Роман. Перевод Соны Бабаджанян. Вступительная заметка Агаси Айвазяна
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2005
Длительное время, пожалуй, на протяжении веков, армянский писатель пребывал в замкнутом круге национальных забот, в своего рода кольце окружения. Выход за границы этого кольца был равнозначен утрате изначальных истоков, средоточия внутренней сути, той основы, из которой образуется каждая клетка большого тела человечества. Живая литература говорит на живом языке. Живой язык предполагает наличие страны, государства, единство народа, устремленность души… Литература, лишенная своей страны, теряет свои основы, язык ее умирает. Эта опасность всегда преследовала армян. Так что явление кольца, будучи для творца своего рода писательски-эстетическим компромиссом, было оправдано нашей исторической судьбой.
Сегодня, когда более или менее обозначились контуры страны Армении, постепенно набирает ход стремление вырваться за пределы этого кольца. Роман Ваграма Мартиросяна “Оползни” с его биологически национальной архитектоникой — именно на этом пути. Ослабив кольцо, он стремится взять на себя более емкий и инородный груз — груз обобщенного человека. Хотя и тут есть свое кольцо, но окружность его имеет более широкий охват. Оно заключает в себе нравственность человеческого существа, нормы его бытия.
Роман “Оползни” занимает свое особое место в нашей сегодняшней литературе.
Агаси АЙВАЗЯН
1
Перед тем как выйти из дому, я взял с пианино газету “Пост” и еще раз просмотрел приглянувшееся мне объявление.
“С целью создания семьи познакомлюсь с высоким, красивым, порядочным мужчиной до 35 лет, без комплексов, материально обеспеченным, с высшим инязовским образованием. Мне 21, рост — 170, обаятельная, стройная, высшее инязовское образование, проживаю с родителями. Лиц, не имеющих серьезных намерений и не собирающихся в ближайшее время переезжать на СУШУ, — просьба не беспокоить”.
Объявление было размещено под рубрикой “Мини-рынок”, в колонке “Знакомства и контакты”. Я закрыл глаза и попробовал затвердить наизусть заголовки. Несколько раз пробормотав про себя: “мини-рынок, мини-рынок, мини-рынок”, “знакомства, контакты, анекдоты”, “знакомства, контакты, анекдоты…”, я открыл глаза и обнаружил, что “анекдотов” там никаких и не было. Тут мне снова бросилось в глаза мое собственное объявление, которое было помещено на той же странице и могло, в свою очередь, заинтересовать обаятельную и стройную незнакомку:
“Ищу порядочную, домовитую, красивую спутницу жизни до 23 лет, без комплексов, 165—170, способную и склонную иметь детей. Наличие высшего инязовского образования обязательно. Я симпатичный, высокий (185 см), преуспевающий бизнесмен без вредных привычек, имеющий возможность переезда на СУШУ. Высшее иноязовское образование, широкий круг интересов, покладистый характер. Родителей, братьев и сестер, а также генетических заболеваний не имею. Холост, 24—35 лет”.
Неопределенность возраста могла, конечно, подпортить общее впечатление от объявления, но я надеялся, что это сойдет за опечатку. Дело в том, что, долго прикидывая, какой же возраст все-таки написать, я в результате по рассеяности оставил в тексте обе цифры.
Было около десяти или одиннадцати утра, дома пока все спали. А мне пора было выходить по своим делам да еще заглянуть в “Пост” и забрать оттуда отклики на мое объявление. Уже в коридоре мое внимание привлекло еще одно объявление, которое показалось мне очень заманчивым:
“Здоровый, некурящий десятилетний мальчик, имеющий первые места в очередях всех зарубежных консульств, ищет деловых родителей 35—40 лет с целью переезда на СУШУ. Кандидаты должны обладать крепким здоровьем и иметь пятилетний супружеский стаж. Оставьте свои данные в редакции газеты «Пост»”.
2
Вероятно, сработал инстинкт: в лифт я не сел. Хотя за день до этого он исправно работал и причин для опасений, казалось бы, не было. Сколько я ни видел это по телевизору или же слышал от других, все-таки мне стало как-то жутковато, когда со второго этажа я вышел прямо на улицу.
Первый этаж нашей многоэтажки поглотили Оползни! Сгинули продуктовый магазин и лавка запчастей. Исчезли мусорный бак и полуподвальная квартира с отдельным входом. Исчезло даже Геологическое общество, недавно переехавшее к нам из центральной части города.
Удивительно, что дома мы ничего не почувствовали. Видимо, Оползни совпали со скандалом в соседней квартире. А мы, чтобы заглушить его, врубили телевизор на полную катушку и гул, сопровождающий Оползни, видимо, приняли, за крики соседей.
В соседних пятиэтажках жители первых этажей уже успели выставить в окнах автозапчасти и продукты. Тут же, как бы невзначай, объявились участковый, местный авторитет и налоговик. На объявлениях о продаже квартир, приклеенных к стеклам, старые цены были перечеркнуты и выставлены новые, более высокие, с расчетом на то, что квартиры теперь можно переоборудовать в магазины.
Я решил отложить все дела и заскочить на Квартирный рынок, чтобы внести соответствующие изменения в свое объявление. Продается квартира уже не “9/14”, то есть — на девятом этаже четырнадцатиэтажного здания, а на восьмом — тринадцатиэтажного. Надо бы еще и цену скостить процентов на пятьдесят и отметить, что здание оползневое. Хотя старожилы все были в курсе, что в столице тринадцатиэтажек раньше не имелось, но иногородним покупателям подобное уточнение не помешало бы.
Было довольно холодно, но машину брать не хотелось. Гараж находился не ближе, чем Квартирный рынок, да и мотор моей подержанной иномарки в прошлый раз никак не хотел заводиться. Так что предстояло выбирать между ветхим трамваем и получасовым топаньем пешком.
Дойдя до перекрестка, я взглянул на остановку. Там не было ни души, стало быть, трамвай только что ушел. Пока появится следующий, наверняка стукнет полдвена-дцатого, мэр заснет у себя в кабинете, и все трамваи, проезжающие мимо мэрии, прекратят свое движение до четырех тридцати утра.
Улицы были довольно пустынны, и редкие прохожие шли в том же направлении, что и я, к Квартирному рынку. Из открытого окна доносились звуки музыки — кто-то наигрывал на пианино популярную песенку:
Под ногами все течет,
Веселись, гуляй, народ!
То ли инструмент барахлил, то ли пианист был никудышний, но мелодия все время обрывалась на одной ноте.
Я закурил, порадовался тому, что нет ни снега, ни гололедицы, и, прикидывая в уме, куда я успею дойти, пока не докурю, принялся отсчитывать шаги.
По дороге ту же песню распевал какой-то мальчишка, потом пару раз я услышал ее в исполнении каких-то баб, в остальное же время я сам мурлыкал ее себе под нос. Ровно на 1453-м шаге ряд зданий по правую сторону резко оборвался и передо мной предстал Квартирный рынок.
Рынок располагался на раскинувшемся над ущельем мосту Победы, на самом удобном для него месте. И от центра недалеко, и равномерно удален от окраин. К тому же мост был невысокий, и с него хорошо просматривались обмелевшая река и каменистые склоны. А это было очень важно, поскольку, к радости горожан, не все дома, унесенные Оползнями, пропадали бесследно. Часть из них оползневые потоки выбрасывали в ущелье. По склонам медленно, но неуклонно скользили вниз обломки стен, мебель, одежда, посуда. Порой попадались даже уцелевшие комнаты, а нередко и целые квартиры. Все это, толкаясь, ползло по обмелевшему руслу, и можно было, не отрываясь от торговли, следить за тем, что сползает со склонов и скользит под мостом.
Следовало все время быть начеку, потому что ущелье всегда было полно народу. Люди рыскали в поисках своего имущества, драгоценностей или родственников, многие попросту копались, ища, чем бы поживиться в грудах чужого добра.
Конечно же, все возмущались тем, что река не очищается от хлама. Ущелье было завалено обломками пианино и сотнями тысяч книг, но, глядишь, и какому-то счастливцу удавалось-таки откопать свое добро. Более удачливые в числе первых находили свои квартиры и обживали их прямо в русле реки. Ну а дома настоящих счастливчиков сползали со склона и, застряв между скалами, повисали над ущельем. Их владельцы фактически приобретали квартиру в более престижном районе, кое-кто даже расширял жилплощадь за счет ущелья.
Впрочем, удача тех, кто обосновывался в русле реки, была кратковременной. Непрестанный поток железобетонного хлама уносил их жилища к государственной границе. Лишившись последнего крова, они вынужденно возвращались в ущелье и селились в лачужках, сооруженных из обломков пианино.
Меня же все это пока мало волновало, так как в запасе у нашего здания имелось еще целых семь этажей.
3
Из огромной цистерны прямо у моста Победы торговали жидким газом, семечками и пирожками с картошкой. Горячие пирожки привлекали озябший народ, хоть от них и несло дешевым подсолнечным маслом. Несмотря на то что я и сам прилично замерз, покупать их я не стал. Терпеть не могу вытирать руки о деревья. То ли дело семечки, но сейчас я был не в том настроении.
Я уже смешался с толпой, когда передо мной возник тип лет двадцати пяти. На его плечи была накинута дамская соболья шуба, пальцы украшали толстые золотые перстни.
— Хочешь, провожу? Чуть что, я за тебя постою,— глядя на меня в упор, предложил он.
— Не лезь, сейчас моя очередь,— вмешался небритый мужик, игриво поправляя на плечах каракулевую шубу.
В руках у него была связка использованных писем, а за ним плелись пацаны, которые с отсутствующим видом пялились по сторонам.
— Если что — свистните, я сам могу вам на подмогу прийти,— бросил я в ответ.
Хоть я и был один, тон мой их насторожил. И это подтвердило, что это были всего лишь торговцы мехами, а в телохранители записались между делом.
— Эй ты, полегче,— сказал двадцатипятилетний,— не хочешь, так не хочешь.
А может, тебя кольца заинтересуют с настоящими камушками?
Я помотал головой.
— Возьми тогда использованные письма, по дешевке отдам,— потряс передо мною связкой небритый, толкая приятеля локтем.
— Письма возьму, если свежие,— согласился я, чтобы не связываться с их шестерками, которые потом могли поймать меня где-нибудь по дороге и устроить темную.
— Из первых рук,— радостно заверил меня небритый,— никто еще не жаловался.
Я отдал ему всю имеющуюся мелочь и купил пару объявлений для знакомств и потрепанное любовное письмо. Но по странной случайности шагов через двадцать я почувствовал, что за мной следом идет настоящий телохранитель. Возможно, из числа тех, кого хозяева, спешно уезжая на СУШУ, оставляют дожидаться вьездной визы. Такие бесплатно охраняли прохожих в людных местах, чтобы не терять форму.
Я благополучно прошел еще шагов тридцать, а потом бросил взгляд на стоявшую полукругом многочисленную группу.
— Отличная квартира! В самом центре города! За бесценок!— кричали они наперебой.
Группа выискивала простаков, особенно деревенских, чтобы затащить на какую-нибудь развалюху, и потом силой заставляли лохов купить ее втридорога. А если те начинали рыпаться, то их попросту избивали.
— Купи квартиру, а там и посидим где-нибудь вместе, отпразднуем! Эй, кому говорят!
Телохранитель заслонил меня собой, и я, прикинувшись, что меня заинтересовало какое-то объявление в сторонке, оставил группку позади. А объявление это действительно заслуживало внимания. Представляла его целая семейка. Муж вывесил у себя на груди описание домашнего адреса, жена — план квартиры, у сына было описание ремонта, а у дочки — список мебели. Обилие сведений, по всей видимости, привлекало к семье немало клиентов, поскольку неподалеку околачивался и местный карманник.
Столб, на котором было приклеено мое объявление, я нашел без труда, потому что он был перекошен в сторону проезжей части. Правда, из-за своей заметности он полюбился многим, и объявления на нем быстро перекрывали друг друга. Мое объявление, приклеенное неделю назад достаточно высоко, уже представляло собой только обрывок из двух строк:
двухкомнатная, переделаная в пятикомнатную,
лифт, вода, железные двери, 9/14.
Встав на цыпочки, я переправил 9/14 на 8/13. Потом мелкими буквами добавил в свободной части соседнего объявления: “Две кладовки, закрытый балкон, огород
2 х 3 м” и приписал адрес, цену и номер своего телефона. Перечеркнув слово “лифт”, часть которого уже ушла под землю, я вспомнил, что надо бы предупредить домашних, что первый этаж нашего здания ополз и в лифт садиться ни в коем случае нельзя. Но звонить сейчас было неоткуда — сотовый мой из-за неуплаты теперь мог только принимать звонки, а что до уличных автоматов, то их распотрошила местная ребятня в поисках медного лома.
Когда я оглянулся, телохранителя моего рядом уже не было. Я решил, что он разочаровался во мне, угадав по моему обьявлению, что живу я в оползневом здании, но выяснилось, что он греется у небольшого костерка, разведенного из обломков пианино. Возле костра сидела еще и старуха, торговавшая шерстяными носками для озябших клиентов.
Торчать здесь уже было незачем, и оставалось лишь обойти часть моста, где красовались объявления о недостроенных домах. Шансов на покупку квартиры у меня теперь не было, даже если бы мне удалось продать свою оползневую, но кое-какие варианты по обмену на недостроенную, в приципе, светили.
Вскоре по Рынку было уже не пройти. Покупатели с трудом протискивались сквозь тесные шеренги продавцов. Благодаря телохранителю я умудрился беспрепятственно пройти до нужного мне места, сорвал со столбов пару язычков с телефонными номерами и переписал объявление с груди какого-то пузатого типа.
4
От Квартирного рынка шло две дороги. Левая вела к Церкви и площади Статус- Кво, правая — к Дому Тоста, моему офису, и редакции газеты “Пост”. Я шагал по левой стороне, и это, казалось, было знаком, что надо бы зайти в Церковь и поставить свечку за то, что утром я не сел в лифт. Но, порывшись в карманах, обнаружил, что мелочи моей не хватит даже на старушечьи, неосвященные свечки. Правда, при мне имелась валюта, но в Церкви бы мне ее не обменяли, обменного пункта там не было, и я свернул в сторону Дома Тоста, чтобы слегка поднять себе настроение.
Дом Тоста располагался в бывшей Общественной бане. Спустя год после того, как революция смела общественную формацию, директор бани был убит при невыясненных обстоятельствах, и замдиректора по части намыливания и массажа втихомолку приватизировал заведение. Не тратясь на ремонт, он поместил в одноместных кабинках безработных ювелиров, а номера побольше превратил в ларьки, где втридорога продавались изделия, приобретенные у ремесленников за бесценок. Общий же зал, где он обычно выпивал с дружками до поздней ночи, переоборудовал в Дом Тоста, чтобы превратить застолье в бизнес и самолично в качестве тамады руководить этим делом.
Вот уже восемь лет как никто здесь не мылся, но запах бани все еще не выветрился. Застоявшейся сыростью особенно сильно несло от простыни, видимо, в бытность свою служившей полотенцем, а ныне накрывающей коричневый учениче-ский стол — единственную в предбаннике мебель. Стол служил для приема заказов на тосты, а также обмена валюты, которая производилась нелегально, из-за чего деньги хранились в картонной коробке из-под дорогой обуви.
Когда я вошел, у стола стояли женщина в черном и пацан лет семнадцати. Их данные, очевидно, уже заполнили, так как шло обсуждение тостов.
— За такие деньги вы можете заказать разве что тост “За дорогих соседей!” или, в лучшем случае, “За встречу!”, — говорил прыщавый сотрудник в белом халате с деревенским выговором.
— Но мне нужно “За зеленую дорогу в жизни!”. Сынишка в этом году заканчивает школу, а отец у него помер, некому за это выпить,— уговаривала женщина.
— Ладно, так и быть, на этот раз я выпишу вам билетик, но только на ускоренный тост,— сделал пометку на билете сотрудник, заметив, что у меня не хватит терпения торчать в очереди.
Сам я заказал тосты “За прочность домашнего очага!”, “За нашего хорошего друга!” и “За доброе здоровье!”. В награду за крупный заказ я получил ускоренный тост “За наш многострадальный народ!”. Продиктовав биографические данные, я обменял валюту, заплатил за тосты, купил телефонный жетон и подошел к висевшему на стене автомату. Сперва я набрал номер своего высокопоставленного друга, который обещал пристроить меня на хорошую должность. Номер был занят, и я позвонил домой. Наблюдая за входом в Застольный зал и ковыряя пальцем в штукатурке, я ждал
гудка — линия нашей АТС была паршивой. Мать и сын стояли, дожидаясь своей очереди, прислушиваясь к произносимому за дверью тосту. Вскоре дверь распахнулась, и из зала вышла молодая пара, очевидно, новобрачные. Выглядели они вполне довольными, хотя и несколько смущенными. Хозяин слыл в городе бабником, и мужчины старались не ходить сюда с женами. Впрочем, Дом Тоста имел и свои преимущества, здесь всегда можно было услышать тост на любой вкус, к тому же в профессиональном исполнении. Да и обходилось это намного дешевле любого ресторана.
Я наконец дозвонился — трубку взял мой двенадцатилетний сын. Голос у него был радостный, видимо, от всего этого ажиотажа вокруг Оползней, а может, и оттого, что я не сел в лифт. Он недоумевал, что в передаче “Мир недвижимости” представили старые данные о нашей квартире, хотя до этого в новостях сообщили об исчезновении первого этажа.
“Это мы должны им сообщить об изменении наших условий, а так им наплевать,— объяснил я ему.— А чем вы заняты?” Он ответил, что Кукла спит, сестра жует жвачку, а сам он, как я уже догадался по чавканью, ест купленный мною торт. Потом он рассказал, что Оползни настигли жителей первого этажа спящими. Спастись удалось только тридцатилетнему братку, который в это время, как всегда, сидел с дружками во дворе на корточках. Этот уже поднял на уши все здание — не подбросило ли волной Оползней что-нибудь из их имущества на верхние этажи, и просил у всех приюта на неделю, пока их квартиру не вынесет в ущелье. Но какой дурак не знает, что в лучшем случае раньше двух-трех месяцев из-под земли ничего не выползает?
Я спросил сына, чего ему принести, и он, как всегда, ответил: настоящую тачку. А я, в свою очередь, предупредил, что один я имею право называть жену Куклой, а дети только — мамой, или же по полному имени — Кукла-Жена-3-217. Замечаний мой сын не выносил и тут же повесил трубку. Не успел я рассердиться, как дверь Застольного зала открылась и вышли растерянная мать и очень довольный собой сын.
5
Правую стену Застольного зала занимали окна с толстыми зелеными стеклянными плитками, покрытыми с внутренней стороны мелкой металлической сеткой. Слева выстроились в длинный ряд палки душев с резко согнутыми, как засохших подсолнухов, головами. Их разделяли друг от друга отделанные белым кафелем перегородки высотой в человеческий рост. Кафель местами выпал, обнажив глухие бетонные окошки. Всю эта часть заслонял от остального зала пыльный целлофан. На противоположной стене был прикреплен баскетбольный щит, а в правом углу стояло красное, покрытое лаком пианино.
— Ну вот наконец и наш дорогой брат,— поднялся с места Тамада.— Эх, дни-денечки, славно же мы с тобой гуляли в былые времена!
Мы, собственно, никогда не гуляли вместе, но услышать такое из уст самого хозяина бани было довольно приятно.
— Да, были денечки!— в один голос поддержали его сотрапезники, двое из которых были для меня новыми лицами.
Все они были в костюмах, но в зале было холодно, и кожанку свою я снимать не стал. Тамада усадил меня по правую руку от себя.
— Ты человек занятой, но и нас забывать не надо. Ничто в мире не заменит друзей. Ты же знаешь, что мои двери всегда открыты для тебя,— начал он. Малейший намек на то, что тосты — платные, считался за столом кощунством.
— Давай так — эта встреча вообще не в счет. Вот закончу пару крупных дел и отметим это как следует,— поддержал его я.
— Друг познается в беде. И я рад, что в трудную минуту ты пришел именно ко мне. В нашей жизни все так зыбко, но я хочу выпить за прочные основы наших домов.
Мы чокнулись, отчего в пустом зале разнеслось такое эхо, как если б кто-то из моющихся уронил на пол таз.
— Да, я хочу выпить за прочность очага нашего дорогого друга,— продолжил Тамада.— Пусть Оползни под твоим домом остановятся. Знаю, это невероятно, но люди говорят, что такие случаи были, — так пусть это случится и с тобой. Потому что ты этого достоин. Но даже если твой дом оползет, ты же не станешь жить в ущелье? Кто из твоих друзей откажется приютить тебя, пока ты не найдешь себе квартиру или же устроишь свои дела с заграницей? Взять хотя бы твоих братьев. Они не потащат тебя силком к себе домой? Поэтому главное — то, чтоб ты всегда стоял во главе своей семьи. За крепкие основы твоего дома!
— Наше заведение — тоже ведь своего рода очаг. И, не дай Бог, конечно, тоже ведь может оползти,— с пониманием добавил круглолицый сотрапезник, поглаживая аккуратные усы.
Когда все выпили, сидевший напротив меня парень с каменной физиономией достал из-под стула баскетбольный мяч, разбежался и с расстояния трех метров закинул его в корзину. Вернувшись, передал мяч своему соседу, лысому морщини-стому коротышке. Так они, видимо, согревались в этом холодном зале, не считая, конечно, водки.
— А сейчас я хочу провозгласить тост за дружбу,— снова заговорил Тамада.—
А если конкретнее, то — за нашего дорогого брата. Но ты неотделим от благотворительности, поэтому я пью одновременно и за сострадание. Так пусть же процветает общество “Сжальтесь над тридцативосьмилетними” под твоим началом на благо всего нашего общества!
Я потянулся за стаканом.
— Не скромничай, не торопись! Этих слов недостаточно, если говоришь о таком человеке, как ты. В нашем Островке Демократии тысячи тридцативосьмилетних, но создать такое благотворительное общество удалось только тебе. Благодаря этому ты смог не только обеспечить свою семью, но и поддержать родных и близких.
Я растроганно пялился на свой бокал.
— За нашего хорошего друга!— торжественно заявил Тамада.— Он был телохранителем влиятельного министра, когда все министерства разом включили в состав Соцобеспечения. Произойди это на пару месяцев позже, ты бы уже устроился в Налоговое управление… Но ты не сломался, не записался в киллеры, а основал собственное дело на благо нашего народа.
В личный листок клиента, предназначенный для Тамады, я таких подробностей не вносил, но, видимо, он и безо всяких листков знал обо мне предостаточно.
— За тебя, за наших кормильцев. Пью этот бокал до дна!
— За тебя, за твою удачу!— воскликнули разом сотрапезники.
