Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2005
Пожалуй, так и начну.
Когда нынешние писатели (или люди, считающие себя таковыми) не способны написать нечто, строгое по форме и внятное по содержанию, они пишут “Записки”. Так вот… Значит… Это… Ну, в общем, одним словом:
Записки
Или нет, “Записки” — все-таки слишком банально и слишком использовано. Лучше “Записи”. Да, “Записи” гораздо, и я бы сказал, много лучше. Конечно, уже давно существуют всем известные “Записи и выписки”, но у меня же будет без выписок. То есть можно, пусть с некоторой натяжкой, считать, что название вполне оригинальное. А если и не вполне. Другого у меня все равно нет.
Записи
Часть I
(более или менее связная, хотя и шита белыми нитками)
Через границу тысячелетий перевалили незаметно — были выпивши. Перевалили — и живем, как раньше жили. То есть смену этих тысячелетий никто не почувствовал на себе и своих близких. Так, может, ее и не было? Может, придумано все. И летоисчисление, и бег времени пресловутый, и вехи в нем с зарубками на прикладе. Придумано и никакой главной роли не играет. Но, может, все как раз наоборот. И уже зреют исторические катаклизмы нового века, нового тысячелетия. Они зреют, а мы живем себе как последние дураки, ничего не подозревая и ни о чем не думая, живем, пока живется, нам не о чем тужить, покуда сердце бьется… А сколько еще этому “покуда” длиться — мы не знаем и знать не хотим. Потому что узнать-то как-нибудь можно — если изловчиться, — но вдруг конец “покуда” уже не за горами или он на носу? Мы же расстроимся. Что для здоровья опасно. А так поживем еще, надо думать, попляшем. В прошлом веке вон до четвертого года плясали. Без войн, революций и всяческих кровавых воскресений. Не считая, конечно, волны погромов на юге империи. Давшей толчок смелой общественно-политической мысли и почву мыслителям, у которых набралось очень много разных мыслей по этому и другим поводам.
Да, мыслей много. Была бы от них польза, так хрен бы уже с ними, с мыслями, можно и помучиться. Но и пользы от них никакой, и отбою нет. А от мыслителей, так и вовсе один вред ужасный. Это все знают, в том числе и мыслители. И может быть, именно они лучше всех это знают. Но проку от их знания — никакого. Мыслитель, он чуть что, погрузился в себя, ушел, как под воду, и полный привет. А мы его бурную мыслительную деятельность расхлебываем. Головой только зря ворочая. Бессмысленно. А любая бессмыслица меня бесит. Зачем-то мне нужен смысл. Во всем и какой угодно. То есть сейчас он мне не нужен. Сейчас он мне ни к чему. А какое-то время назад я в нем позарез нуждался. Не задумываясь о корнях этой нужды, ее причинах и прочих аксессуарах. И это было прекрасно. Не задумываться, а знать. Знать, например, что смысл — нужен. Почему, зачем — не знать, а что нужен — знать. И не только смысл. А и ты сам, допустим.
Но это я уже перегнул, это уже слишком. Есть у меня подозрения, что не только я, а вообще никто не нужен никому. И если кто-то кому-то нужен — это только кажется. Сегодня нужен, завтра нет. Иначе почему вечно не совпадают тот, кто нужен, и тот, кому нужен? Ну, да это общее место, почти место общего пользования. Столько об этом говорено-писано. И все равно непонятно. Почему, скажем, родители перестают быть нужны детям как раз тогда, когда у родителей появляется в них настоящая, физическая потребность?
Или она не в детях, эта потребность? А в уходе и каком-то общении? И какая разница, кто этот уход будет осуществлять и кто будет говорить те несколько человеческих слов в день? Наверное, разницы никакой. Разница только в том, есть этот кто-то или его нет. И, видимо, нормальные общества (к сожалению, нормальных обществ не бывает) должны иметь специальные органы, обеспечивающие право каждого гражданина на этого человека-подпорку, человека, помогающего идти к концу, когда иссякают собственные силы, и произносящего слова, человека-заменителя родных, близких, друзей, детей, внуков, коллег и соседей.
Хотя — это невозможно. Потому что стариков, несмотря на экологию и не очень выносимую жизнь, везде довольно много. И если к каждому приставить произносящего и помогающего — некому будет производить материальные блага и ценности. Которые, на самом деле, не очень-то и нужны. Если подумать. Тем более никакие блага просто так, безвозмездно, не даются. За блага нужно благодарить.
Опять банальность и избитость. Но чем нехороши банальности? Тем, что до их смысла, до того, что они банальности, а не что иное, нужно дойти собственным неприхотливым умом и собственным стажем жизни. Иначе они дальше слуха не проникают. Годами и десятилетиями. И доходишь до хоть какого-то их понимания к концу пятого десятка. Когда пользы от этого почти никакой. Ну, понял ты в конце концов, что такое ответственность “до седьмого колена”, понял, что болел полжизни и детей родил неудачных не случайно, а в наказание за свое (а также мамино, бабушкино и прадедушкино) свинское жизнепрепровождение — что дальше? В пятьдесят начинать жить по-новому и новых детей рожать? И кто сказал, что тебе зачтется твое “по-новому” в течение года, двух, десяти, а не вспомнится лишний раз “по-старому” в течение пятидесяти плюс предки? Никто не сказал. Потому что неизвестно. Потому что неизвестность — это именно та среда, в которой мы живем от рождения до смерти, стараясь этого не замечать. Мало того, мы не только живем в неизвестности, мы и не живем в ней.
Что мы имеем до нашего рождения? Неизвестность. О которой можно узнать лишь с чужих слов — то есть не узнать. А после смерти — тем паче неизвестность, совсем уже глухая и черная, непроницаемая. Окончательная, так сказать, неизвестность. И получается — кругом одна неизвестность — что жизнь, что до и после жизни. Так не все ли равно?
Вот Лара, например, была веселой вдовой. А ей от этого ни холодно не было, ни жарко. Она вообще об этом долго не знала. О том, что вдова она. Потому что она давно развелась со своим покойным мужем. Нет, когда она с ним разводилась, он покойным не был. Он был совсем наоборот — беспокойным. И без нее пьющим. До того беспокойным и со всеми пьющим, что Лара с ним развелась, на любовь свою невзирая. А он потом впоследствии умер молодым. О чем Ларе случайные знакомые рассказали. И что сын их общий на похоронах присутствовал, тоже они Ларе рассказали. Он, свинья такая малолетняя, получил телеграмму от бабушки со стороны отца, а матери своей ничего о ней не сообщил. Сам на похороны сходил, а Лара об этом печальном факте узнала лет через пять совершенно неожиданно. Когда все и всем было уже безразлично, было уже ни к чему. Ни к чему, но глупо до идиотизма. Идиотизм ей виделся во всем — в том, что свекровь, живя в получасе езды на трамвае, не позвонила, а прислала телеграмму, в том, что муж бывший, любимый, а ныне покойный, давным-давно перестал быть ей мужем, что сын ее, можно сказать, предал и она не простилась, как у людей принято и заведено, с тем, с кем долго жила и недолго была более или менее счастлива.
