Перевод Ирины Маркарян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2005
Чисто армянская история
… Другому не понять.
Когда Инга — всю последнюю неделю бессменный посетитель кафе-бара, рослая и белокурая, с голыми плечами, длинными, словно из подмышек растущими ногами в узких брюках, с грудью выше головы и существующей словно сама по себе, — когда неделю назад она впервые вошла в кафе, остановилась посреди полутемного зала и решительно тряхнула головой в знак удовлетворения, все, кто сидел в кафе, в ожидании чего-то неожиданного сказали себе: “Вот оно…”
Это случилось как раз после драки, которую учинили в кафе две непутевые студентки: по причине, известной только им двоим, девицы плеснули друг в друга чаем и кофе, потом, уже на улице, вцепившись друг дружке в волосы, вспороли асфальт своими острыми, высокими каблуками, обменялись, вкупе с оскорблениями, многозначительными взаимными угрозами и, казалось, больше носа сюда не покажут, но не прошло и получаса, как они снова были тут как тут — и та и другая с видом победителя, словно два бойцовых петуха, — однако обе потерпели фиаско, ибо интерес к ним быстро угас: слишком уж просто они раскрылись и продолжения ждать не приходилось, и выходит, ровно столько они и стоили, а это неинтересно. Разве что пришлось бы, на худой конец, одну из них тащить в общежитие — и все дела! Они незаметно выпали из области общего интереса, и это место в кафе пустовало, когда появилась Инга со своими длиннющими ногами, белокурая и рослая, с голыми плечами и открытой всем взорам ложбинкой между грудями, и все, кто был в кафе, в предвкушении начала чего-то нового дружно выдохнули:
— Вот оно…
В тот день в Ереване только появился новый диск армяно-американских “Близнецов”, и их англо-негритянские напевы, контрабандой добытые одним из завсегдатаев кафе, как раз звучали во второй или третий раз, а у бармена желающие переписать диск записывались в очередь, и главной темой дня были близнецы- братья, которые в промежутках между англо-негритянскими модуляциями внятно выговаривали по-армянски “да”, “Айастан”, “храбрый фидаи” и опять “да”… А Инга, прочно утвердившись на своих длинных, широко расставленных ногах, удовлетворенно кивала, и все время, покуда она стояла так, словно бьющий в тусклом свете ламп фонтан, ее высокие и существующие будто сами по себе груди ходили ходуном, и между тем, как она, стоя, встряхивала головой в знак одобрения, бармен с изумленным восторгом ребенка, увидевшего непомерно большую игрушку, завороженно глядел на нее, забывая моргнуть. Потом моргнул и тоже сказал:
— Да…
Потом решили: позовем Дядю, пускай и он поглядит. Дядя сказал: да что там может быть такого, чтобы после Испании порадовало мой взор! Но его продолжали убеждать, и он бросил свое занятие и, отряхнув руки от пыли, пошел и поглядел из-за шторы. Глядел долго — и ведь было на что посмотреть, — потом сказал:
— Испания… Ну и, значит, Россия…
Но этого оказалось мало, нужно было приглядеться основательнее, и он сказал: тут требуется долгая, кропотливая работа… И прежде чем вернуться обратно на свой склад — зависть взяла-таки свое! — успел сказать:
— Положить бы голову ей на грудь и от лица нашей крохотной страны рыдать об обширных возможностях России…
Вот так неделю назад Инга объявилась в кафе-баре, и всю эту неделю она приходила каждый день, и если находилось свободное место — хорошо, а нет, так подсаживалась к любому столику, и каждый пасовал перед ее агрессивной раскованностью, уступая ей и ломая голову над двусмысленностью ситуации.
День-два спустя выяснилось только, что родственников у нее в Армении нет и знакомых тоже, она снимает номер в гостинице, но случается, спит и в общежитии. И, говорили, она не похожа на остальных русских: во-первых, спит всегда одна, к тому же имеет деньги и тратит их…
Это правда, с первого дня она сама платила за себя, а порой и за других, и посему для завсегдатаев кафе — малорослого и безденежного студенчества девяностых, чье детство пришлось на трудные годы, Инга оставалась закрытой книгой. Это была птица особого полета. И попытки приобщиться к ее пышным прелестям быстро угасли.
