Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2005
Проблема в том, как начать рецензию на эту книгу. С чего начать разговор? С рассказа об авторе? Так ведь Евгений Леонидович Кропивницкий фигура известная: поэт, художник, лидер “лианозовской группы”, учитель Сапгира и Холина. С другой стороны, подавляющее большинство текстов публикуется впервые и впервые становится ясно видно, что и как сделал в литературе Кропивницкий, да и вообще, в последние годы в глазах читающей публики ученики явно заслонили учителя, что требует корректировки. Потому начнем с информации об авторе.
Евгений Кропивницкий родился в 1893 году, с ранней юности писал стихи, занимался живописью (закончил Строгановское училище), писал музыку. Музыку пришлось оставить — после революции убогий советский быт не позволил держать дома рояль. По той же причине Кропивницкий прекратил писать большие, крупноформатные полотна, а те, что были написаны, не сохранились. В поэзии он подражал символистам, к собственной, оригинальной поэтике пробивался долго, и лишь с середины тридцатых у него пошли свои стихи, неожиданные, ни на что не похожие. Ни о каких публикациях поэт, естественно, не думал. Тогда, в 30-х, каким-то чудом продолжало существовать независимое искусство, но не подпольное, а подземное, требовавшее глухого молчания и осторожного одиночества. Во времена вегетарианские стихи Евгения Кропивницкого распространялись в самиздате, а в 1977 за два года до смерти автора Александр Глезер издал в Париже небольшую книжечку (“Печально улыбнуться”)1 . С 1977 года пошли и публикации в периодике, сначала на Западе, потом и в СССР и России. Всего было опубликовано около 200 стихотворений — из полутора тысяч. В новую книгу “Избранного”, составленную Иваном Ахметьевым, вошло около половины известных сегодня стихотворных текстов Кропивницкого. Плюс прозаические записи о поэзии, живописи и жизни, несколько коротких рассказов и “Воспоминания о Филарете Чернове”.
Как пишет в примечаниях Ахметьев, в основе книги — авторские сборники и циклы, составленные в 50—70-х годах. Сборники, условно говоря, тематические: в первый (“Кусты — и это”) вошла пейзажная лирика, во второй (“Великие будни”) — то, что впоследствии назвали “барачной поэзией”, хотя более привлекательным, по-моему, выглядит определение “поэзия окраин”, особенно учитывая самохарактеристику Евгения Кропивницкого: “Я поэт окраины/ И мещанских домиков”. Это стихи, жестко фиксирующие окружающую действительность, и одновременно стихи отстраненные, лишенные рефлексии графические рисунки:
У забора проститутка,
Девка белобрысая.
В доме 9 — ели утку
И капусту кислую.
Без этой цитаты не обошелся, кажется, никто из писавших о Кропивницком. Повторяться не хотелось, но цитата очень выразительна и прекрасно показывает происхождение русского конкретизма, у истоков которого стоял Кропивницкий. Очевидно, что если конкретисты немецкие шли от обнаженного слова, то у нас в основе — обнаженная реальность:
В вагоне солдаты,
Дымится махорка.
Вот парень мохнатый
Размашисто зоркий.
Вот баба с бидоном,
Вот тетя с картонкой,
Вот девка в зеленом,
Вот толстый, вот тонкий…
А поезд все мчится —
И скоро столица.
Здесь замечательна не только отсылка к “железнодорожному” рассказу Чехова “Толстый и тонкий”, но и полемическое столкновение с предшественниками и современниками. Вагон поезда — привычное место встречи русского поэта с народом: В зеленых плакали и пели — подытоживал Блок, обожанье — слобожане — на полувздохе рифмовал Пастернак… Кропивницкий был далек от любой сентиментальности, от любых отзвуков унаследованного от XIX века интеллигентского народолюбия. Он себя от народа не отделял, он сам жил в одном из “мещанских домиков”. В советской России тема “народ и интеллигенция” была не актуальна, интеллигент обитал в тех же коммунальных квартирах, подыхал в тех же лагерях, рыл те же окопы. Уж какое тут “обожанье”! Слишком пристален был взгляд в упор, слишком ясно были видны черты лица:
Была в трамвае давка:
Краснел сердитый нос;
Ругалась бородавка,
И басом кто-то гавкал,
Как хриплый старый пес.
Но вернемся к составу книги. За “Великими буднями” следуют разделы, озаглавленные “Лики жизни” и “Лирика”, собраны в которых стихи более традиционные, затем идет цикл “Кружева”, объединяющий стихи 1963—1966 годов, написанные, по точному замечанию Ивана Ахметьева, под обратным влиянием Холина и Сапгира, затем — “Земной уют”, куда вошли, по определению все того же Ахметьева, баллады и стансы. Завершают книгу циклы “Сонеты”, “Стихи разных лет” и несколько ранних стихотворений 1909—1933 годов. Таким образом, все стороны творчества Евгения Кропивницкого представлены с возможной полнотой, и настало время делать выводы. Вот какие черты поэтики Кропивницкого выделяет в предисловии к “Избранному” Ю.Б.Орлицкий: “нарочитый традиционализм, сопровождаемый постмодернистской плотностью интертекстуального и цитатного поля, стремление работать в первую очередь с прямым значением слова, осознанный примитивизм формы в сочетании с философичностью и даже нравоучительностью”.