Судя по их выговору, все они были земляками Тамады. Оформив работу сотрапезника как благотворительность, Тамада при этом, разумеется, сажал за стол нужных себе людей, получая от разных фондов значительные суммы. Правда, для отвода глаз и демонстрации широты души время от времени к столу приглашали и кое-кого из ювелиров. Но ходили слухи, что выпитое и съеденное или вычиталось потом из зарплаты.
Я, стоя, выразил благодарность за теплые слова и выпил бокал до дна.
Тут лысый коротышка поднялся со своего места, сел за пианино, заиграл и запел:
— Веселись, гуляй, народ!..
Мы подпевали хором, а некоторые барабанили в такт по столу.
— А сейчас я предлагаю тост за самое дорогое — за здоровье. Пожелаем же нашему другу доброго здоровья, чтобы он не сломался перед выпавшими на его долю испытаниями. Ведь за деньги все можно купить, кроме здоровья. А без здоровья ничто не в радость. Ну, друг, будь жив-здоров! Пью до дна.
И действительно выпил. Если б не его выдержка к выпивке, замысел Дома Тоста вряд ли был бы осуществим.
— Здоровое лото!— с нелепой улыбочкой заявил краснощекий крепыш и, выбежав из-за стола, забросил мяч в корзину.
Тут из притаившейся в углу узенькой двери появилась маленькая усатая уборщица и, шаркая шлепанцами, пересекла Застольный зал и вышла в предбанник.
Я подумал, что она не достает до крышки телефона-автомата, поэтому и не стирает осыпавшейся с потолка штукатурки. Впрочем, предупреждать об этом Тамаду было неохота.
— Так выпьем же за наш народ. Мы дали миру немало великих людей. Композитора, Писателя, Певца, Полководца, Художника! Но, отдавая должное великим, не станем забывать и простых смертных! Сидящие за этим столом — тоже сыновья народа. Кому-то из них исполняется тридцать восемь, кто-то торчит здесь без всякой перспективы. И потому — если ты, наш друг, нуждаешься в новом работнике или раздаешь гуманитарную помощь, не забывай об этих ребятах!
— Мне тоже сейчас тридцать восемь,— встрял усатый.— И пью я за тебя от имени всех тридцативосьмилетних. Ты помогал и еще не раз поможешь, ты выручал и еще не раз выручишь.
Я смекнул, что этот — никакой не родственник, а один из тех проныр, которые всегда знают, где можно поживиться на халяву, и добиваются своего, ссылаясь на какие-то там права.
— Выпьем же за наш народ стоя,— предложил Тамада.
По замечательному совпадению в ту же секунду со стороны элитарного кафе “Реформы и реванш” послышался выстрел, ознаменовавший час дня. Это стрелял в воздух лидер партии “Историческая родина”. С самого начала Оползней, когда на Островке Демократии разом забарахлили все часы, он добровольно взял на себя эту обязанность.
— Видишь, как совпал выстрел с тостом за наш народ?— заметил Тамада.— Так выпьем же за нашу дорогую Родину!
— Завтра эти выстрелы раздадутся и в стране нашего Врага, а послезавтра на земле Исторического Врага!— воскликнул усатый, навалившись на трость, которую он выудил из-за спинки своего стула.— Я могу пить за это хоть сто раз на дню.
— На халяву всякий может,— вмешался сотрапезник с каменной физиономией.
Тамада осадил его взглядом, чтобы тот вдруг не завелся в присутствии клиента, а сам тем временем крепко меня обнял. Я расцеловался с ним и со всеми остальными и облегченно вышел в предбанник. Там ждала девушка с лицом маменькиной дочки, в суперкороткой мини-юбке под длинной дорогой шубой.
6
Я был навеселе и бросил попрошайке, сидящему у входа в Дом Тоста, кучу мелочи. Решил сперва, что лучше всего будет махнуть сейчас в редакцию “Поста”, но выяснилось, что проспект Свободы перекрыт. Машин не было видно вообще, а пешеходам преграждали путь полицейские, выстроенные по центру улицы через каждые десять метров. Судя по незнакомым флагам, висевшим там и сям, ожидались зарубежные гости. Все уже привыкли к их отсутствию, так что новость эта вряд ли сулила что-то хорошее.
Правда, правительство недавно заявило, что выявило причину прекращения визитов зарубежных делегаций. По их словам, она скрывалась не в крохотных размерах государства и бестолковой внешней политике, не в блокаде путей или разваленной экономике, не в том, что, победив в войне с Нынешним Врагом, жители Островка Демократии стали жить хуже — ходили без работы или же получали зарплату, не покрывающую даже транспортные расходы, — как утверждали оппозиционные газеты, не в том, что, отделившись от Большого Северного Соседа, Островок так и не избавился от хронической коррупции, а в том, что шоссе от аэропорта до столицы проходило через мост Победы, на котором раскинулся Квартирный рынок. Якобы зарубежным гостям показалось, что островитяне относятся к иностранцам с презрением и потому их встречают, становясь спиной к дороге. А все дело в том, что продавцы квартир с висящими на шеях объявлениями стояли лицом к тротуару, то есть — к своим клиентам-покупателям.
Поэтому президент постановил, что впредь делегации будут приниматься в промежутке с часу до двух, когда холод разгоняет народ с Квартирного рынка и еще остается целый час до начала Похорон.
Я никак не мог сообразить, что делать дальше. В сауну без компании идти не было никакого интереса, а все ближайшие казино были пока закрыты. Я мог бы, не переходя улицы, пойти прямиком к себе в офис, но делать там было нечего: вот уже больше года как мое общество не получало ни денег, ни продовольствия от международной организации “Спасем тридцативосьмилетних”. В последнее время я практически не ходил на работу даже в часы приема граждан, которые сами прекрасно знали, где есть помощь, а где ее нет. Редких заблудших или отчаявшихся посетителей обслуживали мои дневная и вечерняя секретарши. Они назначали им время посещения нашей комиссии и давали указания по поводу того, какой именно стол при этом накрывать. Комиссия же, в состав которой входили я и две мои секретарши, знакомилась и оценивала на месте жилищно-социальные условия просителя. Часа через два у меня как раз была назначена одна такая встреча, но за это время все пятнадцать моих сотрудников успели бы надоесть мне просьбами о выплате зарплаты за полгода.
Я вспомнил, что по этой стороне можно пройти также к Центру иностранного языка, где вчера начались очередные интенсивные курсы. Я каждый раз записывался на них, сознавая, что язык рано или поздно пригодится мне для СУШИ, платил за весь цикл, но занятия посещал не больше трех-четырех дней.
Я прошел по направлению к центру четыреста девятнадцать шагов, но оказалось, что улица, пересекающая проспект, тоже была перекрыта. Полицейские по обе стороны улицы оцепили всю проезжую часть, и собравшаяся под светофором толпа заслоняла собой весь кругозор. Только поднявшись на цыпочки, мне удалось разглядеть, что за трамвайными линиями валяется длинная женская нога.
На ноге были черная туфля с высоким каблуком и черный нейлоновый чулок, доходивший до середины ляжки. Нога была довольно красивой и показалась мне знакомой.
— Одни напасти,— сказала стоящая рядом женщина, поправляя на голове платок.— Говорят, что сегодня с Южного шоссе обвалилось целых сто сорок метров.
Я заметил в толпе группу пацанов школьного возраста, молча и сосредоточенно изучающих ногу. К старшему полицейскому подошел старичок в цилиндре и, размахивая газетой, стал что-то разгоряченно тому втолковывать. Я уловил рядом разговор на иностранном языке, и мне стало неловко, что я тоже пялюсь на ногу. Беседовали две густо накрашенные женщины в черных кожаных пальто. Иностранным я не владел, но, к своему удивлению, обнаружил, что понимаю смысл сказанного.
— У вас есть медицинское страхование?— спросила одна.
— Да, но оно просрочено,— ответила другая.
— В таком случае, вы можете устроиться на работу лишь временно.
— Но есть заявление одной компании о том, что ей требуется специалист именно моей квалификации.
— Обратитесь в суд. Ваш иск будет рассмотрен в течение четырех месяцев.
— Но судья согласится принять иск только в том случае, если мой адвокат докажет, что его ходатайство соответствует 9-й поправке Закона об иммиграции и натурализации.
— Вы очень остроумны, хотя у вас зеленые глаза.
— Зеленые глаза и короткие ноги, согласно некоторым философам, верный признак завистливого характера.
Я поневоле посмотрел на ту, что была повыше, чтобы убедиться, не ее ли нога валяется посреди улицы. Но, во-первых, обе ее ноги были на месте, во-вторых — они были намного полнее. Тут меня осенило, почему я понимал их разговор. Они повторяли третий и четвертый уроки интенсивного курса иностранного языка и исполняли его, как и требовалось — в ролях.
Между тем старику в цилиндре, видимо, удалось уломать полицейского. Он подошел к ноге и попытался накрыть ее газеткой. Но газета была скручена в трубочку и обвивалась вокруг ноги, не покрывая ее целиком. Пока старик мучился, к нему подошел другой пожилой человек. Но, судя по всему, не помогать, а просто почитать свежую газетку, не доступную пенсионерам. Он наклонился, некоторое время так постоял, потом попытался расправить газету, чтобы дочитать продолжение. От этого нога перевернулась, но вместо крови я увидел торчащую из нее желтую губку. Это была нога куклы — очень похожая на ногу моей жены, отчего и показалась мне такой знакомой. Надо было позвонить домой и узнать, все ли с ней в порядке. Но прежде чем пускаться на поиски телефона, надо было где-нибудь согреться. Ближе всего находилось агентство “Последний поцелуй”, где я не появлялся вот уже две недели.
7
Я шагал, съежившись от холода, но идти осталось недолго — издали уже можно было различить вход в “Последний поцелуй”, у которого толпилась кучка местных пацанов. Агентству было всего полтора года, но за этот небольшой срок оно успело завоевать большую популярность. Собирающиеся эмигрировать с Островка граждане могли встречаться здесь со своими родными и близкими, которых потеряли в результате Оползней. Люди же, не имеющие возможности перебраться за границу, добывали здесь за небольшую плату сведения о родственниках, желаюших скрыться втихомолку, чтобы на СУШЕ их не доставали островитяне с просьбами о визах и помощи.
Но в агентство приходили не только потерявшие друг друга родные. В столице ходили слухи о красивой вдове, которая заглянула в “Последний поцелуй” перед самым отъездом на СУШУ, встретила случайного парня, влюбилась в него, сразу же зарегистрировала брак и увезла с собой. Воодушевленные подобными историями, многие жертвовали прибереженными на лото своими последними деньгами, чтобы попытать счастья в “Последнем поцелуе”.
Сам я в чудеса не верил, да к тому же был женат. Не имел также родственников, собирающихся за рубеж. Но от друга, выехавшего на СУШУ полгода назад, я узнал, что “Последний поцелуй” посещают также девушки, у которых не осталось уже знакомых на Островке, но которые хотели бы напоследок провести время с местным парнем. За небольшую мзду сотрудник агентства сажал вас за один столик с такой девушкой, предупреждая заранее, что за дальнейшее он не отвечает.
“Последний поцелуй” был размещен в бывшем швейном ателье. На первом этаже, как и прежде, принимали заказы, второй переоборудовали в кафе, где примерочные кабинки служили последним поцелуям.
Пацаны, перегородившие вход в агентство, тоже охотились за одинокими девушками, но, чтобы не тратиться зря на кафе, пытались завязать знакомство прямо на улице. Им было от семнадцати до тридцати, не считая популярного певца-коротышку, которому недавно стукнуло пятьдесят, и краснощекого шестидесятилетнего дядьки, моего дальнего родственника, который, отделившись от компании, подошел ко мне.
— Через неделю вылетаю на СУШУ. Первым делом отправлю тебе визу. Но с условием, что купишь мою двухкомнатную.
Он со своей двухкомнатной давно уже меня донимал, причем всякий раз заявлял, что вылетает через пару дней.
— Главное — здесь можешь заплатить только половину, остальное отдашь там. Мы как-никак родственники.
Вот это уже что-то новенькое. Мы хоть и были родственниками — никогда особо не общались.
— Не тяни, соглашайся! Вдобавок подберешь себе теплое пальто, у меня в гардеробе штук десять висит — совсем новенькие. А то в чем ты ходишь по такому морозу? А как подпишем бумаги, отметим это дело как следует, тетку твою порадуем, она все вспоминает тебя — больше всех племянников любит.
— Что ж ты сам не носишь свои новые шмотки?— спросил я, смерив взгдядом его поношенное пальто и поправив воротник своей хоть и легонькой, но новой кожаной куртки.— А тетка вместе со своей однокомнатной оползла еще четыре месяца тому назад.
Старый хрен только глазами захлопал. Мне жутко хотелось съездить ему по роже, но я не знал, как бы отреагировала на это толпившаяся у дверей компания, и, поздоровавшись со всеми, вошел в “Последний поцелуй”.
8
Между новыми двойными дверями агентства красовался новенький телефон-автомат. Я вспомнил, что должен позвонить, и купил у швейцара жетон. Сначала набрал номер своего высокопоставленного друга. На звонок ответила секретарша и томным голосом предупредила, что придется подождать. “Кто это?” — услышал я издали голос друга. “Ну тот, насчет депутатсткой должности”. — “Ладно, соедини!”
— Здорово, братан!— сказал я.
— Здравствуй.
— Ну, как жизнь молодая?
— Нормально. Что у тебя?
— Как там насчет моего дела?
— Твои документы уже переданы на рассмотрение.
Я здорово обрадовался, хотя днем раньше он сказал мне то же самое.
— Ты это вчера уже говорил, а как бы нам это дело поскорее провернуть?
— Это нелегко. Кандитатов много.
— Я ни у кого в долгу не останусь, мамой клянусь.
— Дело не только в этом. Тут многое играет роль. Вот, к примеру, лексика — научись говорить приличным языком.
— Да я говорю, мамой клянусь, говорю. Это только с тобой, братан, по старой памяти не напрягаюсь особо.
— Ты и думать должен сейчас приличным языком.
— Я так и делаю, в натуре… Ты мне лучши скажи, когда мы с тобой наконец вместе посидим где-нибудь, перекусим?
— Мне сейчас не до этого. Вот провернем твое дело, тогда посмотрим.
Я позвонил домой. Номер был занят, и я понял, что там все в порядке: дети привели Куклу в вертикальное положение, она открыла глаза, произнесла “мама” и говорит теперь с матерью по телефону.
Я вошел в приемную и направился к столу с табличкой “СУША”. Передо мной, ловко лавируя, как бывалый хоккеист, выправляла ковровую дорожку уборщица.
— Говорят, что обвалилось Южное шоссе,— во всеуслышание сообщил я свежие новости.
— Ничего подобного,— запротестовала уборщица.— Я всего три часа назад говорила по телефону с сестрой, она живет у самой южной границы.
— Сто сорок метров,— уточнил я.
— Да я сама с ней говорила — ни единого метра. Но вот… сегодня премьер-министра убили.
Никто не принял ее слов всерьез, это было слишком уж неправдоподобно.
— Ладно, не увлекайся,— приструнил ее на всякий случай заведующий.
Я подошел и стал изучать цены. После замены дверей они заметно повысились, но были еще мне по карману.
— Я бы хотел найти свою сестричку,— обратился я к сотруднику и описал ему среднестатистическую телку.
— Есть у нас одна такая,— ответил сотрудник высокомерным тоном, свойственным людям, постоянно общающимся с отъезжающими на СУШУ.
Я кивнул, и он, написав на новенькой фирменной визитке цифру “4”, протянул ее мне. Я поднялся на второй этаж, где все еще шел ремонт, и, не спрашивая разрешения, уселся за четвертым столом.
— Ты почти не изменилась,— сказал я.
— А ты — очень,— резко ответила девушка, скорее — женщина лет двадцати семи, с короткими каштановыми волосами и в темных очках, которые очень шли к ее правильным чертам.
После этой прелюдии, рассчитанной на соседние столы, я выложил перед собой сигареты и зажигалку, а она сняла очки, став от этото сразу лет на пять старше.
— Помнишь нашу старенькую воспитательницу?— ввернул я свою привычную шутку.— И еще того мальчика из младшей группы, который после мертвого часа всегда надевал туфли не на ту ногу?
— Мы не ходили с тобой в один сад,— сухо сказала она,— мы познакомились двенадцать лет назад.
— Когда?— переспросил я.
— Двенадцать лет назад, на дне рождения твоего однокурсника.
Я чуть было не поверил в то, что мы действительно знакомы, но потом почувствовал, что она говорит о другом.
— И почему же мы расстались?
— Я тебя ударила. Вернее, дала пощечину.
— За что?
— Ты дал волю рукам, не знал, что я была замужем.
Из примерочной вышли двое рабочих в замызганных спецовках с деревянной лестницей и перетащили ее в другую кабину.
— От первого брака у меня остались неприятные воспоминания. И я все время боялась, что, если у нас с тобой завяжется что-то серьезное, ты можешь взять и исчезнуть.
“Да она чокнутая”,— подумал я, невольно оглядываясь по сторонам.
— А ты не понимал этого. “Разве у нас что-то не так?”— говорил ты всякий раз, когда я обижалась на то, что ты не хочешь говорить о будущем.
Завязавшие здесь знакомство пары обычно не задерживались в кафе, и потому обслуживать посетителей особо не спешили. Но, видимо, оттого, что я стал нервно ерзать на стуле, к нам, покачивая полными бедрами, подошла официантка в короткой красной юбке и положила на стол меню.
— И чем все это закончилось?— поинтересовался я.
— Тогда, и правда, все было хорошо,— чуть мягче сказала она.— Поэтому я и хотела найти тебя перед отъездом на СУШУ.
— Пойдем ко мне,— предложил я,— кабины “Последнего поцелуя” сдаются не больше чем на три минуты.
— Пойдем,— сказала она после секундного колебания,— если после всего случившегося ты не держишь на меня зла.
Ей вроде было все равно, что я даже не предложил для начала где-нибудь перекусить.
9
Как я ни спешил, а Похороны опередить не удалось.
Едва мы вышли из агентства, как в ближайший перекресток на полной скорости въехали две машины и, со скрипом затормозив, перекрыли отходящие от перекрестка улицы. Впрочем, движение со стороны проспекта Свободы и без того было перекрыто, возле женской ноги там теперь толкались пожарные.
Из машин вышли по двое парней лет двадцати и свирепо уставились на толпу. Тут местная братва сняла осаду “Последнего поцелуя” и тоже двинула к перекрестку. А мы с женщиной, держась друг от друга на почтительном расстоянии, последовали за остальными.
Мы дошли до светофора, откуда процессия была едва различима. Нам надо было перейти улицу, но перерезать путь покойному — дурной знак, да к тому же за улицей неусыпно следили те свирепые парни. Пересечь улицу подальше от перекрестка также было невозможно: на высоте одного метра все фонари вдоль тротуара перевязывала черная лента, с которой свисали траурные гвоздики.
Судя по юному возрасту покойного, он вряд ли был высокопоставленным чиновником. Стало быть, это был какой-нибудь вор в законе или авторитет, поскольку колонну возглавляла полицейская машина. За ней шел катафалк с портретом покойного, а метрах в двадцати — двадцати пяти от него восемь мужиков несли гроб с почерневшим телом. За ним, с пятиметровым отрывом от остальных, шел небритый мужчина с сизым носом, лет сорока — очевидно, брат покойного. Несмотря на холод, он был в одной черной сорочке, которая вылезла из-под брюк, обнажив белый треугольник сетчатой майки. Вслед за мужчиной, держа дистанцию в полтора метра, шли три олимпийских чемпиона по тяжелой атлетике. За ними следовали скорбящие родственники, друзья и духовой оркестр.
Было очевидно, что мы тут застряли надолго, но я тоже хоронил близких и знал, что в этом деле нужен порядок.
На похороны глазели с тротуаров, балконов и окон близлежащих домов. Старухи подносили к глазам платки, местная ребятня и две школьницы лузгали семечки.
Когда процессия приблизилась к нам и первые ряды прошествовали мимо, я схватил женщину под руку и спустился на проезжую часть. На машине этот трюк не прошел бы, но пешком получилось: мы смешались с толпой и шагали одновременно вперед и в сторону, пока наконец не достигли противоположного тротуара. Тут я остановился и честно признался:
— Когда я говорил “пойдем ко мне”, я имел в виду родительский дом.
— Ты что, до сих пор не женат?— спросила она.
— Да нет, я давно уже женат, живу отдельно от родителей, но к себе пригласить никак не могу.
Она замолчала, и за черными очками трудно было уловить выражение ее глаз.
— Мы ведь поступаем дурно, не так ли?— наконец заговорила она.
— Да нет,— возразил я,— ничего дурного.
— А почему мы остановились?
— Вот-вот покажутся машины — не пропускать же зрелище.
Она повела плечами.
— А тебе что, не нравится смотреть на похороны?
— Если мы собирались смотреть похороны, зачем надо было продираться через всю эту толпу?
— Если бы мы остались там, пришлось бы дожидаться конца процессии, а так мы сможем уйти, когда вздумается,— терпеливо объяснил я.
Она отвернулась.
— Тебя что-то не устраивает?
— У меня самолет сегодня через каких-нибудь пять часов. Родные собрались, чтобы попрощаться. Не говоря уже о ребенке, с которым я расстаюсь по крайней мере на три года.
— Так ты же ничего мне не говорила. А он у тебя один?
— Нет, двое. Но забрать с собой разрешают только одного.
— А муж как на это согласился?— попытался уточнить я.
— Нет у меня мужа — я разведенка.
И тут показались машины. Украшенные траурными венками, они шли четырьмя колоннами, заполняя всю проезжую часть. Впереди шли самые шикарные, за ними чуть подешевле, но все равно классные, а простых не было вообще.
— Не будь этих похорон, кто бы мог подумать, что на Островке еще осталось столько крутых тачек, цветов а, главное, людей,— сказал я.— Может, посмотрим еще пару минут?
10
Здание моих родителей бросалось в глаза еще издали, потому что было из числа тех пятиэтажек, жителям которых местные власти разрешили расширить жилплощадь, достраивая ее со всех возможных сторон. Строительство, как водится, шло неравнамерно: одни уже все завершили, другие пока только возвели железные каркасы будущих надстроек или просто завалили балконы и двор стройматериалами.
Сам я расширил веранду со стороны двора, а вот на фасад денег уже не хватило. В этой квартире, которую мне выделили еще во времена общественного государства, я благодаря фиктивному разводу поселил родителей, когда одиннадцать лет тому назад они перебрались из своего родного города в столицу. Они вполне обходились одной комнатой, но второй балкон мог бы пригодиться моим детям, если нам еще предстояло жить на Островке Демократии.
