Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2005
Никуда не двинулись?
Восемьдесят лет назад наркомпрос Анатолий Луначарский сказал об агитационном искусстве: “В нашей по преимуществу крестьянской, полуграмотной стране оно играет огромную роль”. Так что нечего, мол, на него фыркать.
Десять лет назад дизайнер Сергей Серов об этом же искусстве сказал: “Плакат — искусство городское, призванное привлекать наши бездумно-автоматические взгляды”. В смысле — останавливать, “пробуждая от постоянной спешки и возвращая на мгновение смысл жизни”.
Ничего особенного нет в том, что один теоретик назвал плакатное искусство по прицелу деревенским, а другой — три эпохи спустя — городским. Но тот факт, что эти два суждения воспроизведены рядом на первом же развороте фундаментальной книги Вашека и Бабуриной, взывает к раздумью, которое сделало бы честь буриданову ослу: так какое же оно, искусство плаката? Деревенское или городское? И даже так: мы, Россия начала XXI века, все еще деревня, как в начале ХХ?
Нулевая линия
Столь острая постановка вопроса психологически не очень вяжется с истинно немецкой основательностью, объективностью и фундаментальностью, коими отмечено это издание — тяжелое, мощное, чуть ли не “ин фолио” по формату, отпечатанное на великолепной бумаге, так что весит оно все пять килограммов (я взвесил). Это 400 страниц убористого текста и несколько сотен репродукций, напечатанных столь искусно, что авторы их, художники, исхитрявшиеся в своем искусстве во времена разрух и всеобщих мобилизаций, просто остолбенели бы от цветовой пронзительности, какой наделила их рвущиеся линии и убойные пятна нынешняя полиграфия Тиссена.
Та же немецкая скрупулезность побуждает исследователей русского плаката ХХ века начать “с нуля”, то есть с тех технических находок, которые вообще позволили плакату появиться как виду искусства. Для этого пришлось нырнуть из России в Голландию (“плакат” — с голландского anplakken — “прибивать”, “приклеивать”) и из ХХ века в XVIII, когда Алоис Зенефельдер изобрел литографический печатный станок, а производители бумаги научились относительно дешево выделывать листы большого формата.
На другом конце этой технической дистанции — современный компьютер, позволивший оцифровать более тысячи плакатов, извлеченных из полуразобранных российских архивов, чем и занималась Нина Бабурина, научный сотрудник Российской государственной библиотеки (в просторечии “Ленинка”); в Германии это богатство систематизировал профессор Клаус Вашик (Институт русской и советской культуры имени Ю.Лотмана, город Бохум). Работа, длившаяся 13 лет, не вмещается ни в “написание исследования”, ни в “составление каталога”, а только в новейшее безразмерное определение: “проект”, а результат не исчерпывается изданием замечательной по качеству книги, но простирается в виртуальное пространство компакт-диска, вклеенного в обложку1 .
И все же…
И все же проект, обставленный столь фундаментально, имеет темой искусство русского плаката ХХ века — вы мгновенно соображаете, какое именно искусство имеется в виду, чем оно порождено и — шире — какой урок должно из этого порождения извлечь человечество.
Понимая, с чем они имеют дело, авторы проекта дают своей работе заглавие, далековатое от академизма: “Реальность утопии”.
На обложке — весьма выразительная позднейшая ретроспекция И.Гуровича, словно окликающая из 1996 года канувшее в Лету советское время: “Я хотел бы стать криком” — ладони рупором, рот раскрыт, молодое лицо напряжено, современный человек ждет эха из той эпохи, когда всё орало: “На коня, пролетарий!”, “Все на защиту Петрограда!”, “Наш крик о мире не просьба слабых!”
Отклик?
Нет отклика… Отсечено. Титул первой главы, посвященной “плакату и стилю жизни дореволюционной России”, снабжен иллюстрацией, которая сразу же отсекает нас от всего революционного. Во весь лист — физиономия самодовольного господина в щегольском сюртуке, с бутоньеркой в петлице, в клетчатом жилете, в галстуке-пластроне и крахмальном воротнике. Лоб срезан, зато хорошо видны аккуратно начесанные височки, лихо закрученные усики, губки бантиком и из
губ — струйка душистого табачного дыма. Хорошо поевший человек смотрит на нас, словно призывая быть таким же довольным, как он, и вместе с тем не очень верит, что мы сподобимся.
