Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2005
Леонид Бородин. Ушел отряд. / Повесть: “Москва”, N№ 7, 2004.
Все реже мелькают по газетам заметки сплошь с одинаковым названием — “Эхо войны”. Про то, как кто-то нечаянно наткнулся на снаряд или бомбу, оставшиеся в земле со Второй войны, и что, слава Богу, они обезврежены, и никто не пострадал. Эхо смолкает. И потому, что все меньше этих забытых или нарочито припрятанных сюрпризов, и потому, что мы все меньше работаем на земле, предпочитая спорить о ней. И все реже война задевает сердце, отступая в историю, потому что успели стать стариками и те, кто родился в год Победы.
Это “забывание” естественно, потому что живой думает о живом, но оно временно, потому что войны по-настоящему кончаются и навсегда уходят в историю только тогда, когда их правда прочитана до конца, до примиряющего общенародного образа. Сказать короче — тогда, когда оказывается написана “Война и мир”. Речь не обязательно об одной книге. Речь о ширине охвата правды. В одном месте я уже говорил, что эта “война и мир” о Второй мировой уже написана соединенными усилиями Астафьева и Бондарева, Бакланова и Быкова, Васильева и Воробьева, Кондратьева и Носова и т.д. Только мы по лени и тяготению к формуле все ждем этой последней книги, подложив под ожидание теорию, что, как в случае с Толстым, книгу должен писать не очевидец событий, а гений, свободный от субъективного опыта и прямых личных воспоминаний о войне.
В нашем случае проблема усложняется тем, что сегодня эту войну приходится писать почти из другого государства, из другого понимания истории. И тут уж никакой Толстой в одиночку не совладает. А что осмысление будет продолжаться (и в некотором смысле только начинается) можно заключить по взгляду на войну вышедших из состава СССР государств (той же Прибалтики) и по активизации сил эмиграции, которые были снесены в эту эмиграцию как раз войной — хотя бы по настойчивым опытам возвращения в историю генерала Власова и его армии в новом, ищущем оправдания, а то и героизации качестве.
Переосмысление истории России последнего столетия будет приводить к новому взгляду на войну и в нашей литературе. И не в документальной только (тут уже опыты несчетны — довольно одного “Суворова”, подчеркнувшего ложь своей “правды” насмешкой псевдонима), но и всегда более верной (как это ни покажется парадоксально) художественной литературе.
Военные писатели, кто сказал свою жесткую правду, кто, раненный этой мучительной темой, думал о ней до конца, уходят один за другим в свой последний поход. Приходит пора детей и внуков. Порой мы уже видели в прозе тех, кто родился перед самой войной, в войну или тотчас после нее, героев, прошедших войну, и оглядывались с ними на прошедшее, но всегда это была немного “литература”, робеющий пересказ, стилизация, как в старательном кино. Наверное, это происходило оттого, что писатели говорили “чужую” правду и смущались отсутствием опыта. Их было кому проверить.
Сейчас осмысление выходит на новую ступень. Дело уже не в опыте быта, а в существе идеи и понимании минувшего на основе сегодняшнего состояния истории. Мы не случайно оказались там, где мы сейчас находимся. Каким-то образом приготовила происходящее сегодня в обществе и война — неполнота или нарочитое сужение ее понимания, уклонение от осознания “неудобных” и до времени закрытых ее страниц.
Это было видно по трагическому напряжению последних книг самих военных писателей, в особенности В.Астафьева и В.Быкова, обвиняемых в фальсификации героического прошлого, потому что нам удобнее было оставаться в границах прежней правды, в привычной историографии, в птолемеевском нашем мире, который, и зная о коперниковой полноте, все-таки предпочитал устоявшуюся мифологию о едином и для всех подобном, как в математическом законе, народном понимании войны.
А вот, оказывается, не было оно ни единым, ни целостным. И дело не только в том, с какой стороны смотрят на войну герои и участники — с нашей или эмигрантской, патриотической или интернациональной. Дело было именно в бесстрашии взгляда во всю широту исторического горизонта.
Я думаю об этом, читая повесть Леонида Бородина “Ушел отряд”.
Похоже, это первый пока, но сулящий скорое и серьезное осмысление минувшей войны из сегодняшнего знания опыт русской литературы. Опыт, как все у Бородина, честный и бесстрашный.
…Партизанский отряд (“одно название, что партизанский отряд. Сотня оборванцев…”), сложившийся из отступавших солдат осени 41-го года, застревает в тяжелых болотах, которые есть и спасение отряда, и ловушка для него. Две деревни по соседству подкармливают и отряд, и немцев. Полицаи из вчерашних комсомольцев надеются уйти с отрядом, староста корректен и не подставляет партизан набегающим обозным немцам, хотя знает их всех. А потом и предлагает им план ухода в безопасную, не перекрытую немцами сторону.
