Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2005
Для множества людей последние полтора десятилетия отечественной и мировой истории являют собой нечто мучительно-невозможное. Они живут с чувством, что в мире вершится космическая несправедливость относительно всего, что было для них дорого и воспринималось как вечная и неизменная сущность. Отсюда всего один шаг до поиска и разоблачения врагов, стараниями которых рухнул замечательный мир их молодости. Такая позиция представляется не мудрой, но по-человечески понятной. За ней стоит подлинность человеческого переживания. Хуже то, что существует целый ряд “теоретиков”, публицистов и даже ученых, которые подобную позицию не только поддерживают, но и пытаются обосновать. В этом я вижу определенную опасность, потому что в своих рассуждениях эти люди апеллируют к аргументам сердца, коих рассудок оспорить не может. Чуткий к подобным материям читатель пропустит логику и останется на стороне чувства. Поэтому в полемике с этой позицией — а в необходимости ее я твердо уверен — требуется специфическая исследовательская установка: ее надо понять и как бы принять, после чего проследить, что из нее вытекает. Вот почему я позволю себе по ходу рассуждений опираться на некоторые высказывания ее адептов, среди которых можно назвать Сергея Кара-Мурзу, Александра Цыпко, Александра Зиновьева…
Итак, сначала о самом главном. “Почему наши западники не чувствуют, что в принципе безнравственно лишать людей памяти об их национальных Победах, что безнравственна, античеловечна сама постановка вопроса о смене, сломе так называемой «цивилизационной парадигмы»? Что остается у человека, если убрать у него память о Победах и героях его народа… если лишить его привязанности к религии его предков, если вытравить из него остатки патриотического чувства…”.
На первый взгляд Александр Цыпко (это его высказывание) говорит бесспорные вещи, и движет им высокий пафос. На самом же деле проблема неизмеримо сложнее и в подробном анализе предстает как далеко не однозначная. Начнем с Побед и национальных героев.
По данным историков, примерно треть дворянских родов России — татары. Фигура “казанского сироты”, переходившего со своей дружиной на службу к Московскому великому князю, — примета целой эпохи русской истории. А еще русское дворянство ассимилировало Гедиминовичей и других выходцев из Великого княжества Литовского. Что же случалось с человеком — татарином и литовцем, — переходившим на московскую службу? Куда девалась “память о Победах и героях его народа” (громивших Москву с востока и с запада), что происходило с его “остатками патриотического чувства”? Я уж не говорю о “привязанности к религии предков”. Оказывается, в данном случае утрата всех этих ценностей являлась условием выживания и путем к успеху. И перекрещивались, и роднились они с русскими, и растворялись в их массе. Готовы ли мы осудить московских правителей, предъявлявших столь безнравственные требования к ассимилируемой элите? Лично я не готов. Да и перечисленные социально-культурные процессы представляются мне совершенно естественными.
Из этого поучительного примера вытекает еще один вывод: оказывается, от рождения заданные ценности отнюдь не есть безусловный императив. Меняется историческая конъюнктура — и татары обрусевают, а православные феодалы Речи Посполитой полонизируются. Я говорю о статистически значимых, массовых процессах, хорошо известных любому историку.
Проблема “национальных Побед и героев” имеет и другие грани. К примеру, 8 мая 1380 года русские войска одержали победу над Мамаем, а 2 октября 1552 была взята Казань и ликвидировано Казанское царство. Очевидно, что здесь мы имеем дело с национальными Победами. Включать ли их в календарь праздничных дат? А в Казани что же, 4 марта будут праздновать Победу в битве на реке Сити (1238 г.), а 31 мая — Победу в битве при Калке (1223 г)?
