О причинах и последствиях размежевания русской и армянской литературы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2005
Первый в минувшем году номер журнала “Артасахманян граканутюн” (“Зарубежная литература”, выходит раз в два месяца) открылся повестью Венедикта Ерофеева “Москва—Петушки”. Во втором номере напечатали среди прочего Татьяну Толстую. В третьем — Андрея Платонова. В последнем позапрошлогоднем номере журнал опубликовал Андрея Битова и Павла Флоренского. Воспринимается ли это читателями как дикость или диковинка? Нет. Это факт, и никаких эмоций он уже не вызывает. Осталась далеко позади, в начальной поре раздельного государственного плавания, душевная сумятица, вызывавшая соответствующие словесные выплески. Человек мог одновременно приветствовать армянский суверенитет (осуществились, мол, вековые чаяния), но решительно не принимать естественных и неизбежных его последствий. Раз уж Армения самостоятельная страна, стало быть, Украина, Россия, Грузия — другие страны. Другие? Многим умным, умеющим, иначе говоря, логически мыслить интеллигентам уяснить элементарную причинно-следственную связку было не под силу. Доныне вспоминаю давний уже газетный заголовок, или, вернее, вопль, или выкрик отчаяния. “Не хочу быть в Москве иностранцем!” — гласил он, обнародованный, кстати сказать, именно что в Москве.
Но время лечит, отрезвляет и приводит в чувство. Хочешь не хочешь, а придется быть. Вдобавок иностранец — это хорошо, политкорректно, лучшего себе не пожелаешь. Я редко, к сожалению, бываю в российской столице, но позволю себе, не обобщая, нарисовать одним–двумя штрихами сценку с натуры. Вышли мы с товарищем и его женой, людьми, надо сказать, отменно белыми, прогуляться.
В кармане ни рубля, верчу в поисках обменного пункта головой. Вдруг обычная с виду тетка спокойно мне говорит: “Высматриваете, чего б еще взорвать?” —
“Я?!” — “Не вы. Ваша нация. Чернота кавказская”.
Глаз у тетки — алмаз. Особой черноты природа мне не дала, шатен и шатен, разве что нос великоват. Как бы то ни было, Битов с Толстой, наверняка лучше моего знакомые с настроениями сограждан, едва ль удивятся, что стали в Армении зарубежными писателями.
Став зарубежьем, армяне тотчас ощутили, что между Россией и нами возник зазор. И не только психологический. Во-первых, экономический фактор. А во-вторых, отдельное, раздельное бытие потихоньку накладывает отпечаток и на прочие сферы. Мы все меньше знаем, что делается в братских — определение вчерашнее, но не вовсе забытое — литературах. Обзор нынешней русской прозы либо поэзии с радостью напечатал бы любой армянский журнал, а может, и газета, да кто ж его напишет? Я бы, к примеру, не решился.
Почему так? Из нескольких ответов, актуальных, во-первых, и, во-вторых, укорененных в истории, предпочту сделать экскурс в советское прошлое.
В стране правила бал идеология. Полагаю, тем, кому сегодня не больше тридцати двух, тридцати трех, стоит объяснить, в чем это, собственно, выражалось. Уже в том, что в название государства — как официальное, так и разговорное — был заложен идеологический индикатор. Союз Республик — это понятно; прямая параллель ему видится в Соединенных Штатах Америки. (Кстати, русское штат происходит из английского state — государство; в армянском языке заимствованию в давние времена предпочли перевод, оказавшийся как минимум уязвимым — Соединенные Провинции.) Но большевики решительно переиначили смысл однотипного наименования. Географическую конкретику (Соединенные Штаты чего? — Америки) подменила политическая характеристика. Союз каких республик? Советских (отличных от обычных, “буржуазных”) и социалистических. И мало того. Сокращенное, разговорное название страны — Советский Союз — дало имя разноплеменным ее насельникам; они стали советским народом. Народ идентифицировался не по национальному либо географическому — по сугубо политическому признаку; такого прежде не что не бывало, такого просто не могло быть!
