Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2005
Бибиш. Танцовщица из Хивы, или История простодушной. — СПб.: Азбука-классика, 2004. Участник конкурса “Национальный бестселлер”. Текст подготовила к публикации Наталия Соколовская.
М.В. Виноградов. Разделив судьбу большинства: Семейные хроники ХХ века. — М.: Новый хронограф, 2002. Подготовка к публикации и примечания С.М. Виноградовой при участии А.Г.Попова.
Инесса Ким. Кривые небеса. — М.: DuckDesign, 2004.
Простодушные, бесхитростные, разделившие судьбу большинства не пишут мемуаров. Почти никогда. Запечатленными на бумаге воспоминаниями воскрешаются — почти исключительно — события и лица, “кем наша двигнулась земля”. Куда “двигнулась”, это уже дру-гой вопрос. Воспоминания пишут дворец и подполье, кафедра и сцена, но не тихое жилище скромного труженика. Мему-аристика экстремальна. Как жил на этой земле “простой человек”, мы можем су-дить только по себе. Но собственную ре-альную жизнь забываем так стремительно, что скоро начинаем судить о ней на-половину по официальным свидетельствам, над которыми сами же в былое время смеялись, наполовину — по творческим снам писателей.
Воспоминания инженера-строителя Ми-хаила Васильевича Виноградова (1911—1995), русской кореянки Инессы Владимировны Ким, которая о себе сегодняшней говорить избегает, и “мигрантки” Бибиш, торгующей на рынке в провинциальном среднерусском городке, — редкие и на редкость интересные исключения среди экстремальной мемуаристики.
“Обычный советский” инженер год за годом любовно и задушевно писал свои воспоминания для внуков. “Доченька! Мои воспоминания! — читаем мы в од-ном из его предсмертных писем, помещенных в приложении к книге. — Напечатай их и дай детям, чтобы они помнили дедушку!” Мемуарист трогательно обращается к внукам в маленьком предисловии: “Об одном прошу вас. Не очень осуждайте меня в тех поступках и действиях, в которых вы поступили бы иначе, а используйте мои ошибки, чтобы не повторять их. Может быть, вы почерпнете что-то полезное для себя и дальше будете помнить дедушку. Который, к сожалению, сделал гораздо меньше хорошего для вас, чем желал бы сделать”.
Узбечка, ныне российская гражданка Бибиш признается, что начала писать “про свою жизнь книгу” в особенно тяжелый момент борьбы за гражданство и российский паспорт — “просто так, чтобы душу облегчить и чтобы детям и внукам память обо мне осталась”.
Инесса Ким рассказывает, что 9 мая 1995 года “воспоминание о Дне Победы 1945-го как-то нахлынуло на меня и заставило сесть за машинку. Написалось легко и быстро. И подумалось, что надо написать и о других событиях, которые не обошли нашу семью. Но легко и быстро уже не получалось”.
Тут неизбежно встает колючая проблема: простодушные воспоминания простодушных, эти ценнейшие “человеческие документы”, исключительно интересные для родной семьи, а еще больше для специалистов (историков, психологов, социологов), не могут быть предъявлены широкому читателю в своем “натуральном” виде. Они должны быть в той или иной степени литературно обработаны. Вот в этой самой “степени” и коренятся сомнения, особенно острые по отношению к запискам Бибиш. В интернете уже появились предположения о “блистательной мистификации” издательства “Азбука”: “После прочтения книги… сразу возникает вопрос: кто такая Бибиш? Портрет на тыльной стороне обложки должен развеять все сомнения, которые закрадываются уже хотя бы потому, что автор этой исповедальной книги признается в своем практическом незнании русского языка. Тогда возникает очередной вопрос: кто переводил книгу с узбекского? Ведь Бибиш пишет, что все книги читала на узбекском языке и свои первые рассказы показывала преподавателю узбекской литературы в институте. Между тем текст этого оглушительного по эмоциональному накалу жития начала ХХI века написан таким блистательным русским языком, который вровень поставить с солженицынским «Иваном Денисовичем». <…> Но кто написал этот текст, пусть даже со слов Бибиш? <…> Кто и как это сделал?” (www. aval.ru/slovo.nsf/). Думаю, что издателям стоило бы внятно и подробно информировать читателя о степени и характере редакторского вмешательства в тексты “наивных” (в литературном отношении) авторов. В нынешнем же виде некоей намеренной загадки — в кратчайшем предисловии сказано, что “Бибиш пришла в издательство и принесла конторскую тетрадь, исписанную аккуратным школьным почерком”, — “Танцовщица из Хивы” действительно не свободна от привкуса мистификации. Хотя я и не вижу “блистательного”, вровень с “Иваном Денисовичем” русского языка, какого, впрочем, от простодушных мемуаров никто и не требует.
Сердечные, трудолюбивые, талантливые, искренние — именно таковы авторы воспоминаний. Читателю это очевидно, он сразу им верит, с большим сочувствием следуя за мытарствами “разделивших судьбу большинства”.
