Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2005
Политика — это продолжение войны другими средствами.
Притом столь удобное, что можно без особого труда продолжить войну, что окончилась шестьдесят лет назад. И даже попытаться победить, хотя в ней одержана уже бесспорная и окончательная победа. Более того, можно самому решать, кто является агрессором, а кто невинной жертвой, кто сражается на стороне сил добра, а кто — зла…
Одним словом, почти компьютерная игра World War II. С той лишь разницей, что играют в нее не подростки, а политики — президенты трех балтийских государств, которые в отличие от юных геймеров рассчитывает на вполне материальную контрибуцию.
В связи с началом их виртуальных военных действий вспомнилось мне, как в далекие времена застоя, в пору нашего увлечения Тартусскими сборниками, среди моих друзей ходила фраза, которую поведал нам Линнарт Мялль, тогда еще не председатель Международной Организации непредставленных в ООН народов, а простой советский буддолог и буддист. Один из его коллег-ученых сказал однажды: “Мы-то знаем, где поли-ти-ка, а где семи-о-ти-ка”. Забавляло нас не само это выражение, но непередаваемый на бумаге акцент и непередаваемая эстонская серьезность, с какими оно было произнесено. (По сути-то ученый был прав: сборники служили своего рода интеллектуальным вызовом и протестом.)
Любопытно, как эта фраза пригодилась лет тридцать спустя. В демонстративном отказе Валдаса Адамкуса и Арнольда Рюйтеля приехать в Москву на празднование шестидесятилетия Победы и в оговорке Вайры Вике-Фрейберги столько же семиотики, сколько и политики. Помимо всякого рода политических расчетов, перед ними стоит чисто семиотическая задача — развитие и укрепление национального мифа. Миф этот общеизвестен и архетипичен, а, стало быть, древен как мир: невинная дева в лапах дракона. Маленькие, но высококультурные государства Балтии долго страдали в плену у варварского тоталитарного монстра, но вырвались на волю и теперь наконец-то вернулись к своему исконному состоянию — демократии.
Мифы нашего времени
Понятие “миф” в нашем языке затаскано донельзя, обросло множеством дополнительных пошлых смыслов и даже стало чем-то вроде бранного словца, так что я охотно обошелся бы без него, коли б мог… Однако речь идет именно о мифах в самом буквальном смысле слова, хотя смысл этот и нуждается в объяснении и уточнении.
Обычно считают, что мифотворчество — особенность древнего мышления, с которой давно рассталось современное человечество. Согласно этой трактовке, миф — это “рассказ о божествах или божественных существах, в действительность которых народ верит” (Я.Пропп). Но даже в этом случае мифы более чем актуальны для немалого числа наших современников, одни из которых безо всяких оговорок верят в “рассказы о божественных существах”, запечатленные в традиционных религиозных текстах, а другие продолжают создавать новые божественные пантеоны.
Однако боги и божественные существа — лишь частный случай, всего лишь одно из художественных средств, с помощью которого миф изображает всеобъемлющую картину мира, его онтологию и историю создания. Позитивистская картина Вселенной в виде гигантского и неимоверно сложного часового механизма в той же мере мифологична, как и Вселенная, где борются между собой Ахурамазда и Анхра-Майнью. Только от социокультурного контекста зависит, покоится ли наш мир на черепахе или состоит из бесчисленных галактик и параллельных реальностей… Создан он богом Мардуком из разрубленного тела Тиамат или возник в результате Большого взрыва… Управляет ли им вселенский Архитектор или принципы самоорганизации сложных систем… Различия зависят лишь от языка описания и научной системы, принятой в данном сообществе.
Наука не исцеляет сознание от мифа и мифологического мышления. Любое — в том числе и самое рациональное — научное знание естественно вливается в современный ему миф, становясь одной из его составляющих. К тому же сама наука находится под обаянием мифа, то есть, пользуясь формулировкой Курта Хюбнера, автора книги “Критика научного разума”, основаниями науки служит система априорных принципов, которые обусловлены состояниями социально исторического контекста.
Вы помните, конечно, сказку о том, почему у гагары красные глаза. В доначальные времена, когда еще не существовало суши, она нырнула в мировой океан так глубоко, что кровь залила ей глаза, и вынесла в клюве со дна щепотку ила, из которого и сотворена земля.
