Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2005
Георгий Гратт (Георгий Борисович Воскресенский) родился в 1954 году, в Ярославле, где живет и поныне, работает учителем математики и информатики в школе. По его собственным словам, в писательстве находит исключительно способ самовыражения и занимается им лет с тридцати, но пока нигде не публиковался. Увлекается чтением, туризмом и рыбалкой. Воспитывает дочь и сына.
Памяти Д.А. посвящается
Вместо предисловия
Эта история началась давно, если позволительно говорить об этом, что она когда-то начинается. Вернее было бы сказать, что любая история простирается в бесконечность прошлого и будущего и, следовательно, не имеет как такового ни начала, ни конца, а мы лишь застаем ее на каком-то временном отрезке, в который вместе с судьбами наших героев вплетена и наша собственная судьба. И как не дано нам бывает видеть вначале тех тягот и лишений, равно как радостей и удач, что ожидают нас на собственном пути, так не прозреваем мы и судеб наших друзей, наших героев, с которыми связала нас жизнь. Лишь много позже, оглядываясь назад, мы с удивлением отмечаем глубокий смысл наших встреч, и тогда так или иначе воздаем должное людям, что оставили в нашей памяти неизгладимый след.
Бориса я знаю давно. Он жил тогда в одном из тех горбатых московских переулков, что круто сбегают к Солянке, беря свое начало где-то на покровских высотах и открывая на очередном своем изломанном повороте чудесный вид старой, уходящей Москвы. Здесь, в тенистой тишине уютных двориков, мы попивали пиво, ведя долгие беседы ни о чем, наслаждаясь сиюминутностью дарованной нам жизни. Где они теперь, те беззаботные восьмидесятые? Боже, как давно это было!
Между августом и сентябрем
Звезды падают в пыльную осень,
Словно ягоды, мы их берем
И в свои палестины уносим.
Вспеним сок, и забродит вино
Звездных ягод настоем шипучим,
И согреет нам душу оно,
Как костер на морозе трескучем.
Будем зимние дни коротать,
Бередить зачерствевшую память,
Позабытые песни орать,
Да небесное воинство хаять.
Что нам с Господом нынче делить?
Бесконечен наш спор с небесами,
Но оборвана тонкая нить,
И судьба пролегла между нами.
Между августом и сентябрем,
Липким потом и звездною былью,
Между жертвою и палачом,
Между сердцем и пулей навылет.
1
След охотника, едва петляя краем леса, выводил на широкую поляну, лежащую в ложбине. Первый снег, выпавший за ночь, пока еще робко прикрывал пожухлую траву. Тут и там она упрямо торчала из-под снега, надежно пряча попавших впросак мышей. Зазимок. Низкое, тяжелое небо. Не сильный, но сырой и студеный ветер пронизывает насквозь, просторно гуляет в голых ветвях. И хочется к дому, к теплу. Забраться на печь, поджать ноги и лежать, обжигаясь о кирпич сквозь худую перину, и слушать старые ходики в углу.
Борис вздрогнул. Резким движением, по-собачьи потряс головой. Видение исчезло. Сколько раз оно посещало его, выплывая из глубокого детства, где летом у бабки в деревне была совсем иная, не городская жизнь. Старый дом, скрипучая пружинная кровать и коврик над ней с неизменным пейзажем. Сколько раз, просыпаясь, он утыкался в него лицом. След охотника уводил его к заснеженной поляне, к синеющему лесу на том берегу и там терялся в сумеречном свете морозного октябрьского утра…
Вспышки он не видел, он и не мог ее видеть. Он был занят тем, что разглядывал офицера, с трудом протискивающегося через верхний лючок брони, и пытался угадать его звание. Одинаковая защитка сводила на нет различия между ним и остальными, но то, как долго и неуклюже он вылезал, как жадно ловил ртом пыльный раскаленный воздух, а по его вискам за уши стекали капельки пота, то, как едва заметно дрожала его рука, ухватившаяся за ручку люка, да и то, что сама эта крышка была открыта совсем не в ту сторону, откуда тянулись провода, а бездумно — в противоположный борт ущелья — все это выдавало в нем штабника; тыловика, как сказал бы отец. И тут же обозначилась картинка: одна звезда, сорок два — сорок три года, двое детей — сын и дочка, дочка старше года на два — лет семнадцать, а следом явилась мысль: а может, и не майор вовсе и детей нет, но по опыту он знал, что картинка верная, а все, что потом, — лишь сомнения, оправдания, попытка убить угрызения длинных бессонных ночей. Как бы там ни было, а то, что лючок открылся в сторону Бориса, работало теперь в пользу майора, требовалось ждать. Дрожащий воздух усиливал движение в прицеле, и перекрестье беспомощно натыкалось то на броню, то на пропотевшее плечо майора. Триста метров, солнце сзади и справа. Ждать, только ждать.
