечня. И не ори, не в лесу.
— Да пошли вы все!
Даг замахнулся, чтобы ударить меня, но Саня остановил его ударом ноги в солнечное сплетение. Но ненадолго. Малыш схватил нас обоих, оторвал от земли и с диким воплем “Аллах акбар!” припечатал к стене.
Два молниеносных удара с обеих сторон оглушили дага. Взяв его за руки, мы поволокли дага в туалет, опустили мордой в унитаз и нажали слив. Он очнулся, быстро вскочил на ноги и, вытираясь, убежал в камеру. На следующий день Малыша увезли на заставу.
Сменившись с караула и сдав оружие, мы вернулись в казарму.
Все заняты своими делами. В бытовке подшиваются и травят анекдоты. В спортзале гремят тренажеры, в спальнике ревет магнитофон, а на взлетке бесятся пацаны.
Мы, раздевшись по пояс, вчетвером — Волчок, Ганыч, я и Тамчелай — начинаем изображать свирепую драку. Пух и Никита сидят на кроватях с зубными щетками в руках. Сделав музыку потише, Никита, изображая из себя диктора, начинает комментировать.
— Мы ведем свой репортаж в прямом эфире с острова Сахалин.
— Мировой реслинг! Бои без правил! — подхватывает Пух.
Пацаны захлопали.
— Делайте ставки, господа! — закричал Мелкий.
— Я представляю вам наших бойцов, — продолжал Пух. — Внимание: боец из Челябинск-сити — Волчок — “Ледяная глыба”!
Волчок стал прыгать на взлетке, тряся руками и головой.
— Второй боец из Новосиб-Ленда. Дважды чемпион мира по кик-боксингу — Ганыч — “Половой гигант”!
Ганыч тоже вышел на взлетку и принялся размахивать ногами.
— Третий боец из Алтай-Билдинг — чемпион по борьбе Куреш — Тамчелай, он же “Рок”!
Тамч вразвалочку пошел по взлетке, демонстрируя накачанную мускулатуру. — И, наконец, чемпион по рукопашному бою непобедимый Фима — “Новый Мировой Порядок”! На реслинг вызываются все бойцы. Ну что ж, начнем!
Мы вышли с Ганычем, изображая жестокий бой, затем к нам присоединились Волчок и Тамч. Я взял подушку.
— Фима — “Мировой порядок” схватил стул и ударил им “Полового гиганта”, — продолжал комментировать Пух. — Что мы видим! Все похватали стулья! Какая горячая борьба! Впервые в истории реслинга такой накал страстей. Незабываемое зрелище!
Мы размахивали и били подушками друг друга, пока наконец не выдохлись. Так мы дурачились почти каждый вечер.
Ко мне подошел Витал:
— Фима, потрещать надо, давай отойдем.
Мы вышли в бытовку.
Витал выпроводил находившихся там парней.
— Дневальный, никого не впускай! Ты заметил, что Сапай какой-то замкнутый стал?
— Заметил, а что случилось?
— До меня дошло, что его все еще на бабки ставят.
— Кто?
— Связь, кто же еще!
— Дневальный, зови Сапая!
Вошел Сапай.
— Что случилось? Ты сегодня после ужина где был?
— В связи, опять бабки требуют.
— Что было, расскажи по порядку, — попросил я.
— Ну, зашел я к ним в спортзал, там Седой, Большой и кто-то еще. Говорят, типа, когда бабки будут? Я им: никогда. Они давай меня по понятиям грузить, но я по-русски плохо понимаю. Они хотели меня опустить, а я гантели похватал и в них покидал, а потом ушел. Сейчас позвонили, хотят, чтобы завтра после развода я опять к ним пришел.
— Ну что делать будем?
— Это уже слишком! Они, уроды, забыли, кто в доме хозяин. Завтра пойдем, потрещим с ними, — сказал Витал.
На следующий день после развода Витал, Сапай, Саня, Мелкий, Диман и я пошли в роту связи. Стрела назначалась в спортзале. С их стороны были Седой, Большой, Мордатый и еще несколько секатых духов.
— Ну что, Седой, какие проблемы?
— Сапай нам должен.
— За что?
Седой начал плести что-то непонятное.
— Седой, ты какую-то блевотину несешь. Мы вам говорили, что наша рота неприкосновенна? — Витал говорил спокойно, я же решил форсировать события и, подойдя к столу, со всего маху ударил по нему кулаком.
— Мы вас, уроды, предупреждали, что вы никто. Хотите по беспределу — будет вам беспредел, будете до дембеля нас за километр обходить.
Связисты молчали.
— Короче, вам последнее предупреждение: если вы не поймете слов, нам придется вас немного покалечить.
Мы вышли.
Через три дня Сапай был дежурным по роте. Мы сидели в карауле. Вечером к караулу подошел Башка (Башкирцев).
— Часовой, зови Фиму.
Я выглянул.
— Фима, сегодня Сапая избили, еле ходит. Вот, тебе передал. — Он протянул мне скомканную бумажку и ушел. Сапай писал: “Фима, брат, Витал, брат! Сегодня меня хотели опять на бабки поставить. Они меня впятером били, знаки все поснимали, голову пробили. Сказали, что на комроту им наплевать и что они одни положенцы и им все должны платить. Ваш брат Сапай”.
Прочитав записку, мы с Виталом долго беседовали и планировали. Такой дерзости мы не ожидали. Мы понимали, что для противодействия нас мало, а связь — это большое сильное подразделение в составе сорока пяти бойцов. Но опустить свою роту, авторитет которой мы с таким трудом подняли после предыдущего призыва, мы также не могли. Мы должны были восстановить прежний порядок, заставить уважать нас.
К тому же много жалоб пошло из других рот, которым мы были крышей и не давали угнетать друг друга и беспредельничать. Нам платили, чтобы мы решали их проблемы, но теперь нас сменила связь и с неимоверной жадностью доила гарнизон, ставя всех на бабки и жестоко подавляя слабое сопротивление. Нас же они нагло игнорировали.
Бардак и хаос возник в жизни гарнизона, и нам ничего не оставалось, как принять меры и навести прежний порядок и спокойствие.
Ночь была тихой. Весь гарнизон, включая штаб, спит глубоким сном. Все свободные в карауле собрались в курилке, попивая чай.
— Ну что, будем роту связи строить? — спросил Витал.
— Так, короче, Саня, Витал и Кучерке, пойдете со мной, — решил я. — Ганыч, сейчас крикни в операторской: “Нападение на роту связи!” Скажи, что звонил оперативный — вроде в связи оружейка сработала.
— Понятно, а если начкар с нами побежит?
— Не побежит, это же Потя. Во-первых, он хромой, а во-вторых, футбол идет. Все нормально будет.
Ганыч зашел в караул.
— Ну, пацаны, с Богом!
Дверь караулки распахнулась, и Потя крикнул:
— Караул, мать вашу, что, не слышите — оператор надрывается! Нападение на связь!
Мы, подхватив автоматы, гремя сапогами, умчались в казарму. Добежав до двери связи, с ходу ворвались в помещение. Кучерке вбежал первым, на ходу сбил прикладом в грудь дневального, тот не успел даже крикнуть. Я пробежал прямо в спальник.
Из класса выбежал сонный дежурный. Мгновение — и он уже стоял лицом к стене, ничего не видя вокруг. Рядом, корчась от боли, стоял дневальный. Холодное дуло автомата Кучерке не давало им повернуть головы.