Уж такой баловень потребления… Кажется, что большего оскорбления революционной эпохи нельзя найти в “дореволюционной России”. И вдруг пронзает мысль: а ведь в контексте нашей современной рекламы, тошнотворной икотой сотрясающей телеэкран, этот потребитель очень даже органичен!
Не потому ли на излете советской эпохи мы так запросто перевернулись в потребителей буржуазного комфорта, что и советская идеология, при всей ее запредельной утопичности, соткана была из тех же желудочно-питьевых материй: всех накормить, обеспечить удовлетворение растущих потребностей?
А дух где же?
А накормить в таких масштабах, а потребить столько, да еще отбиваясь от соседей, которым тоже охота оттяпать от “земных кладовых” и от “русских черноземов”, — в такую эпоху выжить можно, только одуряясь пьянящей утопией. Кто был ничем, тот станет всем! Как это всем? А так, что все — это вывернутое ничто.
Антипотребление? Утопия как вывернутая реальность? Реальность как вывернутая утопия? Реального потребителя выворачивает, когда он объедается. А пустой желудок выворачивается не во что иное, как в воображаемое переполнение.
Что тут интереснее всего?
Момент выворота
Что общего между допотопной вывеской питейного или торгового заведения и плакатом: “Иди, товарищ, в наш колхоз!”?
Да вот то самое: окрик. Вопль зазывалы, цепляющего тебя, и громовой приказ: “Ты записался добровольцем!?” — пригвождающий к месту неотпускающим взглядом и вытянутым пальцем.
Подхват стиля: воин старой армии, только что сражавшийся за веру, царя и отечество, опускает винтовку, подымает глаза к красному лозунгу: “Свобода!” — и мгновенно становится бойцом пролетарского фронта. Конник пересаживается с белого коня на красного. Он находит на царских складах шапку, сшитую на манер богатырского шлема, называет ее “буденовкой” и устремляется на врага… Врага не было на плакатах Империалистической войны? Это поправимо: из сатирических журналов “упадка Империи” берутся готовые образы: неряшливого попа, толстобрюхого банкира, генерала в погонах — и плакат Гражданской войны готов.
Местная, локальная привязка, понятная в стране, о которой Кузьма Петров-Водкин сказал, что “по обилию разноязычных народностей” она требует особой предметности изображения, а по ходу превращения в авангард всемирной революции с ее интернациональным охватом сменяется жаждой еще большей предметности. Даже если встает на плакате “солнце новой жизни”, лучи копируются прямо с лубка.
Интересно, что по части мировых ревсимволов рекорды ставят эсеры; большевики же вывешивают куда более практичные лозунги: зовут проголосовать за “список N№ 4”. Но когда Октябрьский переворот (окрещенный в книге Вашика и Бабуриной событием первоначально местного характера) обнаруживает свое всемирное значение, большевики придают своей деловитости настоящий размах. В дело идет всё. Гибкая дама, нащупанная венскими декораторами для своих садов, переосмысляется как Весна Первомая. Модернистский стиль, с его певучими обводами, абсолютно вроде бы противоположный коленвалам авангарда, идет в общий котел, в советскую плакатную утопию.
Она знает, что лжет?
Авторы исследования исходят из предположения (вполне резонного в обиходном смысле), что когда людям втемяшивают то, чего нет в реальности, то это цинизм. Общий закон рекламы: “она знает, что лжет, и одновременно претендует на свою собственную правду”. Применительно к раннесоветской модели: она “объявляет себя идеологией и одновременно заявляет о своей истинности”. С точки зрения Бориса Гройса (на чью формулу опираются Вашик и Бабурина), это теоретический абсурд, за которым прячется практический обман.
Я бы уточнил: самообман. Идеология претендует на свою правду, но напарывается на истину, торчащую из-под псевдонимов (один из псевдонимов — “возвещение” — нынешние авторы берут у Луначарского и мягко поправляют его: “благовещание”).
Картинка такая. Идеологи (ныне справедливо забытые) тужатся, вырабатывая идеологические каноны для художников, но художники не могут извлечь из этих потуг ничего внятного: Апсит и Эль Лисицкий, Черемных и Лебедев, Дени и Моор и еще тьма “неизвестных авторов” рисуют как бог на душу положит. А бог кладет на душу как раз то, что и происходит в реальности, в том числе и в головах великих художников (и в головах тех идеологов, имена которых закономерно выветрились из памяти истории).
При всем том новые плакатные каноны гуляют по стенам с сокрушительным единообразием.
