Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2005
Идет зима
Всю ночь ветер со снегом набрасывался на мой дом буквально с кулаками, колотил в ставни, сыпал в окна песком, прокатывался по крыше, злобно гудел и свистел в ветвях ближних черемух, а из соседней сосновой рощи доносился слитный грозный гул. Наутро стекла снизу обметало инеем, за окнами до забора расстелилась однообразная пуховая перина.
Снег под ветром летит, долго не падает, словно белый косой дождь. С трудом отваливаю входную дверь, отодвигаю нападавший за ночь толстый рассыпчатый слой. Вся деревня завалена снегом. Только кое-где видны глубокие следы — к сараям, дровникам или к скотному двору.
Неужели несколько дней назад за окнами гостиницы стояла ереванская осень, совсем чуть, лишь кое-где, желтела листва парка?..
Впрочем, о чем это я? Надо садиться и писать, продолжить рассказ о том, кого любишь и одновременно — отчего так горько на сердце. Если сказать совсем кратко: гордость Арменией поддерживает во мне то, что в ней живет Гурзадян. Пока живет…
На Арарат выпал снег, и сразу похолодало. Ереванская осень словно бы утратила ровную благодатную теплоту, даже жару — конечно, с точки зрения московского наблюдателя.
Снег выпал скрытно, ночью. А утром Арарат с ног до головы сиял белизной, недоступный, прекрасный. До низу забелел и двугорбый Арагац. Когда едешь в Гарни, обязательно доберешься до такого открытого места, откуда виден не только Арарат и Арагац на противоположной стороне, но и весь горный круг, частокол малых вершин. У меня было такое ощущение, что какой-то маляр сегодня ночью держал гигантскую кисть, обмокнутую в белую краску. И ею совершил полный круг. И блестящая эмаль легла на окрестные горы. Линия снизу, как по шпагату, точно и ровно очертила границу белого и темного, ниже ее, видно, снег не держится, тает.
Асфальтированное шоссе, кое-где искалеченное оползнями, ведет в деревню Гарни и к античному храму времен императора Нерона. Представляю, как по этой дороге четыре столетия назад скакал отряд конницы шаха Аббаса I, чтобы выгнать население деревни в Иран.
Не доезжая до Гарни, сворачиваю. Цель моя — академик Гурзадян, Григор Гурзадян. Издалека вижу коробку — здание его института. Сколько лет я не был здесь?..
И вот за мной алюминиево лязгнула входная дверь, и вместе с затихшим звуком в уши ударила тишина. Ни голоса, ни шагов, ни человеческого дыхания. Как все изменилось! Сначала иду по безмолвной лестнице, потом по мертвому коридору к знакомой двери, в замок доверчиво вставлен ключ.
Вхожу в обширный кабинет — теплый, обжитый — как из холодных, замороженных комнат входят в отапливаемое уютное пространство. Так во время войны мама оставила для жизни одну из комнат с железной печкой-буржуйкой, а во второй, морозной, цокала когтями по паркету курица, которую мама выменяла на свои вещи. Также в холодные и голодные дни блокады многие ереванцы оставляли для себя одну комнату и устанавливали железные печки, выводили трубу в форточку, топили мелким расколом.
Но в обширном зале-кабинете Гурзадяна покамест тепло от солнечной осени. Светло от его картин, как ковер покрывающих стены — алых маков, летних ущелий, привольных просторов с двуглавым Араратом. Столы, стулья, кресла завалены книгами, рукописями, ксерокопиями, глянцевитыми научными журналами, которые регулярно присылают из-за рубежа. От всего этого беспорядка веет упорядоченностью ежедневного не на показ труда: владелец всех этих груд знает, где что лежит.
На мой шум он встает из-за стола в дальней комнате, идет навстречу — высокий худой. С тех пор как я его видел последний раз, он окончательно поседел. Во всем (я заметил это и раньше) видно пренебрежение к своему внешнему виду — волосы торчат, ковбойка расстегнута на груди, неизменные джинсы. Академик!.. Год назад он так и пришел на встречу с богачом Арой Абрамяном. Среди нас — пиджаков и галстуков — он выглядел, как если бы в глянцевитой колоде карт вдруг встретился живописный набросок, сделанный рукой мастера. Гурзадян хотел представить свой новый замечательный космический проект, спасти от гибели Гарнийский институт. Я на ходу шептал Абрамяну: “пожалуйста, помогите ему!..”
Гарнийского института больше нет.
Гурзадян сидит один в огромном здании.
При чем здесь Абрамян? 30 миллионов долларов для него, видно, слишком солидная сумма. А для Армении? Вице-спикер Национального собрания на заседании парламента объявил, что 20 миллионов долларов, выделенных из-за рубежа, чтобы привести в порядок водоснабжение, были “использованы не по назначению”. Это значит, попросту разворованы! После этого не хочется слушать фарисейские речи о том, что нет в стране денег на самое насущное. На воду для жителей нет, на мировые открытия ради славы армянской науки — нет, а для своего кармана?..
В пустых помещениях бывшего института Гурзадяна нет даже гулкого эха, пусто…
Сюда когда-то приезжали космонавты — учиться работать на научной аппаратуре, которую создавал здесь Гурзадян, управлять телескопом, который — впервые в мире! — должен был заглянуть с орбиты космического корабля в бесконечные глубины Вселенной.
Пройдет немало лет, и американцы ликвидируют свое отставание от Советского Союза, запустят на орбиту телескоп Хаббл. Этот небольшой по сравнению с земными телескопами прибор (побольше, чем в Бюракане) тем не менее совершит сенсационные открытия. Их просто невозможно было сделать с поверхности Земли с ее атмосферой, которая защищает нас, но в то же время и ослепляет!
Как хочется рассказать о том, что увидел в глянцевитых журналах, которые поднял со стула или взял со стола в гурзадяновском кабинете. Там на цветных фотографиях, сделанных Хабблом, виден огромный мир Юпитера, многоцветные обручи Сатурна. Удивительно и загадочно то, что взгляд внеатмосферного телескопа, уже на пределе своих возможностей, проник как бы в детство нашего родившегося мира и вдруг обнаружил там скопление галактик с миллионами звезд, которые, по сегодняшним представлениям ученых, не должны еще были существовать. И это ставит под вопрос нынешнюю модель Вселенной!