Ворвавшись в спальник, я направился прямо к кровати Седого, а Витал — к Большому (их кровати стояли рядом). Саня остался стоять у входа в роту связи. Дружно враз мы с Виталом перевернули шконки со спящими. Я схватил Седого, который даже проснуться не успел, и зажал ему рот рукой. Витал прижал к себе Большого, накинув ему на шею автомат. Несколько ударов по почкам отбили у них охоту сопротивляться, и они послушно последовали за нами. Мы завели их в туалет и начали обрабатывать прикладами.
— Руки за голову!
— Пацаны, что случилось?
— Молчать, суки! Что, уроды, жить надоело? Мы вас предупреждали! За что, ублюдки, Сапая ушатали? — кричали мы, нанося удары.
— Пацаны, чё мы…
— Ладно вам, не надо… мы же…
— Молчать, уроды! Да что с ними разговаривать, давай завалим их на хрен!
Последовала еще серия ударов. Потом, схватив за шиворот, мы несколько раз окунули их в унитаз.
Витал достал из кармана учебную гранату Ф-1 (их у нас много в заначке было) с настоящим запалом. Седого и Большого посадили спина к спине, а между ними воткнули гранату, так, чтобы рычаг был зажат их спинами. Витал выдернул чеку и вставил ее Седому в зубы. Лиц наших они видеть не могли, мы были в масках, но по голосу, конечно, узнали.
— Теперь если какой косяк будет с вашей стороны, все погранвойска узнают, что вы опущены.
На следующий день мы собрали совет всех рот — положенцев от каждой роты — и объявили, что связи никто ничего не должен, а в случае какого-либо косяка с их стороны говорить нам незамедлительно. Гарнизон вздохнул с облегчением.
10. Стрельбы
Вот пуля пролетела — и ага…
С утра, как всегда после завтрака, с нами беседовал Птица, командир нашей роты. Построив нас, он вызвал пять человек.
— Рота, разойдись! Вы же сейчас вооружайтесь, берите с собой все, что посерьезнее, и выносите все это в “КамАЗ”, он у входа в казарму стоит. Шлыков — старший.
Загрузив оружие и боеприпасы в тентованный “КамАЗ”, мы помчались на стрельбы. Прибыв на место и разгрузившись, принялись устанавливать оружие. Минут через двадцать подкатили два джипа “Чероки” и один шестисотый “Мерседес”. Из них вышли в сопровождении наших шишек несколько толстых мужиков с золотыми цепями на шеях и с сотовиками в карманах.
— Ну чё, пацаны, в натуре. Показывайте, что ли, — подошел к нам один кабан.
Начштаба подозвал нас и объяснил:
— Так, бойцы, ваша задача — показать, как действует ваше оружие, а потом дадим пострелять нашим гостям.
Мы разошлись по своим местам. Братки подошли, я начал объяснять:
— АКС — автомат Калашникова, складной, тридцать патронов, из них пятнадцать трассирующих, калибр 5,45 мм…
— Слышь, давай короче, бронебойный покажи.
Я показал крупнокалиберный пулемет “Утес” для поражения наземных и воздушных целей. Пробивает броню БТРа.
Братки заметно оживились:
— Слышь, а бронированный “Мерс” пробьет?
— Влегкую, — ответил я.
Затем откуда-то трактором приволокли разбитые “Жигули” и поставили на линию огня. Постреляв из каждого оружия и расправившись с “Жигулями”, братки и офицеры ушли праздновать, а нам была поставлена задача израсходовать боеприпасы. Старшим был назначен капитан Терехин. Капитан стрелял до посинения.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться!
Терехин даже не обернулся.
— Товарищ капитан…
— Да он по ходу не слышит, он уши ватой заткнул.
— Правда, что ли?
— Ну, я говорю тебе!
— Товарищ капитан…
— Слушай! Товарищ капитан, разрешите обратиться: вы — лох!
Никакого ответа.
— Тереха, ты олень пробитый, гоблин, чмо глухое, — стали говорить мы за спиной капитана. Лицо его сохраняло ледяное спокойствие.
Мне это понравилось и я, подойдя и встав рядом с капитаном, который невозмутимо глядел в бинокль, стал говорить:
— Тереха, братан, ну, чё видно? Дай бинокль, урод! Тереха, я давно тебе хотел сказать, я тут за тобой понаблюдал и решил, что ты моль в обмороке, крыса плешивая, ты откуда вообще взялся такой даун?
Все хохотали, а я продолжал красноречиво поливать капитана и вдруг заметил, что уши его стали багрового цвета, а руки затряслись.
Опустив бинокль, капитан медленно повернулся ко мне, взглянул налитыми кровью глазами, и с губ его, покрытых пеной, вдруг сорвался рев, сотрясающий все и вся:
— Убью, гад!
Он кинулся на меня, потрясая сигнальной ракетницей. Я, обезумев от ужаса, побежал. Терехин мчался за мной через все стрельбище, стреляя из ракетницы. Над головой у меня пролетали сигнальные ракеты разных цветов, что добавляло мне прыти.
Терехин был лыжником и самым настоящим фанатом легкой атлетики, занимал первые места на соревнованиях, так что бежать от него мне пришлось очень долго.
Наконец, спрятавшись в старом дзоте и просидев там около часа, я услышал стрельбу и взрывы, которые говорили мне о двух вещах. Первая — приятная,
вторая — не очень.
Приятная — это то, что капитан успокоился и пошел пить вместе с начальством, а пацаны продолжали уничтожать боеприпасы. Ну а плохая вещь — это то, что дзот стоит прямо посреди поля и попадает в зону обстрела.
Мурашки побежали по спине, когда я услышал свист пуль разного калибра вокруг старого заброшенного дзота, где я сидел. Еще хуже мне стало, когда я выглянул в окошко для пулемета и увидел, что все вокруг горит. Горела трава, густая и сухая, высотой по грудь. К тому же кругом валялись неразорвавшиеся гранаты. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных.
Судорожно соображая, что делать, я стал метаться по дзоту. “Намотать подшиву на палку и помахать — может, заметят, — думал я, а дым уже заполнял развалины. — Бесполезно, никто меня здесь не увидит и не услышит”.
В нескольких сотнях метров от меня пацаны шмаляли из всех видов оружия. Им было интересно. Они ведь не знали, что я здесь, думали, что в “КамАЗе” сижу.
У меня был один выход — прорываться в сторону холма, за ним — спасительная тайга. Но для этого нужна хоть короткая передышка, а огонь был такой плотный, что выбежать из дзота сейчас равносильно самоубийству.
Я лежал ничком и молился об одном: чтобы не заговорил АГС. Дело в том, что автоматический гранатомет очень густо разбрасывает гранаты в шахматном порядке, а каждая граната при взрыве на десять метров вокруг себя сносит каждую травинку. Мой дзот при огне из АГС будет разнесен на молекулы вместе со мной.
И вдруг стрельба затихла. Я выскочил из дзота и побежал в сторону холма. Я бежал, напрягая каждую мышцу, запинаясь и падая. Густой горячий дым обжигал легкие, я задыхался.
Заговорил гранатомет. Я спиной ощущал широкую полосу взрывов гранат от АГС, которая неизбежно догонит меня.
Все, прощайте. Вот и конец. Найдут мое обгоревшее тело на этом хреновом поле. А может, и не найдут, сочтут дезертиром — и все тут. Какая глупая смерть!