— Раньше мне казалось, — говорила она сама себе и другу своему Витуалию, — что идиоты правят миром, правят бал и вообще — правят. Теперь я понимаю, что всем этим правит идиотизм. К сожалению, это не одно и то же. Это хуже.
Правда, друг ее Витуалий — между прочим, член ЦК партии левых националистов и большой поэт — старался, как мог, Лару утешить и переубедить. Он говорил:
— Не думай об этом. Тем более что мнение твое вдоль и поперек ошибочное. Всем правит не идиотизм и не идиоты — это было бы еще полбеды, — всем правят евреи (претензии его партии к евреям выглядели примерно так: “евреи украли то, что должны были украсть мы”). Правят по своему еврейскому уму и разумению.
Так утверждал Витуалий на основании своего комплекса национальной неполноценности.
А по-моему, хваленый еврейский ум — это нечто сильно преувеличенное. Хитрость и так называемая предприимчивость — пожалуйста. Склонность к экономическому и обыкновенному бандитизму — сколько угодно, бескорыстная любовь к деньгам, почестям, лести — пышным цветом. Нетерпимость к иной вере и иной
мысли — на каждом шагу. А вот ума… Нет, ум есть. Это бесспорно и обжалованию не подлежит. Но если брать в среднем по палате — не больше, чем у других. Нет, не больше.
То же и с мифической еврейской взаимовыручкой. Утопят, продадут, посадят любого сородича за лишний доллар. И ни о какой общенациональной принадлежности ни разу не вспомнят.
Так что Богом избранный народ избран, видимо, только для одного — для примерного наказания. Чтобы другим народам неповадно было жить так, как живет он. Именно такое избранничество история сто, тысячу раз подтвердила. Разгромами и погромами, изгнанием и рассеянием. Не говоря уж о Холокосте, когда Бог совсем отвернул от народа лицо.
Не видят всего этого только сами евреи. И твердят о своем избранничестве.
Вообще, я думаю, не может быть никаких избранных Богом народов. Только потому не может, что каждый отдельный человек тем, что он допущен на этот свет, уже избран. И Бог, избирая его, никак не учитывал национальность. Поскольку если судить по числу избранных, то самый избранный народ — это китайцы. И тогда не связана ли как-то со всем этим делом старая местечковая поговорка “Еврейка дурная, как сто китайцев”?
А я — это к слову, на случай, если кто-то сомневается — по национальности еврей чистой воды. И практически ни в чем не виноват. Несмотря на то, что Витуалий, друг и сосед Лары по койке, имеет на этот счет иное, свое представление. На что имеет право.
Он от евреев как поэт морально пострадал. Опубликовавшись в еврейской газете. Так нехорошо получилось. Никто другой не хотел печатать цикл его еврейских стихов, а еврейская газета вдруг захотела. Несмотря на то, что легкий, почти незаметный антисемитский душок прорывался сквозь божественные поэтические строки.
Через месяц после публикации Витуалий получил гонорар, пятнадцать гривен, и понял, что это провокация.
— Все, купили тебя евреи на корню, — сказали ему друзья-антисемиты. — За полцены купили.
Витуалий с друзьями не согласился и с тем, что пятнадцать гривен составляют его полцены, тоже не согласился, и грозится теперь Васе Пыпычу (который и опубликовал его в еврейской газете) как-нибудь страшно отомстить.
Вася Пыпыч, он вообще-то работает в православной газете большевистского толка “Спаситесь, кто может”, но дома тайно от работодателей и своего духовника делает за отдельные деньги еврейскую газету “Шалом”.
С некоторых пор он называет себя “Реб Божий Вася”.
Кстати! Абсолютно все сотрудники этой православной газеты внешне очень похожи на евреев. И их можно понять.
А тем временем… Тем временем всегда происходит что-нибудь из ряда вон. Пока я рассуждал тут о высоких и прочих материях — в новой городской синагоге спиздили свиток Торы.
Нет, все же тянется избранный народ к святости. Тут ничего на скажешь.
О времени же можно сказать вот что
см. начало, а также чит. далее:
Самое лучшее орудие массового уничтожения — это, конечно, время. Столько жертв на его счету, что представить невозможно и сравнить не с чем.
Чем действительно отличается наше трудное время от других трудных времен?
Постоянно хочется говорить матом.
Как быстро летит время! Уже у всех наших девочек климакс.
Это, значит, было о времени. А это, само собой разумеется,
И о себе
Рву связи пятнадцатилетней давности. Это трудно. Такие связи не рвутся. Они тянутся.
Кроме того, угнетает уверенность, что никаких других настоящих связей уже не будет. Просто потому, что поздно заводить настоящие связи. Можно только примитивные, по большому счету — в заботе о старости и похоронах. Но никому еще не удавалось в этой заботе (как ни крути, эгоистической заботе, заботе о себе) достичь положительных результатов.
При этом как-то странно ведут себя парикмахерши. Стоит мне найти стоящую и постричься у нее раза три-четыре, как она тут же беременеет, ее начинает тошнить на клиента, и хозяйка, пока не поздно, отстраняет ее от работы. Чтобы та не успела уйти в декрет. И мне опять методом проб и ошибок приходится искать новую парикмахершу. Или ходить нестриженым.
Вдруг навалились ночью какие-то полусны, полувидения, полугаллюцинации. Какие-то листы бумаги, на которых что-то написано. И они то приближаются к глазам, то отдаляются. И я не успеваю прочесть, что именно там написано. Не уверен даже, что это не мой почерк. Скорее, он мой. Но что я своим паршивым почерком написал и когда — узнать не могу.
Или отец, разговаривающий со знакомой женщиной. С кем именно — не знаю. Но знаю, что женщина знакома и ему, и мне. Они стоят и разговаривают, видимо, о чем-то умном или веселом, стоят в отдалении, так что лиц не видно. Впрочем, вполне возможно, что лиц у них и нет. Тем не менее ясно, что отец улыбается и даже смеется. Не с матерью ли он разговаривает? Не знаю. В полуснах видимость ни к черту.
Так, обо мне (в смысле, о себе) достаточно пока. А то что-то не то получается. Лучше потом еще раз ко мне вернемся. А сейчас остановимся на других подданных моей милой родины и на ней самой.