Но я рассказываю не о Хаббле, а о пионерских работах Гурзадяна. То научное направление, которое он проложил в своих первых запусках, до сих пор никем не продолжено, до сих пор приоритетно.
Атмосфера, слава Богу, нас защищает от губительных излучений Космоса, в том числе и от ультрафиолетовых лучей, они к нам частично (в очень малой степени) приходят от Солнца в виде загара на коже и раковых опухолей. От звезд же это излучение вообще не достигает земной поверхности. А между тем оно может многое рассказать о звездах, о Космосе. Даже Хаббл не может разглядеть того, что увидели первые “ультрафиолетовые” телескопы Гурзадяна, которыми руководили советские космонавты Климук и Лебедев — огромное число невидимых звезд.
Одновременно Гурзадян решил техническую, инженерную задачу классической трудности — как удержать телескоп в Космосе, чтобы он постоянно глядел в одну точку. Для этого он привязал ориентирование телескопа к неподвижным звездам. В качестве “научных отходов” это обеспечило советским сверхдальним ракетам необычайно точное попадание в цель.
Недавно я прочел об одной такой ракете, запущенной с российской субмарины из-под воды где-то у Кольского полуострова и приземлившейся на Камчатке. Представил себе, как она летела, зацепившись взором за три звезды, и поразила крохотный квадрат. Привет от Григора Гурзадяна!
Создать “ультрафиолетовую” карту звездного неба в дополнение к карте видимого света — такую грандиозную, поистине мировую задачу поставил Гурзадян. Для этого были созданы проекты новых станций и новых телескопов, работающих не с космонавтами, а в автоматическом режиме (как позже Хаббл) и фиксирующих ультрафиолет Вселенной. Все это осталось на бумаге, в чертежах, хотя и было полностью готово к материальному воплощению.
Трагедия, конечно, очень большая, когда умирает близкий человек. Но трагедия и то, когда умирает дело жизни. Трагедия Гурзадяна и в первом, и во втором, как это ни странно на первый взгляд, может прозвучать. В короткий срок ушли из жизни люди, близкие по убеждениям, защита и опора Гурзадяна, они умели оценить его исключительный талант, благодаря — ним и возник в ущелье Гарни уникальный космический институт. Это президент Академии наук СССР Мстислав Келдыш, академик Лев Арцимович и Генеральный конструктор Сергей Королев.
Вернувшись из Москвы с его похорон, Григор Арамович зашел к академику Амбарцумяну. Они долго молчали. Амбарцумян, хоть и был скуп на признание чьих-то достижений, преклонялся перед Королевым. Прервав молчание, Амбарцумян спросил: “Вам никто не рассказывал?.. Сергей Павлович вас планировал назначить своим замом по науке”. Гурзадян это узнал от академика Раушенбаха во время похорон.
Вместе с ушедшими на небо близкими людьми, соратниками, покровителями, остановилось на мертвой точке и любимое дело, дело жизни Гурзадяна.
Кто был главным противником его в то время, кто встал поперек пути? Это был Амбарцумян, президент армянской академии. Еще в моем рассказе “Дом на краю обрыва” я пытался прямо сказать об этом. Но Гурзадян воспротивился. Он считал, что негоже ему говорить жестокие слова об учителе, он ведь был аспирантом Амбарцумяна, позже много лет работал в Бюракане заведующим отдела звезд и туманностей. Хотя и тогда они почти не встречались, редко разговаривали…
Не хочу вдаваться в психологический анализ Амбарцумяна, как ученый он был и останется в истории науки. Человек очень умный, он, конечно, понимал масштаб своего ученика. Но в Армении он до конца держал Гурзадяна в членкорах республиканской академии. Недаром, кстати сказать, многие выдающиеся ученые покидали Ереван, становились академиками в Москве, получали там научный простор и признание. Амбарцумян не терпел соперничества.
Что же касается его отношения к Гурзадяну, даже не это было главное, по-моему. Внеатмосферная астрономия, которая тогда только начиналась (и начинал ее как раз Гурзадян), грозила отодвинуть на задний план наземные обсерватории и, конечно, прежде всего горячо любимый Амбарцумяном Бюракан. Забегая вперед, скажу: так оно и получилось — сегодня американский Хаббл на орбите совершает больше открытий, чем все обсерватории Земли с их гигантскими зеркалами. А маленький Бюракан превратился в музей на горе.
Много лет назад все это Гурзадян предсказал Виктору Амазасповичу. Как ученый тот его прекрасно понял, но эмоционально примириться не смог. И хотя то, что делал Президент армянской Академии наук, в его душе не складывалось в коварный план, скорее всего Амбарцумян даже сам от себя скрывал это, но смысл его действий был таков: пока еще что будет, пока американцы решат все технические задачи и запустят телескоп в Космос, много воды утечет. А тут вот Гурзадян уже сегодня хочет похоронить Бюракан, который я создал и столько сил и любви в него вложил. Помешать этому — святое дело…
Вот как бывает… Не какой-нибудь жалкий завистник, а по-настоящему большой ученый ради мелкомасштабных интересов остановил развитие своей же науки, астрономии. Но не везде. Только в тогдашнем Советском Союзе и в Армении, как части его. А Гурзадян все бился, все трепыхался, все надеялся. Разрабатывал проекты, чертежи. Ездил в Москву, в академию, но там его встречали уже другие люди, подготовленные Амбарцумяном, настроенные против него.
А тут и Советский Союз развалился. Армения стала самостоятельной — без денег, в блокаде, в темноте. Какой тут Космос?..
Вспоминая золотое время
Помню его, то время, когда наука в СССР была на положении священной белой коровы, богато вскармливалась, а ученые были окружены всеобщим обожанием. Атомщики, космонавты, ракетчики… “Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне” — часто повторялись строки популярного стихотворения.
