Заметки о литературе 90-х
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2005
Размышляя о судьбах литературы, мы, наверно, должны начать с того, что значит литература для общества, какое место она занимает в сознании современных людей. Можно сколько угодно ругать вульгарный социологизм, партийность и т.п. Но все-таки признаем: отношение общества к литературе очень много значит для нее. И приходится констатировать, что в наших обществах — то есть в России, Армении и в других республиках бывшего Союза — атмосфера вокруг литературы и в самой литературе резко, принципиально изменилась.
В конце 80-х и в самом начале 90-х мы все были в восторге от той свободы, которую получила литература. И вполне резонными выглядели надежды на расцвет, ибо думалось, что для нормального функционирования литературы нужна прежде всего свобода, а таланты всегда найдутся. Но оказалось: свобода — отнюдь не самое главное и она ценна лишь в определенных условиях. В Армении эйфория прошла очень быстро. Резко упали тиражи книг, даже классиков, продававшихся раньше десятками тысяч экземпляров. Скажем, если первые тома академического собрания сочинений Туманяна выходили тиражом в 75 000 и тут же расходились, то последние тома выходили в 500 экземплярах — и не раскупались.
О современниках нечего и говорить. И выходило книг очень мало. Государство практически полностью отказалось от забот о книгопечатании. Литература в одночасье стала делом частным, авторов и читателей. И дело не только в финансах. С одной стороны — сохранялась тревога за судьбы литературы: все-таки армянское общество веками придавало литературе очень большое значение. Рассуждали о смерти литературы, искали причины, задавали недоуменные вопросы писателям, призывали спасать литературу. А с другой стороны — литература-то вроде никому уже стала и не нужна. Написал писатель книгу — ну пусть сам и напечатает, распространит, если это нужно ему и его читателям.
Крайности постепенно сгладились. Но стало ясно, что начинается новый этап в развитии армянской литературы, мало чем похожий на предыдущие. Атмосфера вокруг нее менялась резко и кардинально. Изменение внешнего бытия литературы находило свое продолжение и подтверждение во внутренней жизни литературы, ее содержании и структуре. Литература не хотела и не могла быть учителем жизни, активным и заинтересованным откликом на проблемы общества. А мы привыкли к этому. Мы хорошо помнили слова Евгения Евтушенко о том, что поэт в России больше, чем поэт, и знали, что то же самое можем сказать о своих поэтах и писателях. Мы привыкли прислушиваться к слову писателя. Но в начале 90-х литература явно переставала быть чем-то общественно важным, и новые власти делали все, чтобы подтвердить это впечатление.
Новая литература совершенно не хотела брать на себя ответственность за нравственное состояние общества. Это была усталая, разочарованная литература, точнее — литература усталых и разочарованных людей. Популярным и модным литературным героем становился своего рода человек из подполья. Во всяком случае, именно из психологического подполья смотрел этот человек на все то, что творилось в жизни.
Не случайно одним из самых читаемых авторов последних полутора десятков лет стал Гурген Ханджян. Его герой — человек, отвергнувший общество. Не социалистическое, не капиталистическое — любое. Это человек, глубоко, можно сказать, онтологически разочарованный. Все институты общества вызывают у него отвращение. Человек нравственно болен, болен неизлечимо. Один из романов Ханджяна называется “Больница”. Больница выступает здесь своеобразной моделью мира. Все ее обитатели страдают тяжелыми недугами — скорее, впрочем, душевными, нежели телесными. Тяжелое сочинение, насыщенное многочисленными подробностями подпольного, не освещенного бытия человека, его самых низменных инстинктов. К изображению этих инстинктов Ханджян питает слабость.
Вот и последний его роман — “Садись в поезд «А»” — изобилует детальными описаниями человеческих пороков, особенно из области секса. У многих читателей это вызывает резкое неприятие — вполне понятное и объяснимое, особенно у читателя армянского, привыкшего к совершенно иной литературе. На страницах газеты “Гракан терт” (нашей литературной газеты) идут настоящие баталии вокруг этого романа. Но Ханджян уже утвердился в современной армянской литературе. Молодые читатели с пониманием воспринимают его книги.