Я поинтересовался у женщины, как зовут ее детей, потом спросил, почему она развелась со своим мужем. Она рассказала, что у них все было хорошо, пока муж работал рядовым телохранителем, но потом устроился на таможню, стал осыпать ее дорогими подарками, но при этом уделял ей все меньше внимания. А к рождению второго ребенка выяснилось, что он путается со своей секретаршей, от которой у него было уже двое детей.
— А что сейчас?— спросил я.
— А сейчас он жалеет. Но я никогда не смогу его простить. Лучше б я его вообще никогда не встречала. А после развода я часто вспоминала того парня… то есть тебя. Ты говорил: “Разве у нас что-то не так, чего тебе еще нужно?”
Я вдруг смутно вспомнил, что говорил подобное какой-то девушке. Может быть, даже и не одной.
Мы вошли в подьезд. Она сняла очки и взглянула на меня серыми спокойными глазами.
— Кстати, чтоб ты знала — родители дома,— предупредил я,— но есть балкон, где мы сможем уединиться.
Она замерла на первой ступени лестницы.
— То есть как это дома?
— Они пенсионеры, из дому вообще не вылезают.
— Я не пойду,— сказала она.
— Так ведь мы уже дошли.
— Нет, ничего хорошего не было!
— Ты чего? Я что, тебе не нравлюсь?
— Нет.
— Давай начистоту — это же не так.
— Сначала понравился, а сейчас — нет.
— Я думал, мы могли бы провести время так, чтобы тебе запомнился последний день на Островке.
— Я только хотела попрощаться с человеком, которого потеряла двенадцать лет назад.
— Так что же мешает тебе считать, что ты нашла его?
— Многое.
— Например?
— Например, как ты собираешься представить меня своим родителям?
— Скажу — подруга из детского сада.
— Не поверят.
Я выудил из внутренного кармана оптические очки с толстыми стеклами.
— На вот, надень, они и поверят.
Она состроила недовольную гримасу.
— Чьи это очки?
— Мои.
Я, конечно, соврал, на самом деле проблем со зрением у меня никогда не было, так ведь кто в такой ситуации сказал бы правду? На самом же деле очки я купил после того, как познакомился с одной близорукой телкой и, не имея возможности оплатить гостиничный номер, привел ее в дом и представил родителям как давнюю подругу.
— Разве я так похожа на эту твою детсадовскую подружку?— спросила женщина.
— В комнате, где обычно сидят родители, из-за надстроек напротив темно даже днем. А света они в целях экономии не зажигают, так что сойдет.
— У тебя, кажется, на все вопросы есть готовые ответы,— сказала женщина, как мне показалось, одобрительно.
Я надел ей очки, которые тоже смотрелись на ней вполне симпатично. На третьем этаже попробовал обнять ее за талию, но она напряглась и оттолкнула меня. На четвертом уже была квартира родителей, и я отпер дверь своим ключом.
11
В конце темного узкого коридора за стеклянной дверью голубоватым огоньком светился экран телевизора. Когда мы вошли, родители смотрели рекламу. “Мы поможем вам продать вашу квартиру,— заверял бойкий юный голос дикторши за кадром,— положитесь на телекомпанию «Страна»”.
Мы поздоровались и прошли к балкону. Родители в ответ промолчали, но тут мать вдруг окликнула меня:
— Сходил бы ты хоть разок в эту телекомпанию, не зря же люди обещают, вдруг да помогут тебе продать квартиру.
Она была недовольна тем, что я опять привел в дом девушку и что вообще интересуюсь другими женщинами, кроме Куклы. Как относился к этому отец, я не знал — он предпочитал не спорить с матерью. Но здесь важно было то, что мать рассердилась не больше обычного, — это означало, что трюк с очками прошел и серьезного скандала не ожидается.
“А как мне быть с тем, что мое здание оползает?”— чуть было не сорвался я, но это неминуемо повлекло бы за собой серьезный разговор, который сейчас мне меньше всего был нужен.
В телеке пошла очередная реклама, в которой уезжающим на СУШУ сообщали, что отныне нет никакой надобности вывозить с собой фонтанчики с питьевой водой, ибо в зарубежных магазинах уже имеется в продаже наша чудесная вода в пластиковых бутылках.
— Кто бы мог раньше такое себе представить, что на чужбине можно вот так запросто купить родную воду?— порадовался отец.— Вот теперь можно спокойно ехать куда вздумается.
Я кивнул в знак согласия и сообщил:
— Кстати, премьер-министра убили. Оползни унесли больше половины Южного шоссе.
— От Южного шоссе сто сорок метров оползло — только что в новостях показали. Но вот о премьер-министре ни слова не было,— сказал отец.
— Да кто их разберет, — сказала женщина.
— От нас, уж точно, ничего не зависит,— вздохнула мать.
— А деньги все промеж собой поделят,— подытожил я, и нам наконец удалось улизнуть на балкон.
12
На балконе царил страшный кавардак, потому что ремонт был все еще не завершен. Бетонный пол покрывали старые занавески, стены не покрашены. Было еще одно неудобство — здесь была свалена вся мебель и со второго, еще не застроенного балкона, купленная еще во времена общественного государства по блату, за гроши. Один из матрасов в целлофановой упаковке, прислоненный к окну, заменял собой недостающие занавеси на окнах, другие предметы гарнитура были распиханы по разным углам.
Мы присели на старую кровать. Я достал из-под стоящего перед нами журнального столика початую бутылку ликера и вставленные одна в другую две хрустальные рюмки. Верхняя была сильно запылена, но о том, чтобы вымыть ее, не могло быть и речи — на кухню можно было попасть только через комнату. Вытереть ее тоже было невозможно — рюмка была жутко липкая изнутри. Осторожно схватив липкую бутылку за горлышко, я налил нам ликера. При этом этом я решил, что, если пыль поднимется на поверхность, придется взять эту рюмку себе. Но пыль не поднялась.
— За тебя,— сказал я и, решив не тянуть, объединил этот тост с другим:— За нашу встречу!
— За тебя,— сказала она, слегка смущаясь,— за нашу встречу.
— И что ты будешь делать на СУШЕ?— спросил я, обняв ее за талию. Она не оттолкнула моей руки.
— То же, что и все. Обращусь в Службу иммиграции и натурализации, оформлю документы на пособие ребенка, на которое мы должны будем жить в первое время.
— Вы можете беспрепятственно зарегистрироваться в случае, если имеется лицо, гарантирующее ваше страхование.
— Вы наверяка не осведомлены, что ходатайство подобного лица требуется до выдачи визы.
— А вы осознаете, что любой фальшивый документ дает право на ваше немедленное выдворение с СУШИ?
— Я это полностью осознаю и дала расписку, лишающую меня возможности обжаловать подобное решение суда.
— А что будешь делать потом, когда оформишь бумаги?— отклонился я от текста главы про иммиграцию из ускоренного курса иностранного языка, так как не помнил продолжения.
— Моя племянница работает в ювелирном магазине, на днях там должно освободиться место упаковщицы. Говорят, что оттуда можно перебраться в банк.
— В банк?! А образования-то у тебя хватает?
— Я окончила экономический, только наш диплом там не проходит.
— Как же ты поступишь в банк?
— Я буду там упаковывать деньги. В банке зарплата повыше. Правда, и работа опасная: банки на СУШЕ грабят чуть ли не каждый день.
— Там и ювелирные магазины не реже обчищают.
— Здесь, конечно, в этом отношении моя работа была намного спокойней — я была инструктором в Республиканском Центре Спортивных Профсоюзов.
Я снова наполнил рюмки.
— Второй бокал, по традиции, выпьем за родителей. Правда, сейчас мы и сами родители, но дай им Бог здоровья — пока они с нами, мы можем себя чувствовать детьми.
— Дай им Бог здоровья,— откликнулась она, не поднимая глаз.
На балконе было холодно, но я снял свою куртку и помог ей раздеться. Она не сопротивлялась.
— Но там мне придется быть поосторожнее. Если стану много зарабатывать, бандиты могут похитить моего ребенка и потребовать выкуп.
— Там очень профессиональная полиция, тебе помогут.
— Но преступники не должны знать, что я обратилась в полицию.
До нас дошло три выстрела из кафе “Реформы и реванш”. Время летело быстро, я снова наполнил бокалы.
— А теперь выпьем за детей!
— А сколько их у тебя?
— Двое. Девочка и мальчик.
— Старшая — девочка? У меня тоже. Я дочку оставляю здесь. С собой забираю сына, которому сейчас семь. Единственное утешение в том, что дочка останется с моей сестрой, а она к ней относится, как к родной.
В пятиэтажке напротив на парадный балкон четвертого этажа вышел мужчина с забинтованной головой, сделал пару гимнастических упражнений, потом повернул стул задом наперед, сел и начал пялиться на нас. Странно, что за десять дней, прошедших с моего последнего посещения, бинтов на его голове не убавилось.
Я встал, задернул занавески и, вернувшись, молча уложил женщину на кровать. Сначала она пыталась увернуться от поцелуя, но потом вдруг сама припала к моим губам. Я стянул с нее серую рубашку и бросил на стул, но, когда попытался расстегнуть черные брюки, она запротестовала.
— Ты чего?— удивился я.
— Сегодня дальше этого мы не пойдем.
— Как это? Так ведь завтра тебя здесь уже не будет.
— Все равно большего я себе не позволю.
— Дай хотя бы полюбоваться твоими ногами,— попросил я.
Эта уловка тоже не прошла — она отрицательно помотала головой. Я уж собирался разобидеться, но вспомнил, что времени в обрез, и принялся расстегивать ее лифчик. Это она мне позволила. Сиськи у нее были средние. Не большие и не маленькие, а средние, ну, может быть, чуть больше среднего. Я начал усердно мять их, и она негромко застонала. Я расстегнул ширинку и сказал:
— Положи между сисек!
— Что?— переспросила она.
Я так и не врубился, действительно ли она не расслышала или была из тех баб, которых возбуждают названия половых органов и бранные слова.
— Положи между сисек!
Она сделала все, как я хотел, и я стал тереться членом о ее сиськи, пробормотав себе под нос, что она милая.
— Что?— снова переспросила она.
Я снова засомневался, что она придуривается, но повторил свои слова, так как действительно произнес их слишком тихо. Она улыбнулась. Я попытался подтолкнуть ее голову к члену.
— Нет, ни за что.
Мне стало ясно, что она все равно все сделает по-своему, и настроился на то, чтобы поскорее кончить. Когда это произошло, я протянул ей свой платок, она протерла им грудь и живот и оделась.
— А теперь выпьем за неповторимость мгновения,— предложил я, и мы пропустили еще по одной рюмке.
После этого я убрал под стол бутылку и рюмки, а платок бросил под кровать.
Мы попрощались с родителями, и они что-то невнятно пробурчали в ответ. Перед тем, как захлопнуть за собой дверь, я все-таки сообщил им, что ночью ополз весь первый этаж нашего дома. Отец вздрогнул, мать как-то запоздало вскрикнула. Видимо, вспомнили наш родной город, стертый с лицы земли одиннадцать лет назад. Тогда за секунды исчезло все: сберкассы, забегаловки, влиятельные семьи, магазины, деньги, бывшие в обращении, единственная правящая партия, большая часть населения, заводы, доски почета… Правда, подобно всем пожилым людям родители называли эту беду по-старому — не Оползнями, а землетрясением…
13
На лестнице женщина сняла и вернула мне оптические очки. Я заметил, что глаза у нее влажные.
— Почему твоя мама так вскрикнула?— спросила она.
— Потому что однажды они чудом спаслись от Оползней.
— А мне ты почему не сказал, что твое здание оползает?
— Пока что я всего-навсего спустился с девятого этажа на восьмой.
— Все равно, это очень тяжело.
Тут послышалась похоронная музыка, хотя на улице пока никого не было видно. Только секунд через пятнадцать—двадцать со стороны гастронома в нашу сторону свернули четыре школьника, несущие крышку гроба. Появившиеся вслед за ними шестеро стариков с трудом волокли на плечах гроб. Покойник, тоже преклонного возраста, видимо, работал при жизни в этом самом гастрономе, так как гроб три раза покрутили перед его входом. Когда старики с этим справились и прошли вперед, за ними появились четыре представителя национальной интеллигенции, шедшие в метре друг от друга: старая поэтесса с лиловой шевелюрой, бородатые актер с искусствоведом и усатый публицист. За ними следовали небольшой духовой оркестр, реденькие ряды участников процессии и один-единственный автобус, который должен был довезти людей до кладбища. Народу хоть и собралось не густо, но похороны эти недооценивать не стоило: многие наши соотечественники, добившиеся успеха в Северной Державе, где культура пользовалась особым престижем, обычно заказывали для своих родителей именно похороны с участием деятелей искусства и литературы.
Смотреть уже было не на что, и я предложил:
— Может, сходим на Шашлычный проспект, перекусим?
— У меня уже совсем не осталось времени.
— Тогда можем сходить куда-нибудь поближе, скажем, в кафе “Парень + Девушка = Любовь”.
— Нет, я опоздываю,— ответила она, не двигаясь с места.
Я не понимал, почему она не уходит, потому что солнцезащитные очки опять скрывали ее глаза.
— Если бы ты захотел, чтобы я осталась,— вдруг сказала она,— я бы осталась.
— А как же твой самолет?
— Если бы ты захотел, я могла бы остаться,— повторила она.
— Мне еще надо сегодня заглянуть в редакцию “Поста”,— сказал я,— а потом еще предстоит деловой визит.
Женщина повернулась и ушла. Она была выше среднего роста, стройная, не старше тридцати лет, в черных брюках, черной кожаной куртке, с короткими каштановыми волосами. И возможностью переехать на СУШУ. Я хотел было окликнуть ее, чтобы узнать ее имя, но потом передумал. Почти сразу же я пожалел об этом, но тут два каких-то типа схватили меня за руки и велели следовать за ними.
14
Они затащили меня в поджидавшую неподалеку, под аркой, большую черную машину и помчали, не обращая внимания на дорожные знаки и перекрытые улицы. Одного из моих спутников я узнал, он уже однажды доставлял меня в 66-е особое управление полиции. Лицо другого мне тоже показалось знакомым, кажется, он учился на экономическом факультете.
— Ты, случайно, не экономический кончал?— спросил я, когда мы вышли из машины.
— И что с того?— рявкнул он с бесцеремонностью, присущей новоиспеченным сотрудникам управления.— Я и юридический кончал.
— А то,— ответил я,— что в жизни роли часто меняются.
— Уж больно ты разговорчивый,— грубо оборвал он.
Я решил не связываться с ним, тем более что еще не въезжал, за что они меня сюда приволокли.
В фойе 66-го шел ремонт — поговаривали, что новый начальник закатил его на свои кровные бабки. Огромный целлофан, застилающий пол, был усыпан белой пылью и штукатуркой, и скоро мои черные ботинки тоже стали белыми. Белым был и ученический стол, за которым сидел дежурный. Мы поджидали лифт, когда из сторожевого отсека за спиной дежурного вышли двое с ног до головы вымазанных сажей рабочих со складной лестницей под мышками и подошли к нам. Но в лифт войти им не удалось — мои спутники грубо отпихнули их в сторону.
До последнего десятого этажа, где находился кабинет моего следователя, ремонт пока не дошел, и в коридоре я, как всегда, споткнулся о выпирающую паркетную доску, которая выскочила из гнезда, и долго пыхтел, пока не запихнул ее обратно носком ботинка.
В приемной, ведущей в кабинеты двух следователей, было шесть человек, не считая секретарши. Двое из них занимали единственные два стула, предназначенные для посетителей, остальные четверо стояли, облокотясь о подоконники.
— У себя?— спросил у секретарши оперативник поопытнее, кивнув в сторону двери моего следователя.
— Нет, там,— кивнула в сторону другой двери секретарша.— Обеденный перерыв.
Очевидно, они начали это дело уже давно, потому что торчали мы в приемной не больше пяти минут. Выйдя из кабинета, следователь остановился перед нами и вытер рот тыльной стороной ладони.
— Я же, кажется, вам ясно сказал, что этот нам нужен до перерыва.
— Да мы, как назло, напоролись на похороны, а он после этого еще в отцовский дом зашел и торчал там больше часа,— стал оправдываться сотрудник, знакомый мне еще с экономфака.
— Что вы мне тут заливаете, сукины дети?— сказал следователь.— Ладно, пусть подождет.
Он зашел к себе, а сукины дети, мрачно смерив меня взглядом, вышли в коридор. Мне хотелось курить, но, обшарив карманы, я не обнаружил ни сигарет, ни дорогой зажигалки. Видимо, в машине они вывалились из неглубоких карманов куртки. Я стал мерить шагами полинялую дорожку приемной, пытаясь разглядеть что-то в окне за торчащими перед ним людьми. А вид отсюда открывался еще тот — видна была добрая половина города, а в ясную погоду — даже груды домов, оползших с нашей стороны на землю Исторического Врага.
Прошло еще добрых пятнадцать минут, а на допрос пока никого не вызвали. Ждать не имело смысла, потому что приволокли меня сюда только за тем, чтобы выбить из меня бабки на перерыв. И, ничего не сказав секретарше, я покинул приемную.
15
Не успел выйти из лифта, как почувствовал под ногами мелкие толчки. Крошки штукатурки покатились по целлофану к выходу. Дежурный полицейский сломя голову бросился за двери. На первом этаже разом распахнулись все двери, и человек десять разом бросились в коридор. Я успел только разглядеть парнишку лет шести, которого тащила за собой пожилая женщина, и тоже метнулся за двери. Выскочив из здания, перебежал улицу и, достигнув Кольцевого парка, остановился.
Здание 66-го не оползло, все этажи были на месте. Из управления продолжали валить люди, среди которых выделялись своими комбинезонами двое рабочих и еще парнишка — из-за своего маленького роста. Еще какой-то тип полулежал на земле с неестественно вывернутой ногой, очевидно, спрыгнул из окна верхнего этажа.
— Это первый случай в центре города,— заметил молодой парень, прижав к себе подружку.
— Может, это и не Оползни вовсе,— предположила пожилая женщина.— Давно уже говорят, что 66-е управление хотят объединить с Госбезопасностью. А большая их часть, как известно, находится под землой.
— Не большая часть, а только изоляторы,— сказала сгорбленная до земли старуха.
— И что все так боятся этих изоляторов? Там уже давно никого не пытают, не то что в полиции. Но наш народ если уж приклеит к чему-нибудь ярлык, так это уж навсегда. Не станешь же тащить всех на экскурсию, чтобы убедить в обратном?— высказался гладко выбритый мужчина, очевидно, штатный сотрудник органов.
— Объединят — не объединят, нам-то что?— сказал я и пошел через парк, что хоть и удлиняло мой путь, но позволило слегка перевести дух.
Благополучно пройдя семьсот двадцать пять шагов, я вышел к площади Статус- Кво, но возле Президентского дворца меня остановили полицейские, сообщив, что президент спит и в связи с этим всякое движение по площади воспрещено. Попасть на ту сторону теперь можно было только через подземный переход. Я огляделся вокруг в надежде обнаружить себе спутника, но в часы сна президента надеяться на это было бессмысленно. У перехода стояли только торговцы спичками, хлебом и копченой рыбой. Я купил у них спички, набрал в легкие побольше воздуха и, затаив дыхание, стал спускаться. Ступенек через пятнадцать-шестнадцать я погрузился в кромешный мрак. Я все еще не дышал, но знал, что вокруг стоит невыносимая вонь. Я чиркнул спичкой, но серная головка отлетела и огонок стрельнул мне прямо в лицо. От неожиданности я выронил коробок. Послышался глухой всплеск, и я понял, что он угодил в лужу мочи.
Мне предстояло в полном мраке прошагать еще метров двадцать, прежде чем до меня дошел бы свет из расходящихся в разные стороны туннелей. А пока надо было остерегаться стен, под которыми лежало дерьмо, да и по центру идти было небезопасно — поскользнуться на мокрой от мочи земле было делом нехитрым.
Сделав пару шагов, я заметил слева какой-то голубоватый свет. Все лампы в подземке давно уже были перебиты ребятней, и я решил, что кто-то идет с фонариком. Но, подойдя ближе, заметил, что свет исходит от какого-то коридора с синими стенами, украшенными гипсовыми сводами.
Я был наслышан о существовании тайного прохода под дворцом президента, по которому тот покидает резиденцию, когда его ухода требует митингующая оппозиция. Но в жизни бы не поверил, что когда-нибудь сам наткнусь на него. Медленно, но уверенно я двинулся по коридору и вскоре очутился в небольшой шестиугольной прихожей. Передо мной были высокие деревянные двери с золочеными ручками и золоченым обрамлением. Над синими стенами белели гипсовые своды.
Слева от дверей стоял мой давний друг. Мы обнялись. Он молча указал мне на двери, и я резко потянул их на себя. Они распахнулись, но прямо за ними были точно такие же. Я потянул за ручку, двери легко поддались, но передо мной возникли другие двери. Я отворил и эти. Но тут вспомнил, что друг мой умер семь лет тому назад от разрыва сердца. Ему тогда было тридцать, он и сейчас выглядел, как семь лет тому назад.
Я повернулся и вышел. Быстро дошел до развилки, откуда видны были выходы из туннелей. Я двинул влево, хотя мне нужно было направо. Но благополучно добрался до ступенек и поднялся наверх.
16
На лестнице, на самом верху, стоял одноногий человек и наигрывал на аккордеоне неопределенную, но, несомненно, народную мелодию. Рядом торговали рыбой, свечами, электрическими плитками и сигаретами, разложенными на дощатых ящиках. Под стеной ближайшего здания на земле были выложены в ряд окровавленная говяжья голова и четыре мохнатые ноги — ингредиенты излюбленного национального блюда. Далее расположились банки с красками, к стене были приперты жестяные щиты и гробы. Кресты на их крышках наводили на мысль, что не мешало бы зажечь свечку в честь недавнего избавления от смерти, но церковь осталась уже далеко позади.
Чтобы добраться до офиса, надо было пересечь проспект Новой свободы, но тот, как и дорога к площади, был перекрыт на время президентского сна. В подземку я бы не сунулся даже за миллион, но не оставаться же торчать на тротуаре? Между проспектом и площадью находился пустой пьедестал, и я прикинул, что можно было бы пересечь улицу как бы по частям. Сначала до пьедестала, где жил страж Памятника, а уже от пьедестала — сразу на ту сторону.
Я подошел к стоящему у дороги полицейскому и сказал, что направляюсь к стражу. Полицейский попросил меня описать его и назвать возраст, я все в точности ему выложил. Он разрешил мне перейти полдороги, а сам внимательно следил, чтобы я никуда не сворачивал. За мной наблюдали и все остальные полицейские, других-то пешеходов или машин не было, и я, пригнувшись, залез в расположенную с тыльной стороны пьедестала нишу.