Примерно в этом же роде Вселенную для ученого организует предание об Альберте Эйнштейне, который, не снимая старого свитера, нырнул на дно мирового хаоса и вынырнул, зачерпнув языком формулу Е = mc2, из которой потом был создан окружающий нас мир. Возможно, старые профессора даже объясняют аспирантам: “Вот потому-то на известной фотографии Эйнштейн снят с высунутым языком”…
Когда-то я очень гордился тем, что нашел самую общую, включающую в себя все частные определения формулировку: миф — это гипертекст, формирующий коллективную ментальную карту мира данного сообщества. Причем любого вообще человеческого сообщества, и древнего, и современного…
Трудно сказать, был ли я рад или разочарован, когда узнал, что изобрел велосипед и почти буквально повторил определение Лосева, данное полвека назад: “Миф — выражение наиболее цельное и формулировка наиболее разносторонняя — того мира, который открывается людям и культуре, исповедующим ту или иную мифологию”. Это магический кристалл, который проецирует для нас карту мира, ярко высвечивая одни детали, а другие уводя в тень или делая вовсе не видимыми. И хотя, как сказал Альфред Коржибский: “Карта — это не территория”, именно ее мы склонны принимать за реальность. Национальный, государственный миф придает смысл жизни каждого члена сообщества и движению общества в целом. В чем-то он сродни национальному языку, который не только выражает мысли на свой особый лад, но и формирует особый склад мышления. Он создает историю прошлого и служит руководством на пути в будущее.
Сказка и политика
Разумеется, государственные мифы конструируются в соответствии с насущными потребностями правящих политиков. Может быть, не столь ясно то, что мифы также влияют на государственную политику и даже порой определяют ее. Что бы мне страшно хотелось узнать, так это каково на самом деле соотношение политики и семиотики в голове политика. В какой мере им руководят голый практический расчет и сугубо политические, государственные и личные задачи, а в какой — он бессознательно действует под влиянием мифологии?
Классический образец — Рональд Рейган и образ “империи зла”. Подсказали ли эксперты Рональду Рейгану идею использовать образ “империи зла” из фильма-сказки для подростков или же он искренне транслировал на весь мир свою мифологическую карту мира? Знаменитую “речь об империи зла” он произнес перед членами Национальной ассоциации евангелистов в Орландо, штат Флорида, в марте 1983 года, через пять лет после выхода “Звездных войн”, неожиданно поразивших воображение миллионов не только детей, но и взрослых кинозрителей чуть ли не во всех странах мира (исключая СССР, где его не демонстрировали). По-видимому, картина как-то очень удачно легла на массовую потребность в мифе, тем более что создатель ленты Джордж Лукас поставил перед собой сознательную задачу — создать современную мифологию — и изучил немало специальной литературы, а затем познакомился и подружился с известным мифологом Джозефом Кемпбеллом, автором знаменитой книги “Герой с тысячью лиц”, а посему неудивительно, что “Звездные войны” точно воспроизводят структуру и основные мотивы мономифа, описанного Кемпбеллом.
Конечно, вышеупомянутую речь писали спичрайтеры и не Лукас, разумеется, внушил сороковому по счету американскому президенту упорную ненависть к Стране советов, но я почти уверен, что Рейган в глубине души верил в сказку об “империи зла”. Фантастическая киноэпопея совместила его идейные убеждения и политические расчеты с яркими архетипическими образами. Так что вполне логично, что вскоре в США началась подготовка не к чему-нибудь, а к “звездным войнам”. Правда, программа СОИ была, по мнению аналитиков, простым блефом, одним из средств психологического давления на советских лидеров, но это лишь еще более подчеркивает мифологическую подоснову тогдашней американской политики.
Надо отдать должное Рейгану и его идеологам — миф они изваяли качественный. Масштабный, величественный, возвышенный… Противоборство с СССР предстало в нем извечной вселенской битвой между правдой и кривдой, добром и злом. Это битва, которая “никогда не разрешится с помощью бомб и ракет, армий или военной мощи, ибо кризис, с которым мы сегодня столкнулись, — это духовный кризис, это испытание на нравственную стойкость и веру”, как объяснил Рейган в той самой речи перед евангелистами, давая понять, что за коммунистической идеей скрывается дьявол, враг всего рода человеческого: “марксизм-ленинизм — вторая древнейшая вера, впервые провозглашенная в Райском саду словами соблазна: “Будете как боги”.