Мой Мойдодыр
Наверно, когда-нибудь мы таки будем европейской державой. Но не просто европейской державой мы будем, а европейской державой, гордые граждане которой срут в лифтах. Все срут и срут, срут и срут. Никак не насрутся.
Кстати, в Европе — в Германии, допустим — тоже срача хватает. В лифтах, врать не буду, не оправляются, но после любого праздника села и города по колено завалены банками, бутылками, упаковкой, а также тщательно обоссаны — пьют-то немцы в основном пиво. Другое дело, что следом за теми, кто гадит, идут те, кто убирает. И у нас они идут. Но не всегда. Или с большим опозданием. Или проходят не везде. И я не уверен, что из-за таких пустяковых преимуществ Запада перед нами следует в объединенную Европу стремиться. Как всей страной, так и отдельными лицами. Я не уверен, что объединенная Европа — достойный нас ориентир. Мой приятель Юра Евдуха однажды все это сформулировал, емко и лаконично.
У Юры летом не было теплой одежды на зиму, только холодная. А осенью она у него появилась. Досталась по наследству от одного друга, уехавшего жить к немцам навсегда. И холодные вещи друг увез на всякий случай с собой, а теплые — осенне-зимние — бросил. Вот они Юре и достались. И мебель этого одного друга тоже частично досталась Юре. Потому что не везти же в центр новой Европы болгарский гарнитур, изготовленный в середине прошлого века для СССР и его друзей из ДСП.
Юра по этому поводу, по поводу свалившихся на него мебели и одежды, сказал примерно следующее: “Не надо никуда рыпаться. Надо всегда оставаться на месте, и когда начнется великое переселение народов, все само собой достанется тебе. Вот тогда и можно будет жить”.
Юра, конечно, прав на все сто и более процентов. Жить будет можно. Оно и сейчас можно жить. Везде по-разному, но везде можно. И речь даже не о разных странах. Потому что и в разных странах разные люди живут по-разному. Речь о разных людях, видимо.
Поэтому:
О человеке, который бывает разным
В квартире сверху, прямо над моей головой, много лет жил дурак. Каждый вечер он орал на дочь. Воспитывал ее с такой ненавистью, что соседи пугались. Хотя легче и проще было ее любить.
— Женя!!! — угрожающе орал он в окно. — Иди обедать.
Или “есть”. Или “есть макароны”, допустим. Так же истерически он звал дочь делать уроки или убирать квартиру. Бывало, он орал “иди читать”. С такой ненавистью орал, что охоту читать отбил у Жени навсегда. И Женя ушла, не дочитав даже книг, предусмотренных программой средней общеобразовательной школы. В пятнадцать лет ушла погостить к другому мужчине и стала жить не с родителями, а с ним. Рожая ему маленьких детей. А сосед все не прочитанные дочерью книги сжег во дворе перед домом, а ее проклял. Жена его останавливала — чтоб не жег и не проклинал, мол, что о нас соседи скажут и подумают, — но он ее оттолкнул и сделал по-своему. Потому что дураки все и всегда делают по-своему. А он был дурак.
И страна наша, как известно из книги о братьях Буратино и Пиноккио, есть страна дураков. Какой общественный строй ты в ней ни построй. Как ее ни назови. Хоть Украиной, хоть Россией, хоть СНГ, бля. Суть одна. Она и вообще одна, суть. Одна на всех и на все случаи жизни.
Очень старый старик Иванов сначала жил, как все и вместе со всеми, параллельно, потом постепенно начал переживать как своих ровесников, так и соратников. Сначала просто переживал одного за другим, бездумно, а потом стал думать, мол, если так и дальше пойдет, я же всех на свете переживу.
И наконец, в самом конце концов, понял он, что нет вокруг никого старше, чем он, все — младше. И еще он одно понял — что долго так продолжаться не может…
А у девушки по вызову Лики, стариковой, кстати сказать, внучатой племянницы, что ли, сам собой образовался в одном месте геморрой. Не из-за профессии, а так, неизвестно из-за чего. Может даже, с генами он ей передался от того же старика Иванова. “Теперь меня выгонят с работы за профнепригодность, — сказала Лика. — Хотя на две трети ставки я вполне могла бы трудиться и приносить людям незабываемую пользу”.
И ее, естественно, не сегодня завтра выгонят. Поскольку работает она в серьезной компании, гордящейся своими серьезными клиентами. А клиент, особенно если он серьезный, он всегда прав и всегда хочет получить за свои деньги все, а не две или сколько там третьих.
Да, вроде разные люди, представители разных полов и поколений, и случаи у них совсем разные, а суть — одна. Даже если они этого не ощущают. Что случается. И не редко, а, наоборот, довольно часто. Часто и самих себя люди не ощущают. Только ощущают, что нет ничего хуже жить без ощущения себя. Без ощущения себя кем-то. В семье, в городе, в стране, в профессии, звании, должности. Потому что тогда и человеком себя ощущаешь как-то не по-настоящему, расплывчато. Не понимая, что не ощущать — нельзя! Поскольку время уйдет, а ты так ничего и не ощутишь. Жалко прожить всю свою жизнь и ничего в ней не почувствовать. Ничего не узнать не то что там о мире и о других, а и о себе самом. Хотя для этого из дому и то выходить не надо, ты же наиболее к себе близок и доступен в любое время суток, включая время обеда и сна.
Но все равно — ощущает, не ощущает, а каждый называет себя как-то, дает себе определение, мол, я такой и такой, а не наоборот, и будьте любезны, относиться ко мне по этой причине так, а не иначе. А как можно заставить других относиться к себе так, как хочется тебе? Никак нельзя заставить. И остается только ждать нужного отношения. Ждать и не дождаться. Это вероятнее всего. Но бывает, что и дожидаются. Потому что чего только на свете не бывает с человеком.
Человек — он же существо разностороннее. С одной стороны, он как рыба в воде. Так как гниет с головы. Но с другой, — ничего с рыбой общего: высыхает-то он с ног. И старики всегда шаркают сухими, как ветки, ногами, с трудом неся на них все еще имеющее соки туловище.
Кроме того, человек вынослив и физически способен на многое и на разное. Как тот же Коля.
Зарисовка, что называется, с натуры.
И про Колю тоже
Поздно. Темно. Слякоть. С неба опускается мокрая липкая дрянь и ложится на плечи, деревья, землю. У ночного киоска, подтягивая к ушам воротники грязных курток (не по размеру и не по сезону), стоят бездомные дети. Они смотрят телевизор в витрине. По телевизору идет какой-то тупой американский мультик. Дети смотрят молча. Не смеются, не делятся впечатлениями. Они привыкли смотреть телевизор, стоя на тротуаре, в любую погоду. Смотреть ту программу, которую транслирует киоскер. А киоскеру все равно, что показывает телевизор. Сам он его на работе не смотрит. Телевизор к нему спиной повернут, а экраном наружу. Для привлечения редких ночных прохожих. Не детей этих лишних, а иных, имеющих смутное намерение что-нибудь на ночь глядя купить.