Черная железная дверь была, как обычно, приоткрыта. Страж лежал на узкой, покрытой кумачом тахте. Он с трудом выпрямился и принял мое приветствие, я пристроился возле него на тахте, потому как стульев в каморке не было. Он незамедлительно извлек из-под тахты початую бутылку водки и два толстых граненых стакана. Потом вытащил из шкафчика и поставил на стол телефонный аппарат.
— Давно не появлялся,— с легкой обидой сказал он.
— Я теперь председатель благотворительного общества, не продохнуть. Ну а в конце дня забиваемся с друзьями в какой-нибудь приличный кабак, развлекаемся.
Каморка была больше, чем могло показаться снаружи, но все равно в общей сложности — от силы 2,5 на 1,5 метра. Правда, потолок был выше десяти метров, и свисающая сверху лампочка в сто ватт едва освещала наш столик. Стены были обиты кумачом, а в углу лежала целая куча красных знамен. В другом углу висел умывальник, под ним — веник и ночной горшок.
— Знаю,— сказал страж,— теперь все иначе.
Я познакомился с ним еще в те времена, когда Памятник стоял на своем месте и смотрел с пьедестала на площадь своего имени, ныне — Статус-Кво. Это было в студенческие годы, когда я около трех часов крутился с девушкой вокруг фонтанов на площади, пока мне наконец не удалось уломать и затащить ее в нишу под пьедесталом, чтобы поцеловать. Но стоило мне дотронуться до нее, как дверь за нами распахнулась и мы вдвоем вкатились в какую-то каморку. Страж мог бы позвонить в органы Госбезопасности и засадить нас, зеленых студентов, за осквернение Памятника. Но я стал умолять его, он сжалился и не позвонил. Я хотел дать ему денег, но он не взял и только после моих долгих уговоров позволил мне сбегать для него за бутылкой водки. Я, разумеется, купил целых две, ну и в придачу еще — сыру с колбасой.
После этого я часто, один или с приятелями, заходил к стражу. Особенно когда в ресторанах запретили продавать выпивку или после девяти стали закрывать все закусочные.
— За встречу, — сказал он, и мы глотнули плохую местную водку.
— Я позвоню, — сказал я и начал набирать номер.
Секретарша моего друга узнала мой голос, но томным голосом спросила мое имя. Я ответил, и она заявила, что у шефа совещание.
Я повесил трубку и сказал:
— Можно, я еще позвоню?— И набрал номер своего офиса.
— Алло,— ответила моя дневная секретарша, и я понял, что четырех еще нет.
— Спускайтесь, я буду через пару минут.
В эту минуту пресс-секретарь партии “Никакой родины” выстрелил из ресторана гостиницы “Страна” четыре часа.
— Ну, а эту выпьем, за то, чтоб все было путем.
— Чтоб все шло путем,— сказал я.— Я еще домой позвоню.
— Алло,— ответил мой сын.
— Как вы там? Мне звонили?
— Нет, никто.
— Что делает Кукла?
— С маникюром покончила, кроссворд решает.
— Дай-ка ей трубку.
— Алло,— сказала Кукла.
— Ну как ты?— спросил я. — Ты в курсе, что наш дом оползает?
— Да, слышала,— сказала она,— но у меня еще лак не обсох на ногтях, очень неудобно держать трубку.
— Ты из дому не выходила? Сегодня какая-то кукла попала под трамвай, ногу отрезало.
— Нет, у меня нога на месте,— сказала она и замолкла.
Я понял, что она задрала юбку и рассматривает свои ноги.
— На всякий случай не выходите из дому, что-то Оползни по городу участились,— предупредил я.
— Так мне что, не спускаться на здание поглядеть? Все спустились.
— Нет.
— Я спущусь.
Кукла-Жена-3-217 была из первой удачной партии кукол-жен, которые были верными и домовитыми, но при этом довольно своенравными. Другим недостатком были слабо развитые суставы пальцев, из-за чего они часто с грохотом разбивали посуду. Еще они хорошо знали и защищали права своего пола, однако не создавали женских организаций подобно куклам нового поколения.
— Лучше бы тебе не спускаться, но делай как знаешь,— сказал я.
— Ну, а эту выпьем за мир,— сказал страж.
Тост был староват, но, чтобы не обижать стража, я выпил.
— Ты слышал, что скоро они и пьедестал твой снесут и засеют все травой?
— Теперь уже верю.
— Да? И с чего это вдруг?— поинтересовался я.
— Мне вот уже двадцать один день еду не завозят,— пояснил страж.— А зарплату мне давно уже не платят.
Я обратил внимание, что голос его доносится откуда-то из утробы, а сам он очень похудел, что было заметно не столько по лицу, сколько по телу. Костюм на нем болтался, как на вешалке.
Я вспомнил его былой паек, состоящий из водянистой тушенки, плавленого сырка и рыбных тефтелей. Иногда перепадал и импортный зеленый горошек, который раньше невозможно было добыть в магазине, и он обменивал его на другие продукты, чтобы разнообразить питание. Многие ему завидовали, что он помимо зарплаты получал еще и продукты, а раз в пять лет государство выделяло ему еще и новый костюм. Но ради своей должности стража он так никогда и не женился и ни разу не высунул носа за пределы своей конуры, как и обязался пятьдесят лет назад, когда вернулся после Великой войны.
— А что же ты ешь?
— Ничего. Продавцы красками иногда что-то подкидывают вместе с водкой, если торговля идет удачно.
— А как же с купанием? — удивился я, потому что выглядел он довольно опрятно.
— Уборщицы с площади продолжают приходить, моют в тазу, как раньше. Видимо, новые постановления до них еще не дошли.
Я подумал, что надо было бы мне взять с собой водку. Потом подумал — может, оставить ему перед уходом денег на столе? А с другой стороны, как знать, сколько мне еще сегодня понадобится?
— Выпьем еще?— предложил он.
Водки оставалось совсем мало, но еще хватило, чтобы поделить на двоих.
— Ну а эту выпьем за человечность.
— А разве она осталось — человечность-то? — спросил я.
— Раньше хоть это у нас было. После парадов столько народу сюда набивалось из руководства, не то чтобы сесть — встать негде было. Ну а я заказывал на свои деньги водки, огурцов, луку, сыру заводского и накрывал на стол.
В конце его истории в конуру заходил сам представитель Памятника на Островке и пил водку из большого стакана, закусывая хлебом с сыром, как простой человек.
— Я пошел, спешу,— сказал я и встал.
— Если у тебя есть знакомые в верхах, скажи, чтобы пьедестал не трогали,— попросил он.
— Такие вопросы решают на очень высоком уровне, но я этим непременно займусь,— просто так пообещал я ему.
17
Выйдя из ниши под пьедесталом, я тут же перешел на нужную мне сторону. Пересек один перекресток по площади Новой свободы, но второй был перекрыт. Мой офис находился на противоположной стороне, через несколько зданий, но пересекающая проспект улица была полностью перерыта. Посреди улицы зиял широкий и глубокий ров, по краям — земляные насыпи, а на дне — гигантские черные трубы.
Поспей я чуть раньше — можно было бы пройти через ров, пусть даже увязая в свежевыкопанной земле. Но во рву вокруг труб уже стояла вода, которая с бульканьем поднималась прямо у меня на глазах.
Некоторое время я стоял, размышляя, потому что не знал, что делать. Возвращаться не имело смысла — второй раз полицейских стражем не проведешь, а идти вдоль перерытой улицы мне было не по пути. Единственное, казалось бы, толковое решение — направиться в редакцию “Поста”, куда можно было бы пробраться между домами и через проходные подъезды.
Ближайшее здание, как я и помнил, имело выход только на одну сторону улицы. Парадный подъезд следующего здания охранял полицейский, потому что принадлежал он Министерству соцобеспечения, образования, науки, здравоохранения, промышленности, связи и иностранных дел. И только через первый подъезд третьего здания мне наконец удалось проникнуть во двор. Большую его часть занимала прямоугольная асфальтированная площадка, которую я пересек, продравшись через рваную металлическую сетку. Потом через зазоры между высотками я вышел в следующий двор, где двое пацанов лет семнадцати, стоя перед четырехэтажкой, выкрикивали с небольшими интервалами имя своего приятеля. Я помнил, что подъезд, который мог бы вновь вывести меня на улицу, находился в том же здании, но, войдя внутрь, наткнулся на недавно возведенную стену с еще не обсохшей штукатуркой. Вероятно, жилец с первого этажа решил присоединить часть подъезда к своей квартире, а может, кто-то надумал соорудить себе магазин.
Когда я снова вышел во двор, то увидел выходившую из подъезда соседнего здания нищенку, которая просила денег для своего раненного в последней войне сына.
Я пошел за ней, и она вывела меня к незаметному просвету между двумя пятиэтажками, который был завален битым стеклом и пыльными тряпками. Перепрыгивая с одного клочка почерневшего снега на другой, я вышел в переулок, по одну сторону стояли полуобвалившиеся дома, по другую — ворота редакции “Поста”.
“Пост” был излюбленной газетой для объявлений, поскольку выпускался на языке Северной Державы. Газета хорошо расходилась также из-за своего названия: оно, по мнению многих, отражало состояние нашего народа и было особенно удачным по сравнению с названиями других газет для объявлений. К примеру, название “Сережки” не было понятно никому. “Экспресс”, в частности, у мужчин старше тридцати вызывал мучительно сладкие воспоминания из недалекого прошлого. Когда дороги были открыты, Островок была частью Северной Державы, а поезда за полдня привозили к пляжам, переполненным светловолосыми и доступными женщинами. Более молодым название “Экспресс” ничего не говорило, поскольку поезда в стране давно не ходили.
“Пост” занимал помещение бывшего Завода цепных реакций. У центрального входа стояла толпа рабочих, требующих работу от приватизировавшей завод редакции. Им давно уже перестали объяснять, что редакция не нуждается в специалистах по цепным реакциям, а те вели себя довольно мирно, не считая нескольких дебоширов. Те время от времени поднимали шум, встречая входящих-выходящих возгласами: “По-зор! По-зор!” В городе поговаривали, что они действуют по указке газет “Сережки” и “Экспресс”.
Благополучно избежав непредсказуемого унижения, я вошел в гулкое фойе центрального корпуса. На стене висели гигантские жестяные буквы: “СЛАВА
40-ЛЕТИЮ…” По следам от сорванных букв можно было догадаться о продолжении: “…ПРИСОЕДИНЕНИЯ К ЕДИНОЙ ЦЕПИ!!!”
Под лозунгом “СЛАВА 40-ЛЕТИЮ…” висел указатель отделов “Поста”.
Отделы газеты “Пост” Цеха Завода цепных реакций
Знакомства Ускоритель
Карьера Приемная
Услуги Объединение варки
Недвижимость:
Однокомнатные Передача импульсов от братских стран
Двухкомнатные Передача импульсов от дружественных стран Трехкомнатные Передача импульсов от передовых стран
Четырехкомнатные Космическая пыль
Особняки Реактор
Мебель Отдел пустой тары
Растения, животные Бухгалтерия
Похороны Отдел приема
Перезахоронение Отдел сдачи
Кроссворды
По горизонтали Склад
По вертикали Красный уголок
Я крутанул вертушку бывшей проходной и через заводской двор прошел в корпус Ускорителя — огромный зал, необыкновенно светлый из-за высоких гигантских окон. Ускоритель стоял в самом центре и был прикрыт брезентом, из-под образовавшейся прорехи можно было заметить гладкий блестящий металл. Тем, кто вырос после Бархатной Революции, никогда не доводилось видеть работающих заводов, они думали, что Ускоритель предназначен для ускорения знакомств, и часто подходили и трепетно поглаживали его округлый металлический бок.
Агенты “Поста” сидели вдоль стены за пятью ученическими столами. На другой стене висели десятки телефонов-автоматов, рядом толпились семейные, очевидно, пары. Я подошел к Столу писем и встал в очередь. Через восемь человек подошла моя очередь, и я взял пятьдесят четыре письма, пришедших в ответ на мое объявление.
За десять минут прочел сорок два, поскольку все это были уже знакомые любовные письма. Многие повторялись слово в слово, а одно даже порвалось — такое было потрепанное. Сорок третье оказалось письмом от мальчика:
“Я молодой человек, вышедший из страны мечтаний. Если ты — очень-очень современная девушка, я гарантирую тебе цветные сны”.
“Придурок”,— подумал я и распечатал следующее письмо. Автором его была сорокапятилетняя учительница, которая была готова продолжить знакомство, в случае если бы я оказался честным, бескорыстным мужчиной до пятидесяти пяти лет, со светлыми глазами. Следующее опять было от мужчины, тот предлагал мне фрез для мороженого и бильярдные шары, из коих использованные были на 33% дешевле новых, а треснутые — на 33% дешевле использованных.
Я уже потерял надежду, что из этого что-то получится. Однако автор следующего письма предлагал вступить в романтическую переписку. Возраст не имеет значения, главное — наличие богатого воображения. Скорее всего, это писала женщина-инвалид.
Последнее письмо, на мое счастье, оказалось совсем свежим.
“Если у тебя нет воображения, нечего давать объявления. Какой смысл так плоско острить, что, мол, тебе и сорок лет, и двадцать пять. Что интересного в том, что тебе двадцать пять, что понимают в жизни двадцатипятилетние? А тебе небось все тридцать восемь — хочешь представить себя моложе на пятнадцать лет. Хорошо, если бы ты еще оказался не женатым, если уж ищешь женщину, “склонную родить ребенка”. И родителей у тебя вроде как нет, хотя родители есть у всех. В следующий раз хотя бы напиши, что они живут отдельно. Мне тут один недавно написал: “Познакомлюсь с девушкой 18—25 лет с далеко идущими целями”. Какие у него могут быть далеко идущие цели, если ему нужна девушка с голубыми или зелеными глазами и прямыми волосами? В общем, он поступает некрасиво, но и ты тоже.
Мне, например, двадцать один, но я не даю лживых объявлений, хотя кто сказал, что я довольна своей жизнью?”
Внизу стояли имя и номер телефона, которые были перечеркнуты, а потом написаны заново.
18
Я подошел к Столу объявлений и встал в очередь. Когда моя очередь подошла, протянул деньги и сказал, что мне нужен номер телефона девушки, чье объявление начинается словами: “С целью создания семьи познакомлюсь с мужчиной 35 лет”. Объявление напечатано в разделе “Знакомства и контакты”. Знакомый агент сказал, что не советует мне этого. Я добавил денег и сказал — ничего. Он кивнул в сторону очереди, давая понять, что не может говорить свободно, и посоветовал мне за ту же цену купить два свеженьких объявленьица. Я на это не клюнул и взял бумажку с телефоном. Я поинтересовался десятилетним мальчиком, у которого были забиты места во всех консульствах. Действительно ли он может взять с собой на СУШУ кого угодно? Агент улыбнулся и объявил по громкоговорителю:
— Всем тем, кто ждет десятилетнего мальчика, напоминаю: среда у него — день посещения семей кандидатов. Завтра же, в четверг, у него — посещение консульств. По этой причине, повторяю: встреча в редакции “Поста” не состоится.
Собравшиеся под стеной семейные пары на какое-то мгновение пришли в замешательство, но расходиться не стали. Среди них были и 35—40-летние, каких и хотел мальчик, и совсем старенькие, и люди студенческого возраста. Агент сказал, что один из пунктов, на котором настаивает мальчик, — быть в семье единственным ребенком. Этого я никак не мог обеспечить, поскольку у меня двое детей, к тому же он еще требует свидетельство об образовании, которое проходило бы на СУШЕ.
— Так ведь благотворительность всюду проходит,— сказал я и подошел к
автомату — позвонить.
Сперва я набрал номер девушки из “Поста”. Услышал три гудка, после чего нежный голос проворковал: “Я так скучала по тебе, я знала, что ты позвонишь.
Я совершенно голая, ах, ах, смотри — видишь, я открыта, я обнажена перед тобой.
Я прикладываю трубку к своему животу, а сейчас — ниже, еще ниже. Войди в меня, ну, давай, глубже, еще, еще глубже”. Потом послышался щелчок и мужской голос заявил мне о порядке оплаты последующих минут. Я отключился и набрал номер из последнего письма. Трубку взял мальчик лет четырнадцати и передал сестре, та блеклым голосом протянула:
— Алло.
— Я давал объявление в газете “Пост”, получил ваше письмо.
— А-а… — протянула она.
— Мы, видимо, знакомы,— сказал я,— то, что ты там писала, ну, типа о моем возрасте, — все сходится. Ну, или ты знаешь меня через кого-то, кто тебе все рассказал. Но если тебе не удобно сейчас говорить, я могу перезвонить.
— Да нет, я от себя писала,— откликнулась она и стала говорить более приятным тоном, — просто мы обедали, сейчас я перешла в другую комнату.
— Если тебя обидели двадцатипятилетние, это еще не повод обижаться на весь мужской род. Если мы встретимся, ты увидишь, что настоящая любовь существует.
— Ну это — вряд ли,— сказала она невнятно, и я понял, что она все еще что-то жует.
— Почему?— спросил я.
— Потому что ты меня даже не видел. Откуда тебе знать — может, я уродина.
— Ты не уродина, по мне — так ты очень даже ничего.
— Ну ладно, поговорили, и хватит, я пошла.
— Куда это?
— За стол, меня родители ждут.
— Ладно, а что ты делаешь вечером, может, встретимся?
— Где? — как бы между прочим спросила она.
— В кафе “Парень + Девушка = Любовь”.
— Не, с тобой туда не могу, все мои друзья пропадают там с утра до вечера.
— Ну, хорошо, раз так, давай на Шашлычном проспекте. Немного перекусим, а заодно и поговорим.
— На Шашлычном? А где именно? Шашлычный проспект — он длинный.
— Лучше всего у “Фото”, в начале проспекта. Пройдемся по всем ресторанам — какой понравится, в тот и зайдем.
— Но очень поздно я не смогу.
— Ладно, в семь.
— Нет, в шесть. Семь — это, правда, очень поздно.
Я уже подошел к Столу использованных писем и собирался встать в очередь, когда появился главный редактор. С седой бородой, длинными седыми волосами, он был похож на Бога, и всех тянуло подойти к нему, но, видимо, никто не знал, чего просить. Он прошествовал мимо столов, за которыми сидели агенты, потом похлопал по плечу одну из стоявших в очереди женщин, та на лету успела поцеловать его руку. Потом, покачиваясь, как пьяный, а может, и в самом деле пьяный, он подошел к Ускорителю, той части, которая выглядывала из-под брезента. Он простоял так около минуты, потом резко повернулся и вышел. В зале снова поднялся галдеж.
Я сдал купленные на Квартирном рынке и вновь полученные письма многократного пользования, а взамен купил всего три любовных. Новых писем стало меньше, потому что неделю назад авторов писем взял 66-й отдел. Это были лекторы, писавшие сочинения для абитуриентов, которых поймали за взятки.
Хотел было войти в приемную, поинтересоваться насчет работы, но передумал и решил еще раз позвонить своему высокопоставленному другу.
19
Следующим зданием, прилегающим к Заводу цепных реакций, был Большой театр, который в зимнее время не действовал почти с самого начала Независимости. За ним следовал банк “Родина”. Раньше он располагался на первом этаже нашего здания, но вот уже месяц как переселился в центр города. Банк лопнул через несколько дней после того, как за дополнительную плату обменялся с Геологическим обществом, после чего улица перед ним стала особо оживленной. Люди, собравшиеся напротив здания, были в основном пожилого возраста, один из них, на ходу поправляя галстук, направился ко мне.
— Я третий секретарь пострадавших вкладчиков банка “Родина”. Если вы пострадавший вкладчик, подойдите и подпишитесь под жалобой.
— Я не пострадавший вкладчик, я житель бывшего здания банка.
— Жильцы собрались с той стороны, во дворе, — сообщил он.
Я не стал выяснять, с какой целью собрались жильцы, и свернул в улочку имени какого-то историка. Пройдя два перекрестка, я вновь завернул за угол и наконец-то вышел на улицу, где располагался мой офис.
Уже издали я заметил своих секретарш. Обе стояли в меховых шапках и длинных шубах. Шуба дневной секретарши была из лисьего меха, а вечерней — из черного каракуля. Обе недавно перекрасились: дневная стала яркой блондинкой, а вечерняя — жгучей брюнеткой. Я подошел и хотел обнять одновременно их обеих, но сдержался и только спросил, как давно они ждут.
— Скоро уж час,— в один голос ответили они.
— Ну, ничего,— сказал я.— Покажите-ка мне адрес этого заявителя.
Дневная протянула мне заявление и доложила:
— Звонил твой отец. А еще президент общества “Сжальтесь над 29-летними”.
Я прочел адрес обратившегося ко мне за помощью. Дом его находился в квартале Село — бывшем селе, которое после разрастания города попало в его границы. Квартал находился не так уж далеко, но располагался на высоком холме.
— Кто это?— поинтересовался я — читать объявление самому было неохота.
— Художник. Это я его дело принимала,— сообщила вечерняя.
— И чего ему надо?
— Хочет оформиться тридцативосьмилетним.
— А сколько ему?
— Пятьдесят два.
— Очень сложное дело. Налоговая-то ведь и нас не забывает.
— Я ему то же самое сказала.
— А он что?
— Говорит: заходите, мол, потолкуем, найдем общий язык.
— А ты?
— Ну, я сказала, чтоб он похлопотал насчет кофе с пирожными и ждал нашей комиссии.
— Тут дело явно пахнет заграницей,— сказал я.— Старше сорока там редко принимают, вот он и хочет оформиться у нас тридцативосьмилетним, потом потерять все документы и оформить по нашей справке новые. Очень, очень непростое дело.
— Он говорил, что им тяжело живется, хочет помощь оформить.
— Ну кто ж не хочет помощи? Но зачем надо было так усложнять дело?
Мы уже подходили к Селу, когда навстречу попались девочки, одетые исключительно в красное и черное. Было очень красиво, но я не понял, в честь чего это. Потом в проеме ворот трехэтажного недостроенного дома мне попался на глаза пузатый мужик — он внимательно глядел в нашу сторону. Поскольку лет двадцать назад я здесь участвовал в драке, то испугался, что, может быть, это один из тех, кто ударил меня тогда ножом. Потом решил, что он глазеет на моих секретарш, и разозлился, что художник не заехал за нами на машине. Когда подошли поближе, я увидел, что смотрит он именно на меня. Сердце мое заколотилось, но я, стараясь не подавать виду, отвел глаза. Мы уже прошли мимо, когда он окликнул меня:
— Эй, можно на минутку?
— Чего? — отозвался я.
— Где я тебя видел?
— А мне-то откуда знать?
— Да нет, я тебя явно где-то видел. Может, четыре дня назад в нашем кабаке? Когда одного за нашим столиком пырнули ножом?
И тут я вдруг вспомнил.