Вот так она просидела в кафе всю неделю, а в конце недели, вечером, вдруг объявила:
— Сегодня кафе будет работать всю ночь. Угощаю всех, включая обслуживающий персонал.
И если кто собирался уходить — то сел обратно, а кто сидел — так и остался сидеть в ожидании, пока накроют столы. Один-два предварительных бокала были выпиты неорганизованно, спонтанно, но натура армянина взяла верх: до полной отключки надлежало предпринять что-нибудь целенаправленное, сообщающее смысл вечеринке, — и ей предложили провозгласить тост. Она с легкостью согласилась, что это правильно, — она скажет. Инга поднялась и застыла, держа над головой бокал с шампанским, словно статуя Свободы.
Черные глаза на мгновение таинственно сверкнули в рамке белокурых волос.
На родном для нее безукоризненном русском языке она сказала, будто возвестила: “Мой папа был армянин…”
Выходит, она была армянка, и сомневаться в этом не приходилось: только армянина может привести в волнение факт, что он армянин. Но если она думала удивить народ… Чего-чего, а этого добра в Ереване навалом.
И когда она это сказала, всем, наверное, поначалу пришло на ум именно это, однако уже в следующую минуту зал взорвался…
И до самого рассвета кафе гудело, как улей, и работа тут кипела и шкварчала, словно жир на горячей сковороде…
Так было, и известно это потому, что сидящие вокруг этой горячей сковороды прикидывали в уме: любопытно, во сколько это ей обойдется? И неясно было, как считать: в нашей ли национальной валюте или, может, в долларах? — нынче все в мире так смешалось и перепуталось…
…День прошел, и ночь прошла, и неделя, и еще день… Больше Инга не появлялась. Все сказали: странное дело. Хотя что же тут странного: либо отпуск у человека кончился, либо деньги.
— Чего же ей было нужно?
— Ну сказала же: папа был армянин.
…Что и говорить, с одного раза понять трудно. Не армянину и вовсе не понять. И даже фраза эта — типично армянская, вряд ли кто другой так скажет.
Одним словом, чисто армянская история.
Касательно же того, что было нужно Инге, — в ихней Москве того, что ей надобно, наверняка пруд пруди — всех оттенков и на любой вкус…
Туча
Работа привратника не то дело, которое заполняет весь твой день. Потому наблюдение за происходящим в кафе-баре привратник тоже сделал своим занятием.
Официантка, месяц назад принятая на работу в кафе, весь этот месяц говорила бармену: нет! Целый месяц, с утра до вечера, каждую свободную от дел минуту она твердила ему: нет! Улыбаясь, передавала ему заказы от столиков, и бармен выслушивал их с выражением серьезной любезности на лице, но, когда заказ бывал готов и наступал его черед улыбаться, официантка, аккуратно расставив все на подносе, внятно произносила: нет! — и уносила поднос. Снуя по залу кафе, она всякий раз, оказавшись рядом со стойкой бара, говорила бармену: нет! Настроение у бармена падало, и это явно нравилось официантке: она так и лучилась удовольствием, а золотые браслеты на руках, голых до локтя, и тонкое девичье колечко кидали яркие блики в глаза бармену. Но едва глаза бармена загорались огнем, официантка опять говорила ему: нет! — и так до самого вечера. А вечером, перед самым закрытием, она лучезарно улыбалась ему на прощание, но говорила на сей раз по-другому: никогда! — что уже в самом деле означало решительный отказ. Она выпаливала: нет, нет и нет! — и оставляла бармена вкушать сладкую муку неизбывной печали в блаженном одиночестве…
Крохотная девчушка, с час назад пришедшая сюда с матерью в сопровождении пятерых мужчин, заскучала в полутьме кафе, а может, ее привлек свет, и она бочком-бочком незаметно перебралась к столику привратника: тут и света было побольше, и дяденька с круглым добрым лицом уже давно сидел здесь один-одинешенек, и никто с ним не разговаривал… Между тем на старом ее месте, правда, в переменном составе, но четверо спутников в наличии были всегда, однако из их разговоров она ни словечка не понимала, а они с ней если и заговаривали, то ненадолго, потому что по очереди вставали и уходили куда-то в глубь зала, где как будто была какая-то дверь — в темноте было не разглядеть. Дверь открывалась и закрывалась, и кто-то приходил — тот, кто последним ушел в ту сторону. Ушедший возвращался после долгого отсутствия и потому, наверное, никогда не помнил, зачем уходил, — а ведь уходил он, чтобы узнать, скоро ли вернется мама… И поскольку ни с одним из этих четверых (плюс пятый — кто всякий раз отсутствовал) разговор у нее не ладился, ей стало неинтересно, и девчушка маленькими шажками, тихонько перекочевала поближе к привратнику, у которого и света было больше, и он никуда не уходил, и некому было с ним поговорить, а еще у него было доброе лицо, и он, похоже, был совсем не против того, чтобы девчушка подсела за его стол, и все время улыбался ей. Девочка была ему за это благодарна и, зная, что взрослые любят, когда им подыгрывают, состроила улыбку, точь- в- точь как у привратника — круглую, как яблоко, но так как личико у нее было худенькое, надула щечки, чтобы улыбка больше походила на привратникову и получилась круглая, как яблоко.