Я отнюдь не расхваливаю и не пропагандирую американскую карту мира, а хочу лишь сказать, что очень важно, на мой взгляд, какие именно мифы создают тот или иной народ, общество, государство. Есть большие мифы, ставящие великие цели, охватывающие землю и небо, прошлое и будущее, Вселенную и человека, жизнь и смерть, а есть мифы малые, ограничивающие весь мир пределами тесной норки, сводя предназначение homo sapiens к тому, чтобы выстлать нору мягким мхом и запасти побольше зерна на зиму. Убогие, эгоистические мифы…
Хитрец и чудовища
Если не вдаваться в тонкости прибалтийских мифов о Второй мировой войне, то общий сюжет их таков: во Второй мировой войне бились между собой два тоталитарных монстра, и Советский Союз был, пожалуй, чудовищем пострашнее, чем гитлеровская Германия.
Почтить президентским присутствием торжества в Москве означало бы окружить чудовище ореолом сияния. Более того, это значило бы признать, что Россия в прежнем своем воплощении, в образе Советского Союза, была вовсе не драконом, а светлым витязем, который освободил мир (включая и Прибалтику) от фашистского монстра. И это разом запутывает стройный миф. В таком случае становится не совсем понятным, что все-таки произошло — освободила Россия Прибалтику или закабалила? А может быть, отчасти избавила от гитлеровцев, а отчасти поработила? Или сначала поработила, потом спасла, а затем вновь поработила… Одним словом, начинается совершенная невнятица.
Миф должен быть кристально простым, ясным и последовательным с начала до конца. Признай хоть отчасти заслуги (о подвиге, разумеется, и речи быть не может!) СССР во Второй мировой войне, и пошло-поехало… Русскоязычные жители Латвии и Эстонии тут же освещаются отблеском этих заслуг, что, в свою очередь, резко меняет их образ и роль в государственном мифе, а следовательно, требует иного к ним отношения со стороны государства…
Здесь нет места разбирать политические компоненты прибалтийских государственных мифов — “пакт Молотова—Риббентропа”, “оккупация” Прибалтики
и т.п., — речь идет лишь о чисто архетипических мифологемах.
Среди сказочных сюжетов, кочующих от народа к народу, есть история о хитреце, который в битве двух злых великанов помогает одному из них, рассчитывая на его благодарность. Раз уж чудовища дерутся, почему бы этим не попользоваться… Этот сюжет позволяет прибалтийским мифам нарушать общеевропейский канон в оценке светлых и темных сил Второй мировой войны. Во всех западных странах соотечественники, сотрудничавшие с гитлеровцами, считаются предателями и военными преступниками. Вообразите себе в Париже или Лондоне памятник тем, кто воевал на стороне Гитлера… В сегодняшней Прибалтике коллаборационисты возводятся в ранг героев, и власти если прямо не участвуют в их возвеличивании, то закрывают на это глаза. Как-никак, а бились, мол, с тоталитарным великаном. Неважно, что все вышло не совсем так, как в сказке, и в действительности германский тоталитарный монстр провел хитрецов. Как ни помогали местные добровольцы Третьему рейху (скажем, “Латышский легион СС”, сформированный в январе 1943 года и сражавшийся на стороне гитлеровцев вплоть до капитуляции в Курземе 8 мая 1945 года, или 20-я дивизия СС, в которой на стороне фашистской Германии эстонцы воевали с советскими войсками), неблагодарный великан категорически отказался дать Латвии и Эстонии не то что независимость, но даже автономию…
Впрочем, мифы, которые конструируют прибалтийские лидеры, все еще не стали общенациональными. Так, информационное агентство Regnum, ссылаясь на газету “Постимеэс”, приводит результаты опроса общественного мнения, проведенного в Эстонии в начале марта этого года: отказ президента Рюйтеля от поездки в Москву не одобряют 21,5 процента эстонцев и 91,1 процента неэстонцев. Газета “Постимеэс” отмечает также, что решение президента привело эстонцев в замешательство (правда, 61 процент эстонцев одобряют Рюйтеля), более 17 процентов не смогли сформулировать своего отношения к нему1.
Постскриптум к этой главке: В том же марте нынешнего же года премьер-министр земли Бранденбург, президент бундесрата Федеративной Республики Германии Маттиас Платцек сказал в беседе с российскими журналистами: “У нас будут различные мероприятия в память о тех событиях. Мы используем их для того, чтобы ярко сказать о вкладе Красной Армии в освобождение народов Европы от фашизма. И мы, конечно, дадим отпор силам, которые хотят переписать историю. И покажем, в чем историческая правда, кто был агрессором…”
“Здравый смысл” эпохи
Однако в том-то и состоит особенность ригидного мифа: мало того, что делает как бы невидимыми отдельные детали исторического ландшафта, он еще и прикладывает мерки настоящего времени к событиям прошлого. Приведу здесь мнение историка Бориса Маркова: “Сегодня в погоне за мелочами нередко забывают принципиальные вещи. Отсюда и проистекает отождествление фашизма и коммунизма: они воевали и несут ответственность за войну; при Сталине и Гитлере были организованы концентрационные лагеря и т.п. Но было бы неверно их отождествлять. Сходство некоторых приемов и технологий власти обусловлено не идейным сходством, а общностью эпохи. Резня армян, ГУЛАГ и Освенцим — это не продукты идеологии, а выражение некоего “здравого смысла” эпохи, который считает в экстремальных ситуациях совершенно естественным и необходимым для спасения нации пойти на самые жестокие меры”.