— Мы на рынке встречались. Сегодня утром.
— Да? Так что ж ты сразу не сказал? А я было заподозрил, что ты тот самый тип, что пырнул одного из наших ножом. Ну, раз уж пожаловал в наши края, заходи — посмотришь мое жилье.
— Сколько просишь? — не растерялся я.
— Главное, чтоб тебе понравилось, а там сговоримся.
— Извини, мы сейчас по делу вышли, как-нибудь в другой раз.
— Можно и в другой, так ведь ты уже у меня на пороге стоишь.
Часть первого этажа была отведена под магазин, с узкой деревянной дверью и маленьким окном. Из магазина вышли и встали в дверях двое мужиков лет сорока. На одном красовалась меховая папаха, другой, с бычьей шеей, был в кепи и солнцезащитных очках.
— Мне продавать невыгодно, только обмен. Да и дом у меня оползневый,— сказал я, чтобы отвадить пузатого.
Впрочем, я и не врал, у меня была одна надежда — разменяться с недостроем. Поскольку за приличную цену не шли даже нормальные дома, куда уж там — оползневые. Но из-за перекрытых улиц живущие в разных концах города родственники старались перебраться в один район, и собирающийся за границу хозяин какого-нибудь недостроенного дома мог бы и пойти на обмен со мной, в случае, если его родичи обитали бы неподалеку от нашего дома.
— Ты дом-то посмотри, может, я его тебе подарю,— предложил пузатый.
Я сразу усек, что за дом он будет просить очень дорого, и сделал последнюю попытку отвязаться от него:
— Нам здесь недалеко, мы сейчас пойдем, а на обратном пути — заглянем.
— Так тем более, что недалеко. Зря я вас, что ли, столько уламывал?
Я взглянул на стоявших в молчании мужчин и, смирившись, зашел в проем для ворот.
— Быстренько распорядитесь, чтоб на втором этаже на стол накрыли,— обратился хозяин к мужчинам.
Те снова зашли в магазин, а пузатый тем временем показал нам места, предназначающиеся для гаража, бильярдной, лифта и кухни. На втором и третьем этажах, куда мы поднялись по бетонной плите, должно было быть по семь комнат. Снаружи постройка была покрыта бетоном, но перегородок внутри не было. Не считая единственной комнаты на втором этаже, куда мы вернулись после осмотра. Эта комната была оштукатурена, здесь имелась дверь из толстого картона, в центре лежало восемь камней и возвышался каменный стол. На столе стояли водка, пять пластиковых стаканчиков, тарелка с сосисками, от которой шел пар, тарелка с пловом и хлебом. Старая женщина в белом халате раскладывала алюминиевые вилки.
— Ладно, старуха, ты спускайся, скажи моим браткам, чтоб поднимались.
Мы устроились на холодных камнях. На прибитых к двери гвоздях висела рабочая одежда, а под стеной лежали трубы разных размеров. Через минуту к нам присоединились те двое. Тот, что в папахе, вылупился на мою дневную секретаршу, глаза второго были спрятаны за темными очками, но смотрел он в ту же сторону.
— Я им старший брат,— сказал мой знакомый по Квартирному рынку,— а эти уроды мне младшие братья. Я все для них сделал, и они за меня любому глотку перегрызут.
Он налил всем водки. В комнате не было никаких отопительных приборов, и холод от камня подо мной разливался по всем телу. Я тут же поднял стакан, чтобы поскорее выпить и согреться.
— За наше знакомство,— сказал я и быстро поднес стакан ко рту.
— Минуточку,— остановил меня пузатый.— Какие же мы знакомые? Мы друг другу друзья, братья.
Я кивнул.
— Потому я и хочу, чтоб ты узнал меня получше. Я был директором Молочного комбината нашего квартала. Приватизировал комбинат, продал оборудование, а тут деньги поменяли, потому мы еле подняли второй и третий этажи этого дома. Школьный приятель моего младшего брата,— это был тот, что в темных очках,— во время революции был ответственным за громкоговоритель. Он похлопотал, чтоб моего брата устроили на хорошую работу в Министерстве социального обеспечения, образования, науки, здравоохранения, связи и иностранных дел. Он стал приносить деньги пачками, мы и третий этаж достроили, а тут его приятеля взяли за организацию переворота. Я этого еле от суда спас, но с работы все-таки сняли.
— А теперь? — спросил я.
— А что теперь? Какое у тебя “теперь” правительство? Заводы наши встали, долг копится, покупателей нет. Единственная приличная работа на Островке осталась — должностная, так это нам не светит.
— Все промеж собой делят,— заметил тот, что в папахе, не сводя глаз с блондинки.
На каменном столе откуда-то появился синий овод и стал ползать вокруг тарелок.
— Теперь над домом я со своими братьями работаю. Магазин вот открыл, мать поставил за прилавок, чтоб хоть на папиросы хватало.
— Выпьем за братскую дружбу,— сказал я.
— Минуточку,— прервал пузатый.— Второй тост — за родителей. Мать вы мою видели, она тут на стол накрывала, а отец мой, если честно, очень даже удачливый мужик.
— Жаль, что он сейчас в больнице,— сказал тот, что в папахе.
— Выпьем за здоровье,— процедил я, стараясь не стучать зубами от холода.
— Стоп!— сказал пузатый.— Мой отец не болен. Он каждый год ложится для подтверждения инвалидности. Правда, ему сделали неправильный укол, придется на этот раз полежать подольше.
— Ты думаешь, стоит? — сказал тот, что в папахе. — Сейчас неделя в больнице обходится дороже, чем годовая надбавка к пенсии.
— Ну, во-первых, не вечно же так будет, может, когда-нибудь и пенсии повысят? А потом, ты что, забыл, мы же все устроили, чтоб твоего брата не взяли в армию?
А завтра поедешь за границу, будешь жить на одну отцову пенсию.
— За границей все заново придется устраивать, — сказал тот, что в папахе, а тот, что в темных очках, продолжал молчать.
— Ну ладно, мы пойдем,— кое-как выговорил я, убедившись, что выпить и согреться мне не удастся.
— Как это, пойдем?— удивился пузатый.
— Ты почему это наших сестричек не угощаешь?— в свою очередь, обиделся мужчина в папахе и отсыпал своей алюминиевой вилкой немного риса в их тарелки.
Те не стали есть, а, как водится, для приличия поковырялись вилками в рисе.
— Я бы и не стал продавать этот дом, просто нас зовут из Северной Державы. Правда, сначала мы будем чернорабочими у моего двоюродного брата, но потом он обещал нам помочь встать на ноги. Обмен нам не нужен, а за дом свой прошу, как за готовый, но знай, что тебе я все равно его дарю. Стройматериалы-то все при нем, а чего недостает, стоит мне глазом моргнуть, приволокут с ближайших строек. Мать с отцом оставляю, чтоб тебя тут никто не трогал, помогут тебе по дому, пока мы их не заберем. А деньги я сейчас не прошу. Через неделю.
— Я подумаю, — сказал я. — Может, это и выгодный вариант.
— Откуда тут взялся этот овод в феврале-то месяце? — сказал тот, что в папахе, и сбил насекомое щелчком, потому что тот уже лез в тарелку с рисом.
— То, что тебе нужно,— заверил пузатый.— Даже не сомневайся. Ну, а теперь идите, а то опоздаете.
Я поднялся, но выпрямиться мне не удалось, спину прихватило.
— Во дворе еще для бассейна место имеется. Построишь — станешь летом плавать, спину свою подлечишь, будешь как огурчик. Я хороший человек, обо всем позаботился.
— Опять мы не поменяли масло в машине, — вдруг заговорил тот, что в очках.
Секретарши мои залезли мне под мышки, мы вышли из комнаты и потопали вниз по бетонной плите. Спину не отпустило и на улице, и какие-то мальчишки-школьники, приняв меня за инвалида, стали швырять в меня камнями.
20
Найти в Селе кого-нибудь по адресу было делом безнадежным, поскольку там — несметное число маленьких улочек, а некоторые дома просто встроены один в другой. Но все обитатели тут знали друг друга, и им наверняка известно, где можно найти нашего художника.
От всех улочек к Селу вели деревянные или каменные лесенки, расположенные по всей длине узкого, но высокого тротуара. Дерево сгнило, а камень обточился.
С приходом зимы, когда текущие сверху бурые помои и моча застывали на еще сохранившихся выступах, взбираться, цепляясь за обвалившиеся перила, удавалось только людям привычным.
Была еще окружная дорога, но она проходила с другой стороны Села, так что мы попытались подняться по ближайшим каменным лестницам. У тротуара был железный парапет, и, оттолкнувшись от него, мы с разбегу добрались до середины ступенек. Спереди шла моя дневная секретарша, за ней — я, а за мной — вечерняя. Но с размаху мы столкнулись друг с другом на лестнице шириною в метр, и все трое соскользнули вниз. Высокий каблук дневной секретарши впился мне в живот и поцарапал мою кожаную куртку.
— Поползли? — предложил я.
— Какие оползни? — удивилась дневная секретарша.
— Какие оползни?! — заорал я. — Вверх, говорю, поползли.
Мы очень осторожно, ползком, стали карабкаться вверх и почти что достигли цели. И тут вечерняя секретарша быстро-быстро зашаркала на месте ногами, вскрикнула “Ой, мамочки!” и полетела вниз. Но перед падением она успела ухватиться за мой пояс, а я, не сумев удержаться, потянул за шубу дневной секретарши, и мы втроем кубарем скатились вниз. На тротуаре я с размаху налетел на парапет и чуть было не слетел на проезжую часть. Но зато, когда восстановил равновесие, выяснилось, что спина моя слегка разогнулась.
— Не могли вы с ним, что ли, договориться, чтоб он за нами на машине
заехал? — процедил я сквозь зубы.
— А если бы ты подался в казино и не появился на работе, шеф?— сказала моя дневная секретарша.
— Ничего, мог бы подождать,— злобно сказал я.
— Эй, погодите, я сейчас спущусь, помогу вытянуть вас наверх,— крикнул нам кто-то сверху. Это был чернявый невысокий человек с круглой бритой головой и небритым подбородком. Несмотря на холод, он был в одной полосатой сорочке и кроссовках.
— Это он, мы к нему,— сказала вечерняя секретарша.
Художник спустился к нам с невероятной скоростью, поздоровался со мной за руку и, схватив за кисть мою дневную секретаршу, в мгновение ока поднял ее наверх. То же самое он проделал и с нами, и мы продолжили подниматься по холму, но уже по более приличным ступенькам.
— Вижу — опаздываете, решил проверить, что там стряслось,— только и сказал художник.
— У нас ведь не только вы, и другие дела имеются,— тяжело переводя дух, сказала вечерняя секретарша.
Художник привел нас к дому на краю площади. Стены снаружи были
округлые — замес между камнями осыпался, а изнутри все было замазано чем-то, похожим на глину. Все помещение состояло из одной комнатушки, там стояли несколько кроватей, большой деревянный стол, а в углу — почерневшая от копоти газовая плита. На кроватях сидели пятеро детей и две старухи, а возле плиты стояла женщина неопределенного возраста, в фартуке. Неизвестно откуда доносилось:
Веселись, гуляй, народ,
Под ногами все течет…
— Присаживайтесь, сейчас подадут кофе с пирожными,— кивнул на стулья художник.— Шашлычная тоже неподалеку, захотите поесть — дайте знать. А условия наши — сами видите.
— Я уже десятый раз кофе подогреваю,— сказала женщина.
— Но это не ваш дом,— сказал я.
— Почему это?— спросил художник.
— Потому что я уже приходил сюда однажды для ознакомления с условиями, дети и старухи — те же, а заявителем был совсем другой человек.
— А, знаю, кто это был. Он из нашего околотка. У него двухэтажный дом, дорогущие мебель и посуда, поэтому он к приходу комиссии снял мой дом на три часа. Стало быть, и он в ваше общество обращался?
Мы промолчали.
— А теперь посмотрите-ка на детей,— сказал художник.— Не можете же вы отрицать, что они на меня похожи? Эта вот старуха — моя мать, хромая от рождения, а рядом с ней — моя родная тетка.
Дети и вправду были очень похожи на художника. Мы выпили кофе и съели пирожные.
— А сейчас пойдем в мастерскую, я вам покажу свои работы.
Мы вышли и, сделав ровно сто пятьдесят один шаг, дошли до единственного в Селе пятиэтажного дома. Из кафе “Реформы и месть” выстрелили пять часов. Мы поднялись на второй этаж, художник отпер желтые лакированные двойные двери. Гостиная, в которой стоял мольберт, была не больше двадцати квадратных метров, на желтовато-коричневых стенах красовались гипсовые своды. Фигурный паркет в комнате был покрыт целлофаном. Непонятно откуда в гостиную вошла девушка неопределенного вида, которая с нами не поздоровалась, да и художник ее не представил.
— Хотите еще по чашечке кофе?— предложил художник и в ответ на наше молчание обратился к неопределенного возраста девушке: — Три чашки кофе.
Я сегодня уже много пил, больше не буду.
— Я позвоню, ладно?— сказал я.
Художник открыл лакированную дверь.
— Телефон — там.
Телефон стоял на желтоватом лакированном шкафчике возле неприбранной двухместной кровати.
— Вы тоже заходите,— сказал я секретаршам.
Как только они зашли, я захлопнул дверь, обнял мою дневную секретаршу, набрал номер своего друга, потом, закинув свободную руку за шею вечерней, придвинул трубку к уху.
Секретарша друга узнала мой голос, но томным голосом поинтересовалась, кто звонит. Я сообщил, и она велела подождать. “Я же тебе говорил, чтобы не соединяла меня с ним больше одного раза на дню”,— донесся до меня голос друга. “Ой,
забыла!” — сказала секретарша.
— Да, слушаю,— сказал друг.
— Здорово, кореш,— сказал я.
— Сколько раз тебе говорить, чтобы ты поменял свой лексикон? — сказал он.
— Даже когда с тобой говорю?— спросил я.
— Ну, конечно. Станешь депутатом, ляпнешь что-нибудь не то, от журналистов не отвертишься.
— Лады, братан,— сказал я.— Есть для меня чего?
— Нет, но я этим занимаюсь. Звони.
— Как скажешь,— сказал я.— А когда же мы с тобой свидимся, устроим себе расслабуху?
— Секундочку,— сказал мой друг, потом голос его стал приглушеннее: “Приглашает. Не пойти ли нам посидеть где-нибудь после работы, он меня достал”. — “Нет, вечером у меня дела, а ты должен поехать на день рождения к свояченице”. — “Совсем вылетело из головы”.
— Алло,— сказал я.
— Я сейчас по уши,— сказал друг, — министр и духу не дает перевести. Но пусть твое дело уладится, тогда и посидим где-нибудь.
Я повесил трубку и еще крепче обнял секретарш. Кровать была под рукой, но времени в обрез — в шесть у меня было свидание.
Когда вернулись в гостиную, девушка уже несла две чашки кофе. Маленькие чашечки были наполнены до краев, и, не дойдя до стола, она пролила несколько капель.
— Вечно проливаешь,— проворчал художник и, схватив какую-то тряпку, вытер кофе с целлофана.
Третью чашку он принес собственноручно, но все равно пролил, потом нагнулся и вытер пол.
— Я член Союза художников,— гордо сообщил он между делом.
Видимо, решив, что из-за его внешности в это трудно поверить, он почти закричал:
— Вот уже десять лет!
Потом, прислонив картины к мольберту и стульям, продолжил:
— Правда, может, вы видели, как я продаю свои картины на улице, но у меня тоже бывают серьезные покупатели. Вот недавно один иностранец приметил мои работы, пришел ко мне домой — столько картин купил, что хватило на эту вот квартиру.
Картины были без рамок и изображали нечто неопределенное. Но он показал нам пригласительный билет на свою персональную выставку, в котором были представлены хвалебные отзывы известного искусствоведа и художника.
Секретарши кивнули.
— Стало быть, у меня к вам вот какая просьба — оформите меня тридцативосьмилетним. А я вам подарю картины. Вот эту, эту и эту.
— За границу собрался? — решил проверить я свои подозрения.
— Нет, просто помощь хочу получить.
— Но тебе же пятьдесят два года — обратись в ООО “Сжалимся над 52-летними”.
— В душе я чувствую себя молодым, потому и помощь хочу получать от молодежного союза.
— Наш устав не позволяет,— холодно ответила моя вечерняя секретарша.
— Неправильно получается, что помощь ограничивают по возрасту. Мы недавно этот вопрос обсуждали и в нашей организации “Культурный парламент”. А ведь самое главное — я вам за это хорошие картины даю.
Мы с секретаршами переглянулись и были единодушны в том, что дело пустое.
— Ответ на ваш запрос вы получите в течение месяца,— сказали мы и одновременно встали.
— Если откажете, мы раскритикуем ваше благотворительное общество на наших пресс-конференциях.
— Да критикуйте сколько влезет, плевать я на вас хотел! — сказал я.
21
Из Села спустились уже по асфальтированной дороге. Когда дошли до угла Шашлычного проспекта и улицы Влюбленных, послышались выстрелы. Точнее, это были автоматные очереди, и доносились они не из кафе “Реформы и месть”, а со стороны спокойной улицы Влюбленных. К улице Влюбленных примыкал Парламентский бульвар, оттуда резко поднялась в воздух стая ворон.
— Дяденька, который час?— подошел ко мне мальчик.
— Миллион,— сказал я, потому что выстрелы не утихали.
Спустя несколько минут, когда стрельба наконец прекратилась, я отправил своих секретарш в офис, договорившись, что вечером мы с ними пойдем в сауну.
Я не знал, сколько оставалось до шести, и потому не мог определить, как быстро мне надо было двигаться в сторону Шашлычного проспекта. Я остановил какую-то машину, размером с микроавтобус, с номером на лицевом стекле и крытым кузовом. Кто-то изнутри открыл задние двери, я забрался внутрь и присоединился к сидящей на длинном сиденье вдоль правой стены шеренге. Поскольку окон в машине не было, надо было правильно угадать, где сходить.
— Интересно, сколько стоят такие машины?— спросил во мраке бодрый мужской голос.
— Такие уже давно не выпускают, старье, конечно, зато крепкие, — откликнулся кто-то.
— Как же они могут быть крепкими, если старье?— поинтересовался я. — Тем более что иномарка, небось оттуда и пригнали.
— Значит, знаю кое-что, раз говорю,— ответил мужчина.— Их во времена Великой Войны использовали в качестве газовых камер, но потом многие годы на них не ездили.
Я не знал, стоит ли уже постучать водителю, чтобы он остановил, или еще рано, но тут он вдруг сам остановил и, приоткрыв дверцу кузова, сообщил, что перекресток закрыт и машина пойдет обратно. Я заплатил и вышел, потому что выяснилось, что я уже доехал, а остальные остались и начали спорить. Водитель говорил, что не знал наперед, что улица будет перекрыта, а пассажиры не соглашались платить только за часть пути. Водитель говорил, что он потратил бензин и не платить же ему за него из собственного кармана.
Я знал, что после этих слов начнется скандал, но, услышав похоронную музыку, не стал дожидаться, а подошел к перекрестку.
Это было перезахоронение. За гробом шагали работники Бюро перезахоронений, за ними — члены правительства и зарубежные родственники, доставившие прах покойного. В процессии шагали в ряд военные и школьники, а журналисты записывали по ходу воспоминания и впечатления. Я представил себя в одном ряду с членами правительства и подумал, что бы я стал надиктовывать журналистам. “Земля наша обогатилась еще одним свои сыном. Где бы мы ни были, останемся же достойными нашей родной земли, которая всех нас готова принять в свои объятия. Надо идти до конца, мы должны истребить всех преступников, дабы избавиться наконец от этой атмосферы всеобщей безнаказанности. Родина прощает всех, однако приоритетом остается будущее нашего народа”.
Увы, я ничего не знал о покойном, чтобы говорить дольше, но мог бы заключить следующим образом: “Что я могу еще добавить? История уже дала ему свою оценку”.
Углубившись в свои мысли, я совсем забыл о времени, а вход в “Фото” отсюда не был виден. Купил в киоске дорогие сигареты и зажигалку и быстро направился к витрине фотолаборатории. Я изучил фотографии в витрине — все они были в черных рамках, кроме фотографий одного известного актера и новобрачной парочки. Потом внимание мое вновь переключилось на перекресток — в хвосте процессии появились полицейские и военные с автоматами. И тут вдруг передо мной возникла привлекательная девушка — выше среднего роста, с крупным ртом и короткой стрижкой.
— Ты даже не описал, во что будешь одет, как будто все это обязаны знать,— сказала она, теребя единственную пуговицу своего красного пальто.
Из кафе “Реформы и месть” послышалось шесть выстрелов.
22
Я растерялся, потому что совсем не думал, о чем буду с ней говорить. Но
смотрю — она меня совершенно спокойно изучает.
— Вид у тебя — ничего, правда, староват и волосы выпадают. И рост у тебя, конечно, не сто восемьдесят пять, а от силы — сто семьдесят.
А у нее даже под широким пальто чувствовалась хорошая фигурка.
— Ну а теперь — давай выкладывай!
— Чего выкладывать?
— Говори — что у тебя, зачем звонил?
Я не нашелся, как ответить, и прикурил сигарету.
— Ну ладно, это, наверное, слишком серьезный вопрос для начала. Ну скажи — как дела, как ты, как ваши?
— Наши — ничего, а ваши как?
— Наши — тоже ничего. Главное, чтоб ваши были в порядке. Жена-то твоя как?
Я опешил, потому что посторонняя девушка обязана была знать, что семья — это святое и говорить о семье в таком тоне недопустимо.
— Откуда в тебе это хамство? — решил я ее приструнить.
— От хама слышу,— ответила девушка.
Я снова чуть не поперхнулся, а потом спросил:
— Ты, наверное, студентка?
— Студентка, — кивнула она,— и весь институт застукает меня тут с тобой, если мы собираемся топать пешком через весь Шашлычный проспект.
Мы уже прошли метров пятьдесят, и аромат жареного мяса бил в нос со всех сторон.
— А где бы ты хотела посидеть?
— Где народу поменьше.
Вдоль всего Шашлычного проспекта сплошь и рядом были одни рестораны, большинство которых были без занавесей, так что снаружи можно было спокойно наблюдать, что происходит внутри. Мы пропустили пять-шесть ресторанов, там было занято — уже сидели по парочке, потом наконец вошли в зал, который был совершенно пуст.
— В зале посидим или хочешь отдельную кабинку?
— Не, давай отдельную, чтоб не увидели с улицы. Хотя уединяться с тобой — все равно что сидеть в институте на уроке фонетики.
