Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2005
Мир Калигулаев. Дорога к смерти больше, чем смерть: Роман. — Wolverhampton, 2005.
Роман Мира Калигулаева “Дорога к смерти больше, чем смерть” — первая попытка рассказать об исламском движении в Центральной Азии русским художественным языком. Причем не с позиции наблюдателя-колониста (иногда — участника и жертвы), чем уже обогатил русскую литературу Андрей Волос, а с точки зрения узбекского интеллигента, способного принять логику тех, кто оказался в нынешней “войне цивилизаций” по другую сторону баррикад, — принять в той мере, в какой он делит со своим народом его историю и религию. По сути перед нами первый исторический роман, написанный на материале двенадцати прожитых Узбекистаном постсоветских лет. Почему эта книга не могла выйти в самой республике? Ответ на этот вопрос получит каждый по прочтении.
В центре повествования — судьба поэта Белги, стихи которого, если верить автору, звучат в элитных салонах Франции и Германии, переводятся на европейские языки. Сам же поэт отправляется в конце 1990-х в контролируемый талибами Афганистан, вступает в ряды узбекской исламской оппозиции, чтобы пропасть без вести во время ковровых бомбардировок 2001 года.
Роман обильно начинен документами, выдержками из газет, интервью, связанными с зарождением исламских оппозиционных партий на рубеже восьмидесятых-девяностых, февральскими взрывами в 1999 году в Ташкенте, баткенскими событиями. Многие из этих свидетельств впервые публикуются на русском. Читатель обнаруживает в книге стенограмму легендарного выступления Ислама Каримова перед выкрикивающей религиозные требования толпой в Намангане 21 декабря 1991 года, прежде известного лишь в пересказах очевидцев и самого узбекского президента. В этом эпизоде он, еще не уверенный в своих силах и не укорененный во власти, по-человечески уязвим и даже в какой-то мере вызывает сочувствие и симпатию. Описывается и последовавшая затем встреча Каримова с Тахиром Юлдашем, на тот момент, в свою очередь, еще готовым к диалогу и не обагрившим свои руки кровью “неверных”.
С различной частотой и регулярностью на страницах повествования появляются многие более или менее значимые деятели политики, религии, культуры Узбекистана, участники либо очевидцы ведущейся в регионе идеологической войны. Помимо названных, это Обидхон-кори, Джума Намангани, Закир Алматов, Рустам Иноятов, Шавкат Абдусаламов, Евгений Абдулаев, Хамид Исмайлов, Сабит Мадалиев, Мухаммад Солих…
Автор не спешит расставить акценты и встать на чью-либо сторону. За него этот выбор делает главный герой, на протяжении романа работающий над фильмом “Нидо” (“Стон”) о судьбах преследуемых у себя на родине мусульман. “Каждую минуту мир повторяет самого себя, но каждый бьется своим лбом о свою стену… всякое сердце хранит свою боль”.
Оказываясь перед необходимостью выбора, Белги отдает себе отчет в том, что внутренний мир вождей Исламского движения Узбекистана далек от совершенства. Зачастую они лицемерны и своекорыстны. “ИДУ может заявлять, что оно возвращает народ к своим истокам, в свое русло, но поэт говорит, что русло высохло и то, что осталось в этом русле некогда великой реки, — это тень, — пишет Калигулаев, анализируя газель Белги, одно из последних стихотворений героя. — Дорога, согласно Руми ли, мусульманской экзегетике, — тонка как волос, а не как русло реки. На этом волоске между добром и злом, между благочестием и греховностью, между любовью и ненавистью… может поместиться лишь один человек, и никакая душа в тот самый судный день не будет ответственна за другую душу. Тут не поток, не толпа, а каждая отдельная душа понесет свою собственную ношу по этой волосяной линии…”
В лагере боевиков-моджахедов поэт одинок — впрочем, он и не стремится встретить понимание, отличаясь особой неразговорчивостью. В “войне цивилизаций” он выбирает сторону слабых и угнетаемых, не надеясь разделить с ними радость победы.
