Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2005
Белорусская поэзия: Стихотворения / Сост., предисл., примеч. к книге А.К.Кожедуба, Л.Н.Турбиной; Предисл. к серии В.Г.Куприянова. — М.: Пранат, 2003. — (Серия “Из века в век: Славянская поэзия XX—XXI веков”).
Современная русская поэзия Беларуси. Антология / Сост. А.Ю.Аврутин. — Минск: УП “Технопринт”, 2003.
Издательство “Пранат” при поддержке Министерства культуры России уже несколько лет занимается весьма важной работой по пропаганде славянских литератур. Серия книг “Из века в век: Славянская поэзия XX—XXI веков” не только восполняет пробелы в нашем знании, накопившиеся за время перестройки и развала Союза, но и дает возможность читателю увидеть современное состояние белорусской, украинской, польской, сербской поэзии. Конечно, большой отпечаток на отбор текстов накладывает личность составителя, и по большому счету читателю все-таки предлагается картина, увиденная с точки зрения отдельного человека. Тем не менее такие альманахи (вместе с литературными журналами) выполняют роль связующего звена между национальными литературами. В белорусском альманахе представлено несколько поэтических поколений: авторы с 1930 по 1973 год рождения. Из наиболее известных имен — Владимир Короткевич, Рыгор Бородулин. Но, по замыслу составителей, рядом с известными именами стоят имена тех поэтов, кто еще только входит в литературу.
Хронологическое расположение авторов в антологии позволяет проследить некоторые тенденции развития белорусской поэзии. Поколение, вошедшее в литературу в 50—60-е годы прошлого столетия, в большей степени герметично в своем творчестве и больше озабочено сохранением народных традиций, боязнью утратить родовые корни, которые чаще всего связаны с белорусской деревней, природой, фольклором. Демонстративная балладность и былинность Владимира Короткевича вызывает в памяти народные легенды и сказания, с их непременными повторами и эпическим настроением. Таким способом многие поэты “тихо протестовали” против навязываемого официозного мировоззрения, когда народность была тесно связана с партийностью. Вынужденная замкнутость в определенном тематическом пространстве означала для поэтов самосохранение. Взгляд белорусской поэзии этого периода направлен внутрь себя. Продвижение вперед идет осторожно, с постоянной готовностью отойти на обочину, чтобы не быть раздавленным “локомотивом истории”. Наверное, именно из этой осторожности вырастает боязнь слова. Выбирается то, которое знакомо и привычно и поэтому безопасно. Авторы говорят о простых и обыденных вещах: о детстве, о людях, живущих рядом, о простом счастье просыпаться мирным утром. “Слова простые, словно дважды два:/ Земля,/ Вода,/ И воздух,/ И трава./ Но мне, когда произношу их вслух,/ Щемяще перехватывает дух” (Петрусь Макаль).
Одна из болевых точек белорусской поэзии — бесконечное терпение человека, которое проявлялось во все времена. Извечное единство человека и природы, кровное родство с ней, тихая нежность к окружающему миру. Диалог между этим окружением и душой человека. Особая белорусская ментальность, основные черты которой — мягкость и плавность, бережная забота и стремление уберечь патриархальный мир от примет и предметов городской цивилизации как разрушительного начала.
У меня своя философия —
От земли она, от земли:
Не стальные кони, а сохи
Борозду на рассвет провели.
Вся история после открыта.
А вначале — мужик и соха.
Напоили потом досыта
Землю горькую
На века.
(Олег Салтук)
По-своему оригинальны верлибры Миколы Купреева, которые очерчивают линию совершенно земных забот и интересов, но в то же время наполнены самоиронией, которая роднит белорусского поэта с петербургским верлибристом Геннадием Алексеевым. Вообще же, все время хочется проводить аналогии с классической русской литературой. Есенинский голос слышится в стихотворении Геннадия Клевко (“Опустится на сопку светлый вечер,/ На сон потянет старую ветлу…/ Откроешь дверь — и облака навстречу,/ Ворвутся в дом и лягут на полу”). А в стихах Кастуся Цвирки можно найти дальние отголоски Маяковского.
Национальный герой белорусской поэзии — человек с очень тонкой кожей, чувствующий свою ответственность за все перед всем. Не проклинающий, а жалеющий и терпящий. Человек, который живет в промежутке между двумя вечностями — прошлым и будущим и который чувствует свою связь с ними. Человек, за которым стоят поколения, память родства, уходящая в глубину. И эту вневременную память родства чувствуют не только авторы старшего поколения, но и молодые:
Лазурные просторы
и ангелы так ловко
писали под диктовку
про церкви и костелы,
про золотые свечки…
И диктовал Всевышний
по-белорусски слышно
короткий стих про вечность.