Неизвестно почему, я проглотил и это и стал проверять кабинки, потому что официантов поблизости не было. Одна кабинка была на восемь персон, для нас великовата. В другой сидел знакомый депутат с известной чтицей. Приоткрыв третью дверь, я увидел не кабинку, а зал, в котором сидели человек двадцать, не считая официантов. Сплошь полицейские чины и высокопоставленное духовенство, сидящие за столом вперемежку. Тут передо мной вырос какой-то гнусный тип.
— Не видишь — занято? — сказал он гнусным голосом.
— Очень надо,— ответил я. И действительно, на кой мне сдались эти полицейские?
Пройдя еще чуть-чуть, мы зашли в ресторан “Коронка”, в котором и зал, и кабинки пустовали. С улицы не просматривался даже общий зал, но мы как-то уже сидели тут, и один мой приятель сказал, что у него такое ощущение, будто он находится у кого-то во рту. Поэтому мы сели в небольшой кабинке, вокруг четырехместного коренного зуба, где было приятно тепло, и разделись.
— Клевый был чувак,— сказала девушка.
— Кто?— не понял я.
— Ну тот, который тебя не пустил.
— Чем это он тебе так понравился?
— Просто клевый, и все.
Несмотря на свою язвительность, а может, именно благодаря ей девушка мне нравилась, хотя при ярком свете обнаружилось, что кожа у нее нехорошая.
Я заказал всевозможные закуски и четыре порции шашлыка.
— Ну давай, рассказывай, чем же ты занимаешься,— вновь заладила она.
— Дела у меня идут неплохо, есть свой офис. — Я выложил на стол дорогие сигареты и зажигалку. — А тут один из моих друзей пристал, мол, давай мы тебя в депутаты выдвинем. Ты, мол, нашему народу в Парламенте нужен. Я бы давно согласился, он каждый день звонит, да вот как благотворительность бросить, это же для многих единственная надежда.
— А…— протянула она. — А дальше?
— А с другой стороны, ребята из международных благотворительных организаций корят, что зря пропадаю в этой дыре.
— А моя подружка несколько месяцев назад уехала. Я хотела написать ей, чтоб она мне прислала адрес моего любимого актера, но от нее до сих пор никаких вестей.
— Да и от моих соседей сверху тоже вот уже полгода ни слуху ни духу. Я им денег дал в долг, чтобы они мне приглашение сделали.
— Но мне их президент нравится,— сказала девушка.— Правда, голос у него глухой какой-то, но жалко его, все на него напускаются, что он со своей секретаршей был. А он, бедный, оправдывался, прощения просил, но как посмотришь на его
жену — сразу станет ясно, почему он заглядывается на других.
Официантка принесла закуски, а потом к нам подошел хозяин ресторана.
— Премьера убили, — сказал наш приятель, бывший стоматолог.
— Я слышал это уже в два часа.
— Да нет, правда, убили. В пять с чем-то. Убили председателя Парламента и то ли пять, то ли шесть депутатов.
Теперь я понял, что означали автоматные очереди на улице Влюбленных и смешавшиеся с процессией Перезахоронения автоматчики.
— Ой, а я председателя Парламента любила, — сказала девушка.
— Интересно, они сами друг друга перестреляли или кто-то со стороны застрелил?— спросил я.
— Нет, какие-то люди с улицы зашли и перестреляли.
Официантка принесла выпивку, и я всем налил водки.
— Давайте выпьем за их живую память, выпьем стоя.
Не чокаясь, мы со стоматологом выпили до дна, а девушка, сделав глоток, передернулась.
— Кто бы мог подумать?— сказал я, когда стоматолог вышел.
— Интересно, кто это сделал?— сказала девушка.— Вечером все узнаю, мамина подруга в Парламенте работает.
— А я еще хотел в депутаты заделаться, вот бы оказался внутри…
— Не волнуйся, депутатом ты не станешь.
— Это еще почему?
— Ну, не станешь, и все тут.
— Тебе-то откуда знать, что ты чепуху всякую несешь, как дура?
— Сам дурак.
— Ты и есть самая настоящая дура, раз несешь всякую чепуху.
— А ты придурок.
— Чего это?
— Придурок, и все.
Я подумал, что, может, стоит дать ей пощечину, чтобы она угомонилась, но испугался, что это может подействовать еще хуже. И тут, в ту же секунду, стол затрясся и все тарелки полетели на пол. Послышался жуткий скрежет, потолок треснул, и штукатурка посыпалась прямо на нас. Я хотел было броситься в окно, но окон в нашей кабинке не было. Потянул за ручку двери, но дверь заклинило. Свет вдруг погас, пол уплыл у меня из-под ног, и в сердце у себя я ощутил глухую пустоту.
23
Когда все прекратилось, я очутился лежащим во тьме. Я ничего не чувствовал, кроме щекотки в затылке. Протянул руку к шее и понял, что мне за пазуху сыпется земля. Я с криком вскочил, выругался и стал молотить кулаками воздух. Сделал шаг, и нога моя увязла в земле. Я отпрянул, осторожно вытянул руку, подался вперед и пальцами нащупал стену. Ощупывая стену, я слегка переместился и понял, что уже дошел до двери. Нашарил ручку и с размаху потянул на себя заклинившуюся дверь. Дверь открылась, вроде бы даже рама соскочила, но снаружи не было видно и проблеска света. Волоча ноги, я двинулся вперед, по самые щиколотки увязая в земле. За дверью руки мои нащупали другие стены. По правую сторону — кирпичную стену с обсыпанной штукатуркой, по левую — земляную, с торчащими камнями. В городе кирпичные дома были наперечет. Они охранялись государством, потому что были построены двести—триста лет назад, когда Островок был захвачен Страной Давнего Врага.
Метров через пять кирпичная стена оборвалась, но я не свернул, чтобы случайно не заблудиться. Правая моя рука несколько секунд ощупывала пустоту, потом наткнулась на что-то неровное. Скоро я почувствовал живое тепло. Я осторожно повернулся и быстро вернулся той же дорогой. Перерыл карманы в поисках зажигалки, хотя хорошо помнил, что оставил ее на столе.
— Я хочу домой, — донесся до меня голос девушки.
— Очень остроумно, — грустно сказал я.
— А то ты у нас, что ли, остроумный? — спросила она язвительно.
— А ты где? Может, знаешь, где моя зажигалка?
— Если б не зажигалка, ты бы обо мне и не вспомнил, да?
— Так ты ведь ни звука не издавала.
— Мне было страшно.
— А зажигалка, случайно, не у тебя под рукой?
— Зажигалка твоя, если не ошибаюсь, лежала на столе. Но у меня в сумке есть другая. И коробок спичек, если тебе это интересно.
Я услышал, как она ощупывает землю, потом щелкнул замок сумки.
— На, возьми. Я иногда курю, вот и держу при себе.
Она щелкнула зажигалкой, в руках у нее был еще и плоский сувенирный коробок спичек. Я увидел, что она лежит на покатой насыпи, поджав колени и чуть раздвинув оголившиеся ноги. Я лег на нее, положил руку на ее ногу и приблизился губами к ее рту. Она посмотрела на меня, не мигая, и сказала:
— А вдруг кто-то придет.
И тут я заплакал, потому что до меня дошло, что никто прийти не может — мы оползли. Лежа на ней, я трясся от плача, а она снизу слабо отталкивала меня.
— Уй, пальцы прожгла,— сказала она вдруг и выронила из рук зажигалку.
Мы вскочили и стали лихорадочно шарить по земле. Я все никак не мог успокоиться и продолжал всхлипывать. Но немного пришел в себя, когда пальцы мои нащупали теплую зажигалку, а потом сразу же наткнулись на спичечный коробок.
— Нашел,— сказал я и сел на землю.— Если у тебя есть сигареты, дай-ка мне одну.
Снова послышался щелчок замка. Она протянула мне тоненькую сигарету, и, прикуривая, я заметил, что вторую она поднесла к своим губам. Я дал ей прикурить и огляделся.
Кабинка имела почти тот же вид, только теперь вместо потолка над нами был пласт глинозема. Из угла сыпалась земля, которая уже заполнила большую часть комнаты. Второй угол был мокрый и багровый, видно, кого-то придавило. Рядом были видны ножки перевернутого стола, напротив двери виднелся коридор, в котором я уже побывал.
Зажигалка была маленькой, газ надо было беречь. Мы молча покурили и встали. Вытянули из-под земли мою одежду и направились вперед по единственному открытому перед нами пути.
24
На расстоянии полутора метров от кирпичной стены сидел боком к нам старичок в старинной одежде. На голове у него было что-то вроде тюрбана, реденькая бородка была зеленоватого оттенка, на коленях лежал ятаган. То теплое, что я нащупал чуть раньше, видимо, было его лицом, но удивительно, что он от этого не проснулся. Мы находились в облицованной кирпичом древней комнате, потолок уходил в довольно широкий, но низкий купол.
Я погасил зажигалку, и несколько шагов мы прошли на ощупь, хватаясь за стену. Когда я снова ее зажег, мы увидели дверной проем в человеческий рост. От проема вниз шли массивные каменные ступени. Я посветил зажигалкой.
Мы находились на деревянной лестничной площадке, половина досок здесь прогнила и обвалилась. Когда я поднес зажигалку к открытой щели, дна не было видно. Доски качались и ускользали из-под ног. Спустившись на два лестничных пролета, мы увидели узкую высокую комнату. На полу валялись рабочие штаны. Во всю стену тянулся оконный проем. На балконе стоял большой синий жестяной бак. Я влез на него и помог взобраться девушке. Щелкнул зажигалкой. За балконом находилась глухая стена, идти было некуда, а напротив и внизу ничего не было видно. Я зажег два использованных письма и бросил вниз с каменных перил, увидел что-то похожее на улицу, но возможно — мне показалось.
Мы постояли, покурили, потом швырнули окурки с балкона вниз. Вернулись тем же путем, каким и пришли, только карабкаться было труднее.
25
Старичок сидел в той же позе. Я подумал, что могу отобрать у него ятаган и отсечь ему голову. Но толку бы от этого не было, и, проскользнув у него за спиной, мы пошли прямо вперед. И вновь по правую руку была кирпичная стена, а по левую — земляная. Но коридор все время сужался, не прошли мы и четырех метров, как кирпичная и земляная стены сошлись.
Я обшарил всю стену, которая оказалась абсолютно гладкой. В земляной части была всего одна щель. Я просунул туда руку и неожиданно нащупал когти и зубы.
26
Что тут можно было предпринять — непонятно.
— Пойдем проверим следующий угол,— шепнула мне девушка.
Мы двинулись вдоль левой стены, в конце которой обнаружили отверстие высотой во всю комнату, которое вновь уводило влево. Потом я нащупал крохотную квадратную каморку, от которой мы вновь спустились на несколько ступенек и опять наткнулись на стену. При свете зажигалки мы обнаружили, что находимся в уборной. Старого типа, сидячей, с местами для ног, но очень чистой уборной. Похоже, что она вообще не использовалась, тем более что там не было даже форточки.
— Посмотри-ка наверх,— сказала вдруг девушка.
Я посмотрел и в углу между глиняным потолком и стеной заметил отверстие, через которое мог бы протиснуться человек. Я прикинул, что отверстие находится на высоте полуметра от моей вытянутой руки.
— Сплети-ка пальцы,— сказал я и показал, как это нужно сделать.
Руки у девушки были холодные и мокрые. Стиснув ее запястья, я дал ей понять, чтобы она крепче сжала палцы. Потом, опершись носком своего ботинка о ее ладони, подпрыгнул. Оттолкнулся я сильнее, чем следовало, расцарапал пальцы о потолок, однако мне все-таки удалось ухватиться за край стены. Помогая себе ногами, я подтянулся вверх и протиснулся в отверстие. Когда я уже навалился животом на стену, с трудом протиснув руку к карману, мне удалось вытащить зажигалку и посветить перед собой. Я свисал над узким земляным коридором высотой в человеческий рост. Упираясь руками в стены, я проталкивал вперед свое тело, потому что иначе ноги было не протиснуть.
— Не оставляй меня,— непривычно нежным голосом сказала девушка.
— Не оставлю, зайка,— крикнул я уже с другой стороны, благополучно спрыгнув вниз.
Нащупывая ногами небольшие выступы, я вновь вскарабкался на стену, свесился вниз и вытянул из уборной девушку.
Конец коридора все еще не был виден, но чувствовалось, что он постепенно сужается. Скоро мы могли продвигаться только боком, но потом и это стало довольно трудно и при глубоком вздохе моя грудная клетка упиралась в стену. Вскоре отверстие стало к тому же еще и ниже, мы продвигались боком и ползком, пока я не нащупал с правой стороны каменную кладку.
Я поковырял пальцем между камнями и увидел, что кладка осыпается, как песок.
— Прикрой голову руками и отойди как можно дальше,— сказал я.
Я подался к земляной стене, бросился вперед и с размаху ударил в ограду коленями и локтями. Камни задрожали и медленно повалились. Послышался грохот бьющихся предметов.
27
Чиркнув спичкой, я обнаружил, что мы очутились в шикарно отремонтированном коридоре. Правда, от обвалившихся камней треснули узорные плитки пола, разбился вдребезги кувшин и сломался стульчик с фигурными ножками. Рядом валялся покореженный синий телефон. Мы тут же бросились к телефону. Но то ли от удара, то ли по какой другой причине в трубке было глухое молчание.
От коридора открывались три двери. Одна вела на кухню, в которой я уже представил себе кучу всякой вкуснятины, потому что здорово проголодался. Вторая, полуоткрытая, вела в гостиную, а третья была входная. Сразу было видно, что это богатый дом и в гостиной должно было быть много всяких дорогих вещей, но мы тут же бросились к входной двери.
Открыв ее, мы оказались в светлой комнате. На стоящем в центре круглом столе коптела лучина, сооруженная из тары для анализа мочи. Вокруг стола сидели три мальчика семи-восьми лет с одинаковыми вытянутыми затылками. А на старом диване с плотной красной обивкой восседал мужчина, и при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что затылок у него тоже был вытянутый. Перед ребятишками лежали раскрытые тетради, а мужчина просто сидел, закинув ногу за ногу. Я кивнул в знак приветствия, но никто мне не ответил. Правда, дети слегка оживились. Осторожно ступая по длинным коричневым доскам пола, я протащил за собой девушку до ближайшей двери. Я с легкостью отворил ее и наткнулся на стену.
— Следующая, — неожиданно произнес мужчина.
Когда мы вошли в указанную дверь, мне показалось, что он идет за нами. А мы очутились в полупустой комнате, где у квадратного стола сидела перед свечой немолодая блондинка и сосредоточенно смотрела в окно. Но окно было зарешечено, а просветы между металлической решеткой забиты досками, сквозь щели просматривалась земля. В углу стоял старый телевизор на тоненьких ножках. Женщина даже головы не повернула в нашу сторону.
Казалось, мы окончательно выбрались из мрака, но вот опять попали в темное место. Я зажег одну из последних спичек. Это был широкий коридор с дощатым полом, на трех длинных веревках сушилось выстиранное белье. В дальнем конце коридора виднелся дверной проем, там мелькнул человек с хлебным мякишем в руке.
— Пожалуйста, погодите секундочку,— неожиданно окликнула его девушка.
Человек приложил указательный палец к губам и отпер ключом одну из дверей. Войдя внутрь, он зажег фитиль, торчащий в банке из-под пива, положил ломоть хлеба на стол и бросил на стул свое серое пальто. Уселся на тахте, застланной желто-черным узорным покрывалом. Мы заняли два единственных стула.
— Когда вы оползли?— спросил он.
— Уже час как будет,— сказала девушка, еле сдерживая слезы.
— Откуда?
— Пусть он скажет.
— С Шашлычного проспекта. Есть такой ресторан “Коронка”, знаешь? Раньше хоть там можно было не волноваться, ведь на Оползнях пищевые объекты строить запрещалось. И хозяин был знакомый, а мы таки оползли,— сказал я.
— Это первый случай с Шашлычного проспекта,— сказал человек.
Он был крепкого сложения, бородатый и говорил как-то медленно, растягивая слова.
— Да, но главное сейчас не это. Вы в опасности.
Стол был покрыт белой клеенкой с крупными красными цветами. Я двумя руками разгладил выпуклость, образовавшуюся на моей стороне.
— Сколько человек вас видели?
— Один яйцеголовый тип с тремя детьми и еще одна блондинка.
— С блондинкой — все в порядке, хоть она наверху и была шлюхой, а вот яйцеголовый вас выдаст.
— А что мы такого сделали? Мы ничего не сделали,— сказала девушка.
— Двадцать процентов с каждого новичка принадлежит тому, кто его первым увидел. То есть тому, кто первым настучит на новичка.
— Сколько, говорите, процентов?— переспросила девушка.
— Двадцать процентов от имеющихся при вас денег и тридцать процентов от драгоценностей. Если вы утекли с имуществом, то десять процентов от имущества, потому что с имущества берут половину, а половину оставляют оползшим.
— Мы не с имуществом оползли.
— Но у меня при себе кругленькая сумма,— сказал я.— Взял, думал, пригодится для дела. А что, если мы позовем того человека, попробуем с ним договориться?
— Нет, он испугается. Он всегда стучит, потому что один растит троих детей. Жена в момент Оползней поднялась к соседке этажом выше пить кофе и не оползла.
— А вы никому не скажете, что видели нас?— спросила девушка.
— Не скажу.
— Правда?
— Сказал — не скажу, значит, не скажу, будьте спокойны.
— А чего мне беспокоиться?— сказала девушка.— Денег у меня при себе очень мало, а из драгоценностей только два серебряных колечка.
— У всех чего-нибудь да отбирают,— сказал человек.— С девушек берут совсем иным способом, натурой, так сказать. — Я слегка подвинул хлебный мякиш к середине стола. — Да, забыл предложить — можете угощаться.
— А как же вы?
— Это мой дополнительный паек.
— Я два часа назад ела,— отказалась девушка.
— А я, если честно, с утра ничего в рот не брал, только парочку оливок, да и то с водкой.
Я съел мякиш, который был не пропечен и безвкусен, и бросил взгляд в угол, где стояли три бутылки водки.
— Это не водка, это вода,— сказал человек, прислушиваясь к чему-то.
— А если мы сами решим сдаться… — начал было я.
— Тс-с, — схватил меня за руку человек.
Около минуты мы сидели в полном молчании.
— Яйцеголовый пошел стучать,— сказал он, хотя мы ничего не слышали. — Вставайте, надо спешить, скоро вас пойдут искать с собаками.
— А мы не можем тут спрятаться?— спросил я.— Я заплачу сколько нужно.
Человек холодно уставился на меня.
— Мы недалеко от того места, где вы оползли, они проверят.
— А что же нам теперь делать?
— Во-первых, надо бы вам в первую очередь избавиться от вашей одежды, чтобы собаки не учуяли запаха новичков.
— Так мы ж целый час в земле ползали, какой там мог остаться запах! — запротестовала девушка.
— От вашей одежды так шашлыком несет, что даже я чую, куда уж там — собака.
Он быстро откинул спинку тахты и протянул мне брезентовую куртку пожарника и белые кримпленовые брюки, прожженные на коленке сигаретой. А девушке протянул цветастый халат с короткими рукавами, правда, довольно теплый.
— Ну а если мы решим сдаться?— повторил я вопрос.
— Уже поздно. После того как на вас настучали, это не зачтется. Лучше переодевайтесь, и как можно скорее.
Девушка сняла пальто и надела халат поверх своего короткого красного пиджака с черным воротником. Я попробовал натянуть брезент поверх своей кожаной куртки, но не влезло, пришлось надеть на пуловер. Вытянув из-под ворота, я развязал красный шелковый галстук. Потом, повернувшись к ним спиной, я натянул новые брюки и переложил в них содержимое своих карманов.
Человек вытащил из-под стола аккуратно сложенные клочки старой клеенки и, стараясь покрывать порванные части целыми, связал в узел нашу одежду. Узел он спрятал в тахту, а потом дал девушке пару мужских тапочек.
— Наденьте их поверх обуви. А по дороге — ни слова.
28
Выйдя, он схватил девушку за руку, девушка схватилась за меня, и мы двинулись вперед, не зажигая света. Два раза свернули направо, потом, открыв дверь, вошли в какую-то комнату, в которой не было света, но кто-то был, потому что я заметил огонек от зажженной сигареты. Потом мы свернули налево и протиснулись в какую-то щель. Когда наш провожатый наконец-то зажег спичку, мы увидели, что вновь стоим между земляной стеной и каменной оградой.
— Мы здесь уже были,— обрадовалась девушка.
— Не были,— улыбнулся человек,— вы были у другой части ограды. Это потайной ход, о котором знают всего несколько человек, потому что мы его сами проложили в свое время.
Он двинулся вперед. Я вспомнил, что порушенная нами ограда действительно была из другого камня.
— А на что вам нужна ограда, вы что, готовитесь к осаде?— спросила девушка.
— Говорят, и это не исключено. Но ограда для того, чтобы остановить землю.
— Вы строитель?— не отставала девушка.
— С чего вы взяли?— пожал плечами человек.— Наверху я был учителем географии, но здесь этот предмет не изучают. А над оградой по нескольку дней в неделю работают все, за что и получают талоны на хлеб.
— Но строительство некачественное,— сказал я.
— Если бы было качественное, работы прекратились бы, а это здесь никому не выгодно. А ограду возводят такой шаткой, что, если б не наследственная совестливость нескольких человек, она бы давно обрушилась.
— А куда вы нас ведете?— спросила девушка.
— Здесь почти все живут в проходных комнатах, через которые постоянно ходят люди. Я должен поселить вас не в проходной, чтобы никто посторонний вас не засек.
Внезапно все кругом затряслось, сверху и по бокам посыпалась земля.
— Не бойтесь, это наверху трамвай прошел,— предупредил человек.
— Можно закурить?— Я взял у девушки сигарету.
— Можно и мне одну?— попросил человек.— Мы пройдем с внешней стороны ограды, только дальше вы уже должны молчать, потому что за оградой кое-где живут люди.
Когда мы остановились в следующий раз, человек попросил осветить нижнюю часть ограды, а сам нагнулся и стал вытаскивать из нее камни. Он вытащил десяток-другой камней, после чего обнажилась толстая доска, под которой он и прорыл лаз. Мы по очереди ползком пробрались по другую сторону, откуда доносилось какое-то бульканье и пахло керосином.
Послышался приближающийся лай собак. Мы шли во мраке, взяв друг друга за руки, и тут увидели на земле какие-то отблески огня. Пройдя вперед еще пару шагов, мы пересекли что-то вроде переулка, и человек, отворив какую-то дверь, поспешно ввел нас внутрь. Лай уже настигал нас, человек приоткрыл еле заметную щелку в двери и выглянул. Мы с девушкой тоже попытались что-то разглядеть. Через несколько секунд показались коренастые молодые люди, у каждого в одной руке — факел, в другой — собачий поводок. Собаки были разных мастей, но все породистые и слепые. Группа прошествовала мимо нас по проходу.