Он лежал, затаившись, с раннего утра, а теперь уже было часа два пополудни. Но это — судя по солнцу, потому что на часы он не смотрел. Он весь слился с травой, с кустами, с горами вокруг, был частью этого мира, он сам был этой травой, этими горами. Он, Борис, в такие минуты особенно понимал их, горцев; он и сам давно стал одним из них. Где она, та полузабытая городская жизнь с пивом в прохладе, с друзьями, с разговорами ни о чем? Теперь он это вовсе не он, прежний, а кто-то совсем другой, и до сих пор невозможно привыкнуть к тому новому, что предъявила теперь судьба.
Вернулись двое посыльных. Перебежками. Укрылись с головой за брюхом БТРа, эти зря светиться не станут. Ладно, что дальше? Все это Борис наблюдал левым свободным глазом. Давно, еще в школе, когда их учили стрельбе из мелкашки, требовали закрывать левый глаз, чтобы ничто не мешало сосредоточиться на прицеле, а теперь вот пришлось учиться заново. Напряжение недопустимо. Даже то, которое требуется, чтобы закрыть левый глаз. К тому же он должен следить за обстановкой, читать малейшие ее нюансы, в то время как правый должен следить за целью. Поначалу это казалось чертовски трудно, даже невыполнимо. Глаза слезились то поодиночке, то оба сразу, зато потом пришло совершенно новое ощущение. Это было как полет, как парение над пейзажем: левый глаз следил и искал цель в обычном масштабе, а правый… правый, как око Аллаха, неподвижно замирал на самой цели, многократно увеличенной прицелом и различимой во всех деталях.
Посыльный от БТРа побежал к большой броне — к семьдесят двойке, к тому самому майору. Что теперь? Должен же он высунуться из этого проклятого лючка? Или его там заклинило намертво? О чем-то переговариваются. Вариантов немного: либо стрелять по фугасу и потом для острастки по лесистому склону, либо пробежаться по проводам до предполагаемого минера. Первый — конечно же безопасней, но и результат будет вряд ли интересный, рассуждал Борис за майора. Второй сомнителен и опасен, но может вывести на боевиков. Решится ли майор на такое?
Совещание внизу явно затягивалось. Видимо, решают рискнуть. Борису было в общем-то все равно. Когда вчера он ставил эту “липу”, то и не думал, что все так обернется. Главная цель для него — майор, остальное значения не имело, но этот-то майор и был теперь совершенно недоступен, хотя и повел себя, казалось бы, совершенно неправильно. Судьба! Только она способна вот так укрыть совершенно не приспособленного человека. И когда Борис осознал это, то почувствовал, как неприятный холодок пробежал где-то вдоль спины. А еще он почувствовал, что даже рад, что майор останется жив, хотя никак не мог понять, откуда пришла эта радость и что ему теперь с нею делать. Это ведь не он “простил” майора, это судьба оберегает его, и радость эта, видимо, оттого, что он, Борис, не противится судьбе, а следует ее путями.
Когда-то давно, еще в мирной жизни, в своей короткой адвокатской практике, он слышал ли, читал ли показания некоторых убийц о том, что сами-то они вовсе и не хотели убивать, что это было велено им свыше, что они исполняли некий приказ. “Чушь какая-то, — думалось тогда, — попросту выгораживают себя, боятся признать правду”. И только теперь, многие годы спустя, он начал понимать, что они имели в виду, о чем пытались сказать, но именно начал, потому что понимания как такового не было. Было лишь смутное ощущение. Его еще нельзя было выразить словами, оно таилось где-то в подсознании. Как бывало не раз в детстве, когда, слетая с горки на лыжах, он вдруг ощущал: “Вот сейчас упаду!” И казалось можно еще что-то сделать, смягчить падение, но тем не менее падал. Больно. Со всего размаху. До крови. И голос отца: “Не бойся падать!” А много позже и уже совсем по другому поводу: “Чем ниже упадешь, тем выше поднимешься!” И теперь только начал он не понимать даже, а лишь угадывать свое родство с этой судьбой — своей, других, ее намерение, ее подсказки. Когда перекрестье прицела как бы помимо твоей воли само выбирает жертву и замирает на ней не шелохнувшись, а указательный палец, тоже помимо воли, сам нажимает на спуск. И в этот миг ты словно чувствуешь удар током. Чувствуешь, как мгновенно магнитом слепились ваши судьбы. И ощущение это было совершенно непередаваемо, сродни ощущению матери в детстве, ее близости, тепла и чего-то еще делало их одним целым.