Мы идем с Гурзадяном из института к его дому, ступаем по выщербленной асфальтированной тропинке, проложенной на краю ущелья. И говорим, вспоминаем. И отношение у нас к тому, о чем говорим, к преклонению перед учеными, когда им заглядывали в рот, ироническое, но с доброй улыбкой. У меня тоже есть, что сказать, что вспомнить, был в то время заведующим отделом науки популярного журнала “Огонек”, знаком со многими знакомцами Гурзадяна.
Середина дня, но солнце уже чуть склонилось, по-осеннему. Особого тепла нет: снег выпал на Арарате. У дома нас встречают две льстивые собаченки, всячески стараются показать свою преданность Гурзадяну, машут хвостами так, что их попки качаются из стороны в сторону.
За обедом, заботливо приготовленным Марианик Ашхарабековной, я со смущением и благодарностью заметил прибавление некоторых блюд специально для гостя. Обычно Гурзадян ест один раз в день после работы.
За столом, как бы продолжая тему наших воспоминаний о золотом времени, Гурзадян рассказал, как сюда привозили Уильяма Сарояна. Он-то приехал не к нему, а в Армению, но писатели, тесно окружившие его, жаждали познакомить с достопримечательностью — секретным ученым из Гарни, физиком, запускающим ракеты в Космос.
Приехало очень много народа — Гурзадян еще удивился, неужели у нас есть столько писателей? — расселись в кабинете, кто где смог, в основном на полу. С восхищением рассматривали и слушали двух кумиров. Был тогда даже Ованес Шираз, он и Сильва Капутикян обычно не ездят в такие места, где им не придется читать свои стихи и вообще быть не в центре внимания. Сильва, правда, не приехала, по понятным причинам. Гурзадян посмотрел на меня. Я кивнул, понимаю. Хотя, что там понимать?..
Уильям Сароян спрашивал, Гурзадян отвечал, диалог двоих. Первый вопрос о судьбах звездного неба заставил его задуматься — как ответить, чтобы было понятно далекому от астрономии человеку? И пришло вдруг замечательное сравнение. Оно под стать не столько ученому, но также поэту, художнику. Я посмотрел на стены столовой, и здесь, как в его кабинете, увешанные ковром картин.
“Звездное небо — цветущая яблоня”, — сказал тогда Гурзадян. “Была Вселенная без звезд. Яблоня зимой без цветов… Сейчас весенняя пора, и видимое нами небо все в звездных цветах. Но обязательно наступит осень, пора собирать плоды, мы не знаем, когда это будет, через сколько миллиардов лет. Но мы знаем, что вслед за ней снова придет зима, яблоня будет стоять голая…”
Сравнение понравилось Уильяму Сарояну. А Гурзадян прибавил: “Если бы люди не знали о Вселенной то, что знает сегодня наука, все равно яблоня, расцветающая и в свой срок опадающая, дала бы им представление о жизни бесконечного мира, окружающего нас”.
Говорят, о встрече Сарояна с Гурзадяном очень хорошую статью написал Зорий Балаян, к сожалению, я ее не читал. Очень люблю Зория. Храню его карабахскую книгу “Между адом и раем”, мужественную и жестокую, полную слез, благородную. Уже совсем не молодым человеком и отнюдь не здоровым, Зорий отправился в морское путешествие на небольшом и совершенно не комфортабельном паруснике “Киликия”, мужественно вынес все лишения, качку, штормы. А перед отъездом достал деньги, чтобы спасти киносериал “Матенадаран”, его пленка выцвела от времени, надо было реставрировать ее и перевести фильмы на цифровой носитель. Многие охотно мне обещали помочь, он же сказал неопределенно: “Постараюсь..” И достал!.. В той давней статье о Гурзадяне и Сарояне Зорий прекрасно использовал образ цветущей яблони.
Видимо, пораженный миллиардами лет жизни Вселенной и необъятной ее протяженностью, Уильям Сароян поставил свой второй вопрос, задал его с усмешкой над человеком и человечеством. Если они исчезнут, что-нибудь потеряет Вселенная? Наверное, в ней ничего не изменится? Григор Гурзадян отвечал полчаса, заметил время. И непрерывно следил, как изменяется лицо Сарояна, гаснет усмешка, раскрываются, округляются глаза. Когда Григор Арамович закончил, Сароян оглядел братьев-писателей: “Вы поняли?..”
Мне было интересно, что же тогда сказал Гурзадян. Но не решился просить его припомнить разговор многолетней давности. А вместо этого представил себе бесконечные холодные просторы, свет летит миллионы лет от Галактики до Галактики. И нашу жизнь, вращающуюся около периферийной звездочки, тонкий, как пыль, слой цивилизации… Понимаю вопрос Уильяма Сарояна, его усмешку. Чем же смог Гурзадян переубедить его? Ну, хоть какое было направление мысли? Чтобы прояснить это, спрашиваю, можно ли было в том вашем ответе обойтись без Бога?
Гурзадян помолчал. И тут я вспомнил, что ему нельзя задавать вопрос о Боге, он никогда не отвечает. Это молчание можно трактовать по-разному, первое, что приходит в голову, лежит на поверхности — чтобы не вмешивались, не лезли в душу.
Вместо ответа на мой вопрос о Боге, Гурзадян поднял стакан с белым горьковатым вином из собственного виноградника, мы чокнулись. И он рассказал, как однажды ему позвонил нынешний католикос, тогда архиепископ араратский и попросил о встрече. Но приехал не один, а со съемочной группой из США. Они снимают фильм на тему — наука и Бог. И кто-то из знакомых в Штатах им сказал, что без Гурзадяна фильм не получится.
— Я был в сумасшедшем (его любимое слово) положении! Не помню, как уж выпутался из затруднения, чтобы не обидеть их своим отказом сниматься и говорить о Боге…
Уильям Сароян приезжал еще раз в Гарни, при этом требовал, чтобы его никто не сопровождал, даже Ваагн Давтян, которого любил. Шла беседа с глазу на глаз. А несколько месяцев спустя Гурзадяну передали из Союза писателей, что Уильям Сароян снова хочет посетить Армению и на сей раз остановиться в доме Гурзадяна.