Ханджян уловил характерные черты современной жизни. Все осточертело: и общество как таковое, и то, что составляло смысл жизни многих поколений. Идеалы и лозунги стали пустыми оболочками, лишенными содержания. Герои Ханджяна выступают против этой пустоты. Это бунт отчаявшихся людей. Бунт без определенных целей, который больше разрушает, чем созидает. Но эти отчаяние и бунт — реальность нашего времени. Показывая эту реальность, Ханджян отказывается от того, что мы раньше называли эстетическим идеалом, — потому что реальная жизнь разрушила все идеалы. Можно сколько угодно осуждать его героев и его самого. Можно указать на то, что его герои — нравственно больные люди (чего он и не скрывает). Вполне обоснованно можно утверждать, что сама эта литература — больная литература (вероятно, автор будет против такого определения). Но вот что нужно понять: это — больная литература больного времени. В такое время мы живем. Самыми высокими вершинами в литературе для меня остаются Туманян и Толстой. Но писать так, как писали они, сегодня уже, к сожалению, невозможно.
Важно осознать и то, что Ханджян не одинок в сегодняшней армянской литературе. Он самый талантливый из тех, кто показывает дно жизни и души человека. Но можно говорить о целом поколении прозаиков и поэтов, сосредоточенных на изображении порочной физиологии человека. Среди них тоже есть одаренные люди. Скажем, поэт Виолет Григорян. Ее поэзия вызвала бурю негодования. Помню разъяренную читательницу, которая в дни писательского съезда искала Виолет, чтобы наказать за “нехорошие стихи”. Виолет Григорян, скорее всего, переигрывала, показывая в своей поэзии неэстетичные стороны человеческого существования. Но она приносила в поэзию реальный пласт языка и жизни. Сама литература в целом перестает быть эстетическим (прекрасным!) явлением человеческого духа…
Мы продолжаем судить литературу с позиций XIX и первой половины XX веков. Тогдашние критерии близки моему сердцу. Лучшие читательские впечатления моей юности связаны с “Оводом” и романом Н.Островского. Но Этель Лилиан Войнич и Николай Островский и их герои имели идеалы, знали, за что борются, и были готовы принести себя в жертву во имя этих идеалов. Идеал, как сказал бы современный литератор, был стержнем их духовной структуры. Но мы не можем требовать того же от героев Ханджяна или Григорян. Точнее — мы-то можем, но они не способны нам предложить ничего в этом роде. Неоткуда взять…
Очень часто мы этого не учитываем.
В поколении 90-х есть писатель, возможно, менее популярный, о котором пишут сравнительно немного, но творчество которого достаточно глубоко и серьезно. Я имею в виду Левона Хечояна (русский читатель знает его по публикациям в “Дружбе народов”). Трудно прямо и однозначно связать его с каким-то литературным течением XX века. (Ханджяна — для сравнения — не без оснований связывают с экзистенциализмом.) Пишет он о людях тяжелой судьбы, которые живут как-то судорожно, напрягая последние свои духовные силы.
Хечоян приобрел известность после публикации исторического романа “Царь Аршак и Драстамат Кастрат”. Трагический сюжет, взятый из, возможно, самого трагического периода армянской истории — IV века и не единожды разработанный в нашей прозе. Второй его роман — “Черная книга, тяжелый жук” повествует о что ни на есть современных событиях: о карабахской войне и судьбах людей, так или иначе связанных с этой войной. В свое время, в самый разгар карабахских событий, многие недоумевали, почему о них так мало пишут. Вспоминали те времена, когда национально-освободительная война вдохновляла лучших армян-ских писателей. А тут — почти полная тишина. До нас с трудом доходило, что
война — любая, даже национально-освободительная — окончательно потеряла романтичность. Общество само избавилось от романтики. Война воспринимается как трагедия, нечто абсурдное, навязанное обстоятельствами. Хечоян был на фронте, знает войну изнутри. И показывает ее страшную реальность. Такое отношение чем-то сродни “лейтенантской прозе” 60-х о Великой Отечественной войне. Но в романе Хечояна все мрачнее. Он — из другого поколения, его мироощущение куда более трагично. Гниющие трупы, голодная жизнь в стужу и в слякоть, жестокость, которая диктуется обстоятельствами, — эта трудная, беспросветная жизнь не имеет отношения к романтике. И это фон, на котором разворачиваются события частной жизни главного героя.
А частная жизнь не менее трагична, чем жизнь на войне. Накал темных страстей настолько высок, что каждый из героев вот-вот может (должен) сойти с ума. И многие из них живут в каких-то других измерениях, бегут из семьи, годами враждуют… Истинно “бремя страстей человеческих” — тяжкое бремя. Все еще обостряется отголосками межнациональных проблем — герои романа живут в многонациональной среде.