Воспоминания Инессы Владимировны и Михаила Васильевича целиком, а воспоминания Бибиш в первой своей половине рассказывают о жизни в Советском Союзе. Инженер-строитель и ссыльная дочь репрессированного отца вынуждены были плотно “общаться” с советской властью, а девочка из маленького селения недалеко от Хивы соприкасалась с ней только отчасти, окруженная “беспощадными и суровыми законами и обычаями” традиционного общества, но трудно сказать, что ужаснее.
Инженер-мемуарист, чтобы жить, должен был смотреть и не видеть, слушать и не слышать, страдать с убеждением, что он счастлив, бунтовать на коленях. То есть проникнуться пресловутым “двоемыслием”, и это читателю тоже оче-видно.
После всего того, о чем рассказал Михаил Васильевич, мне хочется ткнуть пальцем в пространство: “Туда, туда и дорога вашему «великому эсэсэру»!” А мемуарист говорит совсем другое: “Я убежден, что история осудит гробокопателей Советского Союза. Они разрушили и разорили сильнейшее в мире государство, нашу когда-то могучую Родину. Я верю, что наша многострадальная Родина вновь поднимется. Покаяние? За что? За то, что мы выдержали и голод, и войну, и Сталина, и остались людьми в тяжелейшие годы?”
Горестная и поразительная сцепка — человек остался человеком, несмотря на все усилия “самого могучего государства” расчеловечить его, а он все держится страдающей душой за палача и тюремщика.
Даровитый крестьянский парнишка хо-чет учиться. “— А как это можно сде-лать? — взмолился отец. — Я же твер-дозаданец! Кто тебе даст направление на учебу? Твердозаданцы были кандидатами в кулаки. А для направления в высшее учебное заведение требовалось решение сельского схода, подтвержденное сельским советом. Детям твердозаданцев такие направления не давали”. Мемуарист все-таки попал в институт. Каким образом? Ну каким, каким… Русские же люди. Отродясь любимому государству не доверявшие! В общем, с помощью родственной смекалки и подлога. А твердозаданца-отца вскоре раскулачили, и работящая, дружная семья разбежалась кто куда — спасаться. Разделять судьбу большинства.
“Весной 1932 года я ехал на Черноморское побережье Кавказа строить Центральный санаторий РККА. За Ростовом-на-Дону вошел проводник, закрыл окна, спустил шторы и заявил: «Открывать окна и смотреть в них категорически запрещено». Пассажиры пожали плечами. Но приказ есть приказ, а нас уже приучили их выполнять и не задавать вопросы. Мы просто опустили головы и постарались задуматься — каждый о своем”. Но мемуарист все-таки подсмотрел в щелочку — в туалете: “Пока я, моргая глазами, соображал, что это значит, колеса опять застучали по стрелкам. На перроне и на прилегающих лужайках плотными рядами лежали неподвижные фигуры людей, словно их кто-то аккуратно положил. От их неподвижности исходил цепенящий ужас”.
В военные годы, снимая комнатку в доме греческой семьи, Михаил Васильевич полюбил юную дочь хозяев Валентину. Свадьбу отложили до победы, победа настала, но… “Было одно препятствие — греков выселили из Крыма” — Вале не-возможно стало приехать к работавшему в Крыму жениху. С надрывными уси-лиями преодолели и это. Но в 1950 году греков Черноморского побережья Кавказа выслали в южный Казахстан. И Ми-хаил Васильевич много лет прожил в Миргалимсае, на руднике “немного южнее Туркестана”, добровольно последовав в ссылку за семьей жены. “Несправедливость, причиненная грекам, ближе всех остальных коснулась моей семьи, а потому и моего сердца”. “Несправедливость” — это едва ли не единственное слово осуждения, вырвавшееся у мемуариста.
Могучее государство уничтожило семью Инессы Ким. Маленькие девочки, Инесса с сестрой, остались в казахстанской ссылке, в землянке, в нищете и го-лоде, на руках бабушки, плохо говорившей по-русски. Но именно Инесса, выросшая в самом натуральном каменном веке (“бабушка ставила во дворе жернова — два очень тяжелых круглых кам-ня с ручкой и дырочкой посередине, ку-да ссыпались зерна кукурузы, и мы все по очереди крутили эту ручку”), именно она была в детстве и юности самой го-рячей коммунисткой: “Я была горда и счастлива, что родилась в этой великой стране, где все дети бесплатно учатся и все без исключения счастливы, и приходила в ужас, когда представляла, что могла родиться не в Советском Союзе, а черт знает где, в какой-нибудь капиталистической стране”. Гордости за бесплатное образование в самой счастливой стране не отменяла даже невозможность учиться в школе после семилетки: с восьмого класса за учебу взималась плата, непосильная для бабушки с внучками.
Когда сегодня вздыхают, что, мол, не надо сгущать краски, что при советской власти можно же было “просто” растить и любить детей, то не хотят вспомнить, что каждый советский ребенок дома, от родных, получал жестокий урок, чтобы раз и навсегда усвоить: в нашей жизни есть “заказники”, отмеченные ужасом, — о них нельзя ни говорить, ни думать. А как запретить ребенку думать о том, о чем ему каждый день долбят в школе?
