Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2005
Кто такие шмаравозники?
Не падшая,
Но бросивший камень…
В Астрахани меня вывели за штат. События моей жизни вдруг оборвались. В тот год я, как мятежный пират, уцелевший и от корабельного бунта и от шторма, болтался без дела, не зная, куда приткнуть свое буйство.
Я снимал саманный домик: он строился как времянка, был мал, низок и скособочен. Здесь, внимая русской вековой мудрости, я просто ждал, надеясь, что авось что-то изменится само. Так в общем-то и случилось. Меня уволили. Потом по суду восстановили, и, хорошенько отдохнувший, я уехал в Грозный…
Но, вспоминая позже тот неполный год, я думаю: какое это было прекрасное время… Был ли я счастлив? Пожалуй, все-таки нет, человек ведь всегда недоволен жизнью.
I. Сантуций
— В каком полку… служили?..
— … никогда не интересовался подобной мерзостью…
Похождения бравого солдата Швейка. Я.Гашек
В черные южные вечера, когда наконец тебя обдает свежестью погасшего дня, ко мне приходил Сантуций. Был он родом из Темрюка, служил в Волгограде, мы с ним учились в Краснодаре в университете, а в Астрахань его занесло потому, что у него здесь открылось наследство — вполне приличный кирпичный дом его бабушки на улице Юбилейной — я был там; неудобство этого дома заключалось лишь в том, что бабушка еще не умерла к тому времени.
Мы пьем водку.
Мой собеседник слишком занят собой, чтобы слышать меня… он не умолкает; он подробно повествует о своей работе, но вдруг спрашивает:
— А ты чем занимаешься?
(В то время я не был особенно занят, но все же нашел удовольствие в изготовлении рагрузки; я шил с усердием, совершенно не зная, понадобится ли мне этот элемент обмундирования головореза: у меня неожиданно получалось, и, как помнится, я имел даже потребность похвалиться результатом…):
— Да вот, шью разгруз…
— Хорошая у меня, Миха, работа, выгодная: и молоко, и кефир вчера домой принес… — совершенно не слушая меня, продолжает Сантуций свои подробные предложения …
Вдруг:
— А как Лаура твоя? (С ухмылкой скепсиса на лице.)
— Да она…
— Послезавтра — представь! — зарплата будет…
…И вот передо мной выкладки по последним двум его зарплатам. Надо сказать, что Сантуций, возможно, из-за того, что закончил истфак, выражает свои незатейливые мысли очень красочно, постоянно оперируя причастными оборотами. (В анналах исторического факультета КубГУ покоятся и корни меткого сицилийско-китайского наименования русского парня Сани Иванцова — Сантуций: иначе его давно никто не называет.)
В 2000 году Саня водил штурмовую группу в Грозный и целиком остался во власти этого пламенного впечатления. Он до сих пор отчетливо слышит чеченские голоса и крики “Аллах акбар!”. На девятое мая в свой канареечный пиджак он вкалывает орденскую планку.
Кроме этой малиновой ленточки (и еще одной — ало-зеленой), ничего героического в нем нет: сейчас это приворовывающий охранник с бритым черепом и белесыми бровями под кепкой. От контузии у него подергивается правое веко. Он командовал ротой, а теперь его жизнь прозаична, и он пьет.
Он смотрит на меня и говорит всегда невпопад, обычно обрывая мою фразу:
— Только мы, Миха, с тобой воевали!.. — его уставшие глаза ребенка пусты…
II. Игорь
…Достоин поклонения познавший всю глубину
той несовершенности, но не черствеющий…
М.Дьяконова
Игорь приносит майский чай и сахар-рафинад. Мы беседуем до утра и всегда пьем только чай. Игорь почти не пьет водку. Каждую неделю он пробегает на стадионе “Динамо” три километра, но, когда идет домой, потный и оздоровившийся, закуривает сигарету Winston: курение помогает ему сосредоточиться, а водка — нет.
Мы говорим о классической литературе, истории и философии Веллера. Игорь интеллигент в седьмом поколении. Русский интеллигент, который служит в милиции. Это все равно что еврей, севший на лошадь, шутит он. Мы пьем чай и курим его Winston.
В сердце Игоря внезапно расходится рана развода. Его лицо, похожее на вдумчивое лицо учителя географии, начинает брызгать слюной, руки жестикулируют с сигаретой в пальцах. Дым вьется в старательно выбеленный потолок, слова Игоря молотками бьют о воздух. Ему надо выговориться от несчастья.
— …Теперь я понимаю. Теперь я очень хорошо понимаю двадцатилетних парней, которые пришли из армии и увидели эту тугую попку, эти сисечки… Это х… ведет их в ЗАГС!.. Смотрю я в эти молодые стервозные глазки и думаю: что же будет дальше? Сейчас я очень хорошо знаю, что будет дальше!.. А что будет дальше с этой попочкой и сиськами?! Целлюлит! Грудь отвиснет, как у кенгуру! Ротик с губками станет вонючей ямой!.. Но сейчас мне тридцать лет, а тогда было двадцать, и я ничего не знал.
У меня родители всю жизнь живут и не собираются разводиться. У Светки отец бухал, и мать с ним развелась. Вот и все… У нее изначально в голове сидел развод! И теща всегда зудила ей… Дура!
Я вообще не пью. Ну, в ментовке как?.. Все равно когда-никогда выпьешь.
Все — пьяница! Теща говорит: “Ты, Игорь, много пьешь”. Она, теща, знает,
сколько — много, а сколько — мало! Светка под ее дудку: “Ты книжки покупаешь, а у нас продуктов нету”. А если я буду вместо книжек водку покупать, у нас продукты будут? (Я смеюсь.)