Цепь, клетка, кувалда, метла, факел, труба
Тюрьма народов. Обязательно — клетка. Решетка. Цепи, которые рабочий разбивает кувалдой. Эффект непредсказуем: у Маяковского клеткой, из которой герой выходит на свободу, оказываются земшарные параллели и меридианы; в реальности это означает мировую войну, хотя Маяковский имеет в виду другое: ему мечтается о мире “без Россий, без Латвий”…
Красная метла. Между прочим, атрибут, с которым появляется на плакате Ленин, сметающий с земшара всякую порфироносную и миллионерскую нечисть. В блестящем исполнении Дени он похож на циркового клоуна, подметающего манеж, что не мешает воспринимать ситуацию патетически. Что тут реальность, что утопия?
Дмитрий Моор тогда же изображает Ленина бегущим с факелом в руке. Факел — излюбленный мотив немецкого “югендстиля”, сообщают авторы. Возможно, в германском варианте это смотрится иначе, но на советском плакате (великолепном по мастерству): перед нами скорее поджигатель-башибузук пугачевского розлива, чем вождь революции. Что-то почувствовали члены коллегии Госиздата, отклонившие эскиз. Хотя агрессивный Ленин Моора куда ближе (чем веселенький Ленин Виктора Дени) к тому плакатному образу, который в конце концов утвердился почти на весь ХХ век в качестве плакатного эталона. Приложив к нему несколько определений из иконографического словаря, исследователи в конце концов останавливаются на страшноватом словосочетании: Ленин — инсигния Советской власти. Снимаю шляпу и возвращаюсь к списку символов.
Дымящие трубы. Современного зрителя они способны довести до тошноты. Тогдашнего — воодушевляли. Что это, запредельное безумие? Нет, реальность. Молот в руках рабочего, серп в руках крестьянки — наличная техника того времени. Путь от нее к нынешней “зеленой революции” лежит через революцию, полную дыма, вони, копоти, грязи и пепла. Другого пути нет. Это реальность, думающая, что она утопия.
Или…
…Утопия, думающая что она реальность?
А тут уже перелом к 30-м годам.
“Советская цивилизация, родившаяся под пером кремлевских мечтателей, поначалу была искусственным образованием. Но, появившись на свет, она завоевала реальность, сумела создать такие рамки, в которых человек чувствовал себя если не в безопасности, то, по крайней мере, в своей тарелке…”
В этом суждении Александра Гениса (которое приводят Вашик и Бабурина) я бы уточнил роль “кремлевских мечтателей”. Я думаю, мечтатели эти и сами не предполагали, на какую реальность спроецируются их грезы. Не они эту реальность породили, а она их. Теоретические кружева, годные для кружковских споров или для диалогов с западными интеллектуалами вроде Герберта Уэллса, к началу 30-х годов уже мало кого интересовали. Сами мечтатели либо были перебиты молодыми партийцами, либо гнили в ГУЛАГе, либо притихли, наблюдая, как сталинские массы под слегка подправленными марксистскими лозунгами творят “в одной, отдельно взятой стране” такое, что и в страшных снах не могло примститься теоретикам и мечтателям.
А вот насчет тарелки — весьма ценное наблюдение. Высокоумная эйфория улетучивается, в порядке дня — вопросы ножа и вилки (ближе к войне — вопросы штыка и танка).
Плакатные контуры счастья приближаются и дробятся. Враги конкретизируются и мельчают. Тот же Дени, красной ленинской метлой чистивший земной шар, теперь выметает этой метлой какую-то серую мразь с надписями на загривках: “лодырь”, “бюрократ”, “валютчик”, “оппортунист”. Кувалда, которой прежде рабочий крушил цепи рабства, теперь занесена над бутылкой самогона. На месте Революционной Девы со знаменем — краснощекая пионерка с зубной щеткой.
Будущее предстает как настоящее — в тарелке с ложкой. С точки зрения теории, из которой исходят Вашик и Бабурина, парадигма переворачивается: раньше реальность предстояла как утопия, и это было честно. Теперь утопия хочет предстать в качестве реальности, и это обман.
Я в этом обмане (точнее, самообмане) вижу свою реальность. Это она, та самая — тарелка с ложкой. Гладкие физиономии передовиков на плакатах второй половины 30-х годов смотрятся как образцы для “подражания и идентификации”. Композиции оседают. Динамичные диагонали сменяются статикой кулис. Броские силуэты, очерченные летящим пером, вытесняются фотографиями, монтаж которых напоминает не столько кино, сколько театр. Люди сидят за столом. “Покупательницы”, “спортсмены”, “женщины”, “дети” разворачиваются к нам и убеждают нас, что они сыты.