Очень точное, на мой взгляд, замечание. Можно, конечно, счесть его голословным. Глядите, мол: тоталитарные государства — СССР и Германия — без жестких мер шагу не ступали, а цивилизованные ни разу ни в чем подобном рук не запятнали. Так ли?
Все дело лишь в том, что страны западной демократии находились в военную и предвоенную эпоху в более благополучном положении, нежели Германия или Советский Союз, и у них попросту не возникало нужды прибегать к экстремальным мерам. Однако как только демократическое правительство США заподозрило, что такая нужда возникла (началась война с Японией), оно тут же согнало в концентрационные лагеря всех американских граждан японского происхождения. Безо всяких на то оснований — на всякий случай, чтобы, мол, не шпионили… Американцы и сегодня того не стыдятся — и даже киномелодраму сняли о любви безупречного по национальному происхождению парня к японке, которую увозят затем в лагерь… В общем-то безо всякого надрыва сняли — что, мол, поделаешь: судьба, тяготы военного времени.
Речь идет не о двойных стандартах, о которых и без того немало говорено. Я лишь пытаюсь показать, как мифы эмоционально окрашивают наше восприятие фактов, даже общеизвестных.
Ужас и возмущение вызывают печи Освенцима и холодный практицизм, с которым нацисты их использовали. Но признайтесь откровенно: вызывает ли у вас ужас и возмущение той же силы бомбардировка Токио 9 марта 1945 года?
Наверное, о ней сейчас мало кто помнит, кроме японцев. Сотни американских бомбардировщиков “Летающая крепость” сбросили на Токио зажигательные бомбы. Деревянный, по преимуществу, город выгорел почти целиком. В пламени погибли сто тысяч человек. Нет сомнений, что 99 процентов из них (пусть даже 90 или 80) были мирными жителями. Кроме обычных зажигалок здесь был впервые применен напалм. Пилоты бомбардировщиков рассказывали, что запах горящих человеческих тел они чувствовали даже на высоте.
В то время американское командование исповедовало так называемую концепцию “стратегических бомбардировок”. Основная посылка этой концепции состояла в том, что концентрированные бомбардировки крупных населенных пунктов, сопровождающиеся массовыми жертвами среди населения, подавляют волю противника, снижают сопротивление и заставляют его капитулировать на выгодных для США условиях (Мясников Е.В. Стратегические ядерные силы США и России: ядерные доктрины, состав и программы развития. — Текст лекции в МФТИ. 15 ноября 2002 г.). Кстати, и бомбардировка Хиросимы укладывалась именно в эту концепцию, как, впрочем, и налет на Дрезден, где в результате массовых пожаров погибло около 135 тысяч мирных жителей. И не трупы горели в огне, живые люди. А холодный практицизм концепции и ее реализации — того же самого свойства, что и нацистский.
В конечном счете, различается лишь стилистика: поточное уничтожение мирного населения примитивными методами с последующим сжиганием трупов или высокотехнологическое объединение массового умерщвления и сжигания в одном процессе. Однако нацистам нет и не может быть никакого прощения, а для американской стороны нетрудно найти — и находятся — оправдания, среди которых главный аргумент — кто начал войну первым, кто на кого напал… Агрессор всегда виноват, победителей не судят. “Здравый смысл” эпохи, о котором говорит Борис Марков.
И все же необходимо иметь несокрушимую уверенность в своей правоте и своем праве заживо жечь сотни тысяч людей, повинных лишь в том, что они родились не на той стороне. Одного здравого смысла тут маловато.
Мне очень нравится мысль Славоя Жижека о цинизме и иронии. Несколько перефразируя ее, можно сказать: в то время как циник видит во всем одно лишь стремление к материальной выгоде, ироник сомневается в том, что холодный утилитарный расчет действительно является тем, за что себя выдает, т.е. подозревает, что за ним может скрываться что-то гораздо более глубокое.