Надо знать скромный, почти аскетический образ его жизни и особенно питание, чтобы понять, как затруднила Гурзадяна телеграмма из Америки. Он, конечно, свое согласие дал, стал понемногу готовиться. Но однажды в семь утра раздался звонок из Союза писателей. Он не разбудил Гурзадяна, летом и зимой он встает очень рано, но чтобы так рано звонили писатели… Вероятно, произошло нечто экстраординарное! В трубке слышит: умер Уильям Сароян. Просят написать слово прощания. Чтобы успеть в утренние газеты, времени дают меньше часа.
Я где-то видел фотографию: очень длинноволосый и молодой, высокий Гурзадян склонился к бодрому усатому старику, который пытается его обнять за шею, при этом выражение лица у Сарояна такое, как будто он говорит: “Хороший ты парень, черт бы тебя побрал!”
Во время первого его приезда в Армению писатели повезли Сарояна также и к академику Амбарцумяну. Тот прочел целую лекцию о галактиках, о звездных ассоциациях, показывал множество снимков. Сароян лекцию слушал вполуха, глядел не на фотобумагу с белыми расплывчатыми пятнами на ней, а на лицо академика. А когда тот закончил, спросил: “Вы ходите в кабаре? Имеете дело с бл…?” Амбарцумян не знал этого западноармянского слова, а может быть, сасунского (Сароян говорил на этом наречии своих дедов). Он попросил Ваагна Давтяна, и тот перевел. Сароян услышал, как оно звучит, и говорит: “Как ни называй, все равно это бл…” Пораженный Амбарцумян не знал, что ответить, и только покачал головой. “А раз не ходите и не… — тут Сароян употребил еще одно непечатное слово — то вся ваша наука мне не интересна!..”
Я спросил Гурзадяна, как проходила их вторая встреча с Сарояном — та, что без свидетелей. Он не ответил, сказал только: “Он оказался невероятно (любимое слово!) — невероятно другим…” Что это значит, какой он был? В другое время и по другому поводу Гурзадян сказал: “Он любил представляться, а в глубине был совсем другим”.
Представляться, то есть что-то из себя строить, показываться не таким, каков есть. Это был, как я думаю, своеобразный ответ Сарояна на неприятные вещи. Например, на преувеличенное восхваление и отнимающее свободу внимание, которым окружили Сарояна в Армении. Он в глубине души этого не терпел, но не хотел обидеть хозяев. Он иногда “представлялся”, резко, грубо говорил, чтобы снять маску с лица человека и рассмотреть его сущность.
“Сальватор Дали тоже любил представляться…” Так Гурзадян, как опытный яхтсмен, переложил руль и перевел наш разговор на другой галс. Мы вспомнили ниточки усов Дали, экстравагантность его одежды и поведения, эпатаж, подхватываемый газетами, растиражированный по всему миру.
Назвав имя Дали, Гурзадян круто изменил течение нашего разговора, речь пошла об искусстве. Тема не менее близкая моему собеседнику, чем математика и астрофизика. Об этом было легко догадаться, взглянув на его картины или взяв в руки его книги, содержащие эссе — архитектура, живопись, литература, поклонение великим мастерам и великим творениям человеческого гения.
Гурзадян выяснил, что я хорошо помню “Распятие” Сальватора Дали, по репродукциям, конечно. Он же видел подлинник, об этом он сказал с какой-то детской гордостью. Первый раз, приехав в Нью-Йорк, он отправился в музей, чтобы посмотреть “Распятие”. Никакая репродукция не может заменить созерцание самого шедевра!.. Но на месте картины висела табличка — полотно на реставрации.
И во второй раз, через несколько лет, он снова пришел в уже знакомый зал. И снова прочел табличку — картина в Европе. “Я был невероятно огорчен…” Рассказал о своей неудаче, многолетней, фатальной, знакомому армянскому архиепископу Нью-Йорка. Тот поговорил с кем-то по телефону: “Я узнал, картина вернулась. Через два часа вы ее увидите”.
Гурзадян едет на машине епископа по закупоренным автомобилями улицам, боится опоздать, он любит точность, знает, что и американцы ее чтут. Благополучно успевает, но времени в обрез. В сопровождении человека, которого дал в помощь архиепископ и который знает, куда идти, они входят в здание музея откуда-то сбоку, охранники, услышав имя Гурзадяна, пропускают их.
В огромном, похожем на ангар, запаснике его подводят к распакованной, но еще не вынутой из вертикально стоящего ящика картине. Узкий направленный луч, идущий откуда-то с потолка, освещает “Распятие”. И тоже сверху, как бы из надмирной высоты, как будто это сам Отец глядит на распятого Сына — Гурзадян видит крест и Христа. Сальватор Дали искусно направил взгляд зрителя: сверху не видны ни лицо распятого, ни его мучения. Картина излучает огромное силовое поле. Оно словно отрывает крест от земли, оставляет глубоко внизу одинокую фигуру скорбящей женщины. Что это? Неизмеримая сила отцовской любви возносит крест? “Я был поражен!..”
Но Гурзадян — художник, его интересует вопрос — как? Он хочет увидеть мазок кисти Сальватора Дали. Оглянувшись на куратора, скромно ставшего в стороне, Гурзадян закладывает руки за спину на манер заключенного (пусть не беспокоится, я не прикоснусь к полотну!). И в таком виде вплотную подходит к картине, наклоняется, вглядывается, словно нюхает ее.
Мазок Сальватора Дали… Мазок Тициана… Гурзадян рассказывает о том, какие чудеса творит кисть мастера. Однажды в Москве на выставке картин, привезенных Арнольдом Хаммером из США, его поразил “Святой Петр”Тициана. Этюд! Всего лишь! “Не говорю уж о лице. Ноги! У меня даже сейчас мурашки бегают…” Гурзадян потер руки у плеч. “Мазки гениальные. У каждого пальца свой характер. Это как аккорды гениального пианиста!..” Гурзадян растопырил пальцы обеих рук, размахнулся и ударил ими по столу, как по воображаемому роялю.