Я думаю: эта апология сытости и довольства на плакатах второй половины 30-х годов — не интуитивная ли компенсация предчувствуемой катастрофы войны? Собрать силы…
22 июня 1941 года “покупательницы” и “спортсмены” с плакатов исчезают, а вот “женщины и дети” — остаются. Плачущие женщины, убитые дети: “Воин Красной Армии, спаси!” Родина-мать, из-под пера Ираклия Тоидзе вознесшаяся над страной с воинской присягой в руке, своим простым обликом аннулирует ликующие фотомонтажи предвоенных плакатов.
Важное наблюдение: товарищ Сталин, во весь рост шествовавший по тем плакатам, пропадает. Во всяком случае, на первые два года войны. Его нет. Разве что на знаменах, эмблемой. Да и то поближе к Победе.
С Победой он на плакаты возвращается. Зодчий, рулевой, гений лесозащитных полос. На советском плакате, излечившемся от ярости военного времени, вновь застывают театральные фотомонтажи.
Еще одна судорога — в 60-е годы: космические триумфы и научно-техническая эйфория совпадают с приходом невоевавшего поколения — оживает искусство плаката. Но этот ракетный взлет недолог. Улыбка Гагарина к 70-м годам гаснет. Плакат — мировое достижение русского искусства ХХ века — сходит на нет.
Возрождается оно в конце 80-х годов, уже на волне ненависти к растаптываемому советскому прошлому.
Блуждание огней
От этого десятилетия — между объявлением гласности в середине 80-х годов и распадом объявившей эту гласность системы в середине 90-х — остается странное ощущение, которое Вашик и Бабурина описывают так: “хаотический, распадающийся на части мир блуждающих огней, мир образов, столь же раздражающих, сколь и нереальных”.
Что реально, так это “радикальные взгляды и неизбывная энергия” художников и за ними — “критически мыслящая интеллигенция”.
Что нереально, так это метания власти, которая отчасти сочувствует интеллигенции, отчасти опасается ее радикализма. И есть чего опасаться, ибо народ в середине 80-х годов “поначалу занимает выжидательную позицию” (формулировки — из книги Вашика и Бабуриной).
В такой экспозиции разворачивается очередная тяжба между утопией и реальностью.
Надо ли бояться символов, держаться за фотомонтажную надежность, шарахаться от смелых метафор?
Теперь не надо! Плакатисты подступающей Перестройки, еще не посягая на привычные символы, рвут оборону на участке формы: даешь абстракцию! Даешь формализацию! В прорыв мгновенно влетают элементы поп-арта. Скачут шрифты, выпрыгивают подтексты. Что было красным, делается черным.
То есть на плакатах красуются знакомые тексты. “Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи”. Но — в негативной печати: по-черному.
Еще немного — и можно вообще ничего не бояться. В смысле: перекрашивать не только буквы, но и символы, неприкосновенные для прошлой эпохи. Например, портрет Брежнева — в негативе.
Но позвольте. Для того чтобы смелость такого рода осуществилась практически, надо все время опираться на отрицаемую фактуру. Надо цитировать тексты вроде “спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство” или про “самого человечного человека”. Надо воспроизвести мухинскую скульптуру. Иначе как передекорировать рабочего и колхозницу в слепых агрессивных монстров? Надо без конца пере(тол)ковывать серп и молот, локомотив и звезду, аббревиатуру СССР и газету “Правда”.
Последний случай особенно интересен. Предъявляя зрителю плакат с совершенно пустым пространством (“чистый лист”), Г.Белозеров впечатывает под верхний обрез логотип газеты “Правда”, а ниже рисует висящий на нитке карандаш. Смысл: от “Правды” правды не дождешься! Бери карандаш и пиши свою правду! Эмпирически тут комментировать нечего: кроме “книги отзывов” с такого вернисажа ничего не возьмешь. А вот философски Вашик и Бабурина выносят из этого эпизода мысль важнейшую: плакатист Перестройки отрицает старую, советскую “Правду”, но исходит из того, что единственная, общеобязательная Правда, вообще говоря, существует. Как и единственно верный путь, если его отыскать. Как и “светлое будущее”. Если его очистить.