Я, к слову, встречал этого киоскера совсем в других местах. Потому что он только ночью киоскер, а днем… Когда-то он учился в одном со мной вузе, где-то кому-то служил, потом изготавливал памятники из гранита и его крошки, а сейчас у него своя фирма. И зовут его Коля.
Фирма заправляет всякие-разные картриджи в жилом доме на пятом этаже без лифта. Никаких вывесок не имеет. Кроме номера квартиры.
Пришли мы туда как-то. Обычная однокомнатная хрущевка. За компьютером парень работает. И телевизор тоже работает. Женщина во всем домашнем его с дивана мягкого смотрит. По квартире бродят коты. Один сиамский котенок, другой взрослый черный бандит, блестящий и грациозный. Говорим парню, что мы звонили. А он:
— С кем говорили? — спрашивает.
— С Колей.
— Коля сейчас будет.
Наконец, долетел до нас шум сливающейся в унитаз воды. И из сортира вышел Коля в спортивном костюме и в шлепанцах. Тот самый Коля, который ставил памятник на могиле моих родителей. Взял у нас картридж. Сказал “приходите завтра”. Коты быстро к нам притерпелись. И прониклись глубоким доверием. Но мы ушли. К обоюдному — нашему и котов — сожалению.
Интересно, когда этот Коля спит, если днем у него фирма, а ночью он киоскер? И какие еще внутренние резервы имеет в себе его выносливый организм? Или у Коли все, как у того передовика каптруда, сказавшего президенту Кучме, когда он посетил с визитом строительство какого-то моста:
— И вы, и я — оба мы патриоты, — сказал передовик каптруда, — и оба трудимся днем и ночью на благо своих семей.
Ну вот и приблизился я незаметно к скользкой патриотической теме. Приблизился и подумал: “Да ну ее, эту тему, на…”. Но потом подумал иначе: “А почему бы, — подумал, — и нет?”
Значит, сначала — государство
Не по тому признаку образовались государства. При чем тут национальность-язык, цари-короли? Нужно было по интересам государства организовывать. Как специальные журналы. Для радистов свой, для мотоциклистов — свой, для геев — свой, для садоводов — аналогично. Для всех есть свои тематические журналы. Даже журнал “Президент” для президента. Так же надо было и с государствами. Чтобы в одной стране жили убийцы, в другой — судьи. Финансисты — отдельно, пахари, токари, пекари, политическая элита и творческая интеллигенция — все в своих собственных отдельных государствах. Людям было бы о чем поговорить. А кроме того, убийцы, возможно, все друг друга перебили бы — и убийц бы не стало.
И торговля между государствами шла бы более интенсивно и просто. Каждое государство продает то, что у него есть. А есть у него, в общем, что-то одно.
И никто не ищет, где это что-то купить, все знают — где.
И никто не борется за рынки сбыта, потому что рынков много, а производитель один.
И цену бешеную он заломить не может, потому что все остальное он покупает у других, и они тоже, если вдруг чего, ответно заломят. А без всего не проживешь. И придется вести себя на рынке прилично, людьми быть придется, а не акулами и шакалами.
И с политиками было бы хорошо. Они бы сидели в своем государстве и торговали политиками. А покупали бы у них только честных и умных, а бандитов, коррупционеров, клоунов, дебилов и коммунистов не покупали. И те жили бы безвыездно у себя внутри границ на деньги, вырученные за хороших политиков. Не совсем, правда, понятно, кому продавали бы друг друга творческие интеллигенты. Но, эти, я думаю, всегда найдут, кому друг друга продать.
М-да… Хорошо было бы. Прямо какое-то фурье.
Теперь пройдемся по народу
и, с особым удовольствием, по интеллигенции
О том, что народ почти всегда и почти везде дурак, говорит само существование в природе демократии. Ну надо же столько лет выбирать себе власть, рассчитывая на то, что она будет защищать народ, а не себя саму! И тюрьмы стоят веками, и все карательные органы из века в век работают исправно — ни одна власть их не
прячет, — и чиновники, властью поставленные, грабят, унижают, уничтожают, а народ каждые четыре-пять лет кидается выбирать себе новую власть. Думая, что уж на этот-то раз она будет другой, хорошей, народной.
Нет, лучшего подтверждения народной глупости, чем демократия, придумать невозможно.
…А что касается интеллигенции, то виноваты во всем, я думаю, буквально несколько человек. Сначала Боборыкин Петр Дмитриевич, гад. Придумал этот непроизносимый, отдающий телегой, термин. Потом Герцен с Чернышевским. Ну, и, конечно, все иже с ними народники всех иже с ними мастей. А как только они додумались до “хождения в народ”, тут вообще всему настал пиздец. Потому что тем самым они народ разделили на себя-умных-любимых и остальную массу. Серую массу (за это их народ и не любит). Более того, они как-то умудрились внушить совсем не только самим себе, что народ — это и есть самая умственно неразвитая, забитая часть населения страны — те кто лопатой копает, сохой пашет и наступает на грабли, а в свободное от этого время ворует, пьет и бьет друг другу и всем подряд морды. То есть все они, эти копающие-пашущие-наступающие, все поголовно воры, бездельники, пьяницы, дебоширы и дураки, ни к какой умственной деятельности не способные. Это если каждый в отдельности. А если всех этих копающих-пашущих-наступающих объединить — не на деле, а словом общим объединить, — получится народ. Само собой разумеется, великий, талантливый, трудолюбивый, безгрешный. Возможно, что и народ-богоносец.
Чего не скажешь об интеллигенции. Хотя она тоже склонна к пьянству и наступанию на грабли. Но этим, по ее мнению, можно пренебречь. Таким образом, все писатели, в том числе гении, есть не лучшие представители своего народа (как это бывает у других народов, с понятием “интеллигенция” не знакомых), а чуждые народу элементы — интеллигенты гнилые (вонючие) в очках, своего великого народа, состоящего из копающих-пашущих-пьющих-ворующих, недостойные. И ему — народу — ненужные. То же и с философами, композиторами, художниками, академиками и прочими балетмейстерами.
И народ прав (как всегда). Не было бы этих высоколобых, вышедших из народа в полном, прямом смысле, то есть вышедших за дверь, народу лучше жилось бы. Спокойнее и проще. И не приходилось бы ему погибать в великих революциях и священных войнах, придуманных интеллигентами для “спасения народного”. Он бы потихоньку жил-пахал-сеял-убирал, рожал себе подобных, которые занимались бы тем же самым. И так — до скончания веков. И никаких проблем.