Я вспомнил ноги, виднеющиеся из-под стола в “Тайной вечере” Леонардо да Винчи — ноги апостолов, сидящих слева от Христа. В этой группе, между прочим, по чисто случайному совпадению, находится Фаддей, который, как и апостол Варфоломей, после распятия Христа пришел в Армению с проповедью христианства. Так вот, ноги. Я не замечал их на многочисленных репродукциях, пока не оказался в бывшей трапезной базилики Санта Мария делле Грациа в Милане. Перед подлинником.
Я сказал об этом Гурзадяну. Он повторил расхожее мнение о том, что эта работа Леонардо безвозвратно утрачена. Этого мнения придерживался и я. Честно сказать, пошел смотреть базилику, творение Браманте, больше из желания поставить галочку в перечне увиденных мною достопримечательностей Милана. Но оказалось, что недавно законченная реставрация, проведенная на средства концерна “Оливетти”, словно бы вернула живое дыхание леонардовской “Тайной вечери”.
Войдя в затененный зал трапезной, долго безмолвно стоял. Прислушивался. До меня доносились полные драматизма голоса апостолов. Христос только что сказал им: “Один из вас предаст меня!”
Перед подлинником невольно обращаешь внимание на те детали, что раньше как-то выпадали из восприятия. Ноги апостолов, обутые в сандалии… Их я заметил в последнюю очередь, как и слишком длинную скатерть на столе, завязанную узлом.
Во всех репродукциях леонардовской “Тайной вечери”, которые мне удалось увидеть, представлен только Христос и апостолы, сидящие за столом. Как некий президиум. А в реальной обстановке я увидел также остатки росписи, когда-то покрывавшей стены трапезной, и можно было представить, как выглядела эта зала, когда бенедиктинцы в ней обедали — по стенам в декоративных арках шли гербы. Они переходили и на торцовую стену, где живопись Леонардо. И далее, по замыслу художника, с теми, кто уселся в трапезной, должно происходить нечто…
То, что происходит сейчас со мной… На моих глазах эта стена… исчезает. Рождается глубина. Как будто трапезная продолжается в комнате, где сидят апостолы. Идет дальше за их спинами, суживается по всем законам перспективы, которые так математически точно знал (и разрабатывал в своих научных трудах) Леонардо да Винчи, и, наконец, упирается в новую торцовую стену. Уже не настоящую, живописную.
В ней три окна. Как я раньше не обращал на них внимания!..
В них за цепью синих гор — райская голубизна, счастливый рассвет, иной мир. Он затягивает, приглашает нас туда, обещает безгрешную тишину. Они влекут в счастливый простор, эти мистические три окна! Обещают жизнь вечную.
Но нас отделяет от них стол, где бушуют земные страсти. “Один из вас предаст меня…” Христос говорит без гнева и презрения, он смиренен и, кажется, погружен в себя. На его склоненную голову из окон льется слабое сияние.
Стол с апостолами очень близко стоит к зрителю, он почти в трапезной. Он в нашем мире. Это барьер, который нужно преодолеть. Чтобы попасть туда…
Я не мог оторвать глаз от этих влекущих окон. И так стоял, стоял…Рад бы в рай, да грехи не пускают!
Даже сейчас, когда я все это написал, мне кажется, все же я не смог передать всей глубины этих трех окон, их решающего значения для “Тайной вечери” Леонардо. А когда мы сидели в столовой Гурзадяна, я рассказывал куда хуже. В результате, мне показалось, что он все пропустил мимо ушей. Но спросил внезапно, понимаю ли я, почему лицо Христа осталось незаконченным?
В ответ я передал ему забавную легенду. Леонардо завершил работу над “Тайной вечерей”, но осталось написать только два лица — Христа и предателя Иуды. Настоятель пошел жаловаться герцогу Сфорца, владетелю Милана, что время идет. А работа стоит и довольно давно. Герцог призвал Леонардо на ковер, как теперь говорят, спросил — почему? “Никак не могу подобрать типажи, — ответил художник. — Впрочем, для Иуды подойдет лицо настоятеля”. Тот больше не жаловался и не торопил мэтра…
Мы обменялись улыбками. Но Гурзадян, оказывается, задал свой вопрос не просто так. Он напомнил мне крохотную фигуру Спасителя на знаменитой картине Александра Иванова “Явление Христа народу”, на ней трудно разобрать лицо идущего Иисуса. А Сальватор Дали? Мы вообще не видим лица Распятого… Это ведь не случайно! Художники избегали изображать лицо Христа. Почему?..
Этой одной репликой, этим одним свом вопросом Гурзадян мне буквально открыл глаза. Почему?.. В этой недосказанности угадывалась глубина. Может быть, художники останавливались перед тайной божественного и человеческого в Христе? Возможно ли вообще выразить эту двойственность на полотне?.. Передо мной встала целая галерея лиц Христа, которые я видел в Эрмитаже, в Лувре, в Уфицци, в Лондонской Национальной галерее. Это были замечательные образы мудрого доброго или строгого, но человека.
Конечно, обо всем об этом я подумал не в то время, когда в Гарни мы сидели с Гурзадяном за столом друг против друга. Я лицом к ущелью — серому, складчатому склону. Случилось это позже, уже в деревне.
Зима установилась рано. Вчера, когда прочищал дорожку до калитки, мороз хватал за щеки, мерзли ноги поверх валенок. Ночью было минус 25, сейчас на градуснике минус 15.
Сижу за рукописью. За окном волнистые перины стали полосатыми, накрыты серыми тенями от веток деревьев. Синица с оливковой грудкой подлетает к самому стеклу, замирает в воздухе, трепещет крыльями как маленький ангел, садится, выклевывает заснувших за рамами мух. Разбойница сорока что-то ищет в снегу. Только голова ее чернеет. Грудь сливается со снежной белизною.
Вспомнил древнюю легенду, родившуюся где-то в пятом или шестом веке. Художник пришел к Христу и захотел написать его портрет. Но сделать это было невозможно. Лицо Спасителя сияло и переливалось, все время меняло очертания. Художник в бессилии отложил краски.