Нет, она этого не понимает! Книги — единственная радость моей жизни. Это сейчас я себя человеком почувствовал… Вот представь — ты, говорит, лежишь на диване и книжку читаешь, а у нас москитная сетка крупная, и комары пролазят… Миша, ты видел такое когда-нибудь?! — комар подлетает к сетке, прижимает крылья, втискивает голову, подтягивается и вваливается в комнату. Этот комар прошел спецподготовку в учебном центре “Альфа”! (Мы смеемся, я ставлю чайник, Игорь продолжает.)
“Ты с моим мнением не считаешься!” Какое мнение, когда вместо мозгов одна курятина, — вот представь себе восьмилетнего ребенка, он постоянно дергает тебя за штанину и объясняет, как надо жить. Я говорю ей: “Зая, я считаюсь с твоим слишком важным для меня мнением, я его выслушал и понял, что оно нам не подходит”. И тут начинается истерика с попытками суицида! Да…
Мы запираемся в ванной и кричим оттуда: “Прощай!”. Мы запираемся на балконе. Мы едим горы парацетамола и витаминов. Мы играем роль!..
…Вот я был дурак!.. Твердил ей — поступай, поступай… Да еще и к экзаменам подготовил. Поступила… Все! Теперь она бизнесвумен. Теперь я мало зарабатываю. Я инертный. Я не знаю компьютер.
А мне нравится моя работа! Я не хочу заниматься коммерцией! Нет, иди работать к нам — и все… Она теперь менеджер или дилер. Да хрен его знает кто!
“Давай разведемся!” Давай. Развелись… Потом она мне заявляет с обиженным видом: “Я думала, ты в суде скажешь, что любишь меня и не хочешь разводиться”. Звездец!..
Сына только жалко… Мирить нас пытается. Жаль пацана. Да пусть он лучше всего этого ужаса не видит!
Что такое любовь?! Любил ли я свою жену? Любил!
А почему тогда изменял ей? При первой же возможности — прыг под юбку.
А мы любовью, Миша, называем все что угодно! Сейчас мы даже любовью занимаемся!
Ложечки серебристо позвякивали в последних чашках чая. Мы погружались в полудрем. Я зевал и потягивался. Компьютер вдруг просыпался и вспыхивал экраном. Игорь вздрагивал.
— Ладно, Миш, пойду я, трамваи уже поехали.
— А сколько времени?
— Полшестого.
III. Что говорил по этому поводу поручик артиллерии
Il parвit que monsieure est decidement pour les suivantes.
Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraiches.
(Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок.
— Что делать? Они свежие.)
Cветский разговор.
А.С. Пушкин. Пиковая дама
Лаура — это “женщина, которая приходит ко мне иногда”1; ей около сорока; на ее левой щиколотке контур: прекрасный контур. Он отвлекает меня от морщин и обвислости очень красивого в прошлом тела; он настраивает меня на поэтический лад. Когда-то Лаура была стюардессой на международных линиях в Баку; и в постели с ней мы методичны, как на учениях.
Бывшая жена тоже спит со мной, от тоски. Ее печальные глаза смотрят одиноко; она произносит привычно: “Узнаю своего мужа” (очевидно, она имеет в виду застывший на полу в позе расчлененного как попало трупа спортивный костюм).
Через час она уходит повеселевшая: у нее женатый любовник с двумя взрослыми детьми.
“Развод порождает разврат!” — занудно басил Лев Николаевич, поручик артиллерии, бывший сначала крайне счастлив в браке, а потом — крайне наоборот: и от этого несчастья сделавшийся субъективным философом. Уходя в себя от издевок и пошлостей супруги, он задавался вопросом: “Почему нельзя жить как два цветка?..” А вот нельзя! Непременно нужно — как два гладиатора!
Когда появляются деньги — а они появлялись у Сантуция в день его получки, — машины привозят проституток.
Из такой машины выходит сначала сутер.
Сутер, похожий на юного юриста из сберегательного банка, осматривает мою квартиру. Что думает сутер, созерцая рухнувший стол-тумбу в кухне и тяжелую половую тряпку, засыпанную давним песком? Этот интеллигентный юноша с мобилой в руке?
Потом он заглядывает в комнату и видит коробку из-под монитора. Коробка накрыта синей скатертью и ломится от уцелевших после раздела имущества хрустальных стаканов, гармошкой вдавленных в блюдца окурков и закусей a la завтрак туриста. Вместе с компьютером и диваном коробка занимает почти все пространство комнаты. Постепенно сутер понимает, что здесь с девушками ничего не входящего в тариф не сделают, — здесь люди простые, по счету соответствуют заявке, и под диван навряд ли кто забрался неучтенный: формальность соблюдена, и юноша удаляется, морщась от табачного удушья…
Здесь, во времянке, я вспомнил, как дедушка, обеспокоенный моей успеваемостью в восьмом классе, говорил: “Будешь плохо учиться — станешь шмаравозником!” (Вообще же дедушке не было дела до моей успеваемости, перед ним стояли задачи посерьезней: он увлеченно выращивал комплексно-устойчивый виноград; это был вежливый старикан — просто ему нажаловалась моя мама: тогда я уже курил и пробовал пить, успеваемость моя к восьмому классу, мягко сказать, ухудшилась; я не знал, для чего она должна улучшиться, жизненный план мне не могли привить, он отлетал от меня, как футбольный мяч от кирпичных стенок школы № 18.)
И вот сейчас я наконец понял, кто такие шмаравозники2! Кажется, они неплохо зарабатывают…
— А ну-ка, покажитесь!..