Это, так сказать, внутриполитическое измерение нашей проблемы. Она имеет и внешнеполитическое измерение. Обратимся к украинцам. 9 сентября 1708 г. русские войска взяли штурмом город Батурин — резиденцию украинских гетманов, а дальше началось самое интересное. Эта победа русского оружия не прошла бесследно ни для защитников, ни для жителей названного города. Украинская историография в обилии сохранила запоминающиеся подробности последовавших за ней событий. Заносить ли и ее в реестр национальных Побед? А украинцы будут праздновать годовщину битвы под Конотопом (1659 г.), в которой войска под началом гетмана Выговского разгромили московские полки? Не знаю, как ответят на эти вопросы мои оппоненты, но что-то подсказывает мне, что эти Победы и они предпочтут спрятать в самый дальний угол. И будут совершенно правы, ибо сосредоточенность на русско-татарском противостоянии разрушает Россию, а сосредоточенность на драматических перипетиях русско-украинских отношений вредит этим самым отношениям.
Стало быть, существует определенный идеологический фильтр, который формирует реестр Побед. Победы не самоочевидны и не безусловны. Из массы эмпирических военных побед культура отбирает: что будет Победой с большой буквы, чем надо гордиться, что отойдет на второй план, а что следует забыть и вычеркнуть из истории. К примеру, кто вспоминает сегодня о победе суворовских чудо-богатырей, в 1794 г. взявших штурмом пригород Варшавы Прагу? Тогда европейские газеты обошла гравюра, запечатлевшая страшную сцену расправы российских солдат над мирными жителями. Щадя патриотические чувства русских, опустим ее описание, а истины ради заметим, что в истории любой страны есть нечто, что дедам представлялось поводом для гордости, а внукам и правнукам видится как постыдный кошмар. Турки вон до сих пор не находят в себе духу признать факт геноцида армян (1915). Страшно. Но никуда не денешься, придется. Мы живем в мире, где лидеры государств и главы конфессий публично приносят извинения за преступления, совершенные их соотечественниками и единоверцами в давнем и недавнем прошлом. В том самом прошлом, когда их чествовали как героев.
Иными словами, реестр Побед изменяется от эпохи к эпохе. Сегодня ты герой, а завтра, не ровен час, — военный преступник. В ходе развития культура изменяется, иногда весьма драматически. Меняются символы веры, центры исторического притяжения и векторы развития. Трансформируются цели и ценности, а вместе с этим меняются и Победы. Так, в сегодняшней Польше воспоминания о битве при Грюнвальде и Танненберге (1410), в которой войска Речи Посполитой и Великого княжества Литовского разгромили тевтонских рыцарей, чем положили предел немецкому проникновению на Восток, не ко двору: Германия — безусловный лидер той самой Европы, в которую Польша наконец-то вернулась. В то же время память о так называемом “Чуде на Висле”, когда польские войска разгромили армию Тухачевского (август 1920-го), остановили продвижение “красных варваров” в центр Европы (помните лозунг “Даешь Варшаву, даешь Берлин!”) и заслонили собой голодную, нестабильную, бредившую революцией Германию, более чем своевременна. А вступит Россия в НАТО и Европейский союз — полякам придется подбирать другие Победы как повод для национальной гордости.
Еще примеры. В 1519—1520 гг. Кортес завоевывает государство ацтеков. Империя рушится, ацтеки становятся подданными Испании. В этой-то точке и возникает теоретическая проблема: в чем состояло пространство исторического выбора индейской элиты? Тех самых патриотов, носителей индейской идентичности. Могли ли они апеллировать к памяти “о национальных Победах”, чувству “обиды за державу” (рухнувшую), религии предков (потерпевшей оглушительное поражение от богов завоевателей)? Могли, и это был путь в историческое небытие. Испанцы полностью уничтожили бы индейцев. Население Мезоамерики могло выжить, сохраниться в истории и обрести шанс на возрождение только приняв реальность. Им оставалось в положительном смысле ответить на “антигуманный и безнравственный” вопрос о смене “цивилизационной парадигмы”. Ни больше, но и не меньше. Нет, те, кто не был к этому готов, могли покончить жизнь самоубийством. Но масса индейцев пошла по другому пути — принятия реальности и ассимиляции с победителями. И на этом пути сформировалась со временем прекрасная латиноамериканская цивилизация.