Потом ей захотелось сказать ему что-нибудь приятное, и она произнесла: “Моя мама очень хорошая”. И приготовилась немедленно заплакать, если вдруг кто-нибудь усомнится в этом: в ее глазенках уже показался краешек надвигающейся дождевой тучи.
У привратника, наверное, не было мамы, а может, была, но не такая хорошая, потому что он погрустнел.
“Хочешь конфету?” — проходя мимо, сказала официантка.
“Моя мама мне все-все покупает”. Девчушка, с важностью выпятив нижнюю губку, гордо оглядела свой наряд.
Одежда на ней была скорее дорогой, чем красивой, привратник недоверчиво покачал головой и сказал: “Твоя мама…” И что-то в его словах девчушке не понравилось.
Ох уж эта работа привратника… Правда, от его взгляда ничто не ускользнет. Как не укрылась от него перемена в поведении официантки: за весь сегодняшний день она еще ни разу не улыбнулась бармену, с самого утра занималась исключительно своим делом, педантично и с нарочитым усердием, и не посылала ему деланых улыбок, подчеркнуто не глядела ему в глаза и не говорила: нет! Бармен полдня строил предположения по поводу этих перемен и, в конце концов остановившись на благо-приятном для себя варианте, тихо сияя, суетился за своей стойкой в окружении разноцветных бутылок и искрящихся чистотой бокалов. Меж тем официантка опу-скала голову все ниже и не говорила: нет!
В очередной раз проходя мимо девочки, она принесла ей пирожное и попыталась ущипнуть за щечку. И когда ухватила девочку за щечку, малышка сказала: “Моя мама…”
Мужчина, которого не было с полчаса, вернулся и развалился на своем стуле в позе заслуженной усталости.
Привратник, пряча глаза — наверняка собрался ей соврать и боялся разоблачения, — сказал девочке: “Твоя мама…”
И снова девчушке что-то не понравилось. Она решила поразмыслить над его словами, но чуть погодя оставила это занятие и спросила:
“Это потому, что она оставила меня одну? Но мама скоро придет. Она всегда приходит”.
В это самое мгновение официантка как раз проходила мимо стойки бара. Она остановилась. Полнейшая тишина! Бармен вытянул шею. И официантка, которая с самого утра еще ни разу не сказала: нет, разом выпалила: никогда! — хотя до вечера и до конца работы было еще далеко. И с грохотом поставила чистую пепельницу на столик пятерых — их, по обыкновению, опять было четверо: один удалился в сторону невидимой двери. Этот был последний по счету, пятый.
Поглаживая голову девочки, привратник снова сказал: “Твоя мама…”
Головка малышки утонула в его большой ладони, и в ясных круглых глазах снова замаячила дождевая туча…
“…Твоя мама… придет через полчаса”, — торопливо выговорил привратник как можно уверенней и улыбнулся девчушке своей круглой улыбкой.
И это было правильно.
Выглянувший из-за тучи крошечный солнечный лучик немедленно ожил и набрался терпения ровно на полчаса, отчего щечки девочки сами собой надулись и улыбка вышла точь-в-точь как у привратника — круглая, как яблоко…