Девчонки смотрят затравленно и стервозно, выдавливают улыбки и огрызаются. Они не слишком приветливы: натрахались за ночь, бедовые… В их фигурах нет ничего от манекенщиц — это продавщицы… уставшие от нищеты, соблазненные “легким” баблом… часто они просто шабашат по ночам.
Мы снова напяливаем козлячьи мундиры! Мы орем строевые песни!.. — девки! ррр-эйссь! иррра… словно вакханки… с распущенными волосами… они пляшут в наших кителях… позвякивают ордена и медали… и их голые ноги выразительно грациозны… и мы не стесняемся своих тел… у нас только одна комната… у нас оргия… вакханалия… до утра!
После лихого солдафонского угара Сантуций, этот отставной гвардии центурион из мотострелковых войск, поднимает тяжелые веки и первым делом ощупывает серебряный крест на измученном кителе, его пальцы дрожат, другая его рука находит длинный бычок. Поутру Сантуций всегда безжизненно хмур:
— Им бы, сука… семачками торговать… почему они не привозят что-нибудь возвышенное? Студенточек?..
— Может, тебе еще и княгинь с баронессами? За двести пятьдесят в час?..
— Я хочу виконтессу.
— Charmant, бля…
— ……………………………………какая все-таки гадость этот их мин’ет в презервативе…………………
IV. Готический замок
…Вспомни, откуда ты пришел и куда ты идешь, и прежде всего подумай о том, почему ты создал беспорядок, в который сам попал…
Ричард Бах. Иллюзии
В те грустные дни, когда никто не приходит ко мне, я бережно потрошу окурки из пепельницы и набиваю ирландскую трубку красного дерева (а есть ли в Ирландии красное дерево?).
Я выхожу во двор и курю трубку. Через ее чубук я втягиваю мудрость веков. Меня охватывает утренняя прохлада; мягкое солнце снова обещает мне жару; едкий дым погружает меня в задумчивость.
Здесь я познаю бедность: войну я уже познал… Любовь (?) — нет… Это было в будущем; это было самым трудным…
Впрочем, моя бедность, или лучше сказать нужда, — всего лишь безобидный гибрид неприхотливости, экономии и лени. Мне лень пройти два квартала в магазин, и я весь день питаюсь жареными корочками, а иногда мне их лень жарить, и я питаюсь корочками хлеба с солью. Мое пристрастие к алкоголю часто превозмогает любовь к сытости, и вместо булки хлеба и консервы я покупаю бутылку пива.
Я намазываю на хлеб шпротный паштет за шесть рублей и редко балую себя килькой в томате за семь тридцать. Иногда я кипячу воду для вьетнамской лапши. Но все же мой рацион скорее причудлив, чем жалок: порой я запиваю вяленую тарань кофеем или сочетаю шоколад с сыром Hochland.
Мне лень стирать и лень убирать. Только в особенном состоянии духа, а оно посещает меня исключительно раз в месяц, я делаю генеральную уборку. Я выметаю горы песка, стираю покрывало пыли с компа (прости, дружище, но мне тоже приходилось в жизни туго), вымываю все свои хрустальные стаканы и две тарелки, заодно я бреюсь, под настроение оставляя эспаньолку.
На самом деле я не делал в тот год ничего. Все мне было скучно делать — я только думал и понимал. Я просто жил в этом мире. Я готовился изменить его.
Я думаю: как, в сущности, противно спать с женщиной без чувства любви… Мы просто привыкли… Это лучше, чем ничего… Суррогат вместо жизни… Я вместе с кем попало: один быть я не смог… Может быть… тогда я даже думал, что любви нет на свете. Может быть… Впрочем, я никогда не верил в это…
А бронепоезд БП-1 уже вбирает в себя новую партию вояк, чтоб выплеснуть ее на блоки, и легендарно вползает на насыпь; и его спаренные жерла — как уродливые пасти чудовища; и “крокодилы” сверху бросают узкие тени; и лейтенант Живцов уже вышел на последний РД ; и задерганная техника, подобно лошадям на наших черных шевронах, разнузданно мчит вояк по разрушенным улицам и уходит из-под ударов фугаса…
В тот неполный год мне особенно часто снился мой готический замок с золочеными портретами величавых предков. Во сне я знаю, что это мой замок и что это мои предки. Мне кажется, что я знаю расположение комнат и что я барон.
* * *
В тот год в тесном дворике росла огромная клещевина, похожая на тропические пальмы. Времянку я, должно быть в память о замке, аристократично называл — флигелем. Сейчас ее нет. На этом месте построили элитный дом с подземным гаражом и видом на набережную; но конструкция его неудачна.
3.7—3.9.03
Ну, ты, мать, даешь!
1
23 июня 2000 года. В этот день капитану Убожко исполнилось тридцать лет. Наружность его не носила оттенков примечательности, как не были примечательны и события, развернувшиеся вокруг; незаметно проистекали они, блекло, и мало кому было до них дело.
Худое, со смазанными чертами лицо, еще редкие белые иголки на висках и морщины, резавшие лоб, являли человека обыкновенного. Выглядел бы он моложе своих лет, но мешала этому тоска, тяжелой печатью лежавшая в глазах, ясно проступающая даже в те редкие минуты, когда он смеялся.
В кабине “КамАЗа”, почти упершегося в раскидистое южное дерево за палаткой ремроты, Сергей слушал музыку: три песни “Сектора Газа” — “Пора домой”, “Жизнь”, “Мне сегодня тридцать лет”.