Земля резко ушла из-под ног. Темнота и спасительная влага. Тишина, и где-то над головой — густая полоса взрывов. Я вынырнул, жадно хватая ртом воздух. Я попал в старую воронку от взрыва, густо поросшую травой и наполненную водой.
Гранатомет замолчал — наверное, перезаряжают. Я выскочил из воронки — страх смерти подгонял лучше всякого допинга. Вот наконец и холм. То время, что я бежал до тайги, показалось мне вечностью.
Обойдя стрельбище, я подошел к пацанам и кинулся обнимать их, а они стояли и смотрели на меня как на придурка.
— Фима, ни фига себе, что с тобой Тереха сделал!
— Да, не хотел бы я оказаться на твоем месте! Он чё там тебя, в кухонный комбайн пихал, что ли? Ты погляди на себя — весь рваный, обгоревший, грязный!
— А, пацаны, я понял: по ходу Тереха Фиму поймал и провел с ним тактические занятия. Наверное, ползать и отжиматься заставлял?
— Угадал, — сказал я. — Так, пацаны, берем ящики и несем их вон туда, где трава прогорела.
— Зачем?
— Несем, я сказал! — заорал я, не выдержав.
Мы перетаскали все боеприпасы и сложили их как раз возле дзота. Я взял гранатомет.
— Фима, ты чё задумал-то? Давай постреляем еще!
— Заткнулись все! Быстро в окоп!
Все попрыгали в окопы. Я выдернул чеку, поднял специальные диоптрии, и гранаты понеслись в гору боеприпасов. Я спрыгнул в окоп к пацанам. Неимоверный взрыв сотряс землю. Я лежал, выжидая, когда все это закончится. Только сейчас я понял, как устал, только сейчас почувствовал боль во всем теле.
— Фима, вставай, выходим. Или чё, адреналин испытал?
— Да, братва, адреналина полные штаны!
К вечеру мы прибыли в гарнизон и тут же заступили в караул. Дул холодный сильный ветер и шел не менее холодный густой дождь.
11. Кодировка
Даже если спирт замерзнет,
Все равно его не брошу:
Буду грызть его зубами,
Потому что он хороший!
Темнело. Часовой, закутавшись в бушлат и плащ, стоял под дождем, сутулясь под порывами ветра. Мы курили, стоя на крыльце.
— Опа, какое сборище гадов, — сказала Диман. На плацу показалось несколько офицеров, пьяных после стрельб. Они шли медленно, что-то выкрикивая в сторону караула.
— Часовой, звони, по ходу проверка идет.
— Да нет, не проверка. Гляди, впереди офицеров по плацу кто-то ползет.
К караулу подошел комроты Птица.
— Так, вы оба вооружайтесь — будете конвойными.
Мы с Диманом взяли автоматы и подошли к кучке офицеров. Что это? Трое пацанов ползут по лужам и среди них — Валя. Тот самый Валя, с которым я ехал сюда из дома.
Валя был без сапог: видно, они были обрезаны, и офицеры сняли как неуставные. Он полз, и босые ноги его волочились по лужам. Мы шли следом и дрожали от холода, а каково было ползущим!
— По-пластунски ползи! — заорал офицер и врезал одному из ребят ногой под ребро.
— Лужи не обползаем! — заорал второй и пнул сапогом Валю. Тот скорчился от боли и остановился.
— Я не могу уже.
— А пить мог?
— Да мы пол-литра пива на всех выпили, по глотку всего.
— Ага, значит, пили, скоты! В ПМП ползем!
Пацаны подползли к ПМП и остановились. Вышел врач, подполковник Сироткин с погонялом Сирота.
— Ну что, голубчики, кодироваться? Пусть раздеваются здесь и заходят по одному.
Холодный ливень, как назло, усилился. Мы все стояли под дождем и ждали. Один из “алкоголиков” разделся догола и вошел в ПМП. Минут через пятнадцать он вышел. За ним вошел другой.
— Так, теперь ты, босой.
— Валя стоял босиком в грязи и трясся от холода.
— Я не пил.
— Я что сказал! Бегом марш в ПМП!
— Я не пойду.
— Ну ладно, — подполковник подошел к нам. — Что делать знаете, приступайте!
Я подбежал к Вале и сбил его с ног. Быстро завернул ему руки за спину и защелкнул наручники.
— Извини, брат, приказ, сам понимаешь, — прошептал я.
— Ладно ты, брось, понимаю, никуда не денешься, — ответил Валя.
Я поднял его и заволок в ПМП. Там мы с Диманом положили его на лавку. Подошел Сирота в перчатках.
— Не дергайся, а то хуже будет!
Над лавочкой на стене висела резиновая грелка, от нее шел шланг.
— Будем делать клизму, — ласково сказал фельдшер и с профессиональной ловкостью стал проводить процедуру.
— Теперь вставай и бегом в туалет!
Пацанов рассадили по камерам. В них вогнали по пять литров какого-то чистящего раствора, и после этой драконовской процедуры они сидели в камерах на холодном полу и выглядели неважно.
— За что они нас?
— За пиво, унюхали, собаки хреновы.
— А сами-то, суки, на ногах не стоят, бухают каждый день, уроды.
— Бухают — это мягко сказано. Ты заметил, они через одного травку курят?
Я нашел сапоги и дал их Валентину.
Работы не было и потому арестованные бегали, прыгали и ползали. Я стоял на плацу и проводил занятия. Сегодня я был выводным. Вдруг один кичмен остановился.
— Фима, не могу я бегать. Давай, я лучше ползать буду!
— А что случилось?
— Да вот, чирей вскочил.
Он задрал штанину. На колене багровел большой гнойный фурункул. Как он вообще ходил?! Нога вся распухла.
Мне вспомнился учебный центр. Рядом со мной сидел один дух и разматывал грязные бинты. Сахалинская роза (так мы называли эту болезнь) покрывала его ногу от щиколотки до бедра. Он сидел, отдирал бинты, и запах наполнял казарму — запах заживо гниющего человеческого тела.
Я крикнул в караул, и ко мне подошел вооруженный конвойный. Оставив его вместо себя, я отвел парня в камеру. Затем сбегал в ПМП и взял у фельдшера все, что требовалось для лечения.
— Ну что, лечить сейчас будем.
— Мне в больницу надо. Гляди, вся нога распухла. Ты мне еще что-нибудь не то сделаешь.
— Ты же слышал приказ, чтобы вас в ПМП не выводить. Садись на стул, задирай штанину и не дергайся.
За время службы в комроте я научился лечить многие болезни не обращаясь в ПМП.
Я достал пустую бутылку из-под пива, горлышком выдавил стержень фурункула, и весь гной, которого было очень много, стек на пол, образуя маленькую лужицу. После этого обработал рану марганцовкой, разбавленной в кипяченой воде, сделал тампон с мазью, приложил к ране и забинтовал. Развел пенициллин с новокаином и поставил два укола по пять кубиков.
— Завтра с утра сними повязку, положи свежую мазь. Сегодня вечером укол, завтра утром и вечером по уколу. И так пять дней. Понял? А теперь ящик на плечи — и к своим на плац!
— Есть, товарищ начальник! — сказал он и, улыбнувшись, похромал на плац.
Время летело. Дембель неизбежно приближался. Вечером, построив нас, Птица приказал чистить бляхи. Скоро День Победы, и на параде погранцы должны быть лучшими.
Дело в том, что пограничники всегда шли первыми. И на нас возложили эту ответственность. Мы боялись, что нарушим традицию, но “коробка” — подразделение, собранное на время парада, — начала готовиться за две недели.