Ну, и чтоб тему исчерпать, лучших сынов народных помянем, патриотов то есть:
Почему-то подонки всегда самые ярые патриоты. Видимо, свое подонство по отношению к людям они пытаются уравновесить своей любовью по отношению к родине. К родине без людей.
И патриотов у нас — хватает. Это лишний раз понимаешь, стоя на обочине дороги в дождь в ожидании маршрутного такси. Ты стоишь, а они несутся по мокрому, по лужам. Зная, что сейчас тебя с ног до головы окатит. Притормаживают очень немногие…
Но, с другой стороны, возможно, не все они — патриоты.
И достаточно. И хватит. И мало ли других тем!
Исстари так повелось, что на пассажиров маршруток пассажиры троллейбусов смотрели с завистью, как на буржуев и кровососов. В свою очередь, пассажиры маршруток на тех, кто едет в “Мерседесах” и “Вольво”, спокон века смотрели (и смотрят) с завистью и неистребимым желанием подражать. А владельцы “Вольв” на всех в обратном направлении смотрят, сверху своего положения куда-то вниз. Хотя они тоже обязательно, я так думаю, кому-нибудь от души завидуют. Потому что все имеют свойство завидовать всем.
Это утверждение не с потолка взято. Оно из опыта и из жизни разных членов общества взято. Конкретных членов, имена и отчества которых всем хорошо знакомы. И записи у меня есть тоже конкретные и о конкретном:
О зависти
Каждый вечер, идя с работы, Иван Петрович покупает в хлебном киоске две булочки с повидлом. А Иван Сергеевич — одну. Тоже каждый вечер, тоже идя и тоже с повидлом в том же киоске, ну как специально.
Конечно, Иван Сергеевич завидует Ивану Петровичу белой и всякой завистью. Потому что он так думает и рассуждает: “Вот — хорошо ему, по всему, и прекрасно, он ежевечерне покупает две булочки. Значит, у него каждый день есть кому покупать вторую булочку. А у меня вот некому, от чего жить мне на свете печально”.
Но Иван Петрович тоже завидует Ивану Сергеевичу. Как говорится, со своей стороны встречно. Потому что он, завидуя, думает: “Конечно, хорошо ему — ему, доходяге, одной булочки на ужин хватает. А я одной булочкой не наедаюсь ни при каких условиях. Даже если с молоком или с чаем “AHMAD”. Отсюда и двойной расход средств, и рыхлость форм, и преждевременное старение внутренних органов чувств”.
Да. А у Петра Ивановича, который никакого отношения к Ивану Петровичу с Иваном Сергеевичем не имеет (кроме половой общности, разумеется), было восемь жен. Как одна копейка. Не вместе — потому что он законопослушный гражданин нашей бедной великой страны, яркий представитель европейского мужского пола, а не халиф какой-нибудь или шах. По отдельности у него было восемь жен, в порядке живой очереди и в соответствии с конституцией, а также с правом на труд. Конечно, Петр Сергеевич Петру Ивановичу завидует. Потому что у самого у него было всего лишь только семь жен. И все семь — так случайно совпало — бывшие жены Петра Ивановича. Ясно, что первый последнему завидует, как последний.
Но и Петр Иванович не зря, а имея на то все доступные основания, ответно завидует Петру Сергеевичу, завидует, как говорится, алаверды. Поскольку тому предстоит познать еще очень много нового и интересного в жизни и в отношениях полов между мужчиной и женщиной. Познать все то, что Петр Иванович уже познал в своем недавнем счастливом прошлом, познал и забыл.
В общем, все друг другу только и делают, что круглосуточно наперерез завидуют. Вместо того чтобы жить и смеяться, как дети.
Хотя нет, не все. Жены Петра Ивановича и Петра Сергеевича друг другу не завидуют. Так как на себе познав, убедились. И теперь им — что Петр Иванович, что Петр Сергеевич — один черт. Они теперь, имея жизненный опыт семейной жизни, делают вывод. Вывод, кстати, окончательный и обжалованию не подлежит: “Все мужики одинаковые”. В том числе, между прочим, Иван Петрович и Иван Сергеевич со своими булочками — девятого, между прочим, хлебзавода. Покупают их, с повидлом, и жрут сами по вечерам каждый день. Вместо того чтоб пригласить в гости красивых женщин и доставить им посильное какое-нибудь удовольствие. Посредством тех же самых булочек с повидлом, допустим. Женщины, они же любят мучное. И повидло тоже любят. Женщины вообще любят сладкое. Больше всего на свете.
В отличие от мужчин и других людей.
О людях же можно сказать много чего, и я о них скажу следующее (это уже пошла, кажется, “Запись” под названием “О людях”): люди — существа, склонные к паническим состояниям. И, что еще хуже, к паническим действиям. Но некоторые из них ведут себя спокойно в любых жизненных ситуациях. Об одной такой ситуации передавали вчера по радио:
“В трех больницах, — сказало радио, — ставили человеку один и тот же страшный диагноз — рак. Радостную весть о том, что врачи ошиблись и у него вполне излечимая болезнь — туберкулез, больной получил за день до своей смерти”.
И вел он себя, по свидетельствам этих самых лечащих его врачей, спокойно и с достоинством. Все время болезни вплоть до ее завершения естественным летальным исходом. Не только никакой панике не поддавшись, а и видимого волнения не проявив. Невзирая на то, что был бомжом, каких мало.
Иными словами, хрен что во всех этих хитросплетениях судеб поймешь. Несмотря на то, что с годами начинаешь все-таки лучше понимать людей. И понимать, что лучше бы их не понимать…
…Что-то хотел написать. Что-то, я думаю, умное. Но вышел на балкон подышать и все забыл. Может, и не хотел? Может, показалось?
Ага, вот:
Пиздец, который наступит нам в этом году, будет юбилейным.
Или нет, не то.
Говорят, женщины живут дольше мужчин. Я не согласен. Например, Анна Васильевна, соседка моя, умерла гораздо раньше меня. Я вот жив еще совсем, а она умерла. Конечно, ей было девяносто лет. Но все-таки…
Нет, и это не то.
Может, это — совет?
Не прячьтесь от жизни. Она все равно вас найдет.
Не знаю, не уверен. Ладно. Вспомню — напишу. Если вспомню. А пока:
Не слишком лирическое отступление непонятно от чего
Уж не знаю, почему, но отступление это о степи. Возможно, потому что я город люблю не очень. Ну разве это жизнь, если она городская? Гастроном, универмаг, балет, туалет. Нет, я люблю природу и спать на ней люблю. Особенно если тепло.