“Я проиграл свою Аварайрскую битву”
Черные времена пришли к академику Григору Гурзадяну как раз в двух-, трехгодичный промежуток между нашим знакомством и теми последними встречами и беседами, о которых я здесь рассказываю. Я ничего не знал о том, что закрыт космический институт в Гарни. Это, между прочим, косвенно говорит о том, что важные события слабо и ненадолго задерживаются в общественном мнении Армении. Да и впрямь: в борьбе за кусок хлеба насущного как удержать в памяти, что нет космического института. Закрыли и закрыли…
Естественно, я не знал ничего и о том душевном кризисе, который пережил Гурзадян, и о событиях, которые были с этим связаны. Об этом мне рассказали в последний мой приезд люди из его близкого окружения.
А меж тем, когда дело жизни Гурзадяна было поставлено на карту, — но дело даже не в нем самом! — когда гибло, рушилось целое направление космической науки, которое он создавал своими руками и развивал много лет, Гурзадян решил покинуть Армению. До этого он обращался к руководителям государства, но все бесполезно. Или его не принимали, а кто принимал, говорил: “нет денег” или “Космосом мы не занимаемся”. А Гурзадян в ответ твердил, что космический приоритет в области внеатмосферной астрономии стал теперь не общим, советским, как раньше, а приоритетом именно Армении, что эти работы должны быть обязательно продолжены, они составят славу родной страны.
Вряд ли он при этом произносил такие высокопарные слова. Но смысл был тот! И еще — это я сам слышал:
— Армения, маленькая страна за Кавказским хребтом, задыхающаяся между Грузией и Азербайджаном, отделенная от морей, бедная богатствами недр, чем ей гордиться? Только своим прошлым? А что сегодня о ней знает мир?..
Но даже если бы в ней вдруг забили обильные нефтяные фонтаны, прибавило ли бы это ей славы? Нет! Есть ведь уже страны Персидского залива, лежащие на нефти.
Даже если бы Армения вдруг сделалась вершиной развития кибернетики, такое бы превращение также никого не удивило: уже есть Япония.
Сейчас все ищут национальную идею, скажу я от себя. Россия не знает, где ее найти, ею руководят люди, лишенные воображения, понимания далеких перспектив, приземленные, да к тому же занятые самоустройством. Соединенные Штаты объявили в качестве престижной национальной идеи величественную
задачу — высадку человека на Марс.
А Армения?.. Неужели для нее общенациональной целью будет по-прежнему всеобщее признание геноцида, чтобы даже Турция повинилась перед армянским народом? Неужели излечение от застарелой душевной боли — достойная цель в XXI веке?
Нет, говорит Гурзадян, и при этом в руках держит подробно разработанный план запуска на орбиту астрономической обсерватории. Престижная задача — создать карту звездного неба в ультрафиолетовом диапазоне. Это доселе небывалый взгляд на Вселенную. И совершенно оригинальный. По нему в свое время пошел Гурзадян и получил самые первые, но уже сенсационные результаты. Учитывая это, американцы избрали другой путь — запуск телескопа, разглядывающего небо в видимых лучах, это знаменитый “Хаббл”.
Армянский “Гарни” или “Хронос”, или как там он еще будет называться?..— станет рядом с американским. Всемирная слава Армении! На вопрос: “Это что за страна?” — последует ответ: “Та, что открывает сотни и тысячи новых звезд. Разворачивает новую страницу в познании Вселенной”.
Проект Гурзадяна очень недорогой сравнительно с его масштабами и результатами — 30 миллионов долларов. Но откуда Армения возьмет такие деньги? Ответ простой — воровать надо меньше! Или как теперь говорится, “использовать средства не по назначению”. Меньше класть в свой карман. Тогда хватит и на водопровод в Ереване, и на Космос.
Испробовав всяческие ходы, устав от хождения по инстанциям, вдоволь хлебнув унижений, Гурзадян покинул Армению, ушел в неизвестном направлении и адреса не оставил. Предварительно написал три письма — брату Саркису, второе, резкое, — президенту армянской академии наук и последнее — Сильве Капутикян.
Наивный человек! Неужели он думал, что на его уход власти обратят внимание, спохватятся: “Что мы наделали?” Что его вернут, остановят гибель его космического института. Ничего подобного! Зря он считал, что сегодня в его стране людей ценят по масштабу личности, по итогу сделанных трудов, что Гурзадян достаточно крупная фигура, чтобы о нем пожалели.
Когда он ушел, Сильва Капутикян опубликовала свое полное горечи письмо. Председатель Союза писателей Армении Левон Ананян откликнулся страстным ответом на уход Гурзадяна. Как говорится, общественность была на время взволнована. И что в результате? По-прежнему ничего.
Думаю, что такая же судьба сегодня ждет и эти мои строки. Но я верю: их затребуют на будущем суде истории, перед которым предстанут сегодняшние деятели. И письмо Сильвы там еще раз прочтут, и Левона Ананяна…
Только он знал, куда исчез Гурзадян, его адрес. Верный друг хранил тайну. А Гурзадян тем временем снял квартирку в спальном московском районе, однако на прямой линии — метро с библиотекой, бывшей “Ленинкой”, где ежедневно работал. Получил в свое распоряжение комнату с компьютером в офисе космонавта Валентина Лебедева, который когда-то стажировался в Гарни. Страницы будущих книг появлялись на экране и скапливались на дискетах.
Думаю об уходе Гурзадяна, сравниваю его с Львом Толстым. Тот покинул свой дом в Ясной Поляне, потому что не мог дальше так жить. Гурзадян готов был сколько угодно жить на родине, но его лишили главного дела, словно вынули душу. Сходство в одном: оба покинули свой дом в крайней степени душевного стресса, даже можно сказать — отчаяния. Толстой пришел в Шамордино в монастырь к сестре, потом в Оптину пустынь, улыбался монашенкам, даже шутил, говорил старцам мудрые вещи, явно скрывал от всех свое состояние, а потом умер на станции Астапово — только ли от простуды? Еще от уныния и безнадежности, умер, потому что не хотел жить.