Идеология, само собой, стала краеугольным камнем экономики, военного дела, даже науки (“Кибернетика — продажная девка империализма”).
Здесь уместно вспомнить азы: любая идеология, как небо на плечах атлантов, держится на нескольких основополагающих идеях. Советская идеология в числе прочих опиралась и на идею дружбы народов.
Не буду толковать о том, что понятие дружбы народов умозрительно, говоря по-нынешнему, виртуально. Пускай себе! Требовалось опровергнуть обидное подозрение, будто “первое в истории” государство, где все-все должно быть абсолютно чистым и незапятнанным, унаследовало правовое неравенство разных национальных и конфессиональных групп и реальную разницу в уровнях их жизни. Надо было, кроме того, противопоставить ярлыку “Россия — тюрьма народов” убедительную и не менее хлесткую формулу; “дружба народов” — удачный, под каким углом на него ни взглянешь, ответ.
Раскрыть и воплотить яркую и хлесткую формулу в литературе значило, разумеется, без устали восславлять означенную дружбу. Но, чтобы дружить и соотноситься на равных, надлежало создать если не равенство, то хотя бы видимость его. Равенство в литературе невозможно без наличия литературы. Конечно, мудрено рассуждать о том, чего нет. Если литература — род словесности, воспроизводимой литерами, буквами1 , то в младописьменных языках ее не могло быть по определению. Мудрено, кто спорит, и все-таки возможно. Как? А делая вид, будто фольклор — это тоже литература, всерьез объявляя слагателей песен о Сталине Гомерами ХХ века. Подразумеваемый силлогизм элементарен. Гомер — это рапсод, странствующий певец. Ашуг, акын — азиатский рапсод. “Илиада” с “Одиссеей” — литература? Значит, и творения новых Гомеров — литература.
Сделать вид — уже полдела. Ну а главное, нужно было говорить о так называемых национальных литературах (словно существуют еще и безнациональные), говорить упорно, регулярно, по всякому поводу. В этом — и в этом тоже — заключалась партийная, государственная политика, такова была политическая линия.
Линия прочерчивалась отчетливо, неукоснительно. В центральных газетах и журналах, особенно литературных, отклики на произведения казахских и грузин-ских, азербайджанских и таджикских авторов публиковались наравне с откликами на русские книги. То был обязательный курс, изменить, а тем более отменить его… Да кому бы взбрело в голову менять орбиты светил? Я не знаю, подсчитывал ли кто-то где-то проценты (русские столько-то, националы столько-то), но некий баланс удерживался, можете не сомневаться. Пусть и не в каждом отдельно взятом номере, зато в полугодовом или годовом охвате — точно.
Журнал, где сейчас обсуждаются занятные эти материи, — порождение политического курса, политической воли. Он ее воплотил, овеществил. Он явился граду и миру как орган и как орудие дружбы народов. Издевайтесь, иронизируйте, но дело сделано, более чем полувековая традиция закрепилась. Интересоваться событиями и процессами, происходящими у соседей, стало для русской критики привычкой и даже потребностью. Да, меньше возможностей отслеживать эти процессы, тем не менее. Всегда проще судить о чем-то на собственном опыте. “Дружба народов” совместно с издательством “Текст” выпустила роман Гургена Маари “Горящие сады” в нашем с Нелли Мкртчян переводе; “Новый мир” удостоил его аннотации. В “Олма-пресс” издана книга стихов Севака Арамазда, переведенная Альбертом Налбандяном и мной (между прочим, с предисловием Юнны Мориц); “Литературная газета” поместила на нее коротенькую рецензию. Не так уж и мало! Про нас еще помнят.
Вопрос в другом. А в армянских журналах и газетах есть отклики на новые русские книги? Скорее всего, нет. Едва ли. Не вспомню ни одного.