(Адам Глобус)
Белорусы относятся к Богу не как к всемогущему Саваофу, судящему и карающему, а скорее как к очень близкому родственнику, старшему наставнику, понимающему и мудрому. Может быть, поэтому так хочется спрятаться за Бога, довериться тому, кто должен все знать, инстинктивно найти попутчика, с которым не так страшно идти. Одиночество — слишком большая ответственность и слишком непосильная ноша, чтобы нести ее одному. И поэтому Бог изначально присутствует во всем.
Боже праведный,
Боже высокий,
Боже милостивый!
избавь род наш
от немочи,
что страшней Батыя,
страшнее чумы.
избави нас грешных,
избави нас бедных
от самовырождения,
самозабвения,
аминь.
(Михась Рудковский. “Молитва на бересте,
найденная при раскопках кургана”)
Может быть, и вся Беларусь — лишь тонкая береста, на которой проступают древние слова молитвы, наивные и самодостаточные?
Молодое поколение белорусской поэзии отличается большей свободой мироощущения и большей склонностью к самовыражению. Но все же стихи, которые не привязаны к четко обозначенному пространству или конкретному состоянию, скорее исключение, чем правило. И в целом современная белорусская поэзия, отобранная А.Кожедубом и Л.Турбиной, стремится сохранить свое первоначальное, несколько патриархальное состояние, обращаясь к традиционным способам самовыражения.
В связи с этим интересно сравнить развитие белорусско- и русскоязычной поэзии в Беларуси. Русские в другом государстве — тема особая. И в этой ситуации возможны разные варианты поведения. Одни авторы категорически отрицают традиции той страны, где им приходится жить. Другие, сохраняя российскую ментальность, пытаются взаимодействовать со страной, вслушиваясь в “шум времени”, окружающий их. Однако современное европейское ближнее зарубежье (исключая Прибалтику) все же до сих пор остается единым литературным пространством. К сожалению, антология современной русской поэзии в Беларуси составлена в лучших традициях советских времен — ни предисловия, ни хотя бы кратких биографических справок об авторах. 222 поэта на 195 страницах. Иногда от “наиболее ярко зарекомендовавших себя за последние два десятилетия” поэтов в антологии остается всего одно стихотворение. Кто они — русские авторы, живущие в Беларуси? Есть ли внутри этой общности группы и течения? Или же все они существуют самостоятельно и отдельно? Составитель антологии Анатолий Аврутин выбрал самый безопасный и самый невразумительный способ расположения авторов — алфавитный, отказавшись от какой-либо оценки творчества, довольствуясь задачей “максимально широко представить творчество современных русских поэтов Беларуси”.
Что для них родина? Россия? Или Беларусь? После распада Союза они остались вне России. Не выбирая. Не эмигранты, просто Россия сделала шаг назад и исчезла из виду. Может, поэтому так сильно иногда пробивается тема брошенности, почти предательства: они не уходили, от них — ушли.
Этой станции нет. Очень просто — была и не стало.
Расписанье диспетчер исправил спокойной рукой.
И ослепшее время бушует в стропилах вокзала.
Поезда не уходят в Россию — нет больше такой.
(Елена Агина)
Но эта же тема самоопределения может звучать и по-другому: когда обе страны оказываются одинаково родными. И, наверное, именно такое решение оказывается единственно верным, позволяя не терять, а обретать. “Словно в море трава, словно чайка в траве…/ Вопреки же упрекам и чуткой молве/ Я останусь собой: белоруска в Москве” (Татьяна Дашкевич).
Нельзя не сказать, что традиции белорусской поэзии влияют на стиль и мироощущение русскоязычных поэтов, живущих в Беларуси. Это особая мягкость и чувствительность, способность к сопереживанию, к сочувствию. Может быть, чуть большая открытость миру, доверчивость и наивность, способность удивляться, стремление к конкретности в выражении своих чувств, приверженность к классическому стиху. Что становится особенно заметным на фоне большинства московских поэтов, в стихах которых больше жесткости, склонности к самоанализу, стремления к выходу за установленные рамки, к экспериментам. У многих авторов антологии есть свой мягкий мир, привычный и устоявшийся, изменять который им не хочется именно исходя из особой белорусской ментальности, в окружении которой они находятся. Все-таки в определенной степени среда формирует взгляды и пристрастия, и если поэтам комфортно в этом окружающем мире, то можно говорить о том, что они не находятся к нему в оппозиции и позиционируют себя как его органичная часть.