Это только кажется, что стоит в степи построить город — и будет город, а не степь. Ничего подобного не будет. Степь остается и за городом, и в городе, потому что сам город стоит в степи. Степь проникает в его улицы, в его дворы и даже в дома и квартиры домов. И внутрь городских жителей тоже она проникает. Вызывая у них смутную негородскую тоску, от которой хочется выть, как воют степные ветры и волки.
И эти расстояния и просторы, связывающие разделенное пространство степи! Разделенное домами и квартирами. Но все равно целое. И ты вдруг совершенно ясно чувствуешь, что в десяти метрах от тебя по прямой умирает в шестом подъезде сосед, который много лет подряд подвозил тебя на работу, а в шести метрах в другую сторону мучается без мужа молодая, озверевшая от желания баба. Ее муж умер в сорок лет от третьего инфаркта. И хорошо еще, что он успел сесть за руль, успел включить зажигание, но не успел тронуться с места. Хотя бы машина осталась цела. Впрочем, машину отняли его друзья-компаньоны. Сказали — за долги. А были они у него или не было — кто это теперь докажет. Конечно, Алка вцепилась этим друзьям в глотки и заставила хотя бы похоронить мужа как следует, и двести долларов у них выцыганила. То есть это они ей выделили в качестве помощи и компенсации и чтобы чувствовать себя наедине с собой добрыми и порядочными людьми. Плюс к этому пообещали полсотни в месяц просто так Алке выплачивать, что-то вроде пособия или алиментов. А в качестве гарантий они дали ей слово чести.
…Так, слово чести… Кто это говорил: “Буду хранить, как свою честь и прочие ценные вещи”? Не помню. Кажется, записи куда-то уперлись. О себе писал, о патриотах и зависти писал, о времени тоже писал. О временах года не писал. Значит, надо написать о временах. Чем я хуже Вивальди?
Времена года
Зима
Зимой все скрипит: снег, двери, кровать…
Зимой нет горячей воды и не работает отопление. Зато есть свет. Правда, и он периодически исчезает. И когда это случается, ты понимаешь, как жили наши далекие предки. Вернее, ты не понимаешь — как они жили?! Без света, горячей воды и центрального отопления.
За окном идет медленный тихий снег, этажом выше (или ниже?) кто-то плачет. В доме напротив вывесили сохнуть нечто красное и большое. Одеяло? То есть не сохнуть вывесили, а вымораживать. Поскольку что бы там ни рассказывали про нашу южную зиму, а на улице мороз. И снег тоже присутствует. Все как надо, все как положено. И висит это ярко-красное на веревке, на фоне грязно-белого дома, как будто ждет своего быка. Непонятно только, что делают рядом, на той же веревке, лимонного цвета трусы гигантских размеров? Им-то чего висеть, им-то чего ждать?
Мороз за двадцать. У горного института стоят два негра. Они уже синие от холода. Синева проступает сквозь черную их кожу. Одеты негры слишком легко — негры всегда у нас почему-то одеты слишком легко. Они разговаривают на совершенно непонятном языке. Потом в их разговоре образуется пауза, после которой один говорит другому: “Холодно, бля!”
Весна
Трудно стало с наступлением тепла на улицу выходить. Трудно и неспокойно. Столько красивых женщин-девушек там ходит — хоть плачь. Хорошо еще — среди них попадаются те, которые в прыщах и с кривыми ногами. А то бы вовсе тяжело было. Но с кривыми ногами — благодаря улучшающемуся день ото дня питанию — попадаются все реже. Правда, в прыщах, если не все чаще, то все-таки часто. Значит, бродят, бушуют в девушках желания. Бушуют и бушевать будут. Потому что когда желания не бушуют и в девушках не бродят — это покой. Но не жизнь. И здесь я осмеливаюсь утверждать, что девушки в прыщах, попадаясь весной на глаза, радуют. Если не глаза, то душу. Так же как и мужчины с лысинами. Они тоже попадаются и радуют. Хотя и не впечатляют.
Весной хорошо и спокойно лишь немцам. Немцам смотреть не на кого. У них самые красивые женщины — это манекены в витринах. Невзирая на все их манекенское убожество и уродство.
…А в апреле общественные туалеты Европы пахнут спаржей.
Лето
Жара стояла страшная. На небе ни облачка. Так что до беды было недалеко. И она пришла. Беда всегда приходит, когда до нее недалеко. В мгновение ока все честно спизженное имущество сгорело в пожаре вместе с домом, лесопарком и садово-огородным участком. А ведь Минздрав предупреждал, что куренье опасно.
Вполне возможно, что курение в данном случае и ни при чем. Но кто знает…
Воскресенье. На улице солнце и ветер. Окна открыты настежь и, больше того, распахнуты. Сквозняк. По квартире вместе с этим сквозняком гуляют окружающие запахи, ароматы соседской жизни. То потянет разогреваемым борщом, то жареной картошкой, то вареньем вишневым, то говном. А на улице выло точило. Точильщик точил ножи. А может, и топоры. Поскольку выло точило с надрывом. Ножи такого надрыва не вызывают. А сквозь вой и надрыв кто-то взбивал яйца. Наверное, для бисквита. Или мало ли для чего. День независимости все же. Праздник со слезами на глазах.
Осень
В одну ночь упали на землю листья. И утро началось со звуков дворницкой метлы. Звуки звучали так: “Чушшь, чушшь, чушшь”.
Потом из-за холмов задул осенний ветер. А ветер, он что делает? Он шумит. А зачем? Сам он, может, и знает, но объяснить не умеет. Он шумит и баста. Монотонно. Прерываемый шумом моторов. Затем вонь, после моторов оставшуюся, разносит по городам и весям.
Ноябрь и морось, и преобладание в одежде капюшонов. А в стране мудаков…
Сколько себя помню, осенью на этом склоне всегда возлежала коза. И выражение ее козьей морды было философским.
Говорят (если не врут, конечно), осень — время философов. Но
Не время цыган
Цыгане организованно собирают металлолом. Женщины, дети, мужчины. Они возятся в остывшей земле, в ее грязи, добывают из недр ржавые железки и, очистив от комьев, складывают их в мешки. Чуть дальше другая цыганская группа живописно роет траншею. Видимо, надеется достать из нее кабель. Возможно, и под напряжением. Возможно, и под высоким.
Что-то все-таки меняется в мире. Цыгане, вытеснив пионеров, собирают металлолом. И никто не удивляется. Все проходят мимо, как будто ни в чем не бывало.