Значит, майору выпало жить. Тем не менее что-то удерживало Бориса на месте, заставляло лежать и ждать. И это непонятное “что-то” пугало его. Пугало своей неизвестностью и неопределенностью.
2
Дуло семьдесят двойки тупо уставилось прямо на него. Неприятная картинка, ничего не скажешь! И в стволе наверняка не болванка сидит — по кому тут палить из болванки-то — а самый что ни на есть осколочно-фугасный. Пальнет — только мокрое место останется. Угораздило же их, чертей, именно так вот встать! Пулемета на БТРе он не боялся; прямо за спиной лощинка, съехал туда — и порядок, но чуть дальше скала метров пятьдесят высотой, осколки от нее прямехонько накроют. Егор прикинул: выстрел — через секунду услышат, секунда на команду, еще одна на исполнение, итого три секунды всего. Хлоп — и его нет. Обидно. Но все это были посторонние мысли — выстрелят, не выстрелят — он старательно гнал их, не это главное. А главное было то, что он сейчас на волосок от победы, что эта долгая, затянувшаяся охота вот-вот закончится и что трофей его не какой-то там горностай, а самый что ни на есть настоящий снайпер! Сколько же дней и ночей он шел за ним, спал урывками, где придется. Усталый, вечно голодный, обросший щетиной, он сам, наверное, стал похож на них, загнанных в горы, пусть родные, но все же горы, где ни костра толком не развести, ни выспаться вволю. Но все, все теперь позади, почти позади. Осталась малость, пусть самая важная, но все-таки малость. Вон он там, напротив, каких-нибудь пятьсот метров, в самой глубокой тени куста, лицо в лицо, прицел в прицел. Егор и сам вчера был там, лежал в примятой им перед тем траве, оценивал позицию. Убойная позиция, ничего не скажешь. А сегодня с самого утра, еще до света, Егор уже лежал напротив. В такой же глубокой тени, чтобы солнце не било в глаза, а пуще того — не дай бог — в оптику. И все же Егор так и не увидел его, хотя и глядел на этот чертов куст не отрываясь, может, только едва заметное шевеление травы уловил — будто ветерок прошел, но с какого-то момента он уже твердо знал: снайпер на месте. Затаился. Хитрый и скрытный — куда там белке или горностаю — и гораздо более опасный. Егор знал, что цель его — офицер, и видел, что цель-то ему сейчас и недоступна. “Вот она, насмешка судьбы, — думал Егор, — укрылся себе в танке — тоже мне, самое безопасное место нашел, — а лючок откинул так, что целиком открылся в сторону вероятного противника. И как только он до седин дожил? Не иначе как везло всю жизнь. Хотя, конечно, если бы везло, тут бы не ездил”.
Внизу опять побежали разведчики, видимо, решили подняться по склону вдоль проводов. Опасно, неразумно. Будь Егор на месте старшого, дал бы команду расстрелять фугас да пальнуть для острастки по лесу. Но теперь все затягивалось. Ну, пробегут до конца проводов, не найдут никого, что дальше? Вылезет ли майор? Вряд ли. Такой тучный! Ему ж потом обратно залезать придется. И позу вряд ли изменит — ему и так все хорошо видно. Но если он, Егор, понимает это, то понимает и снайпер. Это ведь его затея с проводами, его декорация. Вчера Егор долго наблюдал за ним, за его суетой. Оно, конечно, вчера бы его и хлопнуть, но где гарантии, что это именно он, снайпер, занимается черновой работой, — это, во-первых, а во-вторых, подойти ближе, на расстояние уверенного выстрела было нельзя. Слишком многое приходилось держать под контролем. Ну а третье и, пожалуй, самое важное — это было бы просто убийство, без азарта, без соблюдения охотничьего кодекса. Просто и неинтересно. Нет, он давно уже настроил себя на то, как это будет. Конечно, это не совсем снайперская дуэль, когда противник не подозревает о твоем существовании, зато — высший класс: выследить, проконтролировать каждый шаг и взять на скрытке, в момент наивысшего напряжения. Это тебе не белке в глаз попасть!