Только не надо ловить меня за руку. Я не трактую русских как ацтеков. Я проясняю логику истории на предельном примере. Существует класс исторических ситуаций, когда отказ от Побед становится условием выживания целых народов. Следовало ли осажденному в ауле Гуниб имаму Шамилю призывать своих подданных к коллективному самоубийству или разумнее было признать реальность и сдаться? Смею предположить, что Шамиль поступил правильно. Он сохранил свой народ и освятил путь исторического развития, приобщавший горцев к более эффективной культуре.
У проблемы Побед есть социально-психологическое измерение. Вспомним замечательное полотно Максимова “Все в прошлом”. На дальнем плане высится обветшалый, заколоченный барский дом, а на переднем стоит маленькая избушка. Подле нее — столик с чайными чашками из разрозненных сервизов, самовар и две старые женщины. Одна за столом, в господском одеянии. Другая — прислуживает, сидя у самовара. На губах барыни блуждает улыбка, глаза устремлены в трансцендентную даль. Она вспоминает кавалеров, признания в любви, сдержанный гул восхищения… Вспоминает свои победы. Наверное, эти воспоминания придают ей сил. Но героиня Максимова — доживающая свой век старуха, а России еще жить и жить. Однако для этого необходима совершенно иная позиция. Назовем
ее — “все в настоящем”.
Историки России хорошо знают один документ десятого века. Это письмо хазарского кагана Иосифа рабби Хасдаю — испанскому еврею, интересовавшемуся историей и настоящим далекой от него Хазарии. Иосиф отвечает на поставленные вопросы, но примечательна интонация послания. Каган пишет о давным-давно одержанных победах, перечисляет племена и территории, хазарский контроль над которыми к тому времени был утрачен. Нелепость документа особенно выпукло явлена нам, потомкам, знающим, как развернулись дальнейшие исторические события. Письмо кагана написано в первой половине X века, а в 964—965 годах каганат был разгромлен князем Святославом Игоревичем. На фоне сладостных воспоминаний и хвастливых заявлений впавший в политическое ничтожество каганат шел к историческому небытию.
Неужели мы не чувствуем всей двусмысленности наших победных юбилеев? Не ощущаем фальши мертвой казенной риторики, не видим этих несчастных стариков? Неужели наше нравственное чувство не оскорбляют жалкие “праздничные” подачки ветеранам, даруемые от чиновной щедрости? Неужели мы не осознаем кафкианской запредельности происходящего в России, проигравшей вчистую весь двадцатый век (сумма прописью: “весь двадцатый век”)?
Как пелось в прекрасной песне эпохи нашего детства, “за победу мы по первой осушили”. Осушили и по пятой, и по десятой. Пора протрезветь и очнуться от сладостных грез. Пора оглянуться, осознать реалии современного мира и начать работать. Работать по будням и праздникам, без перерыва на День шахтера и Старый Новый год, по двенадцать часов в сутки. Иначе настанет день, когда кончится газ, нам нечем будет оплачивать выпивку и закуску, а когда мы протрезвеем, картина, которая откроется нашим глазам, будет ужасна.
В XX веке было произнесено много напыщенных слов о величайших исторических победах, о вечной памяти, о бессмертной славе. Прах все это. Истлеет и станет однажды далеким, никому не нужным прошлым. Мы — кроманьонцы. Однажды наши предки одержали действительно всемирно-историческую, глобальную победу. Тысяч двадцать лет тому назад они уничтожили (победили и съели) тысячелетия существовавших с ними бок о бок неандертальцев. Но нет во мне ни гордости за “наших”, ни радости по этому поводу, ни окрыляющего чувства Победы, а есть понимание и принятие жестокой диалектики истории.
Дело не только в том, что мир, в котором рядом с нами жили эти нелепые, менее эффективные и наверняка трогательные существа, реализовывавшие свой путь исторической эволюции, был неизмеримо богаче того мира, в котором “мы” оказались в абсолютном космическом одиночестве. У этой проблемы есть и другой аспект. Меня не оставляет вопрос: что будет, если в ходе эволюции гоминид возникнет следующая, более совершенная форма? Нам останется уповать на то, что эти пришедшие после “нас” окажутся гуманнее наших далеких предков, либо осознать высшую “справедливость” происходящего и уйти в историческое небытие.