12. Парад
Кто шагает дружно в ряд?
Пограничный наш отряд!
Синева! Одним этим словом можно назвать всю подготовку к параду. С утра и до вечера мы маршировали по плацу, отбивая ноги в кирзовых сапогах. С утра до вечера не смолкали барабаны, отбивая такт наших движений. С утра до вечера мы выкрикивали счет, надрывая голосовые связки.
Команда “Счет!” подается так:
— Рота!
Мы переходим на четкий строевой шаг.
— Счет! — и под левую ногу слышится крик, мы все протяжно издаем звук “И-и-и!”, а затем опять под левую ногу кричим “Раз!”, поджимаем руки, плечо к правостоящему, подбородок вверх. “Два!” — кричим мы и поворачиваем резким движением головы вправо — то есть равнение направо. И так маршируем, пока не прозвучит команда “Счет!”, — и опять с криком “И-и-и!” переходим на строевой шаг.
Все должно быть идеально, все ровно, как по нитке, все синхронно и безупречно. Мы — один отлаженный механизм, один большой организм.
Две недели мы отрабатывали все это. Ноги стали деревянными и мышцы болели так, что, казалось, икры вот-вот отвалятся.
И наконец наступил долгожданный день. Зеленые фуражки, белые ремни и перчатки, новые камуфляжи, вся грудь в знаках. В сопровождении оркестра, который состоял из контрактников и профессиональных музыкантов, мы промаршировали на площадь Победы и встали в строй.
Рядом стояли “коробки” других родов войск, но все они выглядели какими-то серыми и заморенными. Мы же при параде, все здоровые и красивые. Одна форма говорила, что мы — элита и должны быть лучшими.
И вот уже наша “коробка” чеканит шаг по центру города под звуки оркестра и крики толпы. Народ в этом городе уважает армию и любит такие праздники. Все от мала до велика стояли по обочинам главной дороги. Мы слышали крики девчонок: “Погранцы — молодцы!” Отовсюду к нам летели цветы. Да, это стоило всех перенесенных мучений и трудов.
Душу распирала гордость и любовь к своей стране и народу. В этом слитном строю мы впервые вдруг ощутили незримую связь поколений, историю страны и дух народа и поняли, что мы — неотъемлемая часть этого народа и от нас зависит, какой будет наша страна. Это чувство незабываемо.
День Победы закончился. А вскоре настал наш праздник — День пограничника. И опять подготовка к параду и показательным выступлениям на стадионе, которые проводились раз в четыре года.
За день до этого знаменательного события мы, вооружившись и затарившись холостыми патронами, прибыли на городской стадион на генеральную репетицию. Там оказалось много народу. Мы, ни на кого не обращая внимания, отрабатывали то, чем хотели удивить весь город. Мы выкладывались полностью. Намечалось грандиозное шоу—представление, где мы — и герои, и актеры.
И вот настал наш звездный час. Уже с утра мы были во всеоружии — готовы к выступлению. А так как народу у нас было не так уж и много, то мы участвовали во всех сценках подряд.
Зрители забили все места большого стадиона. Как нам сказали, посмотреть представление народу пришло больше десяти тысяч.
Наконец, началось. Музыка, вспышки фотоаппаратов, голос ведущего… На стадионе показались три богатыря на конях. Какая-то средневековая битва. Потом Великая Отечественная: фашисты, стрельба, взрывы, запах пороха, до боли надоевший, разнесся по стадиону вместе с рокотом автоматов и пулеметов.
Аплодисменты. Музыка. Следующая сцена. Афганистан. Мы, переодевшись, сидим в ЗИЛе, на крыше которого установлен пулемет, и ждем своего выхода.
Вот понесся по стадиону УАЗ… взрыв! Машина останавливается, из нее выпрыгивают солдаты, стрельба… Из кустов появляются “душманы”, “убивают” всех погранцов, рвут на них кители, “режут” ножами их тела. Пора. Наш ЗИЛ выезжает и мчится к “уазику”, на крыше строчит пулемет, мы сидим в кузове.
По сюжету мы должны выпрыгивать на ходу и кувыркаться, но ЗИЛ мчался, не сбавляя скорости, и мы испугались. Что делать?! Мы стали выталкивать друг друга. Падали на землю, кто как мог: кто кувыркался, а кто — как мешок с дерьмом. Со стороны это, наверное, выглядело забавно. Наконец “душманы” разбиты.
Сцена следующая. Пограничники задерживают нарушителей. Мы вчетвером переоделись под бандитов. Моя задача — “драться” с одним погранцом, изображая все приемы рукопашного боя. Второй должен строчить из автомата, перебив полнаряда, третий из пулемета добивает оставшихся пограничников, а четвертый должен быть задержан немецкой овчаркой.
Начали. Мы, прячась по кустам, пробираемся через границу (кусты уже заранее натыканы по всему стадиону) и вскоре нарываемся на наряд. Все воюют, стреляют, а я пытаюсь пробежать дальше. Вдруг из кустов выскакивает погранец и приставляет к моему затылку автомат.
Действие происходит прямо возле зрителей, метрах в четырех от первых рядов, и нам слышны выкрики — “Вали его!”, “Осторожно, сзади!” и т.п.
Между нами завязывается драка. Я, как суперкаратист, выбиваю из рук погранца автомат, он, прыгая как ниндзя, начинает со мной драться. В небо взлетает сигнальная ракета, мы “деремся”. По плану наша драка рассчитана минуты на две, пока не подъедет на помощь “уазик”. Но “уазик” не торопится подъезжать, он стоит за стадионом и не может завестись.
Что делать? Наряд “перебит”, мы деремся, приемы уже все иссякли, а машина все не появляется. И мы стали импровизировать по ходу действия. “Бандиты” прибежали ко мне на помощь. Вдруг очнулся один “недобитый” пограничник, поднялся и “замочил” напоследок двух диверсантов. Один из них с пулеметом упал возле меня. Я схватил пулемет и “перестрелял” всех оставшихся — того “каратиста”, который уже без сил пытался как-то меня задержать, и “недобитого” пограничника. Тишина! Я стою с пулеметом, не зная, что делать дальше.
“Уазик” не подъезжает, зрители молчат, явно заинтригованные таким поворотом действия. Оставшийся “диверсант”, которого по ходу дела должна “загрызть” овчарка, в нерешительности выглядывает из-за кустов. Я посмотрел на трибуну напротив, где сидели офицеры. Птица приставил палец к виску и вращал им, показывая, что я дурак. Получилось так, что нарушители перебили всех пограничников, и теперь один из них сидит в кустах в тенечке, очевидно, отдыхая после трудов праведных, а другой, то есть я, стоит с пулеметом в глубокой задумчивости.
Я повернулся к тому, что в кустах, и кивнул ему — мол, где “уазик”? Он в ответ пожал плечами. Зрители стали хихикать, свистеть, кто-то зааплодировал, видя, что у нас что-то не стыкуется. И я, чтобы хоть как-то спасти ситуацию, передернул затвор пулемета, развернулся к зрителям и с криком “Аллах акбар!” начал поливать их длинными очередями. Все завизжали, принялись закрываться руками, кричать, а я шмалял в разные стороны холостыми патронами, делая вид, что праздную победу.
Вдруг сильный удар в спину. Я упал в полуобморочном состоянии, хотя успел заметить собаку, “грызущую” в кустах “диверсанта”, и “уазик”, в который меня благополучно затолкали. Ура! Наконец-то наши победили!