Каждый раз, когда заканчивалась последняя, магнитофонная лента возвращалась — будто какая-то сила заклинивала и отбрасывала время назад; в незамысловатых, простых словах он смутно угадывал что-то важное, скрытое и недоступное ему.
Водку я налил в стакан и спросил,
И стакан граненый мне отвечал:
Сколько жил и сколько в жизни ты своей потерял —
Этого никогда я не знал…
В жизни я встречал друзей и врагов,
В жизни много я перевидал.
Солнце тело мое жгло,
Ветер волосы трепал,
Но я жизни смысла так и не узнал…
2
Капитан Убожко и майор Тушин приехали в Шали, в дивизию, из Дышне-Ведено за топливом для своей полковой группы. Офицеры разместились у ремонтников и в первый же вечер парились в бане.
Баня представляла собой крепко сооруженный из подручного материала каркас, покрытый плащ-палатками. Вода нагревалась на железной печке. В горящую топку из канистры по медицинской капельнице мерно поступала солярка. Благодаря этому затейливому приспособлению ярко горели сырые от брызг дрова.
Отвыкшие от комфорта мужики вдоволь обливали друг друга едва не кипятком, кряхтели и урчали:
— Уф! Ну, умельцы, ты смотри… Что значит сварка своя!..
— Хоррошо!..
В эти выпавшие шалинские денечки на душе у Сергея бестягостно и покойно, отлегли заботы и тревоги, впечатления от неурядиц сгладились, и только изредка, под музыку Хоя, приходило ностальгическое настроение.
По вечерам после бани он садился за стол под деревьями вместе с контрактниками-водилами, сельскими мужиками, ездившими в Чечню на заработки, и, наслаждаясь своим растомленным состоянием, вечерней прохладой, запахом листвы и травы, пил водку.
Все пространство вокруг заполнял стрекот сверчков, и тогда силуэты искореженных, с оторванными траками, бронемашин превращались просто в тени, люди вокруг становились самыми родными на свете, в их смехе, матерных заплетающихся друг о друга словах не было боли, а только легкость, растерянная юношеская непосредственность. Поздно ночью, непременно с сигаретой в зубах, Сергей, покачиваясь, заходил в палатку ремроты, валился на белые простыни с чистыми швами.
3
В пятницу 23-го в три часа дня кроме Убожко и Тушина выдвижения колонны бензовозов ждали два офицера, женщина-финансист и прапорщик Гузик. Лейтенанты Нечаев и Островский были в Ханкале на курсах авианаводчиков, в Дышне-Ведено вертолетчики летали неохотно, и на вертушке они смогли добраться только до Шали. Маленький Гузик болтался в дивизии больше недели, долго не мог получить мины, злился, а в четверг все-таки получил. Сазонтова везла в Дышне-Ведено командировочные деньги.
Грузный флегматичный Тушин ходил куда-то ругаться. Лейтенанты и прапорщик, готовые запрыгнуть в кабины болотных ЗИЛов и кузов камуфлированного жабой “Урала”, коротали время в обществе Сазонтовой, выразительной женщины лет тридцати двух.
Тушин, пройдя через поле с упругой выжженной солнцем травой, открыл дверцу кабины “КамАЗа”.
— Че сидишь, епта?! Скоро поедем.
— Ты куда? — Убожко нехотя приподнялся на сиденье, чтобы сделать тише музыку.
— К Мазурину, епта, дотемна не приедем…
— Обратно пойдешь, заглянешь, — снова делая громче звук магнитолы, бросил Сергей. И вслед Тушину думал так: “Не спеши, а то успеешь, не сегодня завтра выедем, один х… никуда этот полк не денется, а на ВОПе бани нет”.
Шали — предгорье. Далеко на горизонте видны горы. Вечером они наливаются мягким фиолетовым светом, а сейчас только серые и хмурые. Четыре часа. Машины по-прежнему стоят на солнцепеке. На поле с желтовато-зеленой травой тяжело ложится горячий воздух. Убожко идет к колонне. С другого края, раскатисто клокоча, поднимаются навстречу жаркому ветру сразу две вертушки. Тин-угун — отдает в
груди — это батарея гаубиц посылает снаряды в хмурые горы, которые уже и не горы вовсе, а квадраты на листе бумаги.
— Убогий вылез, — Гузик, морща лицо, сплюнул, быстро вставил в засохшие губы сигарету и выпустил дым.
— Господи, какой же он жалкий, с такими кривыми ногами. Сколько ему лет? — повернув роскошный корпус, чтобы лучше рассмотреть приближавшегося Убожко, манерно произносит Сазонтова.
— У него сегодня день рождения, — сказал Островский.
Сазонтова снисходительно посмотрела в мальчишечье лицо лейтенанта и улыбнулась.
Убожко был не таким уж и новым человеком в полку, но в силу своего характера к быстрому сближению с людьми он не стремился. Окружающим Убожко казался угрюмым и молчаливым. Подойдя к группе однополчан, Сергей стал слушать с удовольствием обращавшую на себя все внимание Сазонтову. Она рассказывала забавную историю, происшедшую недавно с женой командира третьего батальона.
— Не будет сегодня колонны, — щурясь от солнца, произнес Гузик.
Но в 16.40 колонна вытягивает свои залитые солярой бензовозы и бортовой “Урал”. Лейтенанты лезут в кузов “Урала” к саперам Гузика, оседлавшим снарядные ящики с минами. И хоть были места в кабинах, Убожко, помедлив, полез следом за ними.