Победы никогда не проходят даром. Слезы и страдания побежденных накапливаются где-то в небесных, горних сферах и падают однажды на головы победителей. У нас была огромная империя, она распалась. Но не мы первые. Ассирийцы создали великую империю, правили народами и заставляли их трепетать при одном имени — Ассирия. Где они теперь? В каком состоянии пребывают? Где грозные римляне? Что сталось с византийцами? Вот о чем надо думать.
Традиционалисты не случайно так крепко держатся за память о наших военных победах, ибо культ Победы — мощнейший механизм закрепления исторической инерции. За ним стоит определенный образ человека и государства. Он лежит в одном кластере с целым набором идей и представлений. Это и русский мессианизм, и манихейская мифология Вечного боя, и Великая держава, и служение человека государству. “Победа любой ценой”, “Нас должны бояться”, “Каждый мальчик — будущий солдат, каждая девочка — мать будущего солдата” и т.д. и т.п.
Память о военных победах толкает традиционное сознание на путь реванша, на тупиковые рельсы исторической инерции. А выход из тупика, и это показала послевоенная история Германии, Японии и Италии, лежит на путях переключения энергии общества с милитаристского на консюмеристский сценарий. Надо осмысливать причины упадка и выходить за рамки инерции. Необходима критика исторического опыта. Надо понимать, что истоки наших сегодняшних поражений — вчерашние и позавчерашние победы и тот вектор исторического развития, который освящается этими победами.
В 381 году император Грациан сложил с себя титул понтифика — верховного жреца языческих богов Рима — и приказал вынести из римской курии статую богини Виктории (Победы), стоявшую там со времен императора Августа. Языческая партия всколыхнулась. Борьба за Алтарь Победы, поставленный еще в 29 г. до н.э. и простоявший более четырех веков, шла бурно. Адепты язычества утверждали, что Алтарь — страж римской славы и римской морали. Они проиграли…
В завершение темы побед и поражений — одно личное наблюдение. Воскресный день, центр Стамбула, уличный торговец продает большую и дешевую по полиграфии карту Османской империи эпохи ее наивысшего могущества. Огромная, раскинувшаяся на трех континентах держава. В картушах — портреты великих султанов. Но что примечательно: продавец — явно из бедноты, его редкие покупатели, судя по всему, — тоже бедные, малограмотные люди. Состоятельные и респектабельные турки проходят мимо. В их домах висят портреты Кемаля Ататюрка (я сам тому свидетель), упразднившего Халифат и воздвигшего национальную Турцию. Многим это покажется странным (а кому-то, возможно, и чудовищным), но современная Турция в известном смысле — наше будущее. Так вот, в постимперском национальном государстве упиваться призрачным прошлым пристало лишь маргиналам.
Еще одна цитата из того же автора: “…нет в современном «западном сообществе» ни одной нации, которая обошлась бы без сакрализации своих Побед и своих героев, которая не оберегала бы свой «суверенитет» и свою — державность”. О победах речь шла выше. Поговорим о державности. Ошибаются те, кто полагает, будто нации оберегают свою державность. Нации оберегают свою государственность. “Державность” — понятие из словаря универсальной империи, держателя мира. Державами в рамках христианской ойкумены были Римская империя, Византия, Священная римская империя германской нации, Московское царство/Российская империя/СССР. Нации остаются нациями постольку, поскольку оставили свои державные претензии в прошлом.
Всем хорошо знаком пафос высказываний о том, что Российская империя — это не просто объект исследования, а Отчизна, страна предков, Родина, память о которой до сих пор жива.
Да, мы не с Марса свалились. Однако образ бесчувственного либерала-западника, которому недоступны простые и одновременно высокие человеческие чувства, — идеологическая страшилка. Она годится как полемическое оружие, пугать доверчивую аудиторию. Но если идеолог начинает подпадать под гипноз собственных построений, это уже последнее дело. В конце концов, это просто не профессионально.