На следующий день, сидя в караульной курилке, мы обсуждали вчерашнее “шоу” и смеялись. Из караула выскочил Ко-Ко.
— Пацаны, нас показывают по местному телевидению!
Мы, забежав в караулку, уставились в экран. Действительно, показывали наше выступление.
— О, гляди, Фима, ты дерешься!
Мою драку показывали крупным планом изо всех точек. Вот драка закончилась. Вот я стою в нерешительности с пулеметом в руках. Вот кричу “Аллах акбар!” и начинаю стрелять в зрителей. Крики, камера трясется и отключается.
На экране корреспондент с микрофоном в руках опрашивает зрителей.
— Это было что-то! — говорит одна девушка. — Это потрясающее зрелище — видеть вот так, вживую, работу наших пограничников.
— А каково было нам! — говорю я.
— Тихо ты, давай послушаем!
Мы прибавили громкость.
— А когда по нам стали стрелять из пулемета и все вокруг запаниковали, — говорит какая-то женщина, — я испытала такой адреналин. Это супер! У меня нет слов.
— А как правдоподобно был показан Афганистан! — говорит какой-то мужик. — Как взорвали “уазик” и на полном ходу из ЗИЛа выпадала группа захвата. Все так близко к реальности, так правдиво!
Затем диктор стал читать другие новости, и мы стали расходиться. Меня все хлопали по плечу:
— Поздравляю!
— Можно автограф?
— Распишитесь у меня на животе! — прикалывались надо мной пацаны.
…Время летело. Наша рота продолжала служить одним призывом. Но армия без молодого пополнения — это не армия. В роте начались разногласия, выполнять грязную работу никто не хотел. На носу был дембель.
Вот и наступила долгожданная стодневка — сто дней до приказа об увольнении в запас. Вся рота к этому дню тщательно готовилась. Офицеры были переведены на усиленный режим, все больше проверок и инструктажей. Но разве изменишь этим традиции, созданные годами? Все пацаны побрили головы наголо.
В другое время, увидев наши однообразные лысины, командир роты нас даже бы похвалил, но сегодня он пришел в ярость. Занятия усилились. Каждую неделю тревоги и тактическая подготовка…
13. Власть меняется
Ешьте, солдаты, перловую кашу
За родину нашу…
До дембеля осталось девяносто дней. Вместе со стодневкой к нам пришли новые заботы и проблемы. Все готовили себе дембельскую форму. Задачей было достойно показаться дома. Для этого требуется новая дембельская форма, новая гражданская одежда и обувь, хорошая сумка. К тому же все это еще надо суметь сохранить. Дело в том, что вещи в любое время могли быть обнаружены офицерами и уничтожены. Все свободное время мы точили и шили себе дембеля, пробивали деньги и ходили в самоходы по магазинам.
С началом стодневки пацаны начали давать обеты. Кто какие. Мы, то есть настоящие дембеля, обязательно исключали из своего рациона сливочное масло, и сколько нам ни пытались его скормить, всегда утром и вечером мы оставляли на подносе двадцать пять кусков нетронутого масла.
Помимо этого, у каждого были свои причуды. Кто поклялся сто дней не курить сигареты без фильтра, кто вообще не курить, кто каждый день стал брить голову. Были даже такие, кто сто дней не чистил зубы или все это время не вылезал из спортзала.
В каптерке висел метр, и мы каждый день отрезали от него по одному сантиметру. В другой роте, где были духи, находился лом, который разметили на сто частей, и духи отпиливали каждый день по кусочку.
У меня же на “бобре” был столб, на котором я отмечал дни короткой рифмой. Так как в караул я выходил через сутки, то кроме меня на столбе делали надписи и другие. Здесь можно было найти такие записи: “98 — портянки носим”, “97 — дембель всем”, но были и пессимистические типа “92 — схожу с ума”.
Утро. До дембеля — 89 дней. Построив нас, комроты, проведя пальцем по списку, вызвал восемь человек, по воле судьбы стоявших первыми. Среди них оказался и я.
— Ух, орлы! — начал Птица. — Сейчас вы двигаете на КПП и ждете дальнейших указаний, ясно?
Мы прибыли на КПП, где нас встретил капитан Терехин и посадил в микроавтобус.
— Товарищ капитан, куда мы едем?
— Туда, где нет труда! — ответствовал Терехин.
Мы замолчали и задумались. Вскоре автобус остановился возле какого-то здания, на дверях висела табличка “Спортивный зал налоговой полиции. Центр боевой и физической подготовки”. Нас завели в спортзал. Приказали перетаскивать маты, стулья и все такое. Вокруг разминались и били боксерские груши “машины для убийств”.
— Наверное, соревнования какие-то готовятся, — сказал Кучерке.
К нам подошел лысый мужчина:
— Вы погранцы?
— Да, мы.
— Так, бросайте все и следуйте за мной.
Он завел нас в кабинет.
— Взвешивайтесь и говорите ваши фамилии.
В дверях показался капитан Терехин, и на него тут же обрушился шквал вопросов и заявлений:
— Зачем нас переписывают?
— Мы что, будем драться?
— Да мы же не умеем! Они нас уроют нахрен!
— Тихо все! — сказал Терехин. — От вас ничего и не требуется, кроме присутствия. Если кого и вызовут, то постарайтесь продержаться хотя бы минуту. Борцы есть?
— Есть, — сказал Проша. — Я на гражданке был кандидатом в мастера спорта по самбо.
— Вот и хорошо. Еще есть такие, кто хоть немного умеет бороться?
Вышли еще три человека.
— Хорошо. Остальные будут рукопашниками.
— А что нам надо делать? — спросил я.
— Рукопашники сегодня будут драться на ринге. Правила такие: можно биться руками, ногами, проводить броски и другие приемы. Запрещено бить в пах, кусаться и лезть пальцами в глаза.
Мы вышли из кабинета и собрались на крыльце.
— Ничего себе, попали. Что делать-то будем?
— А что тут сделаешь? Драться будем.
— Ты видел, какие тут ходят? Они из нас отбивные сделают.
— Будь что будет, — сказал я. — Как-нибудь прорвемся, и пострашней видали.
Начались соревнования по рукопашному бою. Мы, надев боксерские шлемы и кимоно, сидели и наблюдали за происходящим. На ринге бились здоровые мужики. Мы ждали своей очереди. Нас пробирала дрожь. И тут судья вызвал на ринг какого-то бурята и нашего Мелкого.
— Давай, Мелкий, с Богом!
Мелкий вышел, не прошло и двух минут, как его вынесли с ринга. Мелкий среди нас был самый легкий.
Следующим вышел Никита. Одна минута, две, три — победа! Никита, сам не понимая, как это произошло, прыгал по рингу. Первая победа!
Рядом со мной стоял какой-то дагестанец.
— Рукопашник? — спросил я его.
— Да.
— Чем занимался?
— Карате.
— В соревнованиях участвовал?
— Да. Два первых места по карате.
— А категория какая?
— Семьдесят кагэ.
Я отвернулся от него, затем пересел на другое место. Дело в том, что у меня тоже семьдесят и скоро мне предстоит с этим каратистом на ринге встретиться.
Вот настал и мой черед. Я вышел вместе с этим дагом. Сердце билось так сильно, что, казалось, выскочит из груди.
— Готов? — спросил судья.
Я кивнул.
— Бой.
Первым ударить я не решался. Первым ударил даг. Я отклонился. Еще удар и еще, один пришелся мне в челюсть. “Что-то слабовато”, — подумал я. Еще серия ударов.