Разумеется, психологические, социальные, культурные и прочие механизмы принятия решений о бомбардировках, вроде тех, что принимали американские военачальники в той войне (да и всех последующих, вплоть до недавней Югославии и нынешнего Ирака), чрезвычайно сложны, но нет сомнений в том, что не последнюю роль в них играл и играет американский государственный миф, или, говоря иными словами, национальная идея “страны, зачатой в свободе и приверженной убеждению в том, что все люди созданы равными”, которая тем не менее включает в себя идеи о величии Америки, ее техническом и прочем превосходстве, лидирующей роли в мире, о ее неизменной правоте в международных конфликтах и праве учить других, как им жить… И так далее в таком же духе, или, как кратко сформулировал Эмманюэль Тодд, “по воле истории планетарной специализацией Америки стала защита демократических принципов, которым угрожали то германский нацизм, то японский милитаризм”, а отсюда уже и само собой напрашивается логическое продолжение: “то русский или китайский коммунизм”.
Сфинкс и Европа
Впрочем, как известно, на это логическое продолжение борьбы за победу демократии во всем мире первым указал американцам Черчилль в Фултонской речи:
“Никто не знает, что Советская Россия и ее международная коммунистическая организация намереваются сделать в ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют, их экспансионистским и верообратительным тенденциям… Я не верю, что Россия хочет войны. Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин. Но о чем мы должны подумать здесь сегодня, пока еще есть время, так это о предотвращении войн навечно и создании условий для свободы и демократии как можно скорее во всех странах. Наши трудности и опасности не исчезнут, если мы закроем на них глаза или просто будем ждать, что произойдет, или будем проводить политику умиротворения…”
И сама речь, и что за ней вскоре последовало общеизвестны, и я привел эту выдержку лишь затем, чтобы читатель мог сравнить ее с цитатой из другого сочинения, написанного на сто с лишним лет раньше, чем речь Черчилля, — во времена, когда призрак коммунизма только начал бродить по Европе и еще даже не добрался до России. Тем не менее говорится именно о ней:
“Этот народ с лицом человека и туловищем льва есть Сфинкс, который стоит перед современной Европой и дает ей задачу — истолковать загадку будущего. Глаза этого чудовища неотрывно направлены на Европу, львиные лапы подняты и изготовлены к удару; если Европа ответит на вопрос — она спасена; но если она перестанет работать над этим вопросом, оставит его или предоставит делу случаю, то станет добычей Сфинкса, который прижмет ее с железной силой”.
Это из сочинения “Русская Церковь”, написанного в 1855 году Бруно Бауэром, немецким философом-младогегельянцем, к кружку которого примыкал одно время Карл Маркс. Любопытно, как точно совпадает смысл обоих отрывков, отличающихся один от другого лишь литературным стилем.
Еще более любопытно, что временные рамки можно раздвинуть шире и отнести их назад и на сто, и на двести лет и обнаружить в сочинениях западных авторов все тот же уже знакомый вам набор мыслей, высказанных Черчиллем и Бауэром.
Так, Фридрих Великий пишет в своем “Политическом завещании” 1768 года: “Россия является сейчас величайшим по величине царством, однако когда численность ее населения возрастет пропорционально землям, а земли будут обрабатываться — чего следует с уверенностью ожидать, — тогда эта страна станет самой опасной в мире. Сейчас она сильна благодаря слабости и раздорам европейских держав”. Прогресс России, начавшийся с царствования Петра I, приводит Фридриха к мысли, что Европа сама “способствовала возвышению… страны, которая когда-нибудь станет для нее роковой”, и он потому так стремился заключить союз с Австрией, что единственное средство остановить Россию видел в создании “объединения самых великих суверенов, противостоящего этому опасному потоку”.
Ну чем не Фултонская речь!
Эти выдержки, как и цитата из Бауэра, приведены по книге, которая у нас по непонятной причине до сих пор не переведена полностью и остается практически неизвестной — “Россия глазами Европы. Триста лет исторической перспективы” немецкого историка Дитера Гро. В 1994 году наш журнал опубликовал несколько глав из нее, но, к сожалению, объем и журнальная специфика не позволили напечатать ее целиком. Вместе с тем, без этой книги трудно, а может быть, и невозможно понять до конца всю сложную систему мифологических мотивов, формирующих современное представление Запада о России.
