Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2005
Вадим Муратханов. Непослушная музыка: Стихи. — Алматы: Жибек Жолы, 2004.
Новая книжка Вадима Муратханова “Непослушная музыка”, несмотря на свое название, прекрасно помещается в ладони и не вырывается, пока вы ее читаете.
Кроме того, внутренне она, “непослушная”, вполне основательна — и по подбору стихов, и по самому принципу этого подбора. Три части книжки носят названия трех первых книг Муратханова — “Седьмое небо”, “Цветы и зола”, “Воскресенье” — и состоят соответственно из стихотворных выжимок из каждой. Итоговая, таким образом, книга. С сидящей на обложке широкоскулой Музой, энергично пощипывающей бутафорскую лиру.
И все же, вчитываясь, начинаешь понимать, что за строгой оболочкой книжки — как, впрочем, и за ясной и классичной формой муратхановского стиха — кроется… то самое, непослушное “НЕ”, катафатическое богословие остихотворённой обыденности.
“Не” (не-послушание, не-умение, не-желание…) живет в каждом стихотворении Муратханова на правах то ли даосского цензора, то ли раскапризничавшегося ребенка. Вот первое стихотворение, “Седьмое небо” (все нешки выделены нами. — Е.А.):
К пространствам чистым и немым,
Где обитают только птицы,
Не мы причастны, и не мы
Чертили там свои границы.
Орлов небесные дворцы —
над остальными небесами.
Не оскверняют их скворцы
Полуземными голосами.
Не попадет на их порог
сороки верткой небылица
и тугогрудой голубицы
жильем пропахшее перо.
Там мир иной. И с давних пор
в его религии холодной
нечистоплотный птичий двор
бытует в роли преисподней.
Вообще, если бы можно было делать книги из одного-единственного стихотворения, я бы посоветовал автору взять именно это. Здесь, как в “Театральном вступлении” к “Фаусту”, есть все — читатель может “…как в мирозданье, / Пройдя все ярусы подряд, / Сойти с не-
бес сквозь землю в ад” (пер. Б. Пастернака). Мирозданье это у Вадима Муратханова, однако, весьма далеко от “фаустовского” — не в последнюю очередь в силу непрерывного самоотрицания (не… не… не…), которое было бы безысходным, не будь оно столь причастным светлой, утешительной лирике.
Сами первые строчки стихотворений Муратханова, полные запинающимися “не”, выполняют, похоже, роль того сора, из которого стихи (если верить известной цитате) растут — причем рост, прорастание происходит не за кадром, а прямо на глазах, в “теле” самого стихотворения:
Когда под вечер не дают
смотреть вокруг дома прямые…
(“Под вечер”)
Когда нас день не освещает,
Мы долго не включаем свет.
(“Когда нас день не освещает…”)
Не ввязываясь в смертный бой,
лежит, ручьями не растоплен…
(“Снег”)
Осенний мир читается непросто.
Пока над домом надпись не зажглась…
(“Осенний мир читается непросто…”)
Как на пустынном полустанке
в возможность поезда не верится…
(“Шкатулка”)
А потом, после этих “не”, мотаний головой над пустынными полустанками, над осенним миром и сосульками незажженных ламп, начинается собственно музыка. Правда, такая же запинающаяся и непослушная, смешивающая в своем бормотании пророчества и лужи, формулы и следы на асфальте. Муратханов пишет о снеге:
/…/ Ты ль это был, непонятый пророк,
пришедший миру возвестить о стужах?
Тебя ль мы не пустили на порог?
Твое ли тело растопили в лужах?
Кто прочитать успел твои следы,
круги разновеликие запомнил,
когда касался ты ночной воды
крупинками остроконечных формул?
(“Мне снился снег, но непроглядна темь…”)
Ответ на эти “кто?” очевиден: конечно, сам поэт, сам автор. И следы читал, и круги на воде наизусть заучивал. Иначе бы не задавал такие странные вопросы, не принуждал читательский глаз, и без того натруженный зубчатой строкой, спотыкаться о вопросительные знаки, в которых мерещится все то же удивленное, детское “не”.
Впрочем, детскость стихов “Непослушной музыки” слишком на поверхности, чтобы о ней говорить много. Конспективно сказать все же стоит. Сам лирический герой Вадима Муратханова — это оставленный дома без присмотра ребенок, успевающий повзрослеть и состариться до возвращения взрослых. В отличие от предшественников по “детской оптике” — Заболоцкого и Тарковского, Муратханов не торопится растворить свое вечно-невзрослое альтер эго в природе. Он — зритель, а не деятель природы; он держит природу в стеклянном окне, как стрекозу в спичечном коробке. Даже присев перед ней, природой, на корточки, он снова вспоминает, что один, один — пока только — дома:
/…/ Я обращаюсь к травам и жучкам,
на корточки пред ними приседаю.
Все старшие ушли на БЧК.
Вернуться ли когда-нибудь? Не знаю.
Сгущаются над садом облака…
Да и сама природа, если приглядеться, не сильно “просится в строку”, поскольку вместо лесов и редколесий у того же Заболоцкого природа Муратханова — полупустынная азиатка, с неохотой влезающая в шубу русского стиха. Этой природе больше присуще чадородие, нежели чадолюбие; она — часть мира взрослых, которые с ней как-то справляются. Таков БЧК из процитированного отрывка — Большой Чуйский канал, на который “ушли все старшие”. Таков “ноздреватый ствол гигантской груши”, под который “таскает воду Сабутхон-ака” (“Поэма двора”), таков весь “песчаный город Капчагай” (“Капчагай”). Природа оказывается собственностью “взрослых”, “старших”. Не-взрослый же герой Муратханова обречен на мир не-природы.
Впрочем, он, конечно, и не-герой:
Вчера я проснулся не в мягкой постели,
а с тесной решеткой вокруг головы.
Трибуны вопили и громко свистели.
Угрюмо молчали косматые львы.
А Марк-гладиатор в домашнем халате
сидел на кушетке ногами в тазу.
И солнце сияло. И громы некстати
Прокатывались то и дело внизу.
И крикнул я Марку: “Вернись во все это!
Съедят твое тело — куда полечу?”
Но Марк по-латыни давал мне советы
и мысленно хлопал меня по плечу.
(“Пробуждение”)
Этот герой — смесь булгаковского Га-Ноцри (которого по-латыни поучает Марк Крысобой, “пониженный” до Марка-гладиатора) и кафкианского Замзы, проснувшегося “не собой”. В стихотворении с названием-ловушкой “Автобиография” герой вообще двоится между человеком и котом… Естественно — котом-ребенком:
Так и ходил бы всю жизнь, когтист,
если бы Лена и Таня
с раннего детства не занялись
вплотную моим воспитаньем.
Такова она, последняя книжка ташкентского поэта Вадима Муратханова: с воспитанными котами, домашними гладиаторами и — непослушной музыкой:
/…/ по шумным улицам, по будням
бродить без деток и внучат,
локтями прикасаться к людям —
и слушать, как они звучат.