“Как-то после долгих раздумий о наших вождях Ленине и Сталине я спросила у бабушки: — Бабушка, а что, Ленин и Сталин — не как все люди? Что, они даже не пукают? — Теперь я понимаю, как она тогда испугалась. Она била ме-
ня и кричала, чтобы я больше такого ни-когда и нигде не говорила. И тогда я по-
думала: да, действительно, они не люди. Но кто они? Я, конечно, ничего не зна-
ла тогда о репрессиях, о судьбе нашей семьи, и никто ничего детям не говорил”.
Тогда же, когда бежала без оглядки из родного дома семья Михаила Васильевича и убили родных Инессы Владимировны, был сослан в Сибирь и дед Би-
биш. Жена сосланного осталась одна с пятью детьми, и родня, не спрашивая ее согласия, отдала беспомощную женщину замуж, получив калым — пятнадцать ки-лограммов зерна. Новый муж скоро ее выгнал — с пятью-то детьми, а прежний, вернувшийся из ссылки, отрекся от “изменницы”, но ради детей “разрешил ей остаться у своего брата”. Фактически рабыней. Воспоминания Бибиш очень наглядно показывают оборотную сторону всех этих крепких, религиозных, исконных-посконных семейных нравов, кото-рые сегодня многими усердно идеализируются. Разделяя судьбу большинства, жертвой этих нравов стала и Бибиш, о чем она рассказала с шокирующими для городского, европейского восприятия под-
робностями.
От советской же власти ей, как и большинству, достался рабский труд на хлопковых плантациях: “За сбор хлопка платили гроши или вообще ничего не платили. Наш труд совсем не ценился. Но план всегда требовали. Если бригада, колхоз или район отставали, тогда их заставляли и ночью работать. И никто не смел возразить. Все молча работали. Как при крепостном праве! Если кто-нибудь не появлялся на поле без очень уважительной причины, то приходил мили-
ционер и заставлял идти. Иногда до на-
чала декабря задерживали нас на хлопке. Поля уже пустые, а уйти нам не раз-
решали, пока «сверху» приказ не поступит. А потом я узнала, что уже в России на больших складах наш хлопок гнил. Наш адский труд пропадал. Тогда кому это было нужно? Чтобы начальники Уз-
бекистана могли отрапортовать начальникам в Москве, так, что ли? Вот такие порядки были”.
В воспоминаниях Бибиш зияет про-
вал: “Я не стану писать здесь о том, что случилось со мной и с моими сыновьями в последние годы перед нашим пере-
ездом в Россию. Лучше об этом не вспоминать: когда начинаю вспоминать об этом, умереть хочется. Никогда не думала, что и после замужества буду мучиться. Но сейчас уже все позади. А о том отрезке жизни напишу отдельную книгу, когда мне лет шестьдесят исполнится!” Бибиш повторяет, что в России чувствует себя “свободной и вольной”, “врагов нет”, “так что живу хорошо, хоть и без своего жилья”, но все-таки ей приходится рассказать, как относятся в школе (то есть в школах — их набралось немало) к ее сыновьям Айбеку и Надирбеку. Обыкновенный расизм при попустительстве властей — вот как это называется. Когда Айбека в самом прямом смысле убивали в школе, Бибиш по-
дала заявление в милицию, но вынуждена была забрать его под совместным да-
влением директора школы, классного ру-
ководителя и участкового милиционера.
Очень тяжелая судьба — судьба большинства — не превратила авторов воспоминаний в мизантропов и пессимистов. Все три книги поражают удивительно светлым взглядом на мир, а две за-
вершаются словами надежды: Бибиш об-ращается к отцу, Михаил Васильевич —
к внукам.
“Папа, я помню, когда мне было лет шесть или семь, ты меня посадил на ра-
му своего велосипеда, и мы поехали в Хиву. Была весна, тепло, хорошо, цвели фруктовые деревья. Мы ехали мимо на-
шего озера, и ты напевал одну песню, ты всегда ее напеваешь, до сих пор. Там были такие слова: «Если в клетке у соло-
вья вырастет роза, она покажется ему сухой колючкой». Я вспоминаю эту твою песню, и мне кажется, что в глубине ду-
ши ты должен понимать мои поступки. <…>Я сейчас не жалею, что родилась, хотя моя жизнь очень тяжелая. Но ведь и у бабушки Ниязджан, и у тебя была жизнь нелегкая. Для тебя самым главным в жизни были книги. Может быть, тебя порадует, что я смогла написать эту книгу”.
“Дочка наградила меня двумя замечательными внуками, которым я могу оставить свои воспоминания! И надеяться, что они их продолжат. А им будет что написать о своей жизни, я не сомневаюсь! Светлого вам пути, мои родные!”
Инесса Ким завершает свои воспоминания в иной тональности — тревожно, и ее тревога передается читателям: “Сколько еще литературы мемуарной, от прочтения которой стынет кровь в жилах, потому что это ПРАВДА. И люди читают и не знают, что делать с этим грузом прочитанного, — не изменить мир этими примерами. И все продолжается и будет продолжаться?..”