Правда, в другом конце города — точнее, за синагогой — цыганки обирают русскую клушу. Выходящие из синагоги евреи не обращают на эти чуждые межнациональные отношения никакого внимания. Но за цыганками следит милиция, которая с ними в доле. И в прошлом веке была в доле, и в этом в доле, и в будущем будет в доле.
Что еще можно сказать о цыганах? Ну, скажем, в немецком городе Бад-Херсфельде есть пустырь. На нем каждый год кочевые цыгане раскидывают свой табор. Кочуют они по Европе в автомобилях с прицепными “вонвагенами” (комфортабельными жилыми комнатами на колесах), табор разбивают с разрешения местных властей в разрешенном месте. Ведут себя тихо, смирно. Имеют при себе удостоверения личности, водительские права, страховки, прочие документы. Разобьют табор, поживут, поживут, соберут манатки и дальше кочуют. Из города в город, из страны в страну. Точно так же там кочует, живет и работает цирк.
Никогда я не был в Будапеште
А я не только не кочую, но и не путешествую. Я в близлежащем “Будапеште” и то никогда не был.
“Будапешт” — это магазин стройматериалов. Поэтому я там и не был. Зачем мне стройматериалы? Разве я строитель? И еще потому я там не был, что не понимаю, почему магазин строительных материалов называется вдруг “Будапешт”? Почему не “Париж” или “Улан-Удэ”? Или, я не знаю, “Кривой Рог”?
Да, всего этого я не понимаю. И понимать не хочу. А так думаю: “Вдруг зайду и сразу все пойму”.
Не на-адо!
Часть II
(почти бессвязная)
Возрастное
Нет, ну как у людей все правильно в жизни получается? К пятидесяти у них дети, внуки, положение в обществе, болезни, достойные преклонных годов и положения, — гипертония там, простатит, — жилье удобное, машина какая-никакая. А тут ни семьи, ни положения, а из болезней один хламидиоз. Причем ежегодно. Стыд, зуд и позор. Преследует он меня, что ли? Охотится на меня? Не знаю, во всяком случае, я на него не охочусь.
Бывает, и в глубокой зрелости охватят ощущения далекой юности: что на общество тебе плевать, на соотечественников насрать, а на их мнение начхать. И это очень приятные ощущения.
Старея, я все больше становлюсь похож на отца. Хотя раньше особого сходства не замечал. Видимо, это оттого, что я приближаюсь к нему.
И Мишка, родившись, сильно был похож на него — наверное, потому, что пришел оттуда, где сейчас отец, из небытия. Со временем он стал походить на меня. Так как рос и отдалялся от деда, приближаясь ко мне. Дальше, я думаю, он будет терять со мною сходство и приобретать все больше своих индивидуальных черт. Поскольку я живу свою жизнь, он — свою. А когда я умру, он опять станет все больше и больше походить на меня, потихоньку приближаясь ко мне — туда, где я буду его ждать и где сейчас ждет меня мой отец, а его дед.
И кто знает, что происходит, когда ожидание заканчивается, когда родители нас дождутся. Не умирают ли они во второй раз, освобождая там для нас место — так, как уже освободили его здесь? А потом будем ждать мы, и мы тоже дождемся…
С возрастом все мы переходим в категорию стариков и детей.
Жизнь и смерть надо стерпеть
(народная мудрость)
Жизнь продолжается. Но и смерть продолжается. И первую фразу обычно произносят вслух именно после того, как случается смерть.
Стоит человеку задуматься о жизни и смерти, он тут же начинает искать оправдание своему существованию. И обязательно находит, даже если ему нет совершенно никаких оправданий.
Днями и ночами на соседнем балконе кашляет и курит старик. Кашляет и курит. Курит и кашляет. Курит и кашляет. Кашляет и курит. Наверно, если все будет хорошо, скоро помрет.
Когда начинают умирать близкие, вдруг понимаешь, что жизнь — это серьезно.
Поэтому — немного о жизни (несерьезно).
Под лозунгом “Жизнь прожить — не поле переплыть”
Что делать со временем уходящей жизни? Неужели ничего?
Жизнь прекрасна! Только это мало кто знает.
Если вы пришли, чтобы все взять от жизни — возьмите и уходите.
Нет, все-таки Бог поступил с человеком несправедливо, отпустив на все про все одну попытку. Хотя сам Он не все делал с первого раза. Женщину, например, переделывал, и то она Ему удалась не очень.
Кстати, о женщинах
Женщины бывают уличные, а бывают комнатные.
Под юбкой у нее билось горячее женское сердце.
Кстати, о мужчинах
Путь к сердцу мужчины лежит через желудок. То есть снизу вверх. И, в общем, понятно, где этот путь начинается…
Красавец мужчина — глядит соколом, сидит орлом.
Ну, и, само собой, о мужчинах и женщинах
Ночь. Постель. Она гладит его по спине. Гладит, гладит, гладит. Он балдеет. Наконец, она говорит: “Теперь погладь ты. Теперь твоя очередь”. Он: “Я не занимал”.
Опять ночь. Опять постель.
Мужчина: Мне холодно.
Женщина: Я к тебе прижалась, тебе должно быть тепло.
Мужчина: Так ты же с одной только стороны, а с другой — пустота, никого. Одиночество.
О братьях наших меньших, в том числе и детях
Мужчина шел по городу. Держа на руках котенка.
— Вам котенок не нужен? — спрашивал он у встречных, поперечных и всяких.
Котенок никому нужен не был. Даже детям, которые котят все же любят. О взрослых лучше не вспоминать. Им, как уже было сказано, не нужен никто. Не только котенок и мужчина. Но о себе мужчина не спрашивал. О себе он все знал заранее. А насчет котенка он сомневался и не мог ни за что поверить, что никому не нужен такой красивый, смешной котенок. Он мог бы, конечно, взять котенка себе. Но и ему был котенок не нужен.
Никакая, даже самая гениальная актриса, ни один взрослый человек не могут воспроизвести без фальши голос ребенка. Даже кастрат не может. Детские интонации — это то, что исчезает с годами и имитации не подлежит.
Зато голос, похожий на голос собаки, оказался-таки голосом ребенка. Только пьяного. Пьяного и, наверно, усталого. Все же три часа ночи — это три часа ночи. К этому времени устают не только дети.
Все у ребенка мое. Ну все абсолютно. А нос — Феликса Мироновича. И кто такой этот Феликс Миронович? Хотел бы я все же знать!
Ох, чуть не забыл.
О любви
Надо себя любить. Что значит “не получается”? Не получается по-хорошему, надо любить насильно.
Она стояла и смотрела, как проходит любовь. Любовь проходила медленно, но проходила. А она думала: “Быстрее бы уже. Что она, как неживая?”.
