Стихи. Вступительная заметка Александра Ревича
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2005
В стихах Т.Сырыщевой удивительный, яркий мир: в пространство вплывают кусты и прибрежные деревья волжского верховья и ослепительная синева Каспия, на чьих берегах прошло детство Татьяны Яковлевны. Даже звуки в этом мире наполнены цветом. О соловье сказано: “Столько красок в один этот голос вошло, / что на перья уже не хватило”. Изобразительность этих стихов — природный Божий дар.
Поразительно стихотворение Т.Сырыщевой “Красные горы”. В окне вагона медленно ползут груды красного кирпича, все, что осталось от недавно разрушенного Сталинграда. Сам я прошел это пекло, но такой сокрушительной правды в стихах еще не встречал. Тут не до громких слов о героизме, когда “Угловатые, красного цвета хребты, / стены, полуснесенные взрывом, / выступали уступами из темноты / в героизме своем молчаливом” и пока “этот город, разрушенный весь, / говорит лишь о долгом страданье”.
Долгие годы Татьяна Яковлевна не обнародовала свои замечательные стихи, хотя, работая редактором в издательстве “Молодая гвардия”, была знакома, дружила с известными писателями. Корней Чуковский подарил ей свою книгу с надписью: “От всего сердца художнику, поэту и другу Татьяне Яковлевне Сырыщевой. К.Чуковский”.
Александр РЕВИЧ
Внутренний город Десять минут от дома идти улицей, полной света. Десять, не больше, минут пути. Памятны все приметы. Вот и пришла в Ичери-шэхэр, внутренний город тесный. Камень дворца желтовато-сер, мало воды здесь пресной. Камень дворца желтовато-хмур, улочки очень узки. В доме беленом заснул Теймур, внук наш, на четверть русский. Польша — помимо России — в нем. Азербайджан... Украина... Спит этот сложный ребенок днем, дом я на час покину. Краски взяла в Ичери-шэхэр. Строго тут все, красиво. Камень дворца желтовато-сер, светится зелень ивы. В сердце моем Закавказье, Русь, реки, леса и горы... Кончить работу я тороплюсь: мальчик проснется скоро. 1965 * * * На рисунке живой и зрячий ты — с казачьей душой горячей. Молод пасмурный автопортрет, а тебе уже сотня лет. Как с тобой я дружила мало! — не ценила, не понимала... То любя, то не очень любя, мало радовала тебя. Отпросился бы ты у Бога, у меня погостил немного! Дом художника — это жилье, что даровано мне — твое. Да еще мою боль сиротства утоляет внешнее сходство: зеркала мне всегда говорят, чьи глаза у меня, чей взгляд. Жаль, не может случиться чуда — чуткой дочерью не побуду, встречи прошенной час не пробьет, не узнаешь моих забот. 1986 Колокольцы За озерами, в глуши — пристань с вывеской «Ерши»: небольшая деревенька, рай зеленый для души. Вспоминаю легкий звон. Целый день пасется он — чистый, медный, серебристый, слышится со всех сторон. С колокольчиком баран, следом — козий караван. На корове колоколец: не пропала бы в туман! И звенят, звенят Ерши... Хоть на пленку запиши этот звон, что ходит-бродит за озерами, в тиши. * * * Моя родина... Клевером пахнут луга, к далям синим подводят меня берега. Близко дали! Я руку могу протянуть — и коснуться, и все же не кончится путь. Моя родина... Мачты стальные пошли этой просекой, силу и свет понесли. Осень глянула снизу глазами небес, горьковатой рябиной украсила лес. Моя родина... Речка лесная черна и чиста. И такая над ней тишина, словно здесь никогда не гремела война. Моя родина... Блеск ледниковых озер, ветровой, расширяющий душу простор... Каждый куст подорожный мне будто знаком, — все кругом говорит нечужим языком. Моя родина!.. Молчаливостью не попрекай ты меня! — я боюсь лишних слов, как боятся огня, и не