Лозунги меняются — принцип остается. Сокрушая систему, художники остаются пленниками системы. Антисоветский плакат жив до того момента, пока он — негативно! — советский. Как только будет изжита ненавистная эйфория, встанет вопрос: что на ее месте?
Реальность очередной раз проступает из-под утопии.
“Мой милый, если б не было войны…”
В этой патетической борьбе эйфории и трезвости действительно реализуют себя настоящие таланты. Меня потрясает плакат 1989 года, на котором А.Лекомцев, Е.Морозовский и О.Стайков изобразили старушку, погруженную в воспоминания. Тут все дело именно в пластике фигуры, скрюченной на подушках, в изгибе палки, сжатой в немощной руке, а главное — в лице женщины, на котором сквозь бессилие старости видны черты былой красоты. И отчаяние, и любовь… “Мой милый, если б не было войны…” — А на стене — портрет красноармейца времен Гражданской войны…
Значит, висит все-таки портрет. Не обошлись без портрета. Нет без него точки приложения ни горю, ни гневу. Мой милый, да не бывало в России времени, чтоб без войны.
Да только ли в России так? История вообще пишется слезами и кровью. Кровью и слезами.
Исправить историю?
Еще один — вполне понятный психологически — импульс плакатного штурма: дописать “белые” страницы советской истории. То есть дорассказать о ГУЛАГе и о потерях Великой Отечественной войны. На этих направлениях созданы яркие плакаты. Двухлистный “Реквием” А.Лозенко: окна, переходящие в кладбищенские кресты; теплушки, сквозь стены которых видны столпившиеся зеки… Или триптих М.Гурбатова к годовщине Победы: силуэты солдат, бегущих через поле в атаку; силуэты обелисков на том же поле; то же поле без силуэтов…
И еще одна “белая” страница истории, в ту пору еще и не перевернутая: “обнищание населения”. “Мой папа безработный”. Фигуры нищих, бездомных. Протянутые руки. По фактуре — почти подхват стилистики 40-х годов, там такие нищие и обездоленные грудились на той стороне разделенного мира — “у них”. Теперь — “у нас”: опираясь на советский плакат, перевернули адрес.
М.Лукьянов в 1997 году делится предчувствием: среди православных московских куполов — бравый ковбой в шляпе. “Добро пожаловать в страну Мальборо!”
Приземлились?
Полет личности между утопией и реальностью
Нет, еще не приземлились.
Вопрос. Что предлагают плакатисты 80—90-х годов в качестве позитива, когда советская утопия понемногу рассыпается, в том числе и под их ударами?
Ответ, универсальный для интеллигенции перестроечного времени: пусть расцветет личность. Применительно к нашему материалу: если на традиционном советском плакате моделируется монолитное слияние “одного и всех”, то новый, “антисоветский” плакат моделирует “одного”, реагирующего на “всех”. Ценится авторская идея, остроумная версия. Полет личности.
И что же? Эта благая утопия распадается, расчленяется, рассекается на глазах. Вашик и Бабурина прослеживают этот распад на фактуре. Плакат к фильму Тарковского “Жертвоприношение”: “ужасающий образ пустоты… в отношениях между отцами и сыновьями”. (В этом распаде тоже советская власть виновата?)
Распад личности — образный лейтмотив, в том числе и в чисто политической (антисоветской) тематике, где и впрямь власть виновата. У Брежнева отсутствует голова. Сталин сдвоен то с Гитлером, то с Берией. У детей, благодарных Сталину за счастливое детство, головы отделены от туловищ. У “Шпаны Замоскворецкой” черепа то ли раздвоены, то ли расколоты…
Личность — утопия?
Что же наконец реальность?
Конвульсии жанра
Реальность такова: плакат как жанр, созданный по ходу исполнения государственных заказов, вынужден по ходу прекращения таких заказов (вследствие перерождения самого государства) честно умереть.
С 1987 года ЦК КПСС уже не вмешивается в практику плакатистов. Нет цензуры, нет опеки. Но нет и тиражей, рассылок, расклеек. Хочешь — печатай за свой счет сколько можешь. Нет денег? Ищи. Куда деваться с авторскими экземплярами? На выставку (хорошо, если что-нибудь купят зарубежные коллекционеры или наши возьмут задаром). Куда еще? В театральное фойе. На афишную тумбу. В альбом.
Не мало ли для художников, привыкших напрямую общаться с миллионными массами?