Вдруг я услышал среди криков знакомые голоса.
— Фима, держись!
— Давай, Фима, работай!
Словно второе дыхание открылось во мне. Я понял, что если сейчас проиграю, то пацаны тоже проиграют. Я не могу этого допустить. Я должен выстоять. Мощный удар ногой в грудь и, собрав все силы, удар правой ногой в переносицу. Даг отлетел в сторону. Попытался подняться и снова упал. Лужа крови. Врачи. Чистая победа.
Я пошел с ринга. Неужели все так просто? Я еще хочу! Приду домой — обязательно боями займусь. Пацаны кинулись меня обнимать.
Победа за победой — мы воскресли. Вот уже и борьба за первое место. Никита — победа, Кучерке — победа. Ну, Фима, не подкачай!
Последний бой был тяжелым и долгим. Противник оказался настоящим профи. Последние секунды. Весь ринг в крови. Кимоно у меня от прошедших трех схваток тоже окрашено кровью. Все! Судья поднимает руку. Я проиграл. Но нисколько не огорчился: пацаны выиграли, у меня — второе место. Мы приехали, не готовясь, первые попавшиеся, и мы победили! Даже не верится.
Следующими выступали борцы, и опять наша команда заняла первое место. Радости нашей не было предела.
На другой день мы вернулись в роту и узнали новость, очень нас расстроившую. Наш комроты Воронин — Птица — переходит в штаб, и у нас будет новый командир.
— И кто же?
— Говорят, Иконников.
— Нет, только не он!
Капитан Иконников был таким офицером, которого можно справедливо назвать ублюдком. Это был полный самодур. Когда он заступал дежурным по части, то срывал с нас все нашивки и знаки отличия.
— Солдат должен выглядеть хуже офицера, ибо он — чмо и дегенерат.
Комрота — это то подразделение, которое я ненавижу больше всего! — говорил он.
И вот этот самый заклятый наш враг стал нашим прямым начальником! Каждые двадцать минут он нас строил. Все свободное время мы находились на плацу.
Однажды (тогда он еще не был нашим командиром) он выгнал нас убирать снег, когда на улице свирепствовал тайфун. В городе в это время несколько человек замерзло насмерть. Мы кидали снег почти сутки, и многие из нас получили обморожения. Как-то в такую же страшную метель он выгнал косячников на строевую. Из каждой роты вышло по пять человек и, утопая в снегу, принялись шагать. Я помню, как тогда мокрый снег толстой коркой покрыл мое тело, как трудно было идти и дышать, как шагающий впереди меня упал без сил. Через полчаса мы махнули на все рукой и зашли в караулку — лучше пусть нас посадят, чем мы помрем на плацу в эту метель.
Однажды наша рота даже хотела его убить. И все-таки мы частенько игнорировали его безумные приказы.
Меня он хотел заставить чистить унитаз. Я отказался и в результате попал в роту “тигров”. В эту роту собирали раз в год самых неисправимых, тех, кто на гауптвахте бывал чаще, чем в гарнизоне. Были такие, которые отсидели на губе по сто пятьдесят—двести суток.
Помню, нас отправили на исправительные работы на два месяца. Условия были такие, чтобы подавить в нас волю. Все положенцы были помещены в палатки на берегу моря, прямо возле учебного центра. Нас одели в б/у с беторами и выдали специальные лопаты для “тигров”, изобретенные Золотухиным. Это был лом с приваренной к нему стальной пластиной толщиной 10 см. Вес такой лопаты — около двадцати килограммов.
Мы копали в тайфуны и метели промерзшую насквозь землю, а когда работы не было, бегали по сугробам с 50-килограммовыми ящиками на плечах.
Нас хотели унизить и раздавить, сделать лохами. Среди нас пытались посеять раздор, настраивая друг против друга. Подъем был в пять часов утра, отбой — в двенадцать часов ночи. Кормили только полусырой сечкой и перловкой, которую нам было есть западло. Втайне мы ели дары моря: крабов, гребешки и многое другое, что выносило на берег штормом. Охраны у нас не было, так как знали — мы никуда не побежим. Во-первых, бежать некуда, во-вторых, мы не станем подставлять друг друга.
Два месяца таких мучений не прошли даром и сильно подорвали наше здоровье и испортили характер. Но мы все же не опустились и перенесли все это с достоинством.
И вот, теперь уже летом, капитан Иконников стал нашим комроты. Синева полная. Опять занятия. Опять из нас хотят сделать чмо. Иконников устроил большой обыск и уничтожил все наши дембеля, вещи и даже письма, которые приходили из дома.
И вдруг его заменили на капитана Алиева. Мы вздохнули с облегчением. Но синева не прекратилась, а, наоборот, усилилась. За что нам такое наказание под конец службы?!
Единственное, что хоть как-то согревало душу, — это то, что скоро закинут молодых, которых мы ждали с нетерпением. До дембеля оставалось шестьдесят дней, но неприятности продолжали сыпаться на наши дембельские головы.
14. Духи
Пятьдесят девять дней до дембеля. День как день, но это только на первый взгляд. На самом деле в воздухе чувствуется какая-то напряженность. Вот на КПП показался автобус.
— Пацаны, по ходу духов везут!
— Духи, духи приехали!
Вся рота повисла на подоконниках.
Духов построили на плацу. Сорок пять человек привезли нам на смену. Нам же объяснили, что чем быстрее они заступят в караул, тем быстрее мы уволимся. На наши плечи легла задача в кратчайший срок научить молодых тому, что умели мы. А это в первую очередь — знать наизусть статьи Устава караульной службы, тактические занятия и хитрости караула. Научить их пользоваться всеми видами оружия и приемами рукопашного боя. Также нам предстояло выявить в их рядах суицидиков, психов и стукачей.
Духи, которые на учебке были всего два месяца, попали в комроту, где служили самые отъявленные, злые и опасные дембеля. Ужас поселился в их глазах на первые две недели.
Как-то раз я построил духов на плацу, так как они плохо шли, и провел с ними физо. Затем я довел до них то, что обязан был довести.
— Внимание, пацаны! Хотя какие вы пацаны! Наша рота — это элита, и мы не позволим ронять ее престиж. Гонять мы вас будем однозначно, так же как и нас в свое время гоняли. У нас учебка была, в отличие от вас, зимой и шесть месяцев. Полный Устав и полная дедовщина. Мало кто из нас остался людьми после всех этих испытаний. Но самый последний лох и олень из нашей роты — авторитет в гарнизоне. Добиться этого мы смогли только потому, что среди нас не было ни одной суки. Были олени и чухоморы, но стукачей не было. Все команды нашего состава вы должны выполнять беспрекословно. Вы — смена, которая пришла после нас, и вы должны будете держать всю нашу часть в ежовых рукавицах. Ни одна другая команда не унизит вас. Но я прошу доверять нам, и только нам. Прежде чем рассказать что-нибудь офицеру, спросите совета у старших. Мы всегда поможем. И последнее: вам выгодно хватать все на лету, так как чем быстрее вы все поймете и освоите, тем быстрее от вас уедет старый состав и вы будете уже не учиться, а служить. Но не забывайте никогда, что наша рота — это сила!
— Так точно! — дружно крикнули духи. В глазах молодых загорелся огонек азарта.
— А теперь, рота, по периметру плаца с ускорением бегом марш! Последние пять человек остаются, и мы с ними продолжим занятия.
Духи в темпе побежали, обгоняя друг друга, и вскоре были отпущены в казарму. Пятеро отставших остались на плацу.