Все мы видим и все чувствуем. В том и заключается драматизм ситуации большого исторического слома, в том и состоит проблема, что миллионы людей связаны тысячами эмоционально-смысловых нитей с прошлым. Живут этими связями, находят в ушедшем смысловые основания своего бытия, мучаются и страдают, ибо окружающий их мир необратимо изменился. В этом — неразрешимая драма истории. Историческое развитие имманентно трагично, ибо каждое последующее состояние общества отрицает предыдущее. Однако предыдущее состояние — не абстракция. Это живые люди, это человеческие отношения, это целый мир, который однажды рушится и проваливается в небытие. Как сказал Гегель, новое утверждает себя на костях старого.
Единственное средство минимизировать подобные страдания — курс на постоянное самоизменение. Если же страна сначала выбирает тупиковую ветвь развития, а потом окукливается и впадает в застой, подобный брежневскому, то наступает момент, когда на нее сваливается необходимость менять все и сразу.
Наши оппоненты кричат: “Больно”. Конечно, больно, еще как, но по-другому не бывает. История не выработала безболезненных механизмов снятия тупиковой исторической инерции. Марсиане не спустятся с небес, не разберут на металлолом морально устаревшие заводы, не переделают чудесным образом людей. Нам говорят: умирают малые города, жившие вокруг ныне угасших градообразующих предприятий. Так иначе и быть не могло. Кончается советский ВПК, высосавший из России все соки, вбухавший в пустоту, в никуда гигантские ресурсы и являвшийся материальным воплощением самоубийственной для России идеи мирового владычества. Происходят необратимые изменения. Умирает неэффективная, противоестественная советская экономика. Идут на металлолом заводы, десятилетиями производившие отрицательную добавленную стоимость. Закрываются предприятия, изготавливавшие неконкурентоспособную продукцию. Но смерть старого — необходимое условие утверждения нового.
Точно так же, но неизмеримо дольше и мучительнее в IV—VI веках умирало главное звено хозяйственной структуры античного мира — античное поместье. Разрушалась сеть римских дорог, приходили в упадок города, умирали государственные и частные мануфактуры, падал объем торговли. Сокращались размеры обжитого и возделанного пространства, античные “виллы” постепенно поглощались лесными зарослями. Люди перебирались на вершины соседних возвышенностей, обносили поместья стенами, уходили в труднодоступные места. Непреоборимый ход событий заставлял их менять образ жизни, систему хозяйства, строй социальных отношений.
Однако главная проблема не в “железе”. Заводы, выпускающие никому не нужную или смертельно опасную продукцию, — лишь материальный фактор, социальное условие воспроизводства тупиковой традиции. Главное звено — люди. Значительная доля населения России, особенно в глубинке, по психологии, по строю мышления — люди традиционные. Традиционное общество никогда не меняется от хорошей жизни. Эта среда идет на перемены только тогда, когда исчерпываются самомалейшие возможности жить, ничего не меняя. Традиционный человек готов предельно сократить потребности, балансировать на грани выживания, только бы сохранять привычный образ жизни.
Люди, месяцами работающие без зарплаты, отключение тепла и электроэнергии, деградирующие поселки — все это абсолютно неизбежная феноменология эпохи смены исторической парадигмы. Многие (особенно люди зрелого возраста) в принципе не способны к изменениям. Но уже их дети вписываются в новый мир. За последние двенадцать лет в стране сформировались десятки миллионов новых людей: самостоятельных, чуждых патерналистской психологии, людей, которые ни от кого ничего не ждут и ни на что внешнее не надеются.
Коррупция, разгул преступности, беспредел чиновничьего обогащения, постыдные эксцессы управляемой демократии — все это исторически неизбежно. Все то, что искренне печалит каждого из нас, задано качественными характеристиками общества, вышедшего из советского этапа отечественной истории. То, что происходит сейчас, действительно болезненно, но таков прейскурант истории. Ее логика беспощадна и неумолима. Лучше быть не могло. Могло быть хуже — как в Югославии.