В 1988 году московские мастера Д.Агаев, В.Мохов и Ю.Черепанов, осенив себя Маяковским, пробуют возродить традиции окон РОСТА: прямо на улице садятся рисовать свои шаржи и тут же выставляют их в витринах. Художники на высоте, но то ли не на высоте герои их листов (первопроходцы Перестройки), то ли не на высоте прохожие, видящие этих героев представленными в таком
жанре, — но люди бьют витрины и рвут плакаты. Так и не выяснено, кто эти погромщики: присланы ли “сверху” разгневанными властями, наняты ли самими художниками ради пущего скандального эффекта, а скорей всего это спонтанный ответ “нового зрителя” на старый жанр.
Год спустя последняя конвульсия сотрясает этот жанр в Одессе: весной и осенью 1989 года (в две очереди) там устраивают выставку “Всесоюзная витрина политического плаката”. Витриной избрана воспетая жуликами знаменитая Дерибасовская улица. Фоторепортажи о том, как одесситы ломятся к этим окнам, ложатся в ностальгические архивы: кажется, это последний триумф; возможно, его причина — украинский политический темперамент, тот самый, какой поколение спустя окрасит улицы в оранжевый цвет.
Третий впечатляющий эпизод борьбы плакатистов за выживание относится к середине 90-х: художник, получивший отлуп от чиновников (те сочли, что его серия, посвященная годовщине Победы, оскорбит ветеранов), расклеивает эту серию на заборе своей дачи. Застают его за этим занятием прохожие ветераны.
Постояли, посмотрели, сказали: “Спасибо, сынок”. Пошли дальше.
Могли и накостылять.
Спасительный исход
Трудно представить себе на сегодняшнем углу людной улицы запомнившийся интеллектуалам Перестройки плакат “Плюрализм. Альтернатива. Аргумент”, на котором С.Булкин и Е.Михеева изобразили в качестве последнего аргумента кулак. Но вполне можно представить себе это графическое высказывание на футболках гуляющих по этой улице фанатов.
Дизайн одежды — вот где спасение. Выставка “Мир. Труд. Майка” венчает эту окончательную (на сегодня) плакатную перестройку.
Определяется новый заказчик. Он не похож ни на чахоточного комиссара за столом ревкома, ни на косноязычного парторга с ключом от сейфа, ни на златоуста эпохи первоначальной гласности.
Новый заказчик — “новый русский”. Его зовут спонсор. Если кто и накормит, то он.
Тут вспоминаешь, что первым пороком советской власти, на который обрушились плакатисты 80-х годов, был крах продовольственной программы. Не накормили! Вечный стон в родном отечестве: “Голодно, родименький, голодно!”
Так что уготовано тут плакатистам поприще, на котором их квалификация сгодится: класс потребления! Умение жить: покушать, одеться. “Наши прокладки — лучшее средство от кариеса!” (фольклор). Там, где умывалось слезами и кровью порождение минувшего века: русский советский плакат, там утирается салфеткой и готовит заказы порождение века наступившего — реклама.
Вспомнишь тут самодовольного хлюста с бутоньеркой в петлице, пускающего струйку душистого дыма из розовых губ (уже Мальборо, поди?), — неспроста же он так победоносно смотрит на читателей с первого титульного разворота книги Вашика и Бабуриной “Реальность утопии”.
Авторы роняют итоговую фразу: “Шокирующий, агрессивный заряд в новых работах… уступает место размышлению”.
Размышление
Кто мы? Деревня, мечтающая дотянуться до вечного города? Город, которому мечтается обратно в деревню? Красные мы? Белые? Неграмотные? Или такие шибко грамотные, что нам здравый смысл по колено? Где у нас утопия, где реальность? И почему они без конца меняются местами?
1 Не в силах обрисовать это виртуальное пространство, цитирую его описание из пресс-релиза: диск “предоставляет возможность посетить виртуальный музей — с экскурсией или самостоятельно, переходя из зала в зал, рассматривая детали экспонатов или знакомясь с историей создания конкретного плаката и биографией его автора. Помимо музейной экспозиции, можно посмотреть 24 хронологические и тематические мультимедийные презентации по истории плакатного искусства. Кроме этого, DVD содержит 180 иллюстрированных текстов по политической и социальной истории искусства в России. Диск снабжен поисковой системой, позволяющей находить плакаты по ключевым словам, имени автора, стилю или историческому периоду”. Уф!