А что Гурзадян? Легче всего сказать, что в Москве его спасла работа, повторить это общее место. Весь вопрос в том, что за работа, каков ее характер. О чем он писал, вот в чем дело. Это не была астрофизика, не была математика с ее сплошными формулами, вызывающими священный трепет у непосвященных. Дело в том, что накануне своего ухода он закончил грандиозную математическую работу и успел отправить ее в США в очень солидное научное издательство. И все-таки ушел. Значит, наука не остановила.
В Москве он писал об искусстве, о красоте, о вечных ценностях. О Флоренции, родившей Ад в душе Данте и улыбку Джоконды у Леонардо. На его страницах жили теплые, некогда раскрашенные мраморы античной Греции. И стоколонная Пальмира, вдруг возникающая зеленой полосой финиковых пальм на сером фоне сирийской каменистой пустыни. И раскаты героической симфонии Бетховена. И монументальные ступени строф Егише Чаренца.
Гурзадян прикасался сердцем к вечной красоте. Она лечила, указывала подлинный масштаб вещей, который так легко утерять в корыстном шуме нынешнего мира.
Красота спасет мир, это тоже стало общим местом, расхожей формулой. Когда произносят ее в очередной раз, слышатся оспаривающие голоса: “как это она спасет? Остановит пушки, что ли? Не остановит. Тогда — как?..” И все же решусь подтвердить: красота спасала мир и делает это ежедневно. Но как? Особым, уникальным образом. Она спасает не государства и не правительства, не в
целом — мир, а отдельного, конкретного человека, его душу. Не дает прорасти в ней агрессии, злобе, мстительности. Это в одном случае. А в другом — дает человеку надежду, лечит душу, спасает от отчаяния. И это как раз видно на примере Григора Гурзадяна.
С собой обратно в Армению он привез три (три!) книги эссе. Посвященных искусству. Да не только искусству — красоте жизни, величию человеческого духа. Той же науке, рожденной бескорыстным гением: она бросила взгляд на поверхность краснокожей планеты Марс, заглянула в бесконечные просторы Вселенной, куда погружена наша крохотная Земля и человек на ней. Были в новых книгах Гурзадяна огненные маки Гарни — и на полях, и на холсте в кобальтово-синей вазе.
Книги уже вышли в Армении, написаны прекрасным армянским языком. Сам я об этом судить не могу. Но так сказал мой друг Грант Маранджан, а его требовательному вкусу я очень верю.
Гурзадян возвратился в Армению потому, что любимая внучка написала ему письмо. Наверное, было в нем нечто пронзительное, не знаю. Во всяком случае, хранитель тайны Левон Ананян дрогнул и переслал письмо Гурзадяну.
И вот мы сидим в Гарни. Разговор скачет с предмета на предмет, как речка в близком ущелье за балконом — с камня на камень. Если выйти из дома Гурзадяна и приблизиться к каменистому краю, осторожно заглянуть в глубину, донесется слитный шум. Как шум дождя. Мелкие птицы цепью вылетели из ущелья и растаяли в воздухе. На картинах Сарьяна, на его пейзажах вертикальной страны, Армении, я видел эти длинные цепи птиц и всегда думал, что они — плод воображения художника, нужны ему, чтобы обозначить воздух.
Говорю об этом Гурзадяну. И киваю на яркие от его картин стены.
— Мартирос Сергеевич смотрел мои пейзажи и улыбался: бросай ты свою науку. Примем тебя в Союз художников…
Гурзадян вступил в Союз, но, как известно, науку не бросил. Известно также, что достижения его были таковы, что великие умы большой науки России держали его наравне с собой. Беседовали, прислушивались…
— За что вас любил Королев?
— Сам не знаю…
Лицо искреннее, глаз смотрит пристально, честно, открыто. Видно, человек размышляет, вопрос неожиданный. Никогда не задумывался. Любит — не любит, это не в стиле Королева. Какое-то гадание на ромашках. Их много в Армении весной, предгорья покрыты ими, как снегом…
Ко всем своим талантам Гурзадян обладает гениальным инженерным, конструкторским мышлением. Ведь к знаменитой своей идее — для стабилизации телескопа в космосе “привязать” его к неподвижным звездам — он предложил также инженерное, конструкторское решение — как это сделать. И не только предложил, была создана система приборов, которая успешно работала.
Телескоп с этой аппаратурой должен был размещаться в головной части грозной межконтинентальной ракеты. Как практически это сделать? Гурзадян пришел в соответствующее КБ, попросил чертежи. Разложил, стал разбираться и… нашел ошибку в конструкции ракеты. Несколько раз проверил себя, сомнения отпали. А, между прочим, главный конструктор за эту ракету недавно получил Ленинскую премию.
Как бы вы поступили на его месте? Ошибка не такая уж большая. Не принципиальная.
Гурзадян показал главному конструктору то место в чертежах и в них свою печальную находку. Тот сразу все понял. Но Гурзадян не только нашел ошибку, через несколько дней предложил, как ее исправить.
В тот приезд их с женой поселили в гостинице “Украина”. Было за полночь, когда в номере раздался звонок. Марианик Ашхарбековна взяла трубку.
— Григор, какой-то Сергей Павлович…
Она не знала, кто это. Королев тогда был глухо засекречен.
— Григор Арамович в постели…— сказала она. А в ответ с раздражением: “Так принесите ему аппарат!” Она с недоумением подала трубку. “Это Королев, — со страхом сказал Гурзадян.— Да, слушаю. Что-нибудь случилось?”
— Я снял главного конструктора…
— ?! Я вас умоляю!
После смерти Королева Гурзадян обратился к его преемнику Мишину.
— Ни одно распоряжение Сергея Павловича отменено не будет.
Некоторое время спустя они случайно встретились на банкете. Бывший главный конструктор сам подошел, сжал плечо Гурзадяна: “Я знаю… Не волнуйтесь, не переживайте. Все правильно было!”
Перед своим тайным уходом из Армении Григор Гурзадян закончил и переслал по электронной почте свой новый научный труд. И вот я поднял и держу в руках тяжелую большого формата книгу — “SPACE DYNAMICS”, “Динамика Космоса”, издательство Shipman & Frencis company, USA.