Егору вспомнилась первая в его жизни белка. Когда же это было? Лет двадцать, поди, прошло. Пулька перебила ей позвоночник, она отчаянно цокала, дергаясь на ослепительном снегу. И всего лишь капелька крови, одна-единственная капелька.… А отец только сказал — “Лиха беда начало!” и подцепил ее рукавицей. Дальше Егор уже не видел, он не хотел этого видеть. А когда ему исполнилось десять лет, отец подарил ему настоящую швейцарскую мелкашку. Она была ровесницей века, зато настоящая и своя! До тех пор она валялась где-то в чулане, забытая, хотя трогать ее настрого запрещалось, а вот теперь можно, но отец сказал: “Нет, это оружие, а не игрушка!”, и пришлось Егору со вздохом поставить ее на место. Утром вскакивал Егорка, снимал ее со стены и долго гладил лоснящийся приклад, вороненый ствол, а потом приходил отец — “Ну, что, Тимофеич, наигрался? Есть пошли”. Егор вздыхал и вешал ее обратно. Эх, скорей бы на охоту! Но август — какая уж там охота. Август это рыбалка, ягоды, грибы, потом еще шишки пойдут и уж потом только, позже, по снегу…
Обстановка внизу опять изменилась. Солдатик побежал о чем-то доложить командиру; говорил задыхаясь, показывая рукою на склон, а потом, согнувшись, побежал назад, к БТРу.
И чего они там так долго копаются, недоумевал Егор, скорей бы уж. Он лежал уже часов восемь кряду, с тех пор как рассвело, и хотя время от времени менял позу, мышцы начинали затекать. Он не боялся, что его заметят. Солнце било по лесу прямой наводкой, а он лежал в такой густой тени, что не то что человек, орел не заметит. Винтовка на сошках, как влитая — не шелохнется, так что можно бы даже и встать, размяться, но нужно все время следить за офицером. Малейшее неточное движение с его стороны — и снайпер раскроется. Всего на мгновение, но этого должно быть достаточно, чтобы засечь его там, на другой стороне ущелья, и сделать выстрел. Эй, старшой! Знаешь ли ты, что ты сейчас просто подсадная утка в большой снайперской охоте? Что фугас, заложенный у обочины, никакой не фугас, а простая липа, да и заложили его именно так, на виду, лишь для того, чтобы остановить колонну. А если бы ты знал все это, то что бы сделал? Удрал, не оглядываясь, на край света или как? Но ничего-то ты не знаешь, старшой, просто хранит тебя нынче судьба. Нынче хранит, а завтра?
3
Его взяли обычно, как простачка. Он покупал дыни на базаре. Когда проходил мимо торговца, который продавал прямо с колес, тот окликнул его: “Эй, купи у меня! Только понюхай, как пахнут!” Весь багажник его “жигуленка” — старой потрепанной “копейки” — был завален сочными плодами. Борис наклонился понюхать услужливо протянутую дыню и в тот же миг отключился. Перед глазами поплыли лица, улыбки, дыни, пестрый рынок. Он услышал чьи-то слова: “Ну, чего уставился? Не видишь — солдатику плохо?” и потерял сознание. Очнулся в каком-то подвале. Сверху в щели едва проникал мутный свет. Ну, вот и все, — подумалось тогда, — вот, значит, как это бывает. Но это было еще далеко не все, худшее ждало его впереди. Позже он много думал об этом; думал: знай он наперед, что приготовила ему судьба, сумел бы как-то увернуться, предотвратить… Ан нет, судьба она потому и судьба, что приходит порой, как незваный гость. Только наступив на дерьмо, понимаешь, что от тебя уже пахнет и никуда не деться от этого запаха.
Его практически не били. Кормили сносно, но из ямы не выпускали. Спросили об имени, звании — он не ответил. “Ну, и не надо, — ответили ему, — сами узнаем. Тем дороже будет стоить твоя жизнь”. А наутро вывели, ткнули на табурет. Трое. “Ну, что, — говорят, — рядовой Борис Александрович Нефедов, шестьдесят седьмого года рождения, жить хочешь?” В ответ он что-то промычал. “Тогда пиши письмо”, — говорят, а он им: “Некому”. “Ладно, — говорят, — и это проверим, а счет тебе выпишем”. И опять в яму пихнули.
Проверяли долго, недели три прошло. Потом выволокли, говорят: “Прав ты оказался, собака, некому за тебя платить; зря только деньги на тебя потратили. Ну, что с тобой делать? Расстреливать будем — не назад же везти”.
