Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2005
* * * не требую молю прости вину мою которую не помню которую люблю все путы все пути давно в твоей горсти меня простить не можешь кого-нибудь прости Охотники за сердцами Та Якиманка, юные холода, ловец и приманка — луна и вода. Водимся, ладим, дрожа и едва дыша: что там у них под платьем — сердце или душа? Сдуру и с перепугу, весело и силком стали друг другу зеркалом и оселком. В том городе пылком, за пазухой у ловца мы были обмылком одного леденца. Пусть в этом зерцале я выгляжу как мясник: охотники за сердцами! и я был одним из них. Подумаешь! После страсти ночным серебром горя, ступни, колени, запястья сияют поверх алтаря. И в улочке подсоборной, на лотке у слепца — игрушечный двор мой: сахарные сердца. Легенда Я случайно слыхал, что Бродский человек был тихий, неброский. Он и здесь, и туда приехав, умирял варягов и греков. Он в Америке, в Мичигане жил бесхитростно, как цыгане. Звали в Питер, ответил: «Бросьте, не хочу на родину в гости». Так и прожил, дела забросив. И прекрасен был, как Иосиф. Наверное До поцелуя, дo ночи, до тишины — была так по-девчоночьи насмешлива и смела! Потом растерялась: гдe чьи руки, слова, и поздно — по-девичьи колени свела. Плечи скосила, как два ледяных крыла, по-птичьи красива, слаба — и мала. Две острые капли выронила из глаз, а руки упали и нагота зажглась. Во млечном дурмане истлевающих лет уже между нами даже просвета нет. Любовь это смута, а утро — межа, когда она почему-то ест плавленый сыр с ножа. И веские жесты, и тушь, где была слеза — всё чересчур по-женски: наверное, так нельзя. До угла пешеходам снулым не всучишь баллад ихним лбам и скулам непонятен взгляд рынок вот тепло где а еще в метро там ключицы локти молодо остро ты моя морока смертная игла ну а я дорога в угол из угла что-то я напутал где-то я витал а небесный купол иногда видал и в ладонных лунках плещется улов несколько безлунных угловатых слов и разлука угол даже два угла кто это придумал что земля кругла Девочка из предместья Как-то я видел фильм с Артмане (кажется) в главной роли юной женщины, которой играли все, кому было не лень — непонятная радостная бездомность ее томила. Слишком она хороша и плоха для этого мира, чтобы он мог ее одолеть. Я вспоминаю сотню подобных историй и они почему-то вытягиваются в одну, о которой мы горевали и говорили с Толей Якобсоном по дороге ко дну. Она ходила в Центральный парк или к вильнюсскому барбакану1. В пятом классе ее изнасиловала шпана, и все ей стало по барабану. У нее было пять собак, и во дворике рос душистый табак, и было семечек до отвала — лузгай так или сначала жарь, и себя ей не было жаль, потому она всем давала. Как-то и я попался ей на глаза. Лет в 15 находит такая креза, что хочется улететь подальше, но уже налегла бессмысленная плита. А Она тишиной налита и ночью поет: Улетай же... Этот чувственный шепот непереводим и может быть передан только песней. Вдруг понимаешь, что ты один, если сталкиваешься в толпе с Ней. Получается: и Она одна — не выпьешь и не наполнишь Ее до дна и не заставишь рожать детей нам. Потом Она выйдет за полицейского, а мы все не вылетим из сада лицейского и вечно оказываемся на Литейном. Сквозь решетки смотрю на осеннее озеро, а сверху летит небесная манка. Тоже скажу: куда бы ни бросило, всё вокруг — моя Якиманка. Те получают Нобеля, эти Оскара, но не умеют вернуть ни горечь, ни сладость — от Ивана Грозного до Иосифа Бродского никто не придумает, как с Ней сладить. Плотнику, пахарю, бунтарю — всем, которые так обласканы и облаяны — говорю из предместья, а не с окраины: девочка — у нее крапленая кепочка зубы как лунный лед деточка — тоньше чем юная веточка а мир замирает если она поет Завтра ночь А весь простор такой пустой, такая тряская повозка, и небо с молодой звездой — из меда, молока и воска, и хочется сказать «постой». И завтра ночь — она точь-в-точь, как эта музыка. В ней твои волосы и блузка, а так — ни звуков, ни огней. Две тучи точно два холма, и путь неясный между ними, а воздух сладкий, как халва, и на редеющей равнине лишь разнотравная молва. Голубизна — она без дна, она без края. Спи, это реет ночь сырая, и в ней — ни оклика, ни зги. В долине плеск, в ладони плеть, как память о любви похмельной, когда чужое слово «тлеть» вплетаешь в звуки колыбельной. Жаль, некому ее пропеть. * * * Ты сильная, ты согласна не идти против тьмы и соблазна. Ты любишь позор и беду, к которым тебя веду. Исступленье и ласка. Втайне. У всех на виду. 1 Так в обиходе называется гряда старинных вильнюсских защитных сооружений.