Это собственное мировидение Хечояна. Мировидение человека, живущего на стыке двух веков и тысячелетий, когда все идеологии, обещавшие улучшение человека, потеряли силу и убедительность и опять осталась голая правда неизменного человеческого характера. И что очень характерно — читая этот роман, все время думаешь о глубочайшей честности и искренности писателя, который знает многие тайны человеческого существа и не хочет скрывать от читателя эти тайны, как бы тяжелы они ни были. У читателя и на минуту не возникает сомнения в художественной достоверности хечояновского мира. Повествование от первого лица, от лица главного героя — лишь еще одна составляющая деталь, дополняющая это впечатление. Со временем, вероятно, забудется автобио-графичность многих реалий романа (герой-повествователь — писатель, участник карабахской войны, родом из тех же мест, что и Хечоян). Но сегодня это обстоятельство, несомненно, усиливает впечатление искренности.
И еще один элемент художественной установки Хечояна в этом романе — серьезность взгляда, полностью вытекающая из его трагического мировидения. Его взгляд на мир не допускает ни иронии, столь распространенной в современной литературе, ни юмора, исчезающего из литературы. Оно требует именно той серьезной сосредоточенности, которую читатель находит в романе.
Можно ли говорить о поколении 90-х в том смысле, в котором мы говорили о поколении 60-х? Вряд ли. Литература людей, пришедших в литературу в 90-е годы, очень разнообразна. Главное — здесь нет тех общих мотиваций и ценностей, которые связывали очень разных писателей 60-х. Тогда молодых литераторов сплачивало нечто глубинное, несмотря на все подчас очень острые, принципиальные разногласия, бесконечные дискуссии “деревенщиков” и “урбанистов” и т.д. Определяющими были борьба против окаменевших литературных канонов и поиски новых путей развития литературы. В этом и деревенщики, и урбанисты, и все прочие были едины и сознавали общественную значимость своих поисков и своей борьбы. И — что очень важно — имели заинтересованных читателей, следивших за их творчеством, т.е. общественный интерес к литературе.
О поколении 90-х ничего подобного сказать нельзя. Уже одно отсутствие внимания со стороны общества само по себе создавало совершенно иные условия для работы писателей, общество как бы загоняло их в свои “подполья” или убежища. Говорить о неких объединяющих целях или едином поиске здесь не приходится.
И все-таки было бы неточно говорить о полном отсутствии общих черт. Поколение 90-х объединял и объединяет кардинально изменившийся взгляд на жизнь, на человека. Быть может, впервые наша литература сосредоточена в основном на пороках и темных страстях, а не на светлых сторонах человеческого существа. С одной стороны, это остаточная реакция на официальный оптимизм советских лет. А с другой — эхо процессов, которые происходили в мировой (западной) литературе в течение всего XX века. В советские времена казалось, что мы действительно идем другим путем и наши с Западом пути вряд ли пересекутся. Но пересеклись. Со старым обществом ушли и старые предрассудки — и всеобщее разочарование, потерянность перед лицом глобальных проблем, душевный мрак потоком хлынули в литературу бывших советских народов, секс и насилие оккупировали ее, возможно, прочнее, чем западную: духовные последствия развала СССР наложились на процессы, которые давно уже шли в мировой литературе. Кардинально перестраивался образ человека — исполненное веры отношение к нему уступало место неверию в его духовность, литература все больше сосредоточивалась на исследовании низменных инстинктов и мрачных страстей.
Полное отсутствие пафоса, подчеркнутое внимание к тем сторонам бытия, которые прежде игнорировались, вызов, брошенный уже не обществу, а всей сложившейся системе нравственности, жажда безграничной свободы (которая именно из-за своей безграничности становится бессмысленной) — достаточно характерны для современной армянской литературы. Конечно, за всем этим улавливается какое-то, может быть, даже безотчетное, желание жить спокойной, во всяком случае, своей, а не навязанной обществом жизнью. Но в этом желании трудно видеть нечто большее, принципы, идеалы. Они как раз и не нужны.
Все это говорится о писателях, вошедших в литературу в 90-е или в конце
80-х годов. Но, чтобы иметь полную картину армянской литературы последних
10—15 лет, мы должны обязательно учесть творчество тех писателей, которые вошли в литературу в предыдущие десятилетия.
Часть прозаиков-шестидесятников продолжали активно трудиться. Назову Перча Зейтунцяна, Рубена Овсепяна, Зорайра Халафяна, Норайра Адаляна, добавлявших ценные штрихи к общей картине литературы. Русские читатели по советским еще временам помнят этих писателей. Впрочем, не только по советским. Недавно Ваагн Григорян (из младших шестидесятников) опубликовал повесть “Душа птицы”, которая была очень хорошо принята в Армении и переведена и напечатана в “Дружбе народов”. Единственное, что я хотел бы добавить, — именно они во многих своих исканиях явились непосредственными предшественниками писателей 90-х. Но, с другой стороны, перелом, происшедший в конце 80-х, был настолько крутым, что хочется больше говорить о разрыве, чем о преемственности.