стану тебя уверять, что люблю, просто все, что придется, с тобой разделю. Стансы Не смотрю я спокойно на это: вдруг исчезнуть, когда надоест. Не считаю, что право поэта — прекращающий музыку жест. Но не все я сношу терпеливо, — мост железный разрушить могу. Я — как речка: обрывы, обрывы на высоком моем берегу. Я характер чужой понимаю, не хочу выгораживать свой. Он тяжел, потому что прямая никогда не сойдется с кривой. Я сначала всегда улыбаюсь, вижу лучшее, верю, дружу, но, заметив, как я ошибаюсь, в недоступную даль ухожу. Наговаривать даром не надо! Уходила — не делала зла, не такого душа моя склада, уж скорей несуразно-светла. В каждом встречном я чувствую брата, все мне с первого взгляда — родня... Если в чем-нибудь я виновата, осуждать не спешите меня! * * * Вы спрашиваете, стою ли я у бессонного окна алмазной полночью июля, всему родная — и одна. Стою! Деревья, как дельфины, прохладе радуясь ночной, чешуйчатые горбят спины и плещутся передо мной. Путем, лет десять мне знакомым, идут за лесом поезда. Над угловым уснувшим домом дрожит далекая звезда. Блестят натянутые нити, и кажется, что в этот миг в окно свое и вы глядите, как в глубочайшую из книг. 1978 Краски Дионисия Опираясь на плечи своих сыновей, сходит старец к воде, что зари розовей. Пестрой гальки кайма и озерная гладь... Здесь он будет для росписей краски искать. Рядом камни — как камни, в них чуткости нет, а вот этот оставил оранжевый след... Вот лиловой, вот охристой глины кусок!.. Светлый замысел фресок, как небо, высок. Стар художник, но духом еще не устал. Он возьмется расписывать главный портал. Он уж видит от мук отдохнувшую мать... Две прислужницы девочку будут купать... Радость жизни мерещится всюду ему. Солнце позднее гонит вечернюю тьму, и закат берегами вдоль озера сжат, и цветные дары под ногами лежат. 1939 Превращение Моя минута счастья, сияющее таянье снегов, мое причастье, прикосновенье к тайне!.. По воле человека — смолистая, еловая доска (теперь уж — дека!) жизнь начинает новую. Вот это станет скрипкой! Недаром птицы пели в ветвях немой и скрытной, все впитывавшей ели. * * * Прохожие, прохожие... Ногами семеня, идете — непохожие на близких, на меня. Слежу за вами издали. Маячите в окне, и почему-то исстари родней вы стали мне. Почти безлюдна улица, но вот спешит домой старик, слегка сутулится... Не брат ли это мой? За ним, как будто в очередь, верша прогулки труд, шагают мои дочери, внучат моих ведут. Неважно — где отечество, там холод ли, жара, — родня — все человечество, почувствовать пора. И пусть мы непохожие и тает след в окне — прохожие, прохожие, вы не чужие мне. 1997 * * * У зеленого берега тайна своя: что-то звякнуло и замолчало. И с прихлынувшей радостью ждем соловья, угадав его песни начало. Дудка лешева, трель, стукотня или свист — что последовать может за этим? И пускай сам певец невелик, неказист и в листве мы его не заметим, — запоет он — и за полночь станет светло. В его голосе яркость и сила. Столько красок в один этот голос вошло, что на перья уже не хватило. Верховье Волги Расставанье всегда — отрава. Мчатся мимо кусты, деревья. «До свиданья, моя отрада!» — мне сказала одна деревня. Но я больше там не бывала, хоть запомнила почему-то ночь в душистой тьме сеновала, ночь, мелькнувшую, как минута. А на утро слова простые... Снова маленькой стала Волга. В белом-белом платке Россия вслед мне смотрит любовно долго. И вплетает в мои скитанья еле слышное «До свиданья!..» Красные горы Мне бы сразу вернуться с дороги назад, и очнуться, и жить по-другому... Как виденье беды мне предстал Сталинград: ни