29
— Пошли вас искать,— сказал человек.— Тут нельзя проходить с зажженными факелами, неподалеку — источник нефти, так ведь закон не для них писан.— Потом, повысив голос, он обратился к кому-то: — Я тут тебе гостей привел, новички.
Он зажег спичку, и мы увидели старуху, сидящую на железной кровати. Она была в теплой коричневой шали, из-под которой виднелся белый платок, повязанный на лбу узелком. Большие очки с толстыми грязными стеклами увеличивали ее круглые, разного размера глаза. Выцветший цветастый халат прикрывал ноги до самых пят, видны были только огромные тапочки, бывшие когда-то мужскими туфлями.
— Раз привел, значит — надо,— сказала старуха с каким-то непонятным выговором.— Пусть остаются сколько тебе угодно.
— Они очень хорошие люди,— громко сказал человек.
— Разве я что сказала?— оправдалась старуха.
— А завтра я тебе хлеба принесу.
— Вот спасибо, сынок, а еще граммов сто с керосинкой принесут, наверное.
— Не сто, а все сто пятьдесят должны принести.
— Я и ста граммам буду рада.
Человек зажег новую спичку.
— Эта комната не проходная,— сказал он.— Но в этих краях единственная керосинка — бабушкина, и скоро один из тех, кто одолжил ее на время, должен ее вернуть. Я постараюсь пойти отметиться до этого, а потом вернусь и отведу вас в безопасное место.
— Не уходите, — как-то по-особому мягко попросила девушка.
— Мой уход в первую очередь нужен вам самим. Если они заподозрят меня, то нападут на ваш след. Беспокоиться не надо, но огня не зажигайте, чтобы они не заметили из-под двери. Бабушка не зажигает.
Мы уселись на кровать по обе стороны от старухи, потому как в маленькой квадратной комнатке другого места не было. И вообще в ней ничего больше не было, кроме стоящих возле ножек кровати бутылок воды.
30
— А нет никакого способа выбраться отсюда, бабуль?— спросил я после нескольких минут молчания.
Бабка не ответила. Я смекнул, что она туга на ухо и надо бы говорить погромче, как это делал тот человек. Поэтому во второй раз я прокричал свой вопрос.
— Отсюда — куда?— после небольшой паузы спросила старуха.
— Наверх, куда же еще.
— Туда только один путь, лестница праведных.
— А где эта лестница? Ты мне только скажи, я тебе денег дам.
— Тут деньгами не помочь. Это Господь открывает лестницу перед праведными людьми. Он и закрывает — когда пожелает.
Я нагнулся, нащупал одну из стоявших у ножки кровати бутылок и как-то очень раздраженно выпил почти всю теплую воду.
— А собаки были слепые, бабуль?— вдруг вспомнила девушка.
— Да, совсем слепые. Это уже те, что при нас родились. Однажды сверху оползла целая площадь с женщинами и псами. Женщины были подобны разумным существам, а мужчины — псам. Псы никого не подпускали к площади, сами охотились и кормили женщин. От их помеси самки рождались женщинами, а самцы — псами. Сейчас они уже перемешались с нами и щенки их служат в полиции. Глаза у них не раскрываются, вот их и готовят специально, чтобы ловить людей во мраке.
— Женщины и собаки — это те, что оползли с Оперной площадью? — предположила девушка.— А тут и птицы слепые, бабуль?
— Летучая мышь — вот тебе и слепая птица,— сказал я.
— Нет, летучих мышей тут нет. Я летучих мышей не видала,— сказала старуха.
— А у детей глаза раскрываются?— спросила девушка.
— Раскрываются, только не сразу. На несколько месяцев позже.
Какое-то время мы сидели в полном молчании, потом девушка сказала:
— Но собаки были очень уж страшные. Такие и человека сожрут.
— Бывали случаи,— вздохнула бабка.— Я тут одна из первых — всякое перевидала. Бывало, и люди людей сжирали. Сначала сильные — слабых, а потом, когда голод начался, уже сильные — сильных. Одна иноверка сожрала своего ребенка, а мужик один — собственную жену. А у кого хлеб был, ели да не насыщались, потому что Господь лишил хлеб его силы.
— А тут разве есть иноверцы?— спросил я.— Мы разве не всех погнали во время Последней войны?
— Я сама не видела, но есть. Говорят, что они сидят по четыре стороны от нашей ограды, входящих — пускают, а тем, кто пытается убежать, отрубают головы ятаганом.
Я вспомнил повстречавшегося нам старика в тюрбане.
— Мы одного из них видели,— сказала девушка.— Еще могилу видели. Но изнутри, то есть сбоку. То есть сбоку от этого, как его, — гроба.
— Стало быть, пальцы на ногах мертвеца были связаны, раз он вас не настиг. Но если бы ты повернулась и оглянулась через левое плечо — тут же на месте бы и померла.
— Я бы, точно, померла. Я и без того чуть было не окочурилась.
“Может, зря мы тех, что рассказывали о подземном мире, считали чокнутыми и верили телевизору, что никто из унесенных Оползнями не возвращается”, — подумал я и спросил:
— Бабуль, а что значат когти и зубы?
— Где? Во сне?
— Да нет, в жизни. Я тут нашел, в стене.
— Когти, зубы и клок волос нужно зарыть, чтобы не искать потом в день воскресения, чтоб все было в целости.
Девушка засмеялась.
— Да ладно, бабуль, значит, если я не сделала по-твоему, так я что — беззубая и лысая воскресну?
— Ты еще молодая, еще не поздно. Я бы на твоем месте так и сделала.
Снаружи послышалось шарканье тапочек. Потом — что-то похожее на волчий вой. Я одной рукой сжал бабкину руку, а другой, за ее спиной — девушкино плечо.
— Чьи-то шаги, бабуль, — громко шепнул я прямо ей в ухо.
— Из соседей, наверное,— ответила старуха.— Если вдруг зайдут, заползайте под кровать.
Шарканье приблизилось, потом из щели под дверью показался свет, и мы с девушкой метнулись под кровать. Дверь отворилась, и в комнату вошли голые женские икры.
— Керосинку твою принесла. Только вот два фитиля обтрепались совсем, обед мой остался недоваренным, сегодня я тебе не заплачу,— сказал женский голос, и оголенные до плеч руки опустили на пол слабо коптящую керосинку.
— Керосин бесплатный, вот и жжете безжалостно, спички бережете. Какой фитиль тут выдержит?— проворчала старуха.
— Мы-то гасим, это другие не гасят,— сказала женщина. — Вода-то у тебя есть питьевая? Хочешь я тебе воду в бутылках обновлю?
— Да нет, есть у меня.
— Давай обновлю, чтоб не злилась, старуха.
— Да нет, у меня в горле першит, простыла, боюсь холодную воду пить, не надо.
— Ладно, как знаешь. Кстати, сегодня еще двоих принесло.
Женщина задула фитиль и ушла. Когда она хлопнула дверью, сверху посыпалась земля.
31
— А человек тот не очень опаздывает? — спросил я.
— Раз обещал — придет,— ответила старуха.
— А он нас не выдаст?
— Нет, он хороший человек, добрый,— сказала старуха. — Я наверху уборщицей работала, а он у меня в жильцах был. Когда наш двухэтажный дом унесло Оползнями, я сдавала внаем несколько комнатушек размером вполовину этой. Он до конца все прилежно уплачивал, да и после того, как переселился, помогает иногда хлебом. Меня моя керосинка только и кормит, а он следит, чтобы соседи ее не отобрали.
— А чего он переселился?— спросила девушка.
— Работал, скопил деньжат и купил себе отдельную комнату. Не проходную. Хотя у проходной свой интерес. Хоть люди ходят, можно словечком переброситься.
— А семьи у него нет? — спросила девушка.
— Не удалось ему жениться. Наверху он был учителем, а как подошла его очередь на квартиру, строй поменялся. А тут он всего месяц назад квартиру купил, после стольких-то лет работы.
— Не слишком ли ты интересуешься учителем географии?— толкнул я девушку локтем.
— А тебе-то что, ты мне что — свекровь?
— Так мы же вроде вместе оползли.
— Ну и что с того, что вместе оползли? Если бы вместе, скажем, это… на карусели вместе катались, я что, не должна была больше другими интересоваться, что ли?
— Я мог бы тебя оставить в той уборной.
— Не побоялся бы один остаться, так, скорее всего, оставил бы.
— Ты чокнутая.
— Это жена у тебя чокнутая.
Я хотел было выругаться, но меня могли услышать и я сдержался.
— А как там, наверху-то?— спросила старуха.
— Да так, старая… как обычно,— сказал я.
— А почему про нас никто не думает, ничего не делается?
— А кто же знает, что под землей столько народу? Я вот, к примеру, не знал.
— А вы друг другу кем приходитесь?
Я промолчал.
— Мы по объявлению познакомились, через газету, — сказала девушка.
— А не слишком ли ты молодая для него?
— Еще бы.
— Если тут кто спрашивать будет, мой тебе совет — говори, что ты ему дочка.
Девушка фыркнула и отодвинулась от меня.
— Может, выйдем?— спросил я, потому что бетон под нами был очень
холодный. — Из соседей никто больше не должен прийти?
— Нет, больше не придут, выходите, а то замерзнете,— переполошилась старуха.
Мы выползли из-под кровати, но не успели выпрямиться, как дверь снова отворилась. Кто-то вошел в комнату, закрыл за собой дверь и зажег свечку, которую держал в руке. Мы увидели высокого мужчину лет шестидесяти пяти в черном пальто и берете, под мышкой он сжимал трость.
— Вставайте и идите за мной, вам грозит опасность.
У него был густой бас, и говорил он, как актер. Я хотел было броситься на него снизу и вцепиться ему в горло, но испугался трости и не двинулся с места.
— Мой приятель, учитель географии, прислал записку, чтобы я взял вас к себе.
Мы медленно встали. Он поздоровался с нами за руку, повернулся к двери и задул свечу. Мы уже вышли, когда девушка просунула голову в дверь и прерывающимся от слез голосом прошептала:
— Мы пошли, бабуль.
32
Незнакомец шагал медленно, волоча ногу. Часто останавливался, чтобы перевести дух, и мы во мраке натыкались друг на друга. Он тяжело кряхтел, и это кряхтенье можно было услышать за километр, если бы двери у кого-то были раскрыты. А жилье находилось неподалеку, судя по тому, что свечки он не зажигал. Мы услышали, как щелкнул замок, послышалось легкое позвякивание, и он втащил нас в какое-то помещение. Захлопнув дверь, он зажег свою свечку, и выяснилось, что мы находимся в обычной однокомнатной квартире.
В одну из раскрытых дверей видна была грязная кухня, а войдя в другую, мы оказались в узкой и длинной комнате. Он сел в единственное кресло, а мы расположились на стульях. На стенах висело множество книжных полок, подсвечников и неизвестных фотографий известного актера. В одном углу стоял телевизор старой марки, в другом — неприбранная постель. Низенький стол был забит бутылками водки, разномастными маленькими стаканчиками, множеством переполненных пепельниц и игральными картами.
— Садитесь, я скоро закончу,— сказал человек в берете и взял в руки карты.
Я тут же смекнул, что он сам с собой играет в карты. Это была распространенная дворовая игра, в которую играли двумя парами. Его “пара” несколько раз допустила серьезные проколы, но, поскольку во время игры подсказки запрещены, я промолчал. Сначала его “пара” проигрывала, но потом карта пошла и она выиграла.
— А теперь вернемся к вам. Кто будете?— спросил он, не отрываясь от карт.
— Я председатель благотворительного общества “Помогите 38-летним”.
— Хорошо. Стало быть, вам тридцать восемь.
— Теперь уже сорок, это на время создания общества мне было тридцать восемь.
— А я студентка иняза. А какие вы сыграли известные роли?
— А кто вам сказал, что я актер?
Человек в берете впервые посмотрел нам в глаза. Взгляд у него был тяжелый, глаза — холодные, серые.
— Ну, вы в берете, наверняка актер. Или… Может, художник?
— А кем вы приходитесь этому?— не ответил он на вопрос.
— Дочкой, кем же еще? — выдавила из себя девушка.
— Мне эти сказки можете не рассказывать, а вообще это правильно, что вы так представляетесь.
Он взял початую бутылку водки и налил по чуть-чуть в три стакана.
— Кто пришел по рекомендации моего друга — мой друг, добро пожаловать!
Мы выпили. Я подозревал, что это может оказаться водой, но это была водка, правда, очень слабая и неприятная на вкус. Потом человек в берете выудил из-под бутылок помятый целлофан. Когда он развернул его полностью, на дне показался склизкий, как грязь, кусок хлеба.
— Угощайтесь,— сказал он, а сам вдел в мундштук папиросу без фильтра и закурил.
К хлебу мы не притронулись и тоже закурили.
— Вы еще новички, вам противно от одного вида. Через какое-то время уже вряд ли откажетесь. А что там, наверху, слышно, какие новости?
— Чем дальше, тем хуже,— ответил я.
— До нас только газета “Пост” доходит, из нее не очень-то и разберешь, что там, наверху, творится. А наша газетенка “Подземелье”, которая выходит раз в месяц, сама большей частью перепечатывает материалы “Поста”.
Он поднял с пола газеты, показал нам и снова бросил их на пол.
— Может, вас заинтересует,— сказала девушка,— премьера и председателя Парламента убили.
— Плохо,— сказал человек в берете.— Очень плохо. Видно, они наконец принялись за дело. Стало быть, мы тут, внизу, можем уже ни на что не надеяться.
— А на что вы надеялись-то?— спросила девушка.— Они наверху, думаете, знают, что под землей жизнь есть?
— Знают. Очень даже хорошо знают. Но к чему им лишняя головная боль? Ведь наверху у нас абсолютно ничего нет.
Неожиданно я вспомнил, что у меня тут поблизости, может, имеется тетка.
Если б я ее нашел, то мог бы запросто пришить и завладеть ее однокомнатной квартирой.
— Тут тетка моя недавно попала под Оползни…
— Не спрашивайте меня о своих родственниках,— прервал меня человек в берете,— потому что из дому я не выхожу, никого не знаю. Есть у меня тут сосед, бывший полицейский, это он мне поставляет водку в обмен на хлебные талоны, да еще учитель географии, который тут рабочим заделался. Он для меня каждую неделю в магазин ходит, я-то сам не могу стоять в очереди из-за своей ноги.
Он снова наполнил стаканы.
— Желаю всем нам вновь увидеть белый свет.
Мы все выпили, девушка передернулась от водки, а потом посмотрела нам в глаза и неожиданно заявила:
— Я хочу домой.
— Кто же не хочет? — вздохнул я.
— Если я еще на пару часов опоздаю, дома все переполошатся.
— А что вам дает основания надеяться, что через пару часов что-то изменится?
Девушка всхлипнула.
— Это из-за тебя я попала под Оползни.
— Ты совершеннолетняя, могла бы и не согласиться,— сказал я.
— А ты женат, нечего было назначать мне свидание.
— Чем обвинять друг друга, лучше подумайте, что будете делать. Скоро дадут свет, последние несколько дней как раз в это время дают, и вы лишитесь возможности передвигаться незамеченными.
Мы с девушкой, опешившие, уставились друг на друга.
— Да, электричество бывает часа два на дню,— сказал человек в берете,— но очень нерегулярно, а порой и вовсе не дают.
— А с водой как?— спросила девушка.
— Вода постоянная, но приходится таскать ведрами из источника, потому что после Оползней от трубопровода ничего не осталось.
Вдруг снаружи послышался волчий вой. Девушка в ужасе схватила меня за руку. Вой повторился, еще ближе и протяжнее.
— Пошла, фу, пошла! — крикнул человек в берете.
Вой поутих, потом оборвался, потом снова повторился, но уже больше напоминая собачье повизгивание.
— Придется, наверное, объяснить, в чем дело. Это оборотень, который днем превращается в женщину. А ночами накидывает на себя волчью шерсть и оборачивается волчицей. Имею несчастье подозревать, что на данный момент она в меня влюблена. Она поедает трупы, ворует детей. Постоянно трется о мои двери, хотя ей ничего не стоит снести любую преграду. Она жутко ревнивая и, когда меня посещают женщины, начинает так вот невыносимо выть.
— А она нас не покусает, если мы попробуем выйти? — спросила девушка.
— С чего ей кусаться! — возмутился человек в берете. — У нее нет никаких оснований ревновать к вам.
— А не можете вы ее прибить?— спросил я.
— Ее никакое оружие не берет. Единственный выход, это если ее муж пронюхает, что жена у него волчица, найдет днем ее шкуру и сожжет.
— А долго она собирается торчать так у двери?— решил я уточнить.
— Как дадут свет, помчится домой стирать.
И в ту же секунду включили свет. Мы выпрямились на наших стульях, потому что выяснилось, что сидим, как-то съежившись. Девушка вытащила из сумочки пудреницу и, глядя в маленькое зеркальце, стала пудрить нос.
— А она хоть близко живет, эта… этот оборотень? — спросила девушка.
— Она быстрая, как ветер, за минуту может добежать туда, куда мы и за день не дойдем. Не волнуйтесь, девочка моя, муж ее отсутствия не заметит.
— А телевизор можно включить?— попросил я.— Посмотрим, что там про нас говорят.
— Телевизоры не работают из-за низкого напряжения. Хотя поговаривают,— усмехнулся, человек в берете,— что наши инженеры работают над решением этой проблемы. Кто-то утверждает даже, что их собственные телевизоры уже каким-то образом работают.
Он снова налил нам водки.
— Выпьем, чтобы и для вас нашелся какой-нибудь хитроумный выход.
Я выпил, и, поскольку уже был под мухой, встал с места и сказал:
— Я пошел. Пойду посмотрю при свете — как там.
33
— Не ходи,— жалобно сказала девушка.
— Как же не ходить, крошка? Надо же выяснить, что к чему!
— Тут все друг друга знают,— сказал человек в берете,— увидят незнакомого человека, сразу поймут, что новенький.
— Я осторожно,— сказал я,— по стеночке.
Он не стал меня дальше отговаривать.
— Если вас узнают, не стоит нас закладывать. Во-первых, чтобы ваша подружка не попала им в лапы. А во-вторых, они конфискуют наши квартиры за укрывательство.
Я слегка приоткрыл звякнувшую дверь и выскользнул наружу. Сердце мое бешено колотилось, но вокруг не было ни души. Единственный свет исходил от находящегося от меня в восьми-девяти шагах незанавешенного окна. При свете можно было различить как розовые внешние стены оползших многоэтажок, так и внутренние стены квартир, каждая из которых была отремонтирована на свой лад. Слева от меня был тупик, и единственный путь пролегал мимо окна, в котором мелькали расхаживающие взад и вперед старик со старухой с растрепанными волосами. Я мог бы пробежать мимо, улучив минуту, когда они смотрят в другую сторону, но для верности прополз по земле. Другое окно попалось в стене полуразрушенного особняка, но оно, на мое счастье, было занавешено. Правда, между занавесями был просвет, который я заметил, только подойдя поближе, но комната была совершенно пуста, не считая свисающей с потолка шикарной хрустальной люстры.
Последние два метра до конца тупика тускло освещал какой-то свет. Потом послышались еще и звуки музыки, напоминающие последние аккорды “Веселись, гуляй, народ”. Потом последовало:
Кто под Оползни попал,
Провалился и пропал.
Эту песню я любил слушать наверху в ресторанах. Прижавшись к темной стене, я быстро проскользнул к концу тупика, откуда моему взгляду открылась подземная площадь.
34
В центре площади над маленьким бассейном свисала яркая электрическая лампочка. Из бассейна, окруженного двумя рядами толстой металлической цепи, било пять нефтяных фонтанов. Перед низенькой металлической дверцей стоял здоровенный детина в черной форме. На дверце была табличка, которую я не мог хорошенько различить, хотя было видно, что она на иностранном языке. Вокруг бассейна, под носом у детины, прогуливались миловидные женщины в сопровождении породистых псов.
На площади бросался в глаза двухэтажный особняк, окруженный каменной оградой. На каждом этаже было по четыре сводчатых, плотно занавешенных окна. Это здание из гладко тесанного красного камня само по себе уже напоминало церковь, однако со стороны двора к нему прилегала еще и церквушка с крестом. В другом конце находился уголок с тропическими растениями, и кроны деревьев упирались в земляной свод площади. В центре ограды располагались блестящие черные ворота, а по углам — большие черные фонари. К высокому подъезду вели мраморные ступени. По ним расхаживали вверх и вниз девушки в коротеньких юбочках, а как-то раз туда вбежал олененок. По обе стороны от подъезда возвышались памятники Поэту и Композитору, которые наверху в свое время стояли на Оперной площади.
От особняка тянулась длинная земляная стена, на ней безобразными буквами было выведено: “Оползни”. Рядом возился полицейский в униформе.
Из моего укрытия можно было разглядеть еще маленький домик, на нем белыми буквами было написано: “Универмаг «Подземный мир»”. Магазин частично загораживал собой новое деревянное строение с неоновой вывеской “Гостиница”, а к дверям были прибиты бронзовые таблички с надписями на иностранных языках.
Однако голоса и музыка доносились откуда-то поближе. Я осторожно выглянул за угол и быстро окинул взглядом оставшуюся часть площади.
Буквально в пяти шагах от меня сидела на табуретке пожилая женщина и продавала семечки. Рядом лузгали семечки два молодых парня. Чуть поодаль от маленького окошка тянулась длинная, спутанная очередь, от которой только что отошла женщина в халате и смотрела на сжатые в руке цветные бумажки. Это, по всей видимости, были талоны на хлеб, но я так и не сумел выяснить, откуда же доносилась музыка.
Мне показалось, что женщина в халате взглянула в мою сторону. В ту же секунду открылась дверь особняка, и оттуда вышел лысый человек среднего роста, в костюме, в сопровождении парней в униформе. Он крикнул кому-то во дворе:
— Вносите мешки!
Собаки стали беспокойно озираться по сторонам, а один бульдог пошел прямо в мою сторону. Он страшно зарычал и стал тянуть за собой какую-то женщину. Лысый вошел в дом, а я пустился наутек, так и не увидев, куда будут тащить мешки.
35
Не встретив по пути никого, я добрался до дома человека в берете и увидел, что туда пришел учитель географии.
— Зря вы в одиночку вышли из дому. Хорошо, что благополучно добрались обратно,— сказал он.
— А что вы думали, что я испугаюсь и останусь сидеть тут?— спросил я.
— Дело не в этом, просто надо срочно уходить в другое место. Военные меня долго допрашивали. Потом они ушли, пришел яйцеголовый, хотя тот давно уже носу не казал. Думаю, что они в первую очередь пойдут проверять бабушку, а потом сюда придут по ее наводке.