Меня поражает не то, что происходит в последние без малого полтора десятка лет, а то, как быстро меняются люди, как трансформируются ценности, изменяется психология, нарабатываются новые модели поведения. Как формируются элементы гражданского общества. Меня снова и снова поражает и вдохновляет одно открытие — мир, в котором мы живем, уже бесконечно, невыразимо далек от советской реальности. И я черпаю в этом обстоятельстве основания для оптимизма.
Рассмотрим еще один принципиально важный тезис: что было бы плохого, если бы действительно появилась “партия имперской реставрации”, которая помогла бы русским, украинцам и белорусам исправить ошибку и вернула бы Москву, Минск и Киев на добровольной основе в единое союзное образование? Ведь до сих пор — обычно утверждают сторонники этой позиции — подавляющая часть простых людей и в Украине, и в Белоруссии, и в Российской Федерации хочет восстановления того, что я называю (и за что бываю критикуем) “имперским пространством”.
Что можно сказать по этому поводу? Счастливые люди. Им открыты надежды и чаяния народов трех государств. Последний раз, в чем состоят “народные чаяния”, мне объяснял чиновник из идеологического отдела ЦК лет двадцать назад. Интересно было бы узнать, почему же “партии имперской реставрации” (КПРФ в России и соответствующие партии в Украине и Белоруссии) до сих пор не пришли к власти и не реализовали волю “подавляющей части простых людей”?
Надо обладать очень высоким уровнем невосприимчивости к реальности, чтобы не видеть отчетливо дивергентного движения бывших союзных республик. Только не надо пересказывать мне содержание телесериала про батьку Лукашенко. Эта мыльная опера имела начало, но не имеет конца.
Белорусы, русские и украинцы — отдельные народы. У каждого свой язык, историческая судьба, антропологический тип, национальный характер. Своя традиционная культура и особая ментальность. На самом низовом, массовом уровне каждый из этих народов осознает свою особость. Достаточно вспомнить, сколько анекдотов рассказывают украинцы про “москалей”, а русские про “хохлов”, чтобы понять, что они различают друг друга. Много вы слышали анекдотов, которые псковичи рассказывают об архангелогородцах и наоборот?
Но это так, к слову. Пусть, согласно имперской позиции, существовал единый народ: велико-, мало- и белороссы, который в силу трагической случайности оказал-
ся разделенным. Что из этого следует? В Европе живет разделенный народ — французы, разрезанный границами Франции, Швейцарии и Бельгии. Что мешает им объединиться? Может быть, существуют некоторые исторические закономерности, разделяющие народы и распределяющие их по разным странам? Если перед нами закономерность, то она должна повторяться. Немцы имеют два государства — Германию и Австрию. А кроме того, живут в Румынии, Венгрии, Польше, Франции, Италии, Швейцарии, Люксембурге, Лихтенштейне. Голландцы распределены между Голландией и Бельгией. Итальянцы — между Италией и Швейцарией. Румыны — между Румынией и Молдавией.
А если выйти за пределы Европы, то обнаружится вообще скандальная вещь. Арабский народ разделен на добрый десяток государств, не буду перечислять. Периодически появляются и в арабском мире лидеры с “объединительными” настроениями. Но, что характерно, ничего у них не получается. Среди прочего потому, что вменяемая часть цивилизованного мира противостоит этим попыткам, как блокирует она объединение Австрии и Германии. Распалась империя, называвшаяся Халифат, и пошли арабы в разные стороны. Точно так же распались империя Карла Великого, империя Габсбургов, Австро-Венгрия. На месте этих образований и возникла мозаика современных государств. Случались, в том числе и в XX веке, попытки реставрации империй, но все они оказались безуспешны. Так что миллионы людей, живущих в эпоху краха империй, лишают себя “привычных благ большого государства”, за которые ратуют мои оппоненты, в силу вполне объективных обстоятельств.