Староста окажется из бывших прапорщиков эмигрантов — давних владельцев погибшего здешнего имения. Он пришел с немцами, чтобы на старости лет поглядеть напоследок на милую родину, наслушаться родной речи, побыть среди того народа, который до бегства из страны знал и среди которого вырос. Тут бы и проникнуться взаимной симпатией командиру и другим офицерам отряда к своему “коллеге” по Первой войне. Но Бородин сам прошел жестокую школу тюрем и лагерей и видел много разного народа, представлявшего ту и эту сторону — и страстных коммунистов, и бывших полицаев, и теоретиков власовского круга. И слишком сам был искренен в поисках правды, чтобы забавляться такой литературной игрушкой. И командир отряда Кондрашов, знававший Блюхера и неизбежные из-за этого “знания” столкновения с НКВД, и капитан Никитин, который и не капитан вовсе и до войны был комбригом и “при больших штабах крутился”, и молодой старшина из бывшей колонии Макаренко, и старый пулеметчик, воевавший у Махно и Буденного, но предпочитавший Махно, и “ежата” из отряда ГПУ, и сам этот староста, благословленный Деникиным и Красновым, и, кажется, даже, судя по намеку, самим Иваном Александровичем Ильиным, — народ все определенный, духом и идеей крепкий. Тут литературой не отделаешься и “простыми человеческими чувствами” не загородишься. Покажется, что многовато на случайный отряд в сотню человек “идеологического” народа, но народ-то русский, на русской земле сошелся — дураков не держим.
И невольное безделье, замкнутость обеих сторон в тишине недолгого “перемирия” только способствует “лабораторной” прямоте столкновения, выговариванию своей правды о том, “почему всю историю человек убивает человека”. Прав, кажется, капитан Никитин, что “война идет не только отечественная, но и гражданская” — не довоевали двадцать лет назад, раны еще не зажили. Мы так прямо об этом еще не говорили. Не ставили человека в ситуации, когда школьный учитель при немцах Сталина в кладовку, Ленина об пол, а на стену Гитлера в рамочке из-под Ворошилова, а они за порог — и опять товарища Сталина на место. Не могли представить героя, который, как староста из князей Ртищевых, если с немцами придется уходить, со злой радостью будет глядеть на их переход через очередную Березину, но если немцы и до Москвы дойдут и вождей там перевешают, тоже не заплачет. И помогать-то партизанам помогает, но только чтобы они скорее ушли, а он еще мог бы надышаться хоть обманчивым воздухом прежнего быта без невыносимых ему коммунистов. И народ этот, такой как будто пассивный, вечный, не бегающий за временем, его устраивает, а Никитина — нет, потому что капитан “антикоммунное” нутро этого народа чует и понимает, что коммунизма с ним не построишь, а без коммунизма для него “вся наша история к чертям собачьим”. Святая вера в коммунизм и святая обреченность таких внешне разных и в разные стороны живущих людей сходится в сердце автора, чтобы в болезненном столкновении проступила “третья правда” (так называлась одна из первых повестей Бородина, и с той поры он эту “третью правду” видит острее других).
Правильно говорит Никитин: “С одной стороны никогда не бывает. Обязательно вторая где-нибудь сбоку. Но… иногда вторую сторону надо побоку, будто ее и вовсе нет. Делай свое дело и не оглядывайся, при напролом, если твое дело правое. А история потом разберется про обе стороны”. Он выбрал коммунизм, потому что без него вся история и весь его труд и жесткая судьба его “к чертям собачьим”, и идет напропалую, готовый к жестокости, потому что “быть живым и живых не трогать — не всегда счастье, а совсем наоборот. Убивать и возможно быть убитым, как в наше время, например, не просто счастье, но и правда”.
Дорогое это для Бородина слово — правда. Дорого оно, наверно, и для старосты Корнеева, потому что Деникин-то с Красновым его ведь благословляли не для того, поди, чтобы он только старостой при немцах послужил, но и что-то еще понял в том, почему они оказались ТАМ. И что же тогда в этом народе своем они не поняли, потому что без этого понимания и для них история и судьба их, страдания их “к чертям собачьим”.