4
“Урал” тарахтит бортами, несется по желтому от глинистой пыли асфальту. Убожко сидит по левому борту, спиной к кабине. Ногу он поставил на ящик с минами (так легче будет в случае чего выскочить из машины); автомат со смотанной изолентой парой магазинов уперся прикладом в пол, капитан придерживает его левой рукой, заведенной в ремень. Он раз привычно взглянул на флажок предохранителя, убедился, что тот на месте (в кузове было тряско), и больше уже не смотрел на оружие.
Напротив Убожко, боком, у самого борта, свесившись, сидит контрактник-сапер. Он в цвета хаки косынке, в трофейной, с чеченским флагом, в разгрузке на загорелое мускулистое тело, а по его татуированной руке выползает с плеча змей или дракон. Татуировка была большой и, видно, мастерски выполненной, и Убожко подумал: надо расспросить контрактника о салоне — может, и из его дурацкого пограничного столба что-нибудь приличное сделают.
Наколка, по глупости приобретенная Сергеем на срочной службе, сразу же не понравилась ему. Он и согласился на нее в пьяном состоянии. Горе-специалист колол иголкой ему на плече пограничный столб по рисунку, сделанному в сидячем положении, и когда Сергей встал, кожа растянулась, и столб получился кривым. Он стеснялся этой наколки, летом никогда не носил открытых маек, а только футболки, но потом привык, как к родимому пятну, и даже забыл про ее существование. И вот сейчас, рассматривая дракона, он вспомнил о своем столбе.
Об этом контрактнике Сергей слышал, что весной в базовом центре тот был легко ранен осколком при обстреле полковой минометной батареей, говорили, что он чудом уцелел.
Лейтенанты всматриваются в то нависающую над головой, то отходящую от дороги зеленку. Они едут безоружными. Бойцы негромко разговаривают. Сапер, краснощекий сибиряк Титов, рассказывает земляку, автомобильному сержанту Бахмутову, историю про то, как “сочинец”, пойманный ментами, сбежал из поезда в берцах везущего его старшего лейтенанта. Титов косится на офицеров, тактично проговаривает “старший лейтенант”, вместо привычного “старлей”, хотя лейтенанты вряд ли бы решились на замечания, а апатичный Убожко все равно не слушает.
Остальные саперы знают этот случай, но Титов мастак смешно рассказывать, и они не могут не смеяться, так живо им представляется старлей, вернувшийся в полк в растоптанных кирзовых сапогах.
В кабине идущей следом машины Убожко видит Сазонтову. Она что-то оживленно говорит Тушину. Лицо же Тушина, наоборот, сосредоточенно застыло.
“Надо ж, не боится баба”, — подумал Сергей.
Он сразу отвернулся и стал равнодушно рассматривать начавшие появляться то здесь, то там, у дороги, в листве садовых деревьев, уползающих в покрывающую горы зеленку, крыши домов. Места вокруг были живописные, некогда курортные.
Сергей уже давно отвык задумываться и подолгу размышлять о чем-то не поверхностном — иначе он не смог бы служить. Было время, еще в Канске, в ракетных войсках, когда он взялся читать Ремарка и был обескуражен глубиной его житейской философии, но армия постепенно все больше забирала, подменяя и подчиняя личные устремления и интересы, на стандартный, негласно поощряемый бездумный набор. Поэтому Сергей уже не мог разглядеть в браваде этой женщины обыкновенное желание не думать о том, что страшно, от чего и сойти с ума недолго.
Для старшего лейтенанта Сазонтовой поездка в дивизию за деньгами давно стала делом привычным. Как женщина, хоть и носившая военную форму, она не интересовалась военными вопросами, да и сама война для офицеров и прапорщиков полка, с девяносто второго года не пропускавшего ни одной “горячей точки”, была совершенно обыденным явлением. Где-то кто-то подрывался, где-то обстреляли “КамАЗ”, но это происходило всегда далеко и не с ней. Она не придавала значения отсутствию прикрытия, а бронетехники в колонне не было (и именно это знание так сжало Тушина, что Сергею показалось, что тот окаменел). Она не задумывалась над содержимым цистерны в нескольких сантиметрах сзади. Бессознательно она понимала, что задумываться о таких вещах просто невозможно, и, боясь, что ненужные мысли полезут в голову, была оживлена и несла всякий вздор о сослуживцах и их женах.
Утопающих в зелени крыш становится все больше. Поднимая клубы пыли, машины несутся по улице Сержень-Юрта. По обеим сторонам сплошной стеной стоят нетронутые войной добротные, часто двухэтажные, красного кирпича дома. Колонна обгоняет праздно идущих по обочине молодых чеченцев в черных брюках и ярких просторных рубахах. Они поворачивают головы и смотрят на русских наглыми глазами, их губы презрительно сплевывают. На другой стороне, дальше, девушки в длинных узких платьях отворачиваются.
Бензовозы, коптя выхлопами, поворачивают и выезжают из поселка. Солнце клонится к вершине горы, и потные запыленные лица вэвэшников ощущают дуновение первой, еще с отступающим дневным зноем, вечерней прохлады прозрачной горной реки, непрерывной лентой тянущейся снизу, слева под дорогой. Убожко видит разбитые, закопченные остатки фермы и большие воронки у дороги.
5
Не доезжая до Биноя и бывшего пионерского лагеря, головной “ЗИЛ”, обогнав несколько неподвижных машин колонны бээмдэшек, остановился.
Бойцы-десантники из колонны чем-то обеспокоены. Они смотрят на подъехавших вэвэшников, озираясь на зеленку справа по движению колонны. Туда же обращены стволами башни БМД. Один из десантников говорит: “Туда нельзя, там стреляют”. Тушин вылез из кабины и пошел вперед, искать офицеров. Сазонтова осталась в машине.