Тут мы переходим к другому аспекту затронутой темы. Я имею в виду мифологию “воли народов”. В советском обществоведении был такой идеологический штамп: “народ — творец истории”. Мне кажется, что многие до сих пор принимают его слишком близко к сердцу. Из этого посыла вытекает, в частности, представление о том, что народное волеизъявление представляет собой непреодолимый императив. Чушь все это. Немцы в ХХ веке с абсолютной ясностью высказывались за объединение своего народа в рамках единого государства. Не только выражали волю, но и демонстрировали готовность идти на любые жертвы во имя достижения поставленной цели. Но возможным это стало лишь тогда, когда создались объективные исторические обстоятельства. В СССР миллионы простых людей искренне строили коммунизм. Результат известен. А существовала ли воля римлян или византийцев к тому, чтобы провалиться в историческое небытие? Массовые настроения, “воля народов”, как и воля одного человека, обретают смысл лишь постольку, поскольку укладываются в коридор реальных возможностей, соответствуют логике всемирно-исторического процесса.
Допустим, что в когортах людей старшего возраста существует значительная (хотя и постоянно уменьшающаяся в силу естественного процесса смены поколений) доля людей, страдающих имперской ностальгией. Что из этого следует? Ничего не следует. Ибо в данном случае коренной вопрос звучит по-другому: соответствует ли реставрация империи логике истории? Существует ли объективная возможность хотя бы частичного восстановления Большой России? Знаем ли мы примеры возрождения империи, распавшейся на национальные образования? Я не знаю. Случалось так, что из распавшихся империй выстраивались малые импероподобные блоки, как Югославия или Чехословакия. Но они распадались в следующем цикле исторического развития. Иными словами, история демонстрирует нам вектор развития, прямо противоположный упованиям реставраторов.
На пространства бывшего СССР пришел всемирно-исторический процесс гибели имперского и утверждения национального сознания. Допустим, что мне это нравится, а кому-то нет, но наши эмоции не имеют ровно никакого значения. История безжалостна. Это надчеловеческий, объективный и абсолютно императивный процесс. Тот, кто укладывается в его тенденции, соответствует им, угадывает логику истории, — тот не только выживает, но и преуспевает. Тот, кто оказывается неконкурентоспособным, не в состоянии измениться или пытается противостоять логике истории, — исчезает. История человечества — это постоянная конкурентная гонка, в ходе которой все время выбраковываются отстающие. Откройте обычный школьный учебник истории. Это же скорбный мортиролог обществ, утративших однажды способность к эффективному самоизменению. Если мы хотим, чтобы наши правнуки говорили на русском языке, надо стремительно меняться, надо отказываться от многих привычных, психологически-комфортных и исконных сущностей. В противном случае мы пополним собой учебник истории.
Еще одним камнем преткновения является православие. Меня неоднократно упрекали в том, что якобы я считаю православие “тупиковой религией”, и указывали, что сама мысль о том, будто ты верил в “неправильное” христианство, разрушает личность морально, лишая ее духовного стержня, нравственных опор. Звучит пафосно и должно вызывать сочувствие. Но не будем спешить с одобрением. Посмотрим, в какой степени это суждение распространяется на его авторов. Все они большую часть своей жизни были советскими людьми. Как все советские люди, строили коммунизм. Более того, некоторые принадлежали к политическому авангарду советского народа. А потом стали антикоммунистами и во времена перестройки темпераментно убеждали советских людей в том, что они и их отцы “жили неправильно”, верили в ложных богов, ставили перед собой химерические цели. Твердые ревнители советских устоев тоже упрекали их тогда в том, что атака на социализм разрушает наш народ морально, лишает его духовного стержня. Зачем же сегодня эти люди призывают своих оппонентов следовать этическому стандарту, который нарушали сами, сознательно и последовательно? По-видимому, не все так просто и однозначно. Существуют ситуации, в которых общество вынуждено менять “символы веры”, и в этих случаях ему приходится идти на болезненную перестройку сознания и жертвовать морально-психологическим комфортом.
Заметим, речь не идет о разрушении или отказе, речь идет о проблематизации традиционных ценностей и базовых ориентиров. Однако именно проблемати-
зация традиционных ценностей и вызывает страстную отповедь. Окрик “Не замай святыни!”, с моей точки зрения, свидетельствует о кризисе самих тех сущностей, которые отстаивают “защитники устоев”. Эти сущности уже проблематизованы в сознании значительной части общества объективным ходом истории нашей страны, и ревнителям устоев остаются лишь моральное негодование и пафос как средство блокировать обсуждение этой темы. Иначе широкая дискуссия высветит реальное положение вещей.