Возможно, именно поэтому русским поэтам Беларуси свойственно пристальное внимание к мелочам, к тем событиям жизни, которые, не составляя ее глубинного смысла, наполняют ее и не могут пройти незамеченными. Оставляя в душе трещины, зазубрины, которые царапают память и не позволяют забыть. “Натюрморт” Яна Арта длит миг обыденного события — упала со стены картина — и делается сюжетом крохотной повести, в которую включена целая жизнь — натюрморта, умершего хозяина, его жены, пустого дома и продолжающегося времени.
У Ильи Беленького персонажем становится время года, названное по имени, и стихотворение превращается в пьесу, которая одновременно и пишется, и играется. “Платон любит Осень, а Осень Платона,/ Они пьют вино и махают с балкона”. И автор не знает, чем закончится сюжет по мере взросления персонажей или самого себя. “Завернутый в Осень Платон на балконе,/ И Осень немного продрогла в Платоне”.
Пожалуй, такая неоднозначная и внешне необязательная игра в целом не характерна для авторов антологии. Но тем не менее именно такие строчки — неожиданные и легкие и в то же время серьезные — позволяют надеяться на выход русскоязычных авторов в некоторую необжитую зону. Не очень привычную и уютную, но необходимую для расширения пространства тем и сюжетов. А юношеский максимализм и стремление к авангардизму тоже проявляются по-разному.
Кто это? Кто это?! Кто это?!! Я?!!
Нет, вы безумны. Вы слишком несдержанны
“…Юный ангел” — не про меня,
Я расстроена! Я рассержена!
Где же искры раскосых глаз?
“Скифы” Блока — вот моя ценность.
Не виновата — не на показ!
Ну же, возьмите мою откровенность…
(Алена Занковец)
Рвущаяся почти навзрыд выкрикнуть слова о себе, всем, кто услышит, не важно: поймет, не поймет, главное — показать свое отличие, принципиально не вдаваясь в тонкие материи и не делая попыток объяснить. Любите меня такой, какая я есть. И задумчиво-озорной авангард Ксении Кобальт (“Попытка охватить и выразить неясную мысль”), в котором главное — не сказанное, а почувствованное. И смысл находится не в самих строчках, которых, собственно, и нет, а между ними. Здесь умещается все — и радость, и удивление, и размышление, и сомнение, и заключительное “нда” — разводя руками — простите, не удалось.
А предметы между тем не только становятся сюжетами и персонажами, но и заставляют поверить в то, что они живые, поверить настолько, чтобы стать ими, заговорить от имени зеркала, покрытого пылью.
Ты видишь отраженный свет.
Я — зеркало. Я твой предмет.
Дыра, прибитая к стене.
И страшный вакуум во мне.
(Дарья Лецко)
Это уже не разговор о предмете, и даже не взгляд внутрь него. Это превращение и осознание себя чем-то другим, попытка (пусть и несколько несерьезная) отстраниться от самого себя. Пусть пока это только актерство, вхождение в роль, примерка чужого платья. Главное — не испугаться следующего шага.
Даже с “Пушкиным на дружеской ноге” поэты разговаривают по-разному. Торжественно-возвышенный Игорь Поглазов (“Александр Сергеевич Пушкин,/ Помогите дожить до конца,/ Помогите понять вашу душу,/ А поняв — не увидеть лица”) и иронически-насмешливая Елена Казанцева (“Если б Бродский в нью-йоркской дали/ захотел бы со мной повидаться,/ мы бы с Пушкиным вместе пришли/ на машине его покататься”).
Нужно отметить, что такие всплески достаточно редки у авторов антологии. В массе своей это довольно похожие тексты, авторы которых накладываются друг на друга и образуют общий коллективный портрет. Строчки, в которых зарифмованы чувства, возможно, вполне искренние; боль, наверное, вполне настоящая. Но многие стихи заканчиваются ровно тогда, когда автор ставит последнюю точку. Не возникает того пространства внутри стихотворения, в котором и содержится главное, нет того воздушного кружева, “пробелов, проколов”, как говорил Мандельштам, которые по сути и есть ткань стиха. Можно сказать, что русская поэзия в Беларуси развивается в русле современной российской литературы. В ней отыщется почти все: от следования традициям (иногда не самым лучшим) до экспериментов со словом. Есть отдельные свежие голоса, но судить обо всем творчестве этих авторов по одному-двум стихам невозможно. Остается только надеяться, что эти отдельные голоса обретут свое отдельное пространство и перерастут одну из букв азбуки, в которую оказались втиснуты по воле составителей, вырастая в речь с неповторимыми и оригинальными интонациями.