Бойцы в кузове закурили. Убожко из кармана самодельной разгрузки вытащил сигарету, нашел зажигалку. Солнце вот-вот начнет заползать за верхушку горы. Надо было ехать. Убожко еще не успел выкурить сигарету, когда вернулся Тушин. Грузный майор запрыгнул в кабину, и колонна тронулась. Быстро набирая скорость, “ЗИЛы” обгоняли растянувшиеся бээмдэшки. У одной из них на плащ-палатке лежали трое раненых, возле них суетились, оказывали помощь.
“Не шевелятся. Может, и двухсотые”, — подумал Убожко.
Десантники взглядами провожают “безбашенных” вэвэшников на бензовозах. Но не ночевать же было тем на дороге.
Отъехав метров пятьсот от колонны, на повороте слева, увидели еще одну бээмдэшку. Она выехала на обочину и была развернута корпусом вперед, наискосок к дороге в сторону зеленки справа.
— Передовой дозор, — сказал Нечаев.
— Пропустили, — вторил ему Островский.
— Что они, дураки, что ли? — сказал Гузик, злясь на неопытность лейтенантов, очевидно, имея в виду, что передовой дозор никто расстреливать не станет.
Бойцы молчали. Никто из них больше не смеялся. Солнце закатывалось за покрытую лесом гору, своей формой похожую на гигантский зуб. Поднимая клубы серо-желтой пыли, бензовозы неслись по дороге.
6
Прошло две недели. В большом южном городе, напротив войсковой части со шлагбаумом и серыми металлическими воротами, остановилось маршрутное такси.
Молодой поджарый мужчина в солнцезащитных очках, белой футболке, заправленной в светлые джинсы, сильно хлопнул дверью “Газели” и направился к КПП. Воин на огромном плакате, в шлеме с прозрачным забралом, угрожающе смотрел на входящего, который, пройдя мимо стелы с фамилиями убитых, стал подниматься по ступеням и здороваться с попавшимся на пути офицером.
— Серега! Давно приехал?
— Позавчера, — Убожко без эмоций пожал руку офицеру и зашел в управление.
Бывший вместо командира полка замполит, сердитого типа, надутый и важный подполковник Умеров, подписал Убожко тридцать дней выходных.
В другой день, в субботу, Сергей с женой разъезжал в троллейбусах по щедро залитому солнечным светом, душному от нагретого асфальта городу. Полная Алена первая выскакивала на остановках: для нее возвращение мужа, целого и невредимого, было большим событием; об этом она успела рассказать сотрудникам на работе, всем знакомым и не знакомым, и вот теперь она хотела совместить эту свою радость с еще одной — долгожданной покупкой туфель:
— Ну, что ты, Сереж, идем!
Сергей, в шортах и белой футболке навыпуск, с опаской переходит оживленную движением и звуками проносящихся машин улицу, отрешенно рассматривает беззаботных прохожих и никуда не спешит.
Везде, и на бульваре с дающими скупую тень кленами, и в троллейбусах, и в большом трехэтажном универмаге, Убожко чувствует себя чужаком из другого, никому неведомого мира. Он, еще не набравший силы, как волк, ушедший от гона, хочет скорее вернуться в свое убежище: комнатку на втором этаже двухэтажного жактовского дома по улице Розы Люксембург.
Когда Сергей потерял счет померенным женой парам обуви, в седьмом или восьмом магазине, с блондинами в костюмах и полиэстеровых галстуках, он сказал: “Если и здесь не купишь, будешь в старых ходить…”
Алене жалко денег, заплаченных за кожаные на тонких каблучках туфельки. И загорелась она, и сомнения брали; но сколько просмотрела, а из недорогих ни одни не понравились, и тянуть нельзя было — старые туфли выдержали два ремонта и снова с завидным упорством отделялись от подошв.
Алена вымыла полы и, раскрасневшаяся, села чистить картошку. Сережа любит жареную картошку.
Кухонька уголком прямо в коридоре, и женский взгляд, отрываясь от ножа с лентами кожуры, ласкает глянцевые лодочки. Смеркается, но Алена не включает свет, ей невмоготу оборвать умиротворение. Тепло уютной радости растеклось по ее телу, и движения пухлых рук мягки. Мысли ленно плывут в голове. Неожиданно для самой себя Алена поднимает голову, ищет глазами мужа и говорит: “Сереж… слышь, Сереж?.. Похоронишь меня в этих туфлях…”
2000—2004
Мечта
Должностной обязанностью майора Сосновникова было поддержание морально-психологического состояния личного состава 134-го отдельного батальона оперативного назначения. У майора был бравый вид: орденские планки, выправка и поскрипывание при ходьбе.
В управление батальона Сосновников перешел из артиллерийско-зенитного дивизиона и свою командирскую жизнь вспоминал с ностальгией. Майор был афганцем. За Чечню он имел медаль Суворова — ну, да это у многих в части, а вот афганская медаль была только у Сосновникова и еще у одного прапорщика из разведки, но тот планок не носил.
Когда заходил разговор о сложной обстановке в Чечне, майор кривил испитое лицо и многозначительно говорил всегда одну и ту же фразу:
— Да… это не Афган, конечно…
Сосновников любил выпить, то есть к тому времени, когда я его застал, он уже фактически спился. У него бывали запои прямо в штабе. Тогда он выходил из кабинета только по стеночке в туалет. А когда запой случался не в служебное время, Сосновникова видели в кафе и в магазине. Он был одет в бушлат (с покосившимися майорскими звездами) на голое тело. Раз, зимой, Сосновников в таком виде почти час простоял у стелы погибшим героям на территории части.
