Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2005
Наталья Аришина родилась в Баку, в семье флотского врача. Окончила Литературный институт. Автор четырех стихотворных книг: «Терновник» (1983), «Зимняя дорога» (1985), «Прощание славянки» (1994), «Терновник. Избранное» (2003). В писательском Союзе состоит с 1987 года. Живет в Москве.
Переделкино И нам сплетут венок из лавра Или из свежего сельдерея1. Гораций Зелень на воде, мостик через реку, кони, наследив, к водопою шли. Не благодаря римлянину-греку здесь античный стих пер из-под земли. Стало все чужим — время, говор, лица, и родной теперь разве что погост. Но с утра в саду та же свищет птица в буйных лопухах в человечий рост. Гефсиманский сад не был нараспашку. Господи, спаси от напрасных зол. Помнишь, как, надев белую рубашку, в соснах промелькнув, он к Тебе пошел? Сеть со мной плетет, прячется арахна, роет норку мышь, злейшая из муз. Близко пробежит — веником шарахну, шепотом кляня кровность наших уз. * * * Цвета амазонита волнуется море, а за ним розовеют врата ойкумены, а над ним, отзываясь малиновым звоном, с непомерных высот опускается солнце. Промахнулось, в ворота оно не попало, и врата ойкумены погасли миражем. Спорил с небом цикорий, у ног голубея, в тамариске цикада паслась заводная. Все окутали сумерки. Небо померкло и отнюдь не торопится вывесить звезды. Шесть походов, прости мою, Господи, душу, докатились сюда и подковой у моря навсегда за Россией оставили город и немалою кровью его оплатили. Шаг осталось шагнуть, чтобы кончилась суша. Лишь волна на волну в темноте набегает. Большая Суша Памяти Татьяны Бек В мегаполисном сердце под аритмию, под сурдинку ее, под ее угрозы обещала себе, что вовек не стану покидать семихолмие роковое. Вейнянмёйнен в чреве Огненной Рыбы добывает огонь, и рокочет руна, ищет Винонен, горьким темнея ликом, злую истину в море огненной влаги. Возвращаюсь с Запада восвояси. Спешно маятник жизни, со свистом ходит. Возвращаюсь с Востока, лечу обратно. Автобаны мелькают, теряют звезды то одну, то другую свою подругу. Трус объял острова — и Большая Суша на японский ужас глядит китихой, ошельмованной двадцать первым веком. Потому ль, что слаба я глазами стала, стала видеть не то, что глазами видят, от Балтийского моря до Океана по былым маршрутам шутя гуляю. Календарное время вполне условно: целый век растеряешь — и не заметишь. Светом Рыб освещали мое рожденье, но далекие звезды так тускло светят. А теперь догорел и светильник Тани — и хронически не хватает света. На Ваганьковский холм налетела туча. Для февральской погоды закон не писан. Кверху брюхом теченье плотвицу тащит и пером золотым, как с огнем, играет. * * * Я прочла твою рукопись, молча расставила знаки под гипноз полнолунья и вой одичалой собаки. Под окном шелестело листвою иудино древо и мигалками звезд освещалось то справа, то слева. Что мне эта осина, что висельник этот Иуда? Как прикажешь мне век доживать, не надеясь на чудо? Вопреки одичанью, предательству, лунному свету я прочла твою рукопись — другого прибежища нету. * * * Памяти Яна Гольцмана Протиснусь под своды, беленые мелом. Приводит ко гробу людской коридор. Круг певчих застыл в облачении белом. Похож на консилиум маленький хор. Поплачу, оставлю горячий огарок под образом жарко сгореть до конца. Какой тебе ангел пасхальный подарок вручает на небе от Бога-отца? Апрель начинался широким разбегом, казалось, наступит цветенье вот-вот, Поминки — под снегом, и Пасха — под снегом. Пускай тебе больше без нас повезет. Апрель, 2000. Кронштадтский маршрут Не прячь усталое лицо с глазами, темными от влаги, — упало вялое словцо на пожелтевший лист бумаги. Мои последние цветы свернулись в трубочки по вазам, мои маршруты и мосты все неизбежней раз за разом. В Москве не строят разводных мостов и тусклой ночи призрак не мечется, нещадно в них кляня разлучников капризных. Но двух столиц тяжелый гул все явственней в осенней стуже. Ну хоть бы кто-нибудь уснул и мирно выспался к тому же! Сестра на острове в ночи дождется телефонной льготы, помехи все перекричит беспомощным «Ну как ты? Что ты?» Привычное житье-бытье, но ветер всхлипнет тонко-тонко. По дамбе к острову ее несется пыльная щебенка. * * * В.П. Пейзажик с полем и погостом молчит, чуть-чуть повеселев. Большим болезненным наростом торчит подворье меж дерев. Кого, однако, на свободу электропоезд выносил? Уже на дикую природу не хватит времени и сил. Смотревшая на вещи просто, заглядывай и в небеса, коль до ближайшего погоста всего, быть может, полчаса. * * * Боюсь дневник отныне завести — так ни к чему ни даты, ни огласка. На остров наш морского нет пути – одна по дамбе ледяная тряска. Она была тишайший человек на острове ее последней драмы. Не только год — уже двадцатый век прошел и сгинул после смерти мамы. Звоню сестре. Звонят колокола. Звенит метель и плачет у порога. Поплачь, поплачь, чтоб снова пролегла морская гладь, кратчайшая дорога. * * * Прелестно юное созданье. И я не стала возражать, когда вернули мне тетрадь, прощебетавши назиданье: «Здесь героини сплошь старухи, откуда в них возьмется прыть? Они в округе мрут как мухи, а мы хотим летать, любить!» Мне разбираться не пристало, о чем ее пупок поет. Украшен блестками металла не знавший бремени живот… 1 Перевод Бориса Пастернака.