Невозможно в двух словах пересказать всю книгу, автор которой с чрезвычайной дотошностью разбирает все оттенки в изменении взглядов на нашу страну. В ней видели то варварскую Империю зла, то Новую землю, в которой люди создают более совершенное, чем в Европе, общество. Сейчас-то об этом втором мотиве уже не вспоминают… Было время, когда Запад никак не мог решить вопрос, можно ли считать Россию христианской страной, и в зависимости от политической и военной ситуации то отказывал ей в этом праве, то включал ее в “христианский мир”. В наши дни изменились лишь термины. Теперь речь порой идет о том, можно ли причислять нашу страну к “демократическим”, “цивилизованным” или, того хуже, к “нормальным” государствам.
Как-то неловко доказывать то, что и без того ясно: Россия всегда была абсолютно нормальным, хотя и не идеальным государством. Нередко она оказывалась даже нормальнее стран, которые служат сейчас для нас образцом нормальности. Страна рабов, страна господ? Крепостное право в России было отменено раньше и более правовым путем, чем американское рабство. Россия в правление Елизаветы Петровны первой отменила смертную казнь, когда на Западе никто о том еще и не помышлял. Правда, через полвека все же начали опять казнить, ничего не поделаешь — “здравый смысл” эпохи. (Кстати, о казнях. Мы почитаем лютым злодеем Ивана Грозного, при котором было казнено около 4 тысяч человек. В ту же эпоху в Европе только при германском императоре Карле V было казнено около 100 тысяч человек.) Россия опережала европейских партнеров в таких важных областях, как имущественные права женщин или инициатива объединенной Европы… (О советском периоде речь пойдет ниже.)
Хотел было я написать, что только русский максимализм заставляет некоторых из нас клясть Россию за то, что недостаточно она идеальна, да вспомнил Ричарда Олдингтона: “Добрая старая Англия… Да поразит тебя сифилис, старая сука!” Ну-ка, максималисты, переплюньте британца в неодобрении родины!
Когда-то Андрей Белый сказал: “Во всей Европе остались только одни настоящие европейцы — русские”. Многие наши современники на это расхохочутся — они-то знают, что такое настоящая Европа: благосостояние, подлинная демократия, законность, комфорт, порядок, устроенный быт, дисциплина, аккуратность и все в таком же роде. И все же Белый был прав (обратите внимание на глагол в прошедшем времени), если вспомнить о том, о чем напоминает в своей книге Дитер Гро:
“Наверное, можно сказать, что русские поймали европейское XIX столетие на слове: радикализация того, что было заложено в европейской истории, оказалась возможной в России, где для этого сложились благоприятные условия. Поэтому в России смогли полностью развиться утопические составные западноевропейской философии истории. К этому добавилось еще то, что в русской истории примерно совпали политическая и индустриальная революции…
Важным является для нашей темы то, что без связи русского духа2 с социализмом, то есть если бы Россия в 1917 году не связала свою историю с европейским социализмом и не стала бы отчим домом для европейских левых, то, возможно, она принадлежала бы сегодня к слаборазвитым странам… Однако если в средине прошлого [XIX] столетия имелось два прогноза, которые подобно призракам витали в газетах и исследованиях, а именно, коммунистический и русский призрак, то сегодня мы можем сказать, что коммунистический призрак стал реальностью только через русский, а русский призрак лишь через коммунистический; и только потому, что русские попытались реализовать до конца все выводы западной социальной философии”.
“Белое пятно” на карте
Россия решилась на то, о чем несколько столетий подряд думали и говорили лучшие европейские умы и чего не сумела осуществить Европа, — попыталась создать справедливую общественную систему. Прав, пожалуй, оказался Федор Достоевский, сказавший в речи при открытии памятника Пушкину: “О, народы Европы не знают, как дороги они нам. И я полагаю, что мы (я имею в виду, конечно, не нас, а русских будущего) все в конечном счете поймем, каждый из нас, что стать настоящим русским будет означать именно следующее: стремиться принести примирение в противоречия Европы, показать выход печалям Европы в нашем собственном духе, универсально гуманном и все объединяющем…”.
Жаль лишь, что об этом не хотят помнить не только многие в Европе, но и многие в России. Мало о какой социальной модели сказано столько пошлостей, сколько российская либеральная публицистика наговорила о социалистической, но это еще полбеды. Главное — современное Российское государство до сих пор так и не высказало (или, точнее сказать, не выработало) своего отношения к советскому периоду нашей истории.