Не приукрашивая ни быт, ни основанные на жесточайшей дисциплине порядки, царящие в лагерях беженцев и на базах боевиков, проводя аналогию между идеями джихада и марксистским революционным учением, автор не оправдывает и узбекские власти. Бесстрастная на первый взгляд череда интервью, инструкций, стенограмм оборачивается безрадостным приговором. “То, что наспех описано мною как некая частность, как опыт скорой биографии, — на самом деле это состояние сегодняшнего мира, и то, что я рассказывал на примере последних 10—12 лет Узбекистана, — это голографический слепок того, что происходит сегодня на более широких пространствах. Россия повторяет опыт Каримова, Китай повторяет его, Запад идет тем же путем. Че Гевару сменяет Хаттаб, Хаттаба еще кто, а вслед им идут юноши, юноши, юноши…” В противостоянии власти и оппозиции авторские симпатии целиком на третьей стороне — на стороне поэта.
В свете недавних андижанских событий роман Калигулаева способен помочь увидеть происходящее в Центральной Азии не сквозь призму исламской угрозы, а через судьбы отдельных, неповторимых людей — заложников политических игр. Помочь понять, что страх перед экстремизмом часто оказывается изнанкой нашей непобедимой ксенофобии.
Возможно, больше, чем что-либо другое, волнует автора тема соотношения личной свободы — и необходимости прибегать к насилию. Поэт, берущий в руки оружие, дабы искоренить зло. Не случайно завершается роман приписываемой Белги рукописью, повествующей об одном из периодов борьбы за власть в Индии между наследниками династии Великих Моголов — прямых потомков шаха Захириддина Бабура (в некотором роде — первого успешного узбекского эмигранта). Наследный принц Дара Шукух, стремящийся в поисках истины примирить в себе исламскую веру с основами индуизма, лепящий в муках мифологию собственной судьбы, терпит поражение от своего жестокого и практичного брата Аурангзеба — ревностного поборника канонов ислама. Но и оказываясь в плену, Дара Шукух сохраняет внутреннюю свободу. Выставленный на посмешище и провозимый по улицам родного города, он бросает уцелевший кусок позолоченной материи нищему, которого никогда прежде не оставлял без подаяния.
Несмотря на то что книга написана на русском, в контекст русской литературы она встраивается с трудом. Препятствует этому принципиально иная картина мира, стоящая за языком романа. Порой возникает впечатление, что читаешь кальку, подстрочник талантливого, богатого непривычными образами текста, оригинал которого по досадной случайности не сохранился. “…Какие-то грустные стихи, наподобие тяжелого потока немецкой речи под массивными осинами, потекли по темноте мозгов, и давно забытое ощущение беспринадлежности самого себя самому себе заняло место оживающего тела…” В сочетании с обильно цитируемыми, в основном подстрочно переведенными, узбекскими стихами Белги подобная проза в полной мере обретает убедительность, передавая и национальную принадлежность рассказчика, и несочиненный местный колорит: “Лишь только есир перевалил свои неверные ноги за кузов, как удар прикладом в спину послал его лицом к земле. Борода стала слипаться теплым. <…> Гул удалился. Былинка заговорила со звездой”.
Образцы этой нерусской прозы на русском — иногда непроизвольно окрашенные в национальные цвета, как у Вячеслава Ахунова, того же Калигулаева, а местами и у “ферганцев”, иногда — используемые в качестве осознанного стилистического приема, как у Сухбата Афлатуни, — стали появляться в современной литературе Узбекистана именно в самые последние годы. В первом случае, с которым и сталкиваемся на примере “Дороги”, отсутствие посредника в лице русского редактора или переводчика обусловливает отнюдь не только издержки невычитанности текста. Неуловимый сдвиг на лексическом, синтаксическом, стилистическом уровнях в итоге приоткрывает дверцу в языковое мышление носителя иной культуры.
Обилие документального материала в романе оказывается палкой о двух концах. За документами, безусловно ценными в историческом плане и публикуемыми зачастую целиком, “волосяная линия” судьбы Белги то и дело теряется, прерывается, надолго оставаясь за кадром. Хотя сцены из детства поэта в его родном кишлаке, школьная и московская любови героя, его встречи с известными представителями узбекской культуры и лидерами исламистского подполья написаны ярко и эмоционально, отсылая нас к предыдущему роману Калигулаева “Тон Хван”. Что же касается включенных в “Дорогу” образцов ранней автобиографической прозы Белги, то они становятся едва ли не главным украшением книги.
Временами построение повествования напоминает постановочную съемку в западных фильмах середины прошлого века, где главные герои двигаются и общаются на фоне отснятого ранее черно-белого пейзажа. Горы, река, панорама лагеря… Но вот уже на авансцене никого, и герой, незаметно переместившись внутрь экранного пространства, теряется одинокой мерцающей точкой среди речных валунов и выгоревших на солнце палаток.