— Ну что, продолжим?
— Мы не можем так быстро бегать.
— Я сейчас объясню цель нашего занятия. Упор для отжима принять!
Духи приняли упор для отжима.
— Отжиматься будем под счет. Сейчас вы одни из первых узнаете, что такое наш ротный стандарт. Он равен сто одному разу. Итак — раз, два, три…
Почти все духи попадали после 60-го раза, но я, делая вид, что не замечаю этого, на 95-м разе стал объяснять им цель занятия.
— Итак, все убежали, а вы остались. О чем это говорит? О том, что в роте нет единого целого. Все убежали, бросив своих корефанов. Правильно?
— Так точно!
— 96. Из-за Карпова, который в то время как все добросовестно отжимаются, прилег на плацу и гундит, что не может, я скидываю. 91, 92… Из-за мисс Романова, которому наплевать, что все устали, — 76, 77…
Все начали огрызаться на Карпова с Романовым.
— Из-за того что все ругаются — 60, 61… 75… 89… 101!
Тяжелый вздох и рычание.
— Встать!
Духи, мокрые от пота, поднялись.
— А теперь — “дружба народов”. Обнялись, приседаем!
Когда стали приседать, я увидел в их глазах ненависть ко мне. Этого быть не должно, так как скоро они пойдут со мной в караул, где мы будем нести службу с оружием и подставлять друг другу спины.
Я опустился на плац и стал отжиматься. Духи обалдело смотрели, как дембель безо всяких усилий, спокойно, по собственному желанию отжимался. Я отжался сто тридцать раз.
— Теперь по периметру плаца за мной с ускорением бегом марш! Если хоть кто-то отстанет, побежим еще один круг, и так до бесконечности.
Я побежал. Прибежав к казарме, увидел, что они не пробежали и половины.
— Внимание! На первый-второй рассчитайсь! Первые номера берут вторые на плечи. А ты что стоишь? Лишний? (Конечно, самый толстый и тяжелый.) Иди сюда!
Я взвалил духа на плечи.
— Если сейчас кто-нибудь отстанет, я придумаю что-нибудь зловещее. За
мной — бегом марш! Пробегаем полпути, меняемся — вторые несут первых.
Я побежал. Но хитрость была в том, что я на полпути не менялся, а пробежал весь путь со своим духом на плечах. Бегущие за мной, видя это, поняли, что если
отстанут — случится что-то ужасное, и рванули за мной, напрягаясь до предела.
Мне было не зазорно пробежаться или выйти на зарядку. Я считал, что настоящий дембель — не тот, кому лень даже зубы почистить, а тот, кто в любое время может стать сильнее самого сильного духа, черпака или деда. Тогда он может смело сказать: я в армии не был лохом, меня уважали.
Изо дня в день мы учили молодых в ускоренном режиме. В казарме духи сидели днями, уткнувшись в Устав. Каждая минута в сутках была для них каким-то уроком. Ну а мы усиленно готовились к дембелю.
Мы решили поставить брагу. Дрожжи использовали японские, быстродействующие. Забодяжив, разлили все по огнетушителям, фляжкам и пластиковым полторашкам и не нашли ничего лучшего, как заныкать все это богатство на крыше караульного помещения.
— Погода стоит жаркая, так что завтра к вечеру брага поспеет.
— Вот завтра вечерком в карауле и посидим.
Вдруг к нам подошла девочка лет двенадцати. Это была дочка капитана Иконникова, который жил в доме рядом с казармой.
— Привет, красавица! Как дела?
— Я у вас тут котят видела.
— Да, у нас в карауле есть котята.
— Можно мне одного котенка взять?
— Да пожалуйста, хоть всех.
Мы протянули ей котенка. Она обрадовалась, прижала его к груди.
Нам нравилась эта общительная и добрая девчушка, она часто к нам подходила, делилась своими проблемами, а мы, в свою очередь, всегда угощали ее конфетами, фруктами.
Но вот показалась ее мама — Марина.
— Ты что тут делаешь? А ну-ка быстро домой!
Она подошла, взяла дочку за руку и увела, но при этом произнесла то, что зацепило нас за самое сердце:
— Ты что, забыла, что солдат — это самое грязное и тупое существо.
— Ничего себе! — сказал, скрипя зубами, Саня.
— Ты прикинь, сучка, чему ребенка учит.
— У ней у самой-то ума нет, у стервы. Вот сейчас что-нибудь случится — и кто за них в первую очередь кровь прольет? Ее штабной муженек или мы, тупые существа?
— Сказала бы она мне это на гражданке, я бы ей обосновал, кто существо грязное, а кто — тварь безмозглая. Ишь ты — существа.
— Ты прикинь, мы же грязные, тупые су-ще-ства. Су-ще-ства!
Вечером нас построил бывший комроты Воронин и сообщил, что на днях должно произойти землетрясение, и довел на этот случай боевой расчет. Одно к одному! Похоже, живыми мы домой не попадем. Ночь прошла спокойно.
На утро, в понедельник, был, как всегда, королевский развод. Развод прошел нормально. Знамя поднимали мы. Заиграл оркестр, и тут сквозь удары барабанов мы услышали хлопок. Что это было, поняли сразу — брага. Взорвалась одна бутылка на крыше караулки. К счастью, офицеры, которых было на плацу около шестидесяти человек, включая высшее командование, этого не заметили.
К караулу мы подошли после обеда. Все наши полторашки взорвались, и зловонный запах растекался по округе. Пришлось рассыпать хлорку по всему периметру. Но вроде пронесло.
Вечером Воронин опять довел до нас боевой расчет на случай землетрясения. Как выяснилось, в скором будущем на острове спрогнозировали толчки в 4—5 баллов по шкале Рихтера.
После отбоя мы пугали себя всякими историями. Говорили, что в Нефтегорске, который ушел под землю, было шесть баллов. Кстати, этот город как раз находился на острове Сахалин. Духи спали, а мы все болтали, потом все заснули.
Я лежал задумавшись, затем мысли стали расплываться и я почти заснул. И тут сквозь сон услышал глухой звук, как будто где-то на первом этаже проехал танк. Я открыл глаза и прислушался: глухие звуки стали затихать. И вдруг еще один толчок.
— Рота, подъем! — заорал я. — Подъем, трясет!
Я еще не докричал, а уже вся рота, точнее, ее старый состав был на ногах. Через 30 секунд все были одеты и, закутавшись в одеяла, выбежали на плац. Духи даже не проснулись. В спальник забежал дежурный по роте.
— Серый, где дневальные?
— На улице. Давай быстро духов поднимать.
Мы стали орать на духов и переворачивать их шконки. На все про все ушло около пяти минут. Мы вывели духов и пересчитали. Кроме нашей роты никто не выбежал.
Дембеля были готовы ко всему. У всех в руках были одеяла и даже зубные щетки и прочие умывальные принадлежности. На духах же были только комки, на многих не было кепок и сапог.
На плацу мы простояли минут двадцать, затем, покурив, вошли в спальник и улеглись на шконки прямо в одежде. Кое-где осыпалась штукатурка. Полежав с часок, услышали крик дневального — “Рота, землетрясение!” — и, матерясь, выбежали на улицу. На плацу уже стояло несколько офицеров и кое-кто из роты связи. Построились.
— Комрота, вы что-то медленно вышли.