“Тупиковая религия” конечно же ерунда. Я писал о тупиках православной цивилизации. Так вот, об итогах тысячелетней истории православной цивилизации самое время задуматься. Необходима глубокая и всесторонняя рефлексия цивилизационных оснований, исторического опыта, реальных перспектив развития. Трезвая, беспристрастная, без эмоций, крика и навешивания ярлыков.
Последнее мое размышление касается проблемы распада СССР. Существует мнение, что, проживи Андропов еще десяток лет, СССР дожил бы до начала ХXI века. Советский строй, говорят те, кто это мнение разделяет, никогда не выигрывал и не мог выиграть соревнование с Западом, но не погибал ни в тридцатые, ни в семидесятые, пока работала машина страха. Иными словами, существование СССР задавалось качеством руководства. Это достаточно распространенная в определенных кругах точка зрения. К примеру, в разных модификациях ее повторяют авторы газеты “Завтра”. С моей точки зрения, она ошибочна.
Культуролог и широко мыслящий историк не может не видеть жесткой связи между стадиальным уровнем используемых в стране технологий с одной стороны и идеологией и политическим режимом — с другой. Так же как крепостное право не совместимо с широко развитой сетью железных дорог, советская власть была не совместима с такими реалиями, как интернет, персональный компьютер, принтер, видеомагнитофон, сателлитная антенна и CD-ром. Ксерокс в Советском Союзе должен был находиться за опечатываемой на праздничные дни, особо охраняемой железной дверью. Или массовое распространение этих “игрушек” — или СССР. Впрочем, все эти соображения — тонкие и не очевидные для каждого материи. Есть вещи более наглядные и предельно очевидные.
Начисто проигрывая Западу в эффективности, СССР отвечал на интенсивный вызов экстенсивно, вовлекая новые и новые ресурсы (людские и материальные) для компенсации качественного отставания. В 1942 году соотношение потерь немецкой и советской армий составляло один к тринадцати. В 1943-м — один к десяти. В начале 80-х на один орудийный ствол НАТО приходилось семь стволов Варшавского договора. Так вот, и в тридцатые, и в семидесятые эта тактика срабатывала. Но к середине 80-х возможности наращивания экстенсивного ответа были исчерпаны. Мало того, советские вожди уже десятилетиями обкрадывали будущее. В мясорубку военно-технологической гонки кидались ресурсы, необходимые для постоянного, рутинного воспроизводства социальной и технологической среды. К началу 80-х “отложенные” результаты такой политики стали сказываться, и СССР оказался не в состоянии не только наращивать, но и поддерживать достигнутый уровень усилий. (Отсюда и веер мирных инициатив Горбачева, и “новое мышление”, и приоритет общечеловеческих ценностей, и “сдача” Восточной Европы.) А поскольку речь идет о динамической системе с мощными внутренними напряжениями, работающей в остром режиме, коллапс был неизбежен.
Скажу больше, если бы не война Судного дня (1973), вызвавшая многократный рост цен на энергоносители, Советский Союз рухнул бы не в 90-х, а в начале 80-х. Наши оппоненты пытаются представить коллапс СССР как историческую случайность. Между тем распад СССР — событие всемирно-историческое. А явления такого масштаба по фундаментальным обстоятельствам случайно произойти не могут, они выражают историческую закономерность. Я полагаю, что стремление объявить закономерное событие случайным в том случае, когда оно тебя не устраивает, свидетельствует не только об отсутствии интеллектуального мужества, но и о капитуляции теоретической мысли.
Многие защитники национальных Побед, героев и былого величия — люди талантливые. При желании они найдут и в этом тексте основания для обличительного пафоса. Удачи им. Но мне представляется, что откровенный и спокойный разговор, требующий определенной интеллектуальной и гражданской смелости, более продуктивен. Надо проговаривать многие вещи, лежащие в основании нашего нынешнего состояния. Хотя бы для того, чтобы лучше понимать себя.