Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2005
Генрих Бёлль. Письма с войны. Перевод с немецкого и предисловие Ирины Солодуниной. — М.: Текст, 2004.
Ну, еще бы не счастливчик, не баловень судьбы! Будущий знаменитый немецкий писатель провел в армии всю мировую войну — и уцелел! Почти все время был в тыловых частях, по преимуществу — на родине, вдвое меньше — в оккупированной Франции и всего три недели принимал непосредственное участие в военных действиях в Крыму да два дня в Румынии. И хотя был четырежды ранен, но не очень тяжело.
Нашим ветеранам читать его письма жене будет несколько (даже трудно подобрать подходящее слово!) удивительно.
“Можешь себе представить: надежда на новый отпуск осталась втуне…” Отпуска во время войны?! И не в награду за какой-либо подвиг, а просто так, раз заведенным порядком?
“Сегодня… я получил отменный коньяк, шоколад, свечи, а каждый — маленькую спиртовку, на которой можно согреть вечно холодный кофе и суп, и еще много сигарет… Вчера каждому из нас выдали по килограммовой банке чудесной черешни…” Нет, видать, не ленились в гитлеровской армии беречь и щедро “смазывать” винтики своей военной машины, тем более что во многом делалось это за чужой счет: отменный коньяк, небось, французский, черешня — местная, крымская, тоже даровая (примечательно, что в бытность во Франции, исполняя обязанности переводчика, Бёлль упоминает о том, что “в большинстве случаев придется что-то отбирать у населения”, о необходимости “преодоления упорства крестьян”).
“Вчера я опять (! — А.Т.) послал вам семь кусков мыла и полкило какао”, — это тоже пишется из Франции, 17 августа 1942 года, аккурат в дни пока еще очень успешного наступления на Сталинград. А попутно выражается надежда, что “до ноября в России все решится” и самое позднее через три месяца автор письма с женой уже вдвоем насладятся музыкой в родном Кельне.
“Истинное лицо войны”, по собственному признанию Бёлля, открылось ему только на Восточном фронте, на передовой, куда он в самом начале “блицкрига”, 29 июня 1941 года, весьма опрометчиво мечтал попасть — “ведь было бы здорово углубиться в бесконечные просторы огромной России — и я ужасно страдаю оттого, что всю войну провожу исключительно в тени, только в учебках или казармах, большей частью в душных и грязных помещениях”.
Отрезвление наступило в ноябрьские дни 1943 года, в Крыму, в “земляной норе” окопа: “Некоторые минуты этого беспредельного ужаса на всю жизнь врезались в мое сознание, — пишет он жене в первую же неделю пребывания здесь, — так что я всегда буду считать их неким мерилом”. И чуть позже подтвердит, что “такое сумасшедшее крещение огнем, какое мы приняли, едва успев прийти на передовую (столько некогда вожделенную… — А.Т.), не может забыть ни один человек…”
Правда, к чести Бёлля, кровавый оскал войны начал приоткрываться ему еще в относительном затишье — и не только возле Ламанша (“Сегодня к нашему берегу прибило много мертвецов из Дьепа; все больше англичане, как ужасно они выглядят; они лежали по всему берегу бухты, один оказался прямо против нашего бункера…”), но и в полной безопасности, на караульной службе, где и ему привелось “идти позади этих людей (пленных. — А.Т.) с пистолетом в руке, следя за каждым их шагом и взглядом…”
И когда в последние месяцы 1944 года Бёлль с горечью писал, что “война, как мельничными жерновами, перетерла” его, то подводил итог долгому процессу, начавшемуся еще “всего лишь” в казармах с их муштрой, бесчеловечностью, пустым времяпрепровождением, отупляющим и “натаскивающим” на жестокость и беспощадность даже к сослуживцам, не говоря уж о противнике или просто людях “низшей расы”. Получив небольшую командную должность, “повышенный” ужаснулся открывшейся перед ним перспективе: “Это работа для какой-то злой овчарки…”
И пишущий начинает прозревать страшную истину: “Неужто в самом деле есть на земле люди, которым предназначено приставлять дуло пистолета к чужому затылку?”
“Посмотрим, раздавит ли меня сумасшедшее безумие казармы”, — сказано в одном из писем 1942 года.
Но хотя Бёлль не раз впоследствии отчаянно жалуется, что его “мозг отупел”, однако “арестовать свой дух”, по его выражению, не дает, и мысль его мучительными усилиями стремится освободиться от оглушающих пропаган-дистских наставлений и уверений в скорой победе.
Он даже рискует доверить письму недвусмысленные оценки фашистских цицеронов: “Ну, такую речь забыть недолго…” — пренебрежительно отзывается он о выступлении Геббельса. И презрительно добавляет: — Ужасно слышать, как этот человек произносит строки из стихов Гельдерлина… Куда еще это может завести Германию…”
И совершенно очевидно, о чем и о ком идет речь в более позднем письме: “Я безмерно ненавижу все, что обезображивает Германию, и, к сожалению, это чаще всего вопли тех, кто ее представляет…”
А когда по дороге на Восточный фронт эшелон, в котором находился Бёлль, разбомбили, он, раненный и контуженный, сообщает о случившемся с какой-то почти “швейковской” деланной издевательской бодростью: “Теперь сидим усталые и залитые кровью и ждем дальнейших указаний. Я совершенно здоров”.
Действительно, он, хотя и с немалым трудом, выздоравливает от былых иллюзий и заблуждений; и помимо такого сильнодействующего лекарства, как знакомство с войной, как она есть, помогают ему и такие снадобья, как гуманистическая литература — и антивоенные отечественные книги, и в особенности — любимый, очень часто возникающий в бёллевских письмах Достоевский, один только разговор о котором со случайными попутчиками в России, по собственным словам писателя, осчастливил его: “…Хоть раз удалось по-человечески поговорить с людьми, именно по-человечески…”
И как выстраданный итог всех мытарств и раздумий долгих лет звучат слова в одном из писем:
“Богу ведомо, что теперь я досконально знаю войну, все ее хитрости, поэтому прошу тебя /…/ не верить ничему, что напишут или уже написано о ней, ежели там не сказано о страданиях солдат и боли и личного отношения того, кто это написал…”
Эта страстная просьба, адресованная самому близкому человеку, ныне выглядит и обращением к читателям вообще, и как бы тайным наказом самому себе, будущему автору таких произведений, в которых он, по собственному выражению, “рассказал” “о войне достаточно, вы можете это почитать…”