Мы не стали объяснять, что выходили еще час назад. В воздухе стоял запах сырости и дыма, это жители города (как мы потом узнали) покинули свои дома и грелись у костров. Мы же грелись на плацу. Был отдан приказ маршировать и петь песни.
Форма одежды была летняя и потому мы постепенно замерзали. Я вошел в караулку, где всегда были бушлаты, и взял пять штук. Решили греться по очереди. Три бушлата отдали духам, два оставили себе. Но тут, откуда ни возьмись, — капитан Иконников.
— Я не понял, рота, это что за бушлаты? Сейчас же снять! Мне наплевать, что холодно. Прохоров, собери бушлаты!
Мы отдали бушлаты, но все же два заныкали в глубине строя.
Проходили мы, стуча зубами, около трех часов. Потом, когда уже и офицеры, которые были, конечно, в бушлатах и шинелях, стали замерзать, нас впустили в казарму.
День ото дня приближался дембель, а на нас все сыпались неприятности. Приказ обещают двадцать пятого сентября, сегодня десятое. Каждая минута длится как час, каждый день — как месяц. Пацаны ждут. Опять до двенадцати ночи мы не спим, строим планы, договариваемся, где встретимся.
— Пацаны, я по ходу на контракт останусь, — ошарашил всех Кучерке.
— Да ну, брось, домой надо.
— А чё, пацаны, нам же предлагали всей ротой остаться. Давайте еще годик послужим! — сказал Серега.
— Нет уж, этот дурдом во где стоит!
— А что, пацаны, я бы еще послужил.
— Ты, Фима? Да тебя ни в жизнь не оставят, ты же весь город на баксы поставишь.
— Да ладно, я влегкую останусь.
— А замажем, что не останешься?
— Замажем! — в азарте выкрикнул я и взял руку Кучерке. — Витал, разбей!
— Да ладно, Фима. Такими делами не шутят.
— Разбивай. На пять штук спорим.
Витал разбил.
Вот и все. В армии каждое слово — закон. Что я наделал?!
— Рота, тревога!
Подъем — это не учения. Мы подорвались, и уже через пять минут были полностью вооружены. Что случилось?
— Рота, сегодня на Америку было совершено нападение. Самолеты врезались во Всемирный торговый центр и разрушили два небоскреба. Ваша задача — расположиться по периметру гарнизона и усиленно наблюдать за землей и воздухом.
Это был теракт 11 сентября. Похоже, до дембеля мы не доживем. Еще двое суток усиленного режима.
Сегодня в первый раз в караул заступили духи без старших. Я разводящий. Всю ночь напролет я тренировал молодых. Они бегали за мной на каждую сработку, они “тушили пожары” после каждого косяка, они уже были не рады, что попали в караул.
Утро выдалось на редкость солнечное и теплое. После трудной и напряженной ночи я заснул. Мне снилось, что я с пацанами еду в поезде, все пьют и рассказывают, кто чем займется дома. Вот я уже на родине. Вот сошел с автобуса, зашел в магазин, купил бутылку пива, вышел, закурил сигарету.
Я вижу свой дом — здесь ничего не изменилось. Люди ходят мимо, с первого раза не узнают меня. На голове берет, вся грудь в знаках. Я курю, пью пиво, сидя на большой сумке, и смотрю на свой дом. Сейчас пиво кончится, я пойду и тихонько зайду домой. Вот навстречу идет моя бывшая девчонка, моя первая любовь. Она подходит ко мне, легкая и стройная, кладет руку на плечо…
— Фима, проснись! — я открыл глаза.
— Тебя вызывают на плац, на развод.
— А что случилось-то?
— Я не знаю. С КПП позвонили, сказали, чтобы ты оружие сдал и шел быстро на плац.
Я сдал бойки и вышел. То, что я увидел на плацу, показалось мне продолжением сна. Здесь стоял весь гарнизон с оркестром, а на месте нашей роты — какие-то люди, одетые в гражданку. Это были наши пацаны. Неужто все? Я помню, что вчера в воздухе стоял запах горелой бумаги, тогда я как-то не придал этому значения, но сейчас понял, что это наши жгли дембельские костры, сжигали кучи писем из дома, накопленных за всю службу.
Я подошел к роте и встал в строй. Пацаны толкали меня:
— Брат, поехали с нами, бросай все.
— Фима, ладно, я проспорил, я даже отдам тебе эти вонючие пять штук,
езжай, — сказал Кучерке.
— Речи нет, отдашь. Мы же вместе остаемся.
Заиграл оркестр. Нашу роту стали награждать, поздравлять и прощаться. Такого не было в нашей части уже давно, как нам сообщили бывалые офицеры. Затем была отдана команда быстро сбегать за сумками и садиться в автобус. Пацаны убежали в казарму. Я, Кучерке и Серега остались стоять на пустом плацу, глядя вслед пацанам. Вот они вышли с сумками и, окружив нас, стали прощаться.
Только сейчас я осознал, что такое ДМБ. Мы прощались, обнимаясь и крича, перебивая друг друга. Комок подступил к горлу, дыхание перехватило, и только крепкие объятия друзей не давали мне упасть.
Прощай, Витал, помнишь, мы перетягивали с тобой одеяло власти? Прощай, Саня Рубан, помнишь того дага на киче? Прощай, Диман Шкурко, с тобой мы разводили всех по понятиям. Ганыч, которому девчонка прислала в большой посылке маленькие рога, завернутые в большую кучу газет. Мелкий — Леха Алтухов, с ним мы сочиняли стихи и давали читать друг другу. Ко-Ко — Козин, — помнишь ту девчонку, которую ты спасал? Пух — Сабитов, Полный Пух, знал все о фильмах и музыке. Глядя какой-нибудь неинтересный фильм или слушая суперновый хит, мы спрашивали его, кто поет, и он всегда без ошибки нам отвечал. Ебечеков Василий и Тамчелаев Виталя, мои земляки-алтайцы, отличные ребята, надежные и верные друзья, передавайте дома привет от меня! Волков и Башка — Башкирцев — вечные дневальные. Помню, Башка умудрился засунуть в магазин от автомата один лишний патрон, и мы его вытаскивали всей ротой. Это был его первый и последний караул. Тимербай — лучший дежурный по КПП и Гладкий — Гладиков — со смешной физиономией. Прощайте, пацаны, может, еще увидимся! Пацаны сели и уехали, а мы смотрели на удаляющийся автобус и смаргивали слезы.
Я зашел в казарму. Не верится, что пацаны уехали. Кажется, что вот сейчас в бытовке сидят Саня с Диманом, что спит Тимербай, но они уехали…
Я поглядел на потолок. В одном месте чернели полосы от сапог. Это когда у кого-нибудь был день рождения, мы подкидывали именинника столько раз, сколько ему исполнилось лет, и нас каждый раз заставляли белить потолок.
…Как незаметно летит время. Вот уже я увольняюсь в запас по собственному желанию. Я еду домой и никогда не увижу то, что я оставляю здесь. Учебка, где серые стены и яростные метели, баня с сосульками и голод, свирепые деды и самодуры в офицерских погонах. Гарнизон со своей суетой и проблемами, плац, где я оттопал километров пятьсот, караул, в котором я пробыл 350 суток, море, зеленый уютный городок, весь этот остров с его злым климатом, бесконечными тайфунами и метелями. Все это сейчас удаляется от меня в прошлое под крылом самолета.
Мне не забыть этот период моей жизни, я долго еще буду вспоминать и тосковать о нем. Я знаю одно: свою первую дорогу, начало мужского пути я прошагал честно, в кирзовых сапогах.