На одном из форумов в Интернете одна из участниц обсуждения уж не помню чего (я не сохранил страничку) написала примерно следующее: семьдесят лет нас пытались заставить забыть прежнюю Россию, а теперь мы двадцать лет пытаемся ее вспомнить. Сознательно или бессознательно она нарисовала образ какого-то провала во времени и пространстве, ограниченного, с одной стороны, нашим временем, а с другой — дореволюционным прошлым. Жутковатая картинка, но именно так выглядит сейчас государственная ментальная карта страны. Не случайно Дума вычеркнула из календаря 7 ноября как важную для России дату. Не произошло, мол, в этот день ничего особенного, о чем стоило бы вспоминать…
Так вместе с СССР ушли на дно провала и растаяли идеалы справедливости и защиты угнетенных. Проект общества, лежавший в основе возвышенного и альтруистического советского мифа, был одним из лучших, когда-либо выдвинутых человечеством. Я полностью согласен с Сергеем Переслегиным, который назвал Советский Союз вершиной двухтысячелетней христианской традиции3. Практика осуществления идеала была далекой от совершенства… Но кому, где и когда за всю историю рода людского удалось полностью воплотить идеал в жизнь?
Стоит сравнить космические легенды, рожденные американским и советским мифами. О главном мотиве “Звездных войн” говорит уже само название — это смертельная борьба непримиримых врагов. Советская легенда — “Туманность Андромеды” Ивана Ефремова, написанная задолго до американской космической эпопеи и оказавшая огромное влияние на картину мира молодого поколения страны, — основана на античном идеале духовно красивых и физически совершенных людей, пафосе исследования и освоения Вселенной, вере в возможность разумно устроенного мира.
При всем при том что тогдашняя жизнь порой создавала — у меня, во всяком случае, — чувство замкнутого душного пространства, но координаты времени коллективной советской ментальной карты были распахнуты и устремлены в будущее. Это ощущалось очень остро, что передает даже анекдот того времени о лекторе, который заявляет: “Товарищи, коммунизм на горизонте”, а на вопрос, что такое горизонт, поясняет — это воображаемая линия, которая удаляется при приближении к ней… Смешным этот анекдот мог показаться только людям, которые еще не жили в координатах безо всякого горизонта. Даже воображаемого. Нынешняя российская карта мира полностью отсечена от будущего и полностью ограничена текущим моментом.
Один из участников боев с “басмачеством” в Средней Азии рассказывал, как их бронепоезд, продвигаясь по пустыне, застрял на участке, где противник с помощью верблюдов растащил рельсы и уволок их куда-то далеко в пески… Пришлось разбирать путь позади поезда и укладывать перед паровозом, чтобы, проехав сотню метров, вновь перекладывать вперед рельсы со шпалами… Не едем ли мы сейчас на таком поезде по чистому полю?
Именно с этой внезапно образовавшейся пустотой впереди во многом связан нынешний кризис идентичности, который переживают люди нашей страны, которые полтора десятилетия назад твердо знали ответы: “Кто я?”, “Кто мы?”, “Чем мы отличаемся от других?”, “Каково наше место в мире?”, “Что для нас хорошо и что плохо?”
Речь идет о жизненно важной проблеме — сохранении национального (от слова нация, а не национальность) российского самосознания, которое испытывает мощный натиск с разных сторон. Не буду углубляться в перечисление — тема у всех на устах: напор американской массовой культуры, поток западных норм, идей и ценностей, натиск криминальной субкультуры, диффузия культур, принесенных в малозаселенные области России мигрантами из стран СНГ и “третьего мира”… Предстоит все это переработать и либо сохранить свои основы, либо… Но никаких других вариантов быть не может.
Если говорить о нашей культуре, то она всегда интенсивно вбирала в себя влияния со стороны — у нее с избытком хватало энергии, чтобы переварить любой материал и использовать его на собственное строительство. Сегодня она столкнулась c самым, может быть, грозным за всю историю вызовом. Вероятно, столь же мощным и целенаправленным, как в наши дни, натиск чужого был только в эпоху Петра I. Сейчас иноземные мифы транслируются электронными масс-медиа и при этом совершенно беспрепятственно. Но не будем забывать главное — в XVII веке прививка делалась стране-победительнице, активно расширяющей пространство и набирающей силы. Царю-реформатору приходилось расшатывать и крушить свое, исконное, чтобы привить иноземные новшества. В конце XX века свое, исконное, уже было расшатано донельзя. Реформа 1861 года, подрубившая традиционное общество, Столыпинские реформы, революция 1917 года, коллективизация… Можно лишь поражаться стойкости культуры, упрямо сохраняющей преемственность в постоянных переменах.