— А где вы нас спрячете? — спросила девушка.
— Понятия не имею. За воротами вы в такую погоду долго не выдержите.
— А что, если мы поселимся в гостинице? Я на площади гостиницу видел.
Человек в берете засмеялся, а учитель географии пояснил:
— Прямо на площади? Под самым носом у Генерала? Вас ведь как раз люди Генерала и ищут.
— Что за Генерал? Это такой лысый человек, среднего роста?— спросил я, упав духом.
— Он самый. Здешний полновластный хозяин.
— А большая у него армия?— спросила девушка.
— Всего пятьдесят телохранителей, но один другого кровожаднее. Это он сам требует, чтобы его Генералом величали. Заставляет всех работать над оградой, но зато дает по двести граммов хлеба в день, два часа электричества и неограниченное количество воды.
— Да я такого наверху даже не заметил бы,— сказал я.— А нельзя ли обратиться за помощью к иностранцам? Я на вашей площади вывески видел на иностранных языках.
— Здесь, и правда, есть иностранцы. Оползли из действовавших наверху благотворительных организаций. Живут в местной гостинице, организовали ассоциацию “Демократия под землей”. Они же и осуществляют распределение керосина, чтобы местные не присвоили единственного средства отопления.
— Не понимаю — по какому праву? И откуда у этого Генерала столько хлеба, чтоб еще и вам раздавать?— распалилась девушка.
— Видимо, у них связи с верхним миром. Кое-кто утверждает, что он пользуется особым лифтом.
— Надо обратиться к иностранцам,— снова предложил я.— Тем более что я председатель благотворительного общества.
— Они практически не вмешиваются в наши дела. Кроме того, сегодня среда, рабочий день закончился, они пошли играть в теннис.
— А что означала вывеска над бассейном, разве вечером керосин давать не будут?
— Нет, и я сегодня днем заметил, было написано, что раздача прекращается на пять дней.
— Они иногда приостанавливают так на время, чтобы народ не израсходовал всю бесплатную нефть,— заговорил человек в берете.— Ничто не случайно в нашем подземном театре.
Если мне предстояло остаться под землей, надо было бы впредь остерегаться общения с подобными опасными личностями.
— Ладно, а зачем эта вывеска — “Оползни”? Это что — музей Оползней, аттракцион, реклама?
— Ну почему же аттракцион? Это самые настоящие Оползни, — усмехнулся человек в берете.— Земля там течет, как река.
Мы все умолкли. Девушка попросила еще стакан водки. Не успел человек в берете наполнить наши стаканы, как снаружи донесся собачий лай.
— Это слепые псы так лают,— сказал учитель.— Вроде приближаются, но никак не пойму, с какой стороны.
Он подошел к входной двери, потом, весь побледневший, вошел в комнату.
— Они приближаются со стороны ограды. Уходите, мы попробуем отвлечь их.
— А куда нам идти? К площади?— попытался уточнить я.
— В тупике есть лазейки, попытайтесь найти их и продолжайте свой путь.
Я хотел уже выбежать, но человек в берете схватил меня за руку. Он встал и поднял свой стакан.
— Удачного вам побега. И, как заведено у меня в доме, без подарков я вас не отпущу. Это вот — для вас.
Он протянул девушке початую пачку ее любимых тоненьких сигарет.
— А вам я хочу подарить изданную здесь книжку, которая может послужить своего рода удостоверением, если вам повезет и вы встретите иностранца.
Он поднял с пола и протянул мне брошюру “Что следует знать медсестре о демократии?”.
Мы бросились бежать, но нам удалось благополучно добраться только до освещенного окна. У окна мы наткнулись на какого-то небритого типа. Он попросил у меня сигарету, но не успел я ему ничего ответить, как он бросился кричать “новенькие!” и накинулся на меня. Я толкнул его в грудь и добежал до площади, откуда, чтобы не привлекать внимания, перешел на быструю ходьбу. Но тут залаяли собаки, а какая-то женщина завизжала:
— Ловите их! Они сверху!
Потом я услышал крики небритого:
— Ловите их! Их только сегодня принесло! Я их первый застукал!
Я отступил к свободному краю площади, к вывеске “Оползни”, где вскоре появилась и перепуганная, запыхавшаяся девушка. Стоявший под вывеской полицейский, растопырив руки, преградил нам дорогу.
— Вы что, слепые? Не видите, что тут написано? Если хотите распрощаться с жизнью, идите кончайте самоубийством, но только не на моем участке.
— Возьми эти деньги, только отпусти, ради Бога!— взмолился я.
— Не пущу, зачем мне из-за вас наживать себе неприятности?
— Да возьми же деньги, кто еще тебе сегодня столько даст?
— Ну, скажем, взял, но вы хоть понимаете, что отсюда вам уже не выползти?
Преследователи уже настигали нас. Я сунул в руку полицейскому всю мою наличность и, схватив девушку за руку, сунулся в Оползни.
36
Пусть никому не покажется, что это легкое дело — оказаться под Оползнями. Не знаешь, как дышать, чтобы в нос и рот не забивалась земля. Поначалу быстрое течение успокоилось и нас какое-то время медленно несло неизвестно куда. Потом, когда нам показалось, что нас понесло чуть быстрее, мы вообще остановились.
Я уже не выдерживал без воздуха и решил дышать во все легкие. Хорошо, что в последнюю секунду сообразил, что надо сперва прикрыть рот платком. Я мог свободно двигать руками и стал шарить по карманам. Я всегда собственноручно клал чистые носовые платки в карманы своей одежды, потому что в программу Куклы часть, посвященная галстукам и платкам супруга, включена не была. Наконец я нащупал платок в карманах брюк и прижал ко рту. Я задышал, а может, мне показалось, что я дышу, потому что воздуха я все равно не чувствовал. Во всяком случае, мне стало легче, и, вдохнув и выдохнув еще несколько раз, я стал медленно сползать и повернулся на правый бок. Подрыгал ногами, чтобы ускорить ход, и вдруг ногой наткнулся на спину девушки. Нас все ближе прибивало друг к другу, в какой-то момент мы оказались совсем впритык. Потом мы застряли, а руки мои остались позади, как будто кто-то вывернул их у меня за спиной. Я пошевелил кистями и нащупал голову девушки. Я с силой надавил на ее макушку, пытаясь оттолкнуть ее вниз, но голова откидывалась то влево, то вправо. Я кое-как дотянулся до ее плеча, напряг все свои силы и толкнул ее так, что она слегка соскользнула вниз. Потом я повторил проделанное и почувствовал ногами, что ее тело отрывается от меня.
Остальное — смутные обрывки. Например — ощущение свежего воздуха. Потом кто-то дал мне бутылку воды, я прополоскал рот и сплюнул. Кто-то другой сказал: несет водкой, он пьян вдупель, пускай себе подыхает. Потом нашли девушку и кто-то предложил позвонить в “неотложку”. Молодой парень спросил: где в такой поздний час найдешь исправный автомат? Какая-то женщина завизжала, что надо хотя бы позвать полицейского, потому что девушка мертва, а парень отдает концы.
Остальное я помнил совсем уже смутно. Как только пытался еще что-то вспомнить, ниточка ускользала. Казалось, вот-вот увижу продолжение, но что-то все время мешало. Наверное, мешало покачивание. И то, что я лежал на жесткой доске. Траурная музыка звучала громко и совсем близко. Что это, похороны? Мои похороны? Меня несут на руках и гроб покачивается? Я хотел приоткрыть веки, чтобы оглянуться по сторонам, но они были как свинцовые и мне не хватало сил. Хоть бы удалось повернуться и взглянуть — сколько за мной идет машин и венков…
37
— Если ты не встанешь, я пойду одна,— вдруг четко услышал я голос девушки.
Она сидела рядом и трясла узкую кровать. Чуть поодаль сидел мальчишка лет восьми и наигрывал на пианино траурный марш.
— Полегче,— сдавленным голосом сказал я девушке, просто не зная, какое еще можно сделать замечание.
— Поздно, уже очень поздно,— равнодушно сказала она.
Я присел на кровать и увидел, что мы находимся в лачужке, сколоченной из обломков пианино.
Стены были из поставленных одно на другое инструментов, потолок был выложен из разных частей пианино. В просвете между двумя стенами пристроилась двустворчатая дверь, сделанная из крышек. Все доски были покрыты лаком, и домик мог бы быть красивым изнутри, жаль, что инструменты были разных цветов.
Когда мальчик закончил играть, из-за ситцевой ширмы вышли трое. Женщина и мужчина лет тридцати пяти, в очках, и девочка-старшеклассница. Девочка, поздоровавшись со мной, взяла горевшую на пианино керосиновую лампу, переставила ее на картонный ящик и стала что-то писать в своей тетрадке. Женщина была красивая, видимо, я ей понравился, потому что она мне очень по-свойски предложила:
— Я сейчас вам чаю принесу.
— Я не люблю чай.
— Не обращайте внимания на игру моего сына,— сказал мужчина.— Он хочет в этом году поступить в музыкальную школу. Я ему объясняю, что все ближайшие школы закрылись, но он любит музыку и каждый день все равно занимается.
— Но нельзя позволять, чтобы он весь день играл только траурный марш! — возмутилась женщина.
— Он любит грустные мелодии, а я не могу допустить, чтобы мой сын играл пошлую ресторанную песенку “Провалился и пропал”.
— Почему же? Это неплохая песня,— сказал я,— и, кажется, основана на реальных фактах.
При этих словах девочка-школьница вскочила и, оттолкнув картонный ящик, выбежала из комнаты.
— Извините. Моя дочка по вечерам работает в ресторане. Ей неприятны люди, которым нравится эта песня,— сказал очкастый.
Тут мог бы разгореться спор, тем более, что мне приглянулась его жена, но девушка схватила меня за руку и потащила за собой.
38
Домик находился на дне ущелья, но не на самом дне. И над головой у нас был не мост Победы, а мост Самоубийц.
— Я почти дома,— мечтательно сказала девушка,— наш дом на самом краю ущелья, возле бара “Последний кофе”.
— Мне тоже недалеко, три остановки наверх по левому берегу.
Мост Самоубийц был довольно высоко над руслом реки, но все равно — вскарабкаться наверх было минутным делом.
Я подумал, что все просто обалдеют, когда я расскажу об увиденном под землей.
— Можно созвать пресс-конференцию и рассказать о том, что мы видели под землей,— сказал я и представил себя, окруженным журналистами.— О всех несправедливостях и лишениях народа. Тем более что ты — свидетель, никто не посмеет отрицать.
— Боюсь, что не смогу участвовать в твоей пресс-конференции, я не собираюсь рассказывать дома, что попала под Оползни.
— Мы что-нибудь придумаем насчет того, как это случилось, что нас унесло вместе. Все равно, и я не собираюсь рассказывать жене правду.
— Мои родители не поверят. Да и потом… есть один парень. Он всерьез мной интересуется, и я не хочу, чтобы до него что-то дошло.
— Но на пресс-конференции от меня потребуют доказательств.
— Жаль, что небо затянуто тучами, звезд не видно,— сменила она тему. — Хорошо, что еще над головой не земляной потолок, как там, внизу.
Я поднял голову. Небо было в тучах, а с моста смотрели вниз трое мужчин. Нам оставалось обогнуть всего несколько полуоползших квартир, чтобы оказаться на ступеньках бара “Последний кофе”.
Прямо у бара преградили путь те трое, что смотрели с моста.
— Не советуем оказывать сопротивление. Или же предпринимать попытки к бегству,— сказал один из них.
Они стояли спиной к свету, и я не мог хорошо их разглядеть. Но уже на мосту выяснилось, что незнаком мне был только один, двое других были все теми же сотрудниками 66-го отдела. В машине сидел шофер, усатый незнакомец сел впереди, а мы вчетвером втиснулись на заднее сиденье. Я, незаметно шевеля пальцами, пытался нащупать на сиденье выпавшие из кармана сигареты, но усатый сурово приструнил:
— Никаких беспокойных движений!
Я замер и уставился в окно. Улица была непривычно людной для такого позднего часа, но почти все двигались нам навстречу. Я предположил, что они направляются к Квартирному рынку, потому что у некоторых в руках были вывески, но потом даже издали понял, что это не квартирные объявления. Еще в том направлении находился стадион, где изредка проходили концерты. Я хотел было спросить, что это за переполох, но был уверен, что они толком не ответят.
— Смотри, на перекрестке — телевизор,— толкнула меня локтем девушка.
— Телевизоры мы установили на всех перекрестках. Ждем речи президента, — сказал водитель.
И правда, до 66-го я насчитал еще восемь телевизоров, экраны издавали то белое, то синее шипение. А один новый большой телевизор был установлен прямо перед входом в 66-й, а в незашторенных окнах здания повсюду горел свет. Мы поднялись на десятый этаж и вошли все в ту же приемную. Однако на сей раз там не было ни посетителей, ни секретарши.
— Девушку уведите, пусть подождет в вашем кабинете. Я пока с этим поговорю, потом позову ее,— велел усатый и, открыв дверь, втолкнул меня в кабинет следователя.
Следователь был не один, там сидела еще какая-то густо накрашенная баба. Мы присели на стоявшие под стеной стулья, а женщина, не обращая на нас внимания, продолжала:
— … Я его давно еще должна была выставить, меня только ребенок удерживал. А тут он заявился пьяный и пристал, мол, с кем ты связалась? Были бы мозги, молчал бы в тряпочку и сидел дома или не понимал, что мужики за такой, как я, выстраиваются в очередь?..
— Взять хотя бы меня, — вставил мой следователь.
— Ну, я ему и сказала, чтоб не совал нос в мои дела, а то, если меня хоть пальцем тронет, я побегу к тебе жаловаться.
— Пусть тронет, будет хороший повод лишить его и права на жилье… Ну ладно, остальное — позже, а сейчас пока допросим этого.
Усатый прикурил от зажигалки с неестественно высоким пламенем и сказал:
— Ну валяй, выкладывай, каково там было, под землей.
— Ну вам, наверное, виднее, раз вы нас так сразу сцапали.
— Отвечай, как положено, когда тебя спрашивает офицер безопасности,— гаркнул следователь.
— Ну так пусть он и спрашивает, как положено,— проворчал я. — А то что это такое — каково там, внизу?
— Как надо, так и спрашивает, не тебе нас учить. Или ты думаешь, что если у тебя две секретарши, а у нас — одна, то ты нам можешь что-то диктовать?
— Короче, ты должен подписать, — сказал следователь, — что никому не расскажешь о том, что видел под землей.
— Царящая там несправедливость достойна стать достоянием общественности, — торжественно произнес я. — Надо еще проверить — существует ли лифт, связывающий верх и низ. Однако независимо от всего я, как председатель благотворительного общества, созову пресс-конференцию и организую сборы пожертвований.
— Кто угодно может рассуждать о подземной жизни безо всяких доказательств. Не говоря уже о сборе и присвоении помощи.
Тут я вдруг вспомнил о брошюрке, подаренной мне человеком в берете.
— А что вы скажете о таком доказательстве, как выпущенная издательством “Подземелье” брошюра “Что следует знать медсестре о демократии?”?
— Это несложно. Наверху можно издавать книги от имени любого издательства. У нас демократия. Но чтобы зря не тянуть, давай — подписывай, против тебя есть серьезные показания.
— У вас на всех есть показания, — спокойно сказал я.
— Возможно. Но не про всех говорят, что они заранее знали об убийстве премьера и не сообщили об этом.
— Неправда, — сказал я.
— Правда. Ты слышал об этом в агентстве “Последний поцелуй” за четыре часа до убийства.
— Вот такие подонки, как этот, и убивают самых лучших,— сказала накрашенная баба.
Я хотел было сказать пару ласковых этой шлюхе, но тут следователь вытащил из ящика и положил на стол несколько густо исписанных листков и указал мне на стоявшие внизу подписи.
— Вот тебе новые показания. А то, что я уже давно слежу за тем, как ты там распределяешь помощь, сам знаешь.
— Ладно, ладно,— сказал я,— не наезжайте… вы не должны шить мне это дело с премьером.
— А как же быть с показаниями? — язвительно поинтересовался следователь.
— Я в долгу не останусь. Тысяча, — сказал я.
— Не то это дело, чтобы деньги на нем зарабатывать, — сказал следователь
66-го, — тут речь идет о будущем нашего народа.
— Тысяча двести.
— Если зарплаты у нас низкие, так ты что, должен дразнить нас взятыми с потолка цифрами?— сказал офицер безопасности. — Да, может, мне и на зарплату свою наплевать, потому что работаю для своего народа.
— У нашего друга свой магазин есть, он на эти деньги живет,— подтвердил следователь 66-го.
— Тысяча пятьсот,— сказал я,— но больше никак не могу. Даже если последнюю свою одежду продам — не смогу.
— Тем более что одежда на тебе — брезентовая куртка да дырявые штаны,— засмеялся следователь.— Тысяча восемьсот плюс накроешь стол за то, что покинул мой кабинет без разрешения.
Я горько сожалел о том, что не согласился подписать с самого начала, но, с другой стороны, был спокоен, потому что денег у меня все равно не было.
— А сроки? Когда? — спросил усатый.
— В ближайшие несколько дней, дорогой. Очухаюсь от подземных впечатлений, раздобуду.
39
Усатый похлопал меня по плечу и угостил своими дорогими сигаретами.
Я попросил огоньку и прикурил. В ту же секунду в окне произошло нечто, что я вначале принял за игру пламени зажигалки. Прямо у меня на глазах осел многоэтажный дворец “Эх, молодость!”, а вслед за ним и гостиница “Старая столица”. Но когда я уже вернул зажигалку, сгинул кинотеатр “Северная Держава”, а потом и находящийся от него довольно далеко кинотеатр “Столица Северной Державы”. Я встал со стула и ясно увидел, как оползает со своего холма Дом старых рукописей. После небольшой паузы покачнулись и бросили из рук свои мечи все памятники, и почти в ту же скунду провалился под землю универмаг “Родина”.
— Может, вы и девушку отпустите? — спросил я.
— Которую? — спросил следователь.
— Ту, в цветастом халате. Которая была со мной.
— Ты так себе только навредишь. Учти, что можешь снова осложнить свое положение.
Я понял, что ляпнул лишнее, и, продолжая курить, вышел в коридор, откуда сразу же метнулся к лифту и нажал на кнопку. Лифт подошел, и я уже собирался войти, когда здорово тряхануло пол. Я бросился вниз по ступенькам, на седьмом этаже ко мне присоединились и другие, а на пятом народ уже просто давил друг друга. Поначалу я спускался, хватаясь за перила, чтобы не упасть от толчков, потом стал перепрыгивать через них, наскакивая на людей внизу. Когда достиг второго этажа, первый уже провалился под землю. Едва я успел выскочить из здания как ополз и третий этаж.
Все двигались в сторону Квартирного рынка. На крышах легковых машин была сложена домашняя утварь. Я подумал пойти домой и взять семью. Но где тут найдешь такси, да и платить за него нечем. А если бы я пошел пешком, то вряд ли удалось бы опередить Оползни.
Хотел было спросить у кого-нибудь, куда они все бегут, но знал, что из-за моей измазанной в земле одежды никто бы мне не ответил. Впереди бежали двое стариков. Тот, который был помоложе, говорил:
— Умные люди бегают по вечерам. Полезно для мышц, и сердце работает во всю силу.
— Да, но, с другой стороны, воздух в это время загрязнен,— ответил ему лысый очкастый старичок.
Эти, как назло, оказывается, бегали каждый день, зато неподалеку от Дома Тоста показались бегущие нам навстречу люди, похоже, что одна семья. Их тут же окружила небольшая толпа. Мужчина вынужденно стал давать объяснения:
— Самолетов нет и, вероятно, не будет. Десять самолетов улетело, ни один не вернулся. Кто-то утверждал, что они разбились, но потом выяснилось, что экипажи остались за границей.
— В аэропорту тысячи людей с билетами на руках,— добавил мальчик.— К тому же продали много лишних билетов, и даже если самолеты вернутся, им и за месяц не удастся всех перевезти.
— Если у вас нет при себе кучи денег, то лучше туда не соваться,— тяжело дыша, сказала женщина. — Из других стран прилетает на помощь много самолетов, но наш аэропорт не принимает. Говорят, электрик требует бешеные деньги за то, чтобы включить свет на взлетной полосе. А недовольным говорит, мол, хотите, сами соберите сумму, мне все равно.
— А сейчас вы куда бежите?— спросил кто-то из толпы.
— Идем к племяннику за угольной тележкой, захватим кое-что из вещей и двинемся в путь пешком,— сказал мужчина.
Толпа рассеялась. Какая-то часть продолжала бежать к аэропорту, часть присоединилась к бегущей в обратном направлении семье. А я вдруг остановился и погрузился в раздумья.
Может, стоило податься в казино и попробовать выиграть кучу бабок? Меня там знали, могли бы позволить сыграть в рассрочку, но в такой одежде внутрь меня все равно не пустили бы.
Я присел на край тротуара, стал смотреть на бегущих и читать болтающиеся у них на груди объявления. Один пожилой человек продавал свою должность налогового инспектора, молодой парень предлагал вторую группу инвалидности. Жена сбежавшего с Островка министра, которая неизвестно почему была без машины, предлагала браслет, сплавленный из ста золотых самопишущих перьев.
40
Я ошалел от потока лиц, я устал, я был безумно голоден. Я опустил голову, чтобы передохнуть, но почувствовал, что кто-то пристроился рядом со мной. Он тут же угостил меня дорогой сигаретой, из моих самых любимых. Я узнал попрошайку, который сидел у Дома Тоста.
— Зря ты тут расселся, бегущий народ милостыню не даст. К тому же это моя территория, докуривай свою сигарету и вали отсюда.
Он дал мне прикурить, и я глубоко затянулся.
— Я только что выкарабкался из-под Оползней.
— Мне как-то без разницы. Я сам раньше попрошайничал возле церкви.
— Ладно, давай я тебе сделаю подарок — книжку, изданную под землей.
Я протянул ему брошюру “Что следует знать медсестре о демократии?”.
— Ты что, издеваешься — книгу мне дарить?
— Она единственная такая во всем мире.
— Ну ладно — давай. Только учти, что наше дело тоже скоро накроется. Вот плюну — поеду в такое место, где меня будут ценить. Разве так живет профессиональный нищий за границей?
Я стряхнул пепел с сигареты, она выкурилась уже почти наполовину. Послышались выстрелы, но обычные, пистолетные, и доносились они из кафе “Реформы и реванш”. Я насчитал двенадцать выстрелов и порадовался тому, что хотя бы узнал время.
На моих глазах число бегущих в направлении аэропорта и обратно постепенно сравнивалось. Многие беглецы устало выстраивались рядом со мной на мостовой.
А я сидел и не знал, куда деваться после того, как докурю свою сигарету.