Не усматривайте в этом демонстрацию суверенности: мы, мол, отныне сами по себе, нас ваши новинки не занимают. Уверен, причина не в умысле, но в инерции. Примерно то же самое происходило в советские десятилетия. Раз и навсегда заведенный порядок, согласно которому “старший брат” обязан был интересоваться делами “младших” и регулярно их освещать, этот порядок на последних отчего-то не распространялся. Никто не требовал от ереванских редакций держать читателей в курсе литературных событий России ли, других ли республик. Обязаловки по этой части не было, дружба народов укреплялась иными способами.
Любопытно, что местным издательствам полагалось выпускать по-армянски современных советских писателей, и среди переведенных — отнюдь не только секретари СП, лауреаты и т.д. Текущая проза переводилась, издавалась и читалась. Однако практически не рецензировалась. Упускался подчас и заведомо свой материал. У Фазиля Искандера, книга которого вышла в глухие 70-е по-армянски, немало колоритных героев-армян, один Богатый Портной чего стоит, а замечательный повод, обратившись к абхазским соотечественникам, уклониться помаленьку от них в сторону то ли собственно армянских, то ли общесоюзных коллизий, — нет, использовать его не спешили. Когда же надо было предпослать очередной русской книге предисловие, то никому не приходило в голову заказать его здешнему критику; предисловия тоже переводились. Инициатива наказуема? Не спорю. Но главное, не было соответствующих указаний, вот и традиция не сложилась.
Естественно, в статьях армянских критиков имена современных русских авторов экзотикой не были. Встречались и целые пассажи, посвященные им, и параллели; кругозор, умение подметить общие тенденции, поставить армянского писателя в интернациональный ряд — это, разумеется, приветствовалось. А чтобы, допустим, отрецензировать в ереванском журнале новую повесть Юрия Трифонова или Валентина Распутина — такого не было.
В качестве редкого исключения вспоминаю замечательное предисловие Гранта Матевосяна к сборнику “Рассказы и повести” Василия Белова, переведенному Арменом Ованесяном (1983). Я перечел его в только что любовно выпущенной издательством “Айагитак” посмертной матевосяновской книге “Перед белым листом”. Составленная Ф.Мелояном и А.Исояном книга представляет собой первую попытку собрать все статьи и заметки писателя из повременной прессы; касаются они самого широкого круга тем — общественной жизни, литературы, государственных задач, искусства; здесь этюды о писателях, и художниках, и режиссерах, и национальных деятелях, здесь острая публицистика и философские раздумья.
Перелистывая книгу, вы тут и там встречаете в ней имена русских писателей; это не только многократные упоминания Пушкина, Достоевского и особенно Льва Толстого (а еще Тургенева, Чехова, Горького, Мандельштама, Маяковского, Есенина, Бабеля, Платонова, Шолохова, Паустовского) — Матевосян то и дело вводит в разговор и своих современников. Нелишне, думаю, привести список упоминаемых им прозаиков (уверен, что неполный): Виктор Астафьев, Василий Белов, Андрей Битов, Сергей Довлатов, Зиновий Зинник, Анатолий Ким, Булат Окуджава, Валентин Распутин, Александр Солженицын, Татьяна Толстая, Василий Шукшин. Стоит, я думаю, присовокупить к этому литературному ряду ряд кинематографический: Довженко, Эйзенштейн, Чухрай, Бондарчук, Михалков. И, конечно, Тарковский. О Тарковском он взялся писать эссе ли, мемуар ли, написал, определю на глазок, около половины листа да так и не закончил…
Опускаю десятки западных авторов, упоминавшихся Грантом, а также грузинских, украинских, литовских, киргизских…
Матевосян, естественно, выдающийся писатель, однако выдающегося-то писателя таковым делает не в последнюю очередь искусство смотреть на вещи широко, ставить явления разного порядка в единый контекст, увязывать их между собой. Взгляните, в какие странные вроде бы цепочки включает Грант при разных обстоятельствах Ованеса Туманяна: Туманян—Толстой—Ксенофонт, Шекспир—Гете—Фирдоуси—Пушкин—Туманян, Швейцер—Нансен—Ганди—Туманян.