— Эти Шипман и Френсис мне сами предложили тему и даже название. Я подумал и отказался. Послал им соответствующий E-mail. Не шуточное дело — такая глобальная тема…общие законы процессов, идущих во Вселенной, и к тому же выраженные математическим языком. Нет даже физики, чистая математика! Я не был готов.
Мы стоим в его институтском кабинете перед высокой стопкой научных книг, созданных Гурзадяном. За двадцать лет — 18 книг. Каждая монография — фундаментальный вклад в определенную отрасль науки. Вижу знакомую мне глянцевитую обложку тома, опубликованного на английском языке в немецком издательстве Шпрингер, труд посвящен планетарным туманностям, которые играют очень важную роль в Космосе. Гурзадян — основоположник науки о динамике этих самых туманностей. А вот еще книга — “Теория межпланетных полетов”…
Гурзадян накрывает ладонью стопку.
— Не знаю. Им виднее. Со стороны вообще лучше видно. Может, они просмотрели мои прежние работы. Или им кто-то из ученых посоветовал… Но они мне снова прислали предложение написать монографию с тем же названием — “Динамика Космоса”. Я опять подумал и послал отказ. Но они народ упрямый, снова настаивали на своем.
Гурзадян отказался писать книгу, но не размышлять на заданную издательством тему он уже не мог. Начал кое-что набрасывать — так… несколько формул на самом верху чистого листа. Для этого он использовал уже ставшие ненужными бланки Гарнийского космического института. Чтоб добро не пропадало…
Постепенно втянулся, начал писать.
Он работал по двенадцать—четырнадцать часов в день. Это длилось три месяца. Распускались ли цветы по обе стороны щербатой асфальтированной дорожки, по которой ранними утрами он шел в пустое гулкое здание института или когда он возвращался в сумерки. Солнце освещало пустой балкон его дома, а к вечеру склонялось и сквозило через ветви пирамидального тополя, растущего рядом. Удлинялись ли дни или, наоборот, укорачивались. Он был далеко. Сидел перед экраном в маленькой комнатке, примыкающей к рабочему кабинету. Печатал сразу на компьютере, сразу по-английски, правда, формул было больше, чем слов.
А за дюралевыми дверями кабинета с забытым в замке ключом стыли от одиночества кабинеты бывших сотрудников, и эхо притаилось на лестницах, готовое откликнуться на звук шагов. Но шагов не было.
Закончил эту свою девятнадцатую книгу. Что-то около 800 компьютерных страниц. Отправил в издательство. И покинул Армению, чтобы не возвращаться.
А когда все же вернулся, ему прислали вышедший в США том и блестящие рецензии, которые она получила. К печати ее рекомендовала НАСА, американское космическое агентство. И несколько видных западных ученых.
Они дали прогноз того, как широко книга может быть использована — от теории динамики и космического хаоса до сугубо практических, инженерных концепций. И конечный вывод: труд Гурзадяна станет классическим.
Этот прогноз оправдался. В Соединенных Штатах, которые сегодня лидируют в сфере космической науки, книга легла в основу университетских курсов, ей посвящены специальные семинары. Ее преподают в учреждениях военно-космического ведомства. По ней защищают диссертации и так далее, и так далее…
Как же отнеслись к этому фундаментальному труду Гурзадяна на родине? А никак. Выдвинули, правда, на соискание республиканской научной премии, так называемой, президентской. Но ее присудили автору статьи, опубликованной в научной периодике. Эх, люди, как вам не стыдно! Тоже армянами называетесь…
Конечно, Гурзадян не свой, неудобный, от него можно ждать резкостей и откровенных высказываний “прямо на лицо”, как говорил мой друг Бабкен Чукасзян. Но Бетховен, например, тоже грубил и даже бросал вещи в стены знатных хозяев, если ему не нравилось, как с ним обращаются власти предержащие. И все же его поддерживал эрцгерцог, наследник престола, хотя и с ним композитор не был шелковым. А когда Бетховен умер, пешая очередь провожающих протянулась от его дома до самого кладбища. Я был у могилы несколько лет назад, долго ехали по венским улицам на автомобиле, пока добрались…
И что же, нам теперь ждать конца Гурзадяна, чтобы отдать ему честь? Может, раньше следует помочь? Не продавать здание института. Сохранить заповедную территорию, не отдавать ее под строительство частных дворцов, увеселительных заведений, казино… Изыскать средства на величественную программу исследования Вселенной. Программу, которая принесет славу Армении.
Будет ли так? Или прав окажется Гурзадян, горько сказавший мне: “Я проиграл свою Аварайрскую битву”. Вместе с ним ведь проиграем и мы. Битву не с персами, добавлю я, и не с турками. А с неразумными армянами.
Голубое и серое
…И что теперь? А ничего. Что я могу?.. Сижу в своей деревне и пишу новую книгу об армянских духовных ценностях. И вот уже сорок лет все никак не могу исчерпать эту тему: столь велики они.
Гляжу в окно…
И не заметил как — за снежным пространством до забора, за склоненными и тоже заснеженными ветвями ив, за дальним сосновым бором, что стоит синей стеной, заголубела, зазеленела бледная полоска неба. Невидимые силы отодвигают непроглядную серость, которая царила в мире. Пишу, работаю, но все время поглядываю на небо, с каждым часом синего становится все больше. Оно уже сгустилось где-то в зените.
Вышел размять ноги. Скрипнул калиткой. Взглянул на свой дом с его крутой крышей, а за ним — на поросшие лесом и заходящие один за другой туманные мысы, спускающиеся к реке Тарусе.
И тут брызнуло солнце из-за дальнего бора, справа. А слева стала резко видна граница голубого и серого. Она поднималась из-за деревьев, растущих у ручья, уходила ввысь. И сердце вздрогнуло: она напомнила мне безжизненный горный склон на фоне лазури. В Гарни, у дома Гурзадяна.
Из русской, горизонтальной, — картина мира на миг стала вертикальной, армянской.
Что тут скажешь… Глупости, конечно.
Гарни — дер. Бояково, декабрь 2004 г.