Погибнут они перед выходом отряда — погибнет как-то мимоходом староста, зло и картинно погибнет его “нянька” Мишель Пахомов, погибнет и капитан Никитин. Расстреляют они друг друга, как две несводимые правды, чтобы осталась третья — правда командира Кондрашова, “просто хорошего человека”, у которого на первом месте не слово “расстрелять”, а другое какое-то — про жизнь на войне. Командир везде вроде и на первом месте и правда его больше никитинская, когда он говорит со старостой, но все будто и немного сбоку, все побережнее и посдержанней. Любви в нем побольше и догадаешься, что это и сердце автора, не зря он ему как будто и часть юности своей отдает, и работу свою железнодорожную, и осмотрительность в понимании правды. Можно, конечно, и напролом идти, “если твое дело правое”, и верить, что “история потом разберется про обе стороны”. И, может, сам Бородин в первую пору своей жизни и сам так думал и жил, но опыт борьбы научил, что не все можно поручать суду истории, а и самому в чем-то разбираться. Русской истории и без того забот хватает. В ней вон, как поглядишь, и Антон Иванович Деникин с Петром Николаевичем Красновым, благословляющие старосту, правы, и генерал Власов не без правоты, а уж капитан Никитин и того более. И все это правды русские, рвущие сердце, родные правды, почему и болит все при чтении и почему война-то еще только начинает проступать во всей трагической полноте. Тут, если самой истории все на откуп отдать, она в конце концов нас просто задавит, потому что по-русски широка, краев не знает и валит широкой дорогой, находя сторонников всякой правде. И уж где-где, а у нас надо держать ухо востро и бодрствовать постоянно.
В автобиографической книге Л.Бородина “Без выбора” замечательно подчеркнут рефрен, услышанный автором еще в начальной юности от ссыльного батюшки: “Блюдите, како опасно ходите”. Он часто будет вспоминать его и в каждой книге слышать. Вот и тут, кажется, это правило отчетливо слышно. Русская жизнь и история постоянно ставят нас перед Богом, Который по существу и есть главная “третья правда” меж двух земных и очевидных.
Это легко говорить и сознавать в безопасном нынешнем дне и мучительно трудно увидеть и естественно и ясно написать в человеке, который это Господне слово, как ему, очевидно, казалось, навсегда вычеркнул из своего исторического обихода. Никто в повести не скажет слова “Бог” — ни староста Корнеев, ни Никитин, ни Кондрашов, ни сам автор. Но в самом тоне жизни, в мысли и поведении отрядного командира, в заботе его о человеке, в том даже, как он видит и успевает отметить “вертикальную весну” заточившего их леса, в бережном его вглядывании в своих людей видно то коренное русское сердце, которое не одними родителями, светом детства и молодой удачливости строилось, но и той древней закваской небесного духа, которая в умной крови живет и без прямого называния.
Мы не узнаем, что сталось с отрядом. Бородин заканчивает повесть коротко и просто, будто обрывает. Когда кровь пролилась и обе горячие правды полегли, поставив перед партизанами пос-леднюю задачу — как же хоронить противников: в одной могиле и представить нельзя, а на две уже нет времени, — главное разрешилось и определилось — оставалось жить.
Отряд ушел. Надо думать, ушел в “третью” сторону — сторону жизни и праведной борьбы, хоть никто для него этой третьей стороны не приготовил. Но мы успели понять главное — теперь уже и командир Кондрашов, и его солдаты, видевшие столкновение правд, будут помнить о законе “бодрствования” и о правде жизни, которая лучше людей умеет беречь нравственную память, духовную свою генетику, Бога в своем порядке.
Повесть написана осторожно, как при ходьбе по опасной земле, психологически осмотрительно и, при всей резкости позиций героев, бережно. Замечательно выбран и повествователь — не сам автор, а кто-то из отряда, “обычный человек”, который поначалу своей обычностью, среднестью даже, смутил меня, — так писали войну молодые люди, не ведавшие ее, прячась за “бывалостью” все повидавшего солдата: “Стояли мы, значит… и т.д.”, когда в самой “бывалости” сразу и была видна молодость автора. Но оказалось, что повествователь сначала просто укрылся в этом приеме, чтобы потом выказать отличную свободу и глубину зрения и, не теряя себя, видеть взаимоисключающие правды и писать их “без ряженья” — точно и просто.
Бородин понимает, в какую дорогу выходит, касаясь накануне высокой годовщины Победы такой болезненной темы. Но он понимает также и то, что повторением “старых правд” уже ничего к пониманию самой войны и нынешней ситуации общества не прибавишь. Чтобы жить правильно, чтобы болеть меньше, нам придется (и, очевидно, не раз) обернуться в прошедшее и, может быть, прежде всего, именно такое как будто несомненно ясное и не допускающее двух толкований прошедшее, как Отечественная война, и всмотреться в нее, не страшась самых опасных противоречий.
…Снаряды-то, может, в земле и кончились, да душа все натыкается в себе на неразорвавшееся страдание и все ищет, ищет ответа… И эхо войны не смолкает.
Псков