Когда молодому Матевосяну понадобилось иронически показать, что есть Армения в смысле территории, то сделал он это — наглядней некуда. “Писателю Антону Чехову наскучила его Москва, — сказано в рассказе “Прозрачный
день”, — он отправился через свою Волгу на свой Урал, а через Урал в Западную Сибирь, в свою Иркутию-Якутию, на Дальний Восток и по своему Амуру — на свой Сахалин. Поездил, побродил и с книжкой путевых заметок “Сахалин” вернулся к себе в Москву.
Писателю Деренику Демирчяну наскучил его Ереван, он отправился в путешествие к своему Сахалину — это заняло у него часа два; перебрался через Севанский перевал, спустился в Дилижанское ущелье, двинулся по нему, и как только ущелье обернулось долиной, <…> машина повернула к другому концу армянской земли — другой конец лежал часах этак в четырех пути. <…>
Спустя шесть часов Дереник Демирчян был дома.
— Мы объехали всю Армению. Побывали в стране Гугарк, и стране Котайк, и области Цахкот, и стране Большой Айрарат, и стране Сюник, и в Сисской области, и стране Ширак”.
Дело не в эрудиции, никакой такой эрудицией здесь и не пахнет, а в том, что факты русской и мировой литературы готовы в любую минуту сослужить писателю службу, не лежат они мертвым грузом в запасниках ума.
Мне приходилось уже говорить (“ДН”, 2002, N№ 7), как сложно сегодня в Армении познакомиться с русскими книжно-журнальными новинками. К этой беде добавилась и другая: не самые ленивые, не самые самодовольные люди стали порою рассуждать агрессивно — не могу прочесть, и не надо, не знаю, мол, и знать не хочу. Худо, конечно, да ведь агрессивность эта замешена на некоей обреченности. Наше размежевание в литературе и в целом в культуре зашло непозволительно далеко. Никакого касательства к политическому суверенитету (в последнее время, кстати, более декларативному, нежели реальному) такое размежевание не имеет. Одно другим не продиктовано. Зазор, угрожающий завтрашним армянским авторам ограниченностью, надо, пока не поздно, заполнять, а разрывы соединять и затягивать.
Как?
А вот, извините, российское посольство в Армении. Почему бы по примеру французского посольства не устроить в огромном его здании читальный зал или библиотеку с открытым относительно доступом? О том, что подписаться на полдюжины толстых журналов якобы не позволяет отсутствие средств, и слышать уже неловко. Посольства западных стран активно содействуют переводу своих литератур на армянский и постановке на армянской сцене своих авторов; российское посольство подобной инициативой ни разу не отметилось. Отчего бы не выделить одному из четырех армянских литературных журналов (“Артасахманян граканутюн”, “Норк”, “Нор дар”, “Гарун”) энную сумму, чтобы тот подготовил обзор современного состояния русской прозы? Дешево, но эффектно и вполне эффективно. Далее. В Ереване выходит — исправно и регулярно! — русскоязычный журнал. Российское посольство ни разу опять-таки не полюбопытствовало, каково живется редакции. Редакция, кстати, давно уже бьется над неразрешимой проблемой — как отправить часть тиража, хотя бы двести—триста экземпляров, в Москву, Ростов, еще несколько городов. Увы. Да что там, посольство ни разу не пригласило редактора “Литературной Армении” на свои мероприятия и приемы.
Мне возразят: армянское посольство в Москве ведет себя ничуть не деятельнее. Никого не оправдывая, сошлюсь на вышеприведенную цитату из матевосяновского рассказа. Сравните масштабы, задумайтесь о потенциале.
1 Вот и по-армянски существительное литература восходит к глаголу писать.