Активно работает еще одно, как бы “промежуточное”, поколение. Среди этих писателей много весьма талантливых — Рафаэль Наапетян, Ваан Тамарян, Ваан Сагателян. В последние годы армянские читатели с интересом следят за творчеством Давида Мурадяна, прозаика, который остро чувствует боль прощания со всем тем, что безвозвратно уходит или уже ушло из нашей жизни.
В поэзии 90-х взаимоотношения поколений были сложнее. Новые поэты, несомненно, в чем-то продолжали традиции поэзии 60—70-х. Но в отличие от прозаиков не смогли создать такое качество, которое дало бы право говорить о поэзии 90-х как о состоявшемся явлении. Были одаренные молодые люди, но очень мало было хороших стихов. И читатели продолжали читать Аревшата Авагяна, Артема Арутюняна, Размика Давояна, Давида Ованеса, Генриха Эдояна, Юрия Саакяна, Армена Шекояна, Овика Овеяна. Эти поэты, которые приобрели известность еще в 60—70—80-е годы, очень активно работают, выпускают новые сборники (правда, кое-кто из них уже печатает свое “Избранное”). Ощущение истинной поэзии, свежести и новизны дают именно произведения этих поэтов. Скажем, у двоих из них — Ованеса Григоряна и Армена Шекояна — недавно вышли книги, и, слава богу, интересные, живые, новые. Это поэты, очень современные не только по внешнему рисунку стихов, метафоричности, но по самому мировосприятию. Естественно, они очень разные. Трагичность и ирония взгляда современного интеллигентного человека, некоторая доля элитарности, раскованный стих, не признающий почти никаких старых правил метрики, отличают Ованеса Григоряна. Армен Шекоян, напротив, предпочитает подчеркнуто традиционный стих, броские рифмы, ритмику классического стиха. И взгляд его лирического героя на жизнь не только не элитарен, но подчеркнуто прост. Но это не простоватость, а душевная простота. Шекоян широко использует городской жаргон (возможно, он иногда впадает в крайность упрощения). Он создает образ современного городского жителя, играющего в покер, дружащего с представителями самых разных слоев общества, со стороны и с глубочайшим недоверием оценивающего политиков и политику. И — что очень интересно — этот друг бомжей легко и свободно обыгрывает цитаты из классиков, вплетает в иронический контекст целые четверостишия. Это, по моим впечатлениям, очень современная поэзия, в ней — душа современного человека, ждущего участия, ищущего любви и теплоты. Герой Шекояна готов отдать свою любовь людям, но они не хотят любви, им не нужны возвышенные чувства…
В этом пункте и смыкаются творческие векторы двух очень разных поэтов. Вот эти поиски и это разочарование, напоминающие поэзию и настроения начала
XX века, но более онтологичные, более кардинальные, свойственны литературе младших шестидесятников и писателей, вошедших в литературу в 70-е годы, чье творчество — очень важная составляющая литературы периода независимости.
Пытаться дать общую картину литературы целого десятилетия — дело неблагодарное. Обязательно какие-то важные штрихи не войдут в эту картину, и субъективности в размышлениях о литературе никак не избежать. Особенно раздражает перечисление авторов с обязательным “и т.д.” в конце. Но в обзорной статье дать более-менее полную характеристику каждому из них невозможно.
И все-таки интересно размышлять о литературе эпохи такого кардинального перелома, каковым стали для народов бывшего Союза 90-е годы.
Здесь сопряжено два момента.
Литература не умерла, как казалось в самые первые годы независимости. Если я более-менее ясно очертил картину, то читатель должен заметить, что в армянской литературе сейчас царит атмосфера оживления и поисков, что пишутся (и — что не менее в этих условиях важно — печатаются) весьма интересные и разные книги и поэзии, и прозы (и в области драматургии тоже появились новые интересные имена). Союз писателей Армении вышел из спячки, делает очень многое для оживления литературной жизни и поддержания в обществе интереса к литературе.
Но влияние литературы на умы людей, на общество в целом резко ослабло. Ни одно из перечисленных и не названных произведений не стало заметным событием в жизни общества. Книги обсуждаются в узких кругах любителей (их мизерные тиражи вполне удовлетворяют существующий спрос). И в жизни армян после десятилетий и веков почитания литературы это воспринимается как слишком резкий перелом, последствия которого нам еще непонятны.