“Я буду тебя любить до самой смерти. Если, конечно, посчастливится мне до нее дожить”.
Постулат “Бог есть любовь” — единственное, что может хоть как-то, хоть кого-то удержать от ненависти. Ведь именно ненависть естественна для человека. Человек, что бы там ни утверждали ученые люди, — хищник. Если он произошел от обезьяны, то от хищной, озверевшей обезьяны. И любовь всегда хищнику вредит, мешает жить, оставляет голодным.
Если же провозгласить, что любовь — это не просто отношение одного человека к другому, но сам Бог, да внушать эту сказку с детства, да передавать из поколения в поколение, глядишь, чего-нибудь и получится. Глядишь, и меньше станет плотоядного народу, а больше плодово-ягодного. Не зря коммунисты сразу кинулись рушить церкви и веру. И не потому они это делали, что были антихристами и евреями, а потому что были нормальными хищниками. И им хотелось свободно убивать и досыта есть, жрать, обжираться. Чему любовь всегда мешает.
Об ожидании и надеждах
Как-то раз одна компания ждала, что к ним в гости придет Алла Пугачева с Майклом Джексоном. Они твердо обещали. В двадцать ноль-ноль по московскому. И вся компания их ждала. В надежде на теплую встречу. Ну как же. Все-таки Пугачева и Джексон. Это вам не хрен собачий. И вот сидит эта компания, ждет обещанных высоких гостей и без них не начинает. Не ест, не пьет и между собой не разговаривает — чтоб умные мысли и высказывания не расплескать. Ждет, значит. Усиленно. И так же усиленно надеется. А те не идут. Наверно, они забыли, что должны прийти, или их срочно вызвали на гастроли. Или в суд. Или они не разобрали адреса и не поняли, как от остановки трамвая добираться. А на стенах домов в этом районе ни номеров, ни названий улиц. Ну как назло.
В общем, ждала компания, ждала и, когда надеяться стало не на что, надоело ей ждать. Да и скучно без гостей. Что ж так сидеть — компанией без гостей и не начинать. Ну вот они мне и позвонили. Мол, приходи — гостем будешь. Все бросай, если есть что бросать, и приходи.
Ладно. Приглашают — я приду. Я ж не Алла Пугачева, в самом деле. Я приду.
А что толку?
Еще немного о себе
Ее мама связала мне тапочки. Она еще не знала, что дочка от меня ушла к визажисту, старшему сержанту в запасе, и связала мне в знак родственных чувств тапочки. Не носки, а именно тапочки. Вязаные такие, по ноге. Удобные. Во-первых, потому что ходишь в них, все равно как в носках, легко, а во-вторых, потому что теплые они. Короче, незаменимая у меня вещь, эти вязаные ее мамой тапочки. И как я раньше без них в быту обходился и ходил по дому, мне не совсем понятно. То ли дело теперь. Теперь я хожу в них, в тапочках. И хотя ее мама требует через суд тапочки вернуть как связанные по ошибке, для передачи визажисту, я эти требования от всей души игнорирую. Вот такой я принципиальный человек. И вот вам всем хер, а не тапочки!
О тебе
— Ты стала совершать безумные поступки.
— А раньше я совершала умные?
— Раньше — неумные. А сейчас — безумные. Это разница, притом большая.
Наблюдения
На многих сайтах есть неплохой призыв: “Назад к содержанию”.
А в городе Днепродзержинске есть улица “Проходной тупик”.
Начало чего-то неоконченного
Люся заперла дверь, открыла форточку, легла в постель и забеременела.
По постели, пошатываясь, прошел комар.
Приговор
Секс — только под наблюдением врача.
Диалог
— А мы против операции катаракты лазером.
— Почему?
— Потому что мы не умеем и потому что у нас нет лазера.
Четыре загадочные фразы
Гарри Поттер Мценского уезда.
Кремлевская стена плача.
Нет, это слишком объективно.
Чтобы сказку сделать былью, нужно всего лишь к были приставить счастливый конец.
Нечто околопоэтическое
— У тебя нет Музы. В этом все дело. Слушай, а как называется Муза у поэтесс? Музык? А давай я буду твоей Музой, а ты моим Музыком.
— Слезь с колен.
— А что, музы на коленях не сидят?
— Не сидят.
— А где они сидят?
— Они нигде не сидят. Они витают и склоняются.
— К чему склоняются?
— К чему их склоняют, к тому они и склоняются.
— Склони меня к чему-нибудь.
— Слезь с колен.
Когда поэты (или люди, считающие себя таковыми) не способны написать простые и ясные стихи с рифмой, они пишут обычно
Верлибры
* * *
Пошел я в аптеку “Филин”.
Слава Богу, не за лекарствами.
Слава Богу, за презервативами.
Пришел, говорю аптекарше,
коротко говорю и ясно:
— “Инотекс”, — говорю, — мне пожалуйста.
А она говорит:
— Один?
— Неужели я так плохо выгляжу? —
спрашиваю я у аптекарши.
И аптекарша мне говорит:
— Ой, — говорит, — извините, —
протягивает коробку
и смотрит мне вслед
с тихой грустью.
* * *
Бежала по миру собака. На ней ехали блохи.
Не потому что собака такси им,
а просто они на ней жили.
А собака бежала не просто,
она двигалась в поисках пищи.
Блохам, конечно, жить легче,
у них пища в виде собаки
всегда в приготовленном виде,
и за ней не нужно бежать.
Хотя иногда, уж на самый худой конец, они — поэты, а не я — пишут гимны. Допустим,
Гимн Бывшего Советского Союза
Конец нерушимый республик свободных…
И т.д.
Или
Гимн моносексуалов*
Никто не даст нам избавленья —
Ни Бог, ни царь и ни герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Ужас!
Ужас
Концентрация ужаса в атмосфере увеличивается и увеличивается, причем прямо пропорционально чему-то тайному и неизвестному. То ли атмосферу мы собою и своими отходами испортили, то ли действительно начался конец света, обещанный всем нам Армагеддон. Мы думали, что он грянет и слава Богу, а оказалось, совсем он не грянул, оказалось, он тихо грядет. Поскольку Армагеддон есть процесс. Имеющий начало, длительный, заметный не всем, зато идущий к цели неотвратимо и с постоянством, достойным лучшего применения. А цель процесса, раз уж есть у него начало, естественно, — это конец. Так как все, что имеет начало, не может конца не иметь. Значит, вывод отсюда такой: нельзя жить на свете и быть свободным от его конца. И это к чему-то обязывает.
Кстати, говорят, наутро после Армагеддона стояла солнечная хорошая погода.
* Термин Александра Кабакова (кажется), по аналогии с “транссексуал” и “бисексуал”.