Думаю, что русское сознание одновременно пластично и неподатливо. Эти два качества присутствуют в разных пропорциях в трех национальных психологических типах. Один условно назовем староверами — по прозвищу тех, кто несгибаемо сохраняет верность староотеческим заветам вот уже три сотни лет, невзирая на жестокие гонения или смену общественных формаций. Другой — название столь же условно — новые русские, мгновенно и с азартом меняющиеся вместе с любым изменением социальной и культурной среды. Они всегда новые. Меж этими двумя крайними полюсами растянулся огромный пласт, в котором перемешались оба эти качества.
Где бы мне отыскать слова для обозначения тех трудно выразимых глубинных основ сознания, что объединяют все три типа, то есть всех без малого русских… Не хочется обращаться ни к романтическому почвенническому стилю, ни к сухим формулировкам, вроде “устойчивости в массовом сознании религиозно-метафизической потребности”, но как иначе скажешь о богоискании, воле к правде, представлениях о священной природе власти, об эсхатологическом ожидании преображения. За тысячу лет православие насквозь пропитало русские сознание и культуру. Православная цивилизация не погибла в годы советской власти, а лишь ушла на дно, как затопленный храм, и оттуда, из глубины, глухо звонили ее колокола.
Максимализм православия проявился в убеждении, что есть лишь одна-единственная конечная правота и истина и одно единственно верное учение. И, пожалуй, можно сказать, что Россия, строящая коммунизм, воодушевлялась христианским устремлением, хотя и еретическим, — поисками царства Божьего на земле, а вся религиозная энергия русского народа без остатка направилась на создание мирских образов социальной справедливости.
То же самое можно сказать и о российских мусульманах, ибо в исламе очень сильна идея социальной справедливости, логически выходящая из принципа равенства людей перед Богом. А потому не было и быть не могло массового разочарования в советских идеалах. Недовольство вызывало лишь то, что практика не всегда и не во всем им соответствовала.
Перестройка была воспринята как возвращение к идеалу, подцвеченному к тому же яркими красками западного благополучия. Она показалась чем-то вроде нового похода на поиски Беловодья, за настоящей наконец-то справедливостью взамен прежней — неполной, несовершенной, а иногда и полностью декларативной.
Вот тут-то и грянул духовный кризис, резко подломивший национальное самосознание. Причины его не только в массовой бедности и вовсе не в том, что большинство россиян болезненно приспосабливаются к изменившимся условиям, а в расколе между их глубинными ценностями и архетипами и реальностью, воцарившейся вслед за Беловежским договором, обозначившим начало нового этапа российской истории. Советский Союз был далеко не идеальным государством, провозглашавшим великие цели, а одна из неотъемлемых черт национального характера — потребность иметь такую цель, знать смысл движения вперед. Внезапное исчезновение всякой общей цели после распада СССР ударило по нему так же больно, как изначальная социальная несправедливость нового строя.
Все это делает память о великой Победе в Великой Отечественной войне мощным, полным энергии ресурсом. Победа — один из немногих моментов в советской истории, которые не вызывают споров и разногласий у левых и правых, бедных и богатых. По опросам Фонда “Общественное мнение”, это событие стоит на первом месте среди тех, что вызывают чувство гордости у наших соотечественников.
Энергию Дня Победы очень остро почувствовали президенты балтийских государств, которые используют ее в своих политических целях.
К сожалению, официальная Россия не захотела противопоставить их мифу свою ясную и четкую картину мира, на которой сложная, противоречивая и трагическая история Советского Союза предстала бы как одна из наиболее значительных страниц общечеловеческой истории, как самая грандиозная из попыток построить общество, основанное на принципах равенства и социальной справедливости.
А потому я от всей души и безо всякой иронии приветствую госпожу Вайру Вике-Фрейбергу и господ Валдаса Адамкуса и Арнольда Рюйтеля за то, что они, вдохновляясь своими эгоистическими мифами, бросили России вызов, на который наша государственная власть обязана ответить. Это напоминание о том, что в мире по-прежнему идет война, на которой, то и дело перемежаясь “горячими” эпизодами, идут “холодные” битвы информационных манипуляций, политических расчетов, экономических интересов, государственных эгоизмов, геополитических соображений, рыночных законов, и что поверх полей этих баталий в распростертом над ними виртуальном пространстве как древние единоборцы сражаются призрачные гиганты — национальные идеи и мифы, — и в конечном счете победит то войско, чей единоборец одержит верх.
1 http://www.regnum.ru/news/419721.html
2 В оригинале — Russentum (буквально русскость).
3 Переслегин С. Вторая мировая война — мифы и Реальности. // Дружба народов. 2005. N№4.