Со сказанным нельзя не согласиться. Вероятно, стоит еще дополнительно упомянуть о наличии в стихах фольклорных мотивов и пристрастии Кропивницкого к ролевым, персонажным стихотворениям. Иначе дело обстоит со следующим утверждением Орлицкого: “Именно этот набор средств поэтической выразительности в совокупности с высоким мастерством позволил Е.Кропивницкому объективно сыграть роль хранителя и своеобразного транслятора национальной поэтической и художественной традиции”. Представляется, что хранителями традиции были все-таки какие-то другие авторы, а Кропивницкий как раз с традицией разошелся, главным образом потому, что в его стихах меняется традиционный образ автора. Формулу человека новой эпохи, эпохи восстания масс, эпохи истекания индивидуальности, истончения личности невольно дал Маяковский: единица — ноль. Стихи Евгения Кропивницкого написаны от имени человека-нуля. Отсюда использование сниженной лексики, навязчивая тавтология (в том числе тавтологическая рифма), общее редуцирование стиха, его упрощение и уплощение. Сам поэт отчетливо понимал, где и когда живет, что делает:
Светлей луны у нас фонарь,
И свет его весьма приятен:
Он очень круглый, он без пятен,
Наш удивительный фонарь.
Луну певали деды встарь —
Нам этот пафос непонятен:
Ну что луна, когда фонарь
И светел и весьма приятен.
Любопытна любовь Кропивницкого к твердым поэтическим формам — сонетам, триолетам. Писал он их технически виртуозно, но всячески старался снизить, спустить с классических высот на землю, используя “низкую” лексику, “низкие” темы, издевательски искажая форму. Он, например, в сонете менял размеренную ямбическую поступь на простонародную хореическую пробежку, сохраняя строфику и правила рифмовки:
Я хоть молод — пью я “старку”,
Чтоб состариться скорей.
Очень вкусная, ей-ей!
С наслажденьем пью я “старку”.
“Старка” эта лучшей марки.
Выпив — прусь к Маруське, к ней:
Дескать молод, а пью “старку”,
Поцелуй меня скорей!
Но Маруська ускользает,
Как ехидная змея…
Тьфу! Пойду в пивнушку я…
Черт с ней! Пусть весь мир узнает:
“Старка” энта — хороша —
От нее горит душа.
Впрочем, расхождение Евгения Леонидовича Кропивницкого с традицией было не полным и не окончательным. Он мог неожиданно вернуться к приподнято-романтической лексике, написать возвышенный сонет или философскую миниатюру:
Иду я в сутолоке мира,
Иду к загадочной черте.
И надо мною звезд порфира —
Их кто-то, бросив, завертел.
Земной уют уныл, ненастен,
И под окном собачий вой…
И неужели ж я причастен
К великой тайне мировой?!
Поклонник Фета, Кропивницкий всегда оставался сторонником искусства для искусства, эстетом, поклонявшимся красоте (“Я ж стремился к красоте —/ Мило мне прекрасное”.). Да вот только оказался Кропивницкий в ситуации не фетовской, не в XIX веке, а в XX. Ситуацию исчерпывающе описал Мандельштам: “Там, где эллину сияла/ Красота,/ Мне из черных дыр зияла/ Срамота. <…> По губам меня помажет/ Пустота,/ Строгий кукиш мне покажет/ Нищета”. Впоследствии эту ситуацию назовут постмодернистской. Задачей Кропивницкого было найти в черной дыре красоту, для чего и понадобились все трансформации, трансформация взгляда и трансформация стиха. И он нашел — нашел новые возможности для поэтического высказывания, нашел красоту оголенности (словечко Е.Кропивницкого), красоту прямого слова и одновременно красоту слова косвенного, доверенного персонажу, от имени которого написано стихотворение, нашел красоту сочетания классического стихосложения с разговорной речью. Параллельно аналогичную работу проделывали обэриуты в Ленинграде, но совпадения и расхождения Е.Л.Кропивницкого с ОБЭРИУ — отдельная тема. Отмечу лишь, что для Кропивницкого, как и для обэриутов, важны были стихи капитана Лебядкина, и не случайно в его текстах появляется таракан в стакане.
Прочтя книгу, приходишь к выводу, что Евгений Кропивницкий не обладал мощным, пробивающим стены талантом, но именно он сумел выразить время, найти присущий времени звук. И этот звук был воспринят его непосредственными учениками Игорем Холиным и Генрихом Сапгиром и входившими в “лианозовскую группу” Яном Сатуновским и Всеволодом Некрасовым, воспринят и передан следующим поколениям поэтов. На мой взгляд, сегодня традиции “лианозовцев” востребованы и продолжаются в минималистских стихах Ивана Ахметьева и Германа Лукомникова, в дневниковой поэзии Полины Слуцкиной, в брутальных балладах Андрея Родионова, в лирике Яны Токаревой, и каждый из этих поэтов по-своему продолжает линию, почти 70 лет назад начатую рукой Евгения Кропивницкого.
Евгений Кропивницкий. Избранное: 736 стихотворений + другие материалы. М., 2004.