Борис молчал. До боли сжимал пальцы связанных за спиной рук.
Вытолкали во двор, потом в сарай. Поставили перед поленницей корявых каких-то дров. Один отошел, вскинул старенький калаш. “Ну, — говорят, — теперь молись”. Борис отупело смотрел на автомат, на передергиваемый затвор. Двое других в углу скалили зубы.
Ударило неожиданно, больно хлестнуло щепками. Он почувствовал, как отлила кровь от лица, как подкосились онемевшие ноги. Упал, но боли почему-то не было. В углу заржали, тыча в него пальцами. Его опять выволокли во двор, потом опять в дом, толкнули в ту же самую яму. “Посиди, — говорят, — до утра, отдышись. Сегодня не получилось. Завтра опять расстреливать будем”. И снова заржали наверху, захлопнув крышку.
Но утром, чуть свет, его выволокли, засунули в рот кляп, и какие-то новые люди затолкали его в машину, закидав сверху тряпьем.
Везли долго. Машину отчаянно трясло на ухабах. Порой она еле ползла — надрывался двигатель. Он понял — в горы. Потом вытащили, натянули на голову мешок и повели. Борис старался не падать, потому что всякий раз лупили прикладом и вся спина ныла от тупой постоянной боли.
В горах уже стояла поздняя осень. Пахло свежим снегом и прелым листом. И никаких звуков вокруг, полное безмолвие, только скрежет камней под ботинками на неровной тропе. И все вверх, вверх, вверх. Порой сбивалось дыхание, и тогда он на миг останавливался, чтобы отдышаться, но тут же снова получал удар в спину. Борис не знал, сколько времени прошло. Время потеряло свой смысл. Остановилось, превратившись в тупую боль в спине, а потом еще и в ногах…
Когда сняли мешок, был уже вечер. Солнце закатилось за ближайший хребет, от которого протянулась глубокая зябкая тень, но дальние горы еще пылали в закате. Эта картина сразу же не понравилась Борису. В ней были одиночество и неприкаянность. Но еще больше ему не понравились те люди, что встретили его в этом мрачном месте. Казалось, в их враждебных взглядах затаился весь холод этих гор. Если бы горы умели смотреть, подумал Борис, они смотрели бы именно так. А еще он подумал, что то, что было раньше, — не в счет, а то, самое страшное, ради чего он, может, и родился на свет, только теперь и начинается. И вспомнилось: “Земную жизнь пройдя до половины…”
Он стоял и молча смотрел на них, а они так же молча смотрели на него. Что они думали о нем, если, конечно, думали? А он? Что он думал о них? Видел ли он их такими раньше? Там, внизу, это были они или не они? Настороженный, холодный взгляд. Из-за забора, из-под бровей, из-под платка. А взгляд их детей? Леденящий спину, режущий нервы. Даже у тех, кто работал на федералов, он был особый. Пусть не такой откровенный, но все равно тяжелый, давящий на самое сердце.
Их было десятка два, нет, больше. А он смотрел на них, переводя глаза с одного на другого, и всюду натыкался на один и тот же узнаваемый, но незнакомый взгляд. Стоял, покуда его не окликнули из какой-то то ли землянки, то ли норы.
— Эй! Поди сюда! Ахмат будет говорить с тобой.
В землянке горела тусклая керосиновая лампа, освещая грубо сколоченный стол, и в кругу ее света, на краю его, сидел старик. Свет лампы не доставал ни углов, ни стен и не сообщал глазу ничего нового, за исключением одного только предмета, который Борис поначалу принял за арбуз. Рядом со стариком стоял старенький выцветший школьный глобус. Он был пробит или прострелен как раз где-то в районе Кавказа, но выходного отверстия Борис со своего места не видел. А еще у него не было ноги, вернее, подставки, глобус был вогнан штырем прямо в доски стола.
Должно быть, старик перехватил взгляд Бориса, потому что сказал тихо:
— Посмотри на него. Он изранен так же, как моя земля. Зачем ты пришел сюда? Разве тебе мало земли вокруг?
Борис молчал. Это был не тот вопрос, ответ на который был ему известен. Последнее время он и сам не раз задавал его себе. Зачем он сюда приехал? Зарабатывать деньги? Сидеть в засадах, выезжать на зачистки, видеть ужас в глазах немолодых женщин и их босоногих детей? Он вспомнил, как однажды они застрелили собаку во дворе дома