единого целого дома! Угловатые, красного цвета хребты, стены, полуснесенные взрывом, выступали уступами из темноты в героизме своем молчаливом. Поезд медленно, медленно, медленно шел полчаса, а как будто неделю. И никто не заплакал и глаз не отвел, — полчаса мы на это глядели. День придет, и акации вырастут здесь, люди выстроят новые зданья. Но пока этот город, разрушенный весь, говорит лишь о долгом страданье. Жизнь в огне и военный — без отдыха — труд. Что-то Землю еще ожидает? Горы, красные горы навстречу плывут и горячей волной обжигают. * * * Мое окно — широкое. В нем неба синева. Проезжею дорогою за ним шумит Москва. Грузовики, автобусы... Под солнцем, под луной кусок живого глобуса всегда передо мной. Мое окно — веселое. Возня детей в снегу... Как будто снова в школу я, опомнившись, бегу. Две женщины, командуя цепочкою ребят, цветочною гирляндою проводят детский сад. Мое окно — рабочее. Имея цель свою, не камни я ворочаю, а все же устаю. Куда глядела раньше-то, что поздно так пришлось? День гаснет. Даль оранжева от солнечных полос. Мое окно — закатное... Соскучусь быть одна — вмещу душою жадною вселенную окна. Следя за вечной гонкою оседланных минут, Плеяды звездной горкою над городом плывут. Морю Каспийскому Синее начало лет моих и дней, ты меня качало на волне своей. В темную пучину прикрывая путь, ты меня учило плыть и не тонуть. Город светлых башен, стройных кораблей был еще украшен синевой твоей. Ширь с каймой песчаной, дальняя Хвалынь, теплою моряной на душу нахлынь! У меня тут вволю неба и травы. Мне бы горстку соли — горькой синевы. * * * Никуда я теперь не поеду, хоть и манит меня окоем. Но при мне — эта радость беседы в разговорчивом доме моем. Что на свете общения выше? Все проложены к людям пути. Только звон серебристый заслышу — к телефону спешу подойти. Кто звонит? Беспокойная Рита, или Нина, Кирилл, Николай?.. Наши души друг другу открыты. Говори — и ответу внимай. Приходите ко мне и звоните — вы, моя нажитая родня! Пусть не рвутся тончайшие нити, повязавшие вас и меня. 1995 * * * Завидую самой себе, чья жизнь теперь вдали: своей (без устали) ходьбе сквозь красоту Земли — то многолюдной, то лесной, богатой тишиной... А то еще дружил со мной в деревне дух печной. Счастливою бывала я: в рабочий некий час улавливала кисть моя все, что подметит глаз. Как я хотела бы вернуть, — пусть был бы он тяжел, — тенистый, каменистый путь и тех, кто рядом шел!.. Когда моложе я была, да и на склоне лет, меня носили два крыла. Теперь тех крыльев нет. Но жаловаться мне грешно: у старости моей есть око светлое — окно и голоса друзей. К столу подсяду моему, возьму перо, тетрадь, коробку с красками возьму, чтоб новое создать. А все, что было и прошло, что вижу лишь во сне, и это в глубь души вросло и будет век при мне. 1994 Тайное слово «Золотаечка» — мать называла меня. И блестел звездный свет среди белого дня, над землею парил, возносил меня ввысь, и от радости русые кудри вились. Золотая пора, золотая гора, завтра — вечно иное, не то, что вчера. Легкокрылое время стремится вперед... Над седой головой моей липа цветет. «Золотаечка», — тихо я ей говорю, другу-дереву тайное слово дарю. И блестит звездный свет среди белого дня, запах меда с вершины летит на меня. * * * Мы не скрытно живем, не глухо. Выдают нас тонкие стены. И приходит ко мне старуха за целебной каплей Шопена. Отрываюсь я от работы, хоть ее, как всегда, немало. Нахожу священные ноты, по которым играла мама. Нет ни смерти, ни расставанья. Жизнь — любовь, а любви конца нет. Моя музыка — достоянье всех, кто руку за ней протянет.