Наискось летела снежная морось, голова майора сделалась от нее седой, по лицу его лились слезы, или это был таявший снег.
— Вот почему так бывает? Как только зайдешь на территорию этого батальона гребучего, хочется выпить стакан водки?
Я не знал, что ответить. Мне тоже не особенно комфортно было среди мрачных казарм, склада ГСМ и плаца, где солнечное утро в разгар весны забивает и душит гнетущая барабанная дробь развода.
— Вот так терпишь-терпишь несколько дней, а они-то накапливаются…
— Кто они?
— Стаканы…
Рабочий день Сосновникова проходил так.
Майор сидел за столом. Непрерывно сидеть, уставившись в одну точку, он мог необычайно долго. При этом Сосновников имел начальствующий вид.
Солдат-компьютерщик что-то распечатывал на раздолбанном принтере, я за соседним столом изучал объяснения и протоколы допроса; знал я все содержание этих документов уже наизусть. Казарменный запах пота и ваксы проникал и в помещение штаба, звуки были гулкими, как в туннеле, постоянно проходила информация о том, что командир то уехал, то, наоборот, приехал в часть; а нервы в армии и так всегда на пределе. Было невыносимо скучно и в то же время тревожно. Вдруг Сосновников вставал и стремительно выходил из кабинета.
Через десять минут резко открывалась дверь.
— Кроссворды п…датые на боевой листок выменял! — довольный удачной сделкой, а еще больше возможностью убить хоть немного времени, Сосновников снова садился за стол и сидел за разгадыванием головоломок минут сорок.
Когда звонил телефон, майор неспешно брал трубку. Грозно произносил свою фамилию, потом орал и матерился в трубку. Закончив разговор, он с чувством полного самоуважения напевал себе под нос: давай за нас та-да-да-да-да-да… — искал взглядом меня, требуя моральной поддержки, и я, бывало, малодушно улыбался ему.
Когда кроссворды надоедали Сосновникову, он лихо отдавал бойцу громкую, как перед строем, команду:
— А ну-ка… чайку организуй!
И мы пили чай. Разговор у Сосновникова заходил всегда о выслуге, которая у него уже была, но нужно было для увеличения пенсии еще что-то там немного отслужить.
Потом Сосновников снова сидел неподвижно.
Словно неутомимый атлант, майор поддерживал морально-психологический дух войск. Со стороны он и в самом деле походил на изваяние.
В конце апреля, когда уже заканчивался срок моей двухгодичной службы, в кабинет влетела Маша Максудова — библиотекарь и любимица всей бригады. Она тут же распахнула окно и запустила в кабинет весну.
— Димочка, привет! (Сосновникова звали Дмитрием.) Я к тебе, Димочка!
— Привет, ласточка.
Мы втроем пили чай, но беседа велась только между старыми приятелями.
— Как Зинуля?! — спросила Маша майора, как я понял, о жене.
— Что ей сделается, — отвечал он неохотно.
— Как вообще поживаешь, Димочка?!
— Думаю переводиться в бригаду, на вышестоящую…
— Правильно, ты человек способный.
— Может, сухим буду приходить…
Максудова заговорщицки улыбалась, — знаю, мол, твою “сухость”, — но не продолжала разговор на эту тему. Будучи в легком романтическом настроении, надышавшаяся терпкого майского воздуха, она, наконец, задала Сосновникову философский вопрос:
— Дима, а что ты больше всего-всего хочешь в жизни? Ну, какая у тебя мечта?
Майор долго молчал.
Так долго, что Максудова даже зажмурилась от предчувствия чего-то необыкновенно прекрасного.
— В Сочи хочу съездить. Ни разу не был, а под боком ведь.
Весна 2003
Неожиданный поворот
1
— Саша, оставь ты ребенка в покое. Это ты хотел быть офицером, а не он! Ты говоришь… ты вспомни… и тогда это были уроды, и тебе челюсть кто, старлей сломал? А сейчас это вообще дебилы и наполовину уголовники! Я это не понаслышке знаю. Я и тогда, и сейчас служил. Да, тогда хоть отдаленно это на людей было похоже…
— Нет, Мишка, я уже завелся. Ты мне этого не говори. Он же не в пехоту пойдет, а будет шифровальщиком (!). Будет в особом отделе или в штабе…
— Каком штабе! В штабе свои дети есть. А твой, сын сварщика, попадет на Колыму, командиром взвода связи, туда, где три дома последних еще не завалились, а оттуда — в командировку. В лучшем случае — на Сахалин. В худшем — в Республику Чечня!
Они сидели на кухне и пили пиво. Старинные часы с кукушкой показывали полночь.
2
— Сначала я хотел в военное училище, а теперь хочу в институт.
— Ты сам хотел в училище или это папа хотел?
— Не знаю.
— Может, и слава богу, хоть и нельзя, наверное, так говорить… все эти болячки нашли у тебя. Ерунда это все. Так бы всю жизнь прожил и не узнал бы, что ты в офицеры не годен. В армии сейчас делать нечего. Там служат одни отбросы общества. Ну, отбросы — не отбросы, беднота самая, кто отмазаться не смог. У кого денег совсем нет. А твой отец платит за твое обучение. Надо сказать ему огромное спасибо.
Они шли мимо стройки и обходили большие грязные лужи. Михаил бросил в жирную черную жижу окурок и сплюнул.
3
— Вы где служите?
— За штатом.
Изможденный облезший солдат на КПП стал наворачивать аппарат полевой связи.
— Товарищ капитан, тут старший лейтенант Пименов, в гражданке… за штатом… к полковнику Ващенко…
— Проходите.
— Разрешите, товарищ полковник?
— Ты почему на службу не ходишь (молодой перспективный полковник за столом посмотрел на Пименова не грозно и потянулся за папкой с рапортами)?
— Товарищ полковник, думаю, не составит особого труда… перевести меня
в 46-ю в Грозный?
— А че так кардинально?
— Мне до конца контракта полтора года осталось. Там платят что-то (?), подзаработаю… Да и займусь чем-нибудь полезным.
* * *
Когда старший лейтенант Пименов следовал по назначению к новому месту службы, в глазах его, мягких и радостных, можно было прочесть удовлетворение. Он совершенно забыл, что два месяца назад говорил племяннику Димке, что в армии служат “отбросы общества”.
Стояла весна.
3 апреля 2003 г.
Санкт-Петербург
Чрезвычайное происшествие
“Настоящим довожу до Вашего сведения, что 21 июня 20… года в 16 часов 40 минут я зашел в канцелярию первой учебной роты после того, как почувствовал запах гари…”
Из рапорта ст. л-та Э.Ю. Вострозуб
Старший лейтенант Копылов год не выходил на службу. Он отнес толстой женщине в секретную часть рапорт об увольнении, потому что его оскорбил командир батальона.
Копылов приехал из Чечни, выходных ему не давали, отпуск за прошлый год простили. Он был потрясен жужжащими пулями и разорвавшимся в клочья прапорщиком Подколзиным.
Копылов нервничал и больно ударил одного рядового. Рядовой нагло грозился подать в суд, потому что не ездил в Чечню и знал законы. Техника в парке стояла без присмотра, и младший сержант со странной фамилией Погибель покинул пост уборки бэтээров. И тут налетел подполковник Брегей и назвал Копылова мудаком.
Худосочный Копылов мнил себя героем войны; он вернулся из первой командировки; там за спецоперацию ему жал руку комдив. Наградной не писали. Боевые задерживали. Люба не любила его. Солдаты не хотели слушать команд этого старшего лейтенанта, зато слышали, что он “мудак”, и улыбались, составляя последнюю каплю терпения.
Ночью Копылов не спал. Позавчера он решил прийти в полк и записаться в ближайшую партию. “Хрен на эту казарму и автопарк, а в Чечне служить можно. Там ты человек”.
Так легко ему стало от этих мыслей.
Но нахлынувший визг пуль и прапорщик Подколзин все равно не давали уснуть. Копылов ворочался с боку на бок, вставал пить воду и ходил в туалет. Под утро Копылов провалился в порывистый сон, и школьная отвратительная директриса стала выгонять его из своей постели, он от стыда не мог найти трусы, надел детские колготки и проснулся в поту от ужаса. Прапорщик Подколзин сидел у его ног и говорил мертвым голосом: “Всегда везти не может, запомни Копылов!” Было 7 часов.
В 8 утра Копылов пришел в полк, и его отправили в поселок Александрийский на учебный сбор. Здесь старший лейтенант приходил в себя и собирал свои мысли. Одна мысль нашептывала: набирайся духа и езжай в Чечню; другая — пропадешь, Подколзин на том свете знает все; третья мысль была не мыслью даже, а голосом подполковника Брегея. Голос говорил: “мудак”.
Когда солдат Пильщиков заполнил лист беседы и старший лейтенант прочел в нем, что отец Пильщикова неоднократно бывал за границей, а именно в городе Тольятти, Копылов стал думать и об этом непонятном событии.
Он посмотрел, в какой стране живет сам Пильщиков, потом — в каком городе. Оказалось, что в поселке Узлы Волгоградской области. Позже Копылов взял лист солдата Ельцина и прочел в нем, что Ельцин по специальности является водителем гусеничного трактора.
Когда из канцелярии стал пробиваться дым и в нее зашел замполит роты старший лейтенант Вострозуб, Копылов сидел в турецкой позе у пылающего вороха листов беседы, мычал и отчаянно отмахивался.
В клубах и обрывках пепла ему чудился разорвавшийся в клочья прапорщик Подколзин.
21.06.2003
Базовый центр — пункт временной дислокации полковой группы в Чечне (здесь — в Дышне-Ведено).
Безбашенный — на молодежном жаргоне буквально “безголовый” (“безмозглый”), от “башня” — голова (“Сорвало башню”). Слово часто употребляется в армии в значении, близком к значению слова “отчаянный”.
Берцы — армейские полевые ботинки.
Бээмдэшка — гусеничный облегченный бронетранспортер БМД (боевая машина десанта) для воздушно-десантных войск.
Вертушка — вертолет.
ВОП — взводный опорный пункт.
Вэвэшники — военнослужащие внутренних войск (ВВ).
Дивизия — здесь сокращенно штаб дивизии и шире — с прилежащими подразделениями.
Двухсотые — убитые, от “груз 200”. Трехсотые — раненые.
Зеленка — зелень (листва).
Индпакет — индивидуальный перевязочный пакет (ИПП).
Крокодил — вертолет огневой поддержки Ми-24.
Простыни с чистыми швами — без вшей.
РД — разведдозор.
Разгрузка — разгрузочный жилет. Предназначен для ношения боеприпасов, в первую очередь автоматных магазинов. Благодаря размещению магазинов на груди отчасти выполняет защитную функцию.
Сочинец — солдат самовольно оставивший часть, от СОЧ — самовольное оставление части.
1 Как тактично выражаются французы, с легким таким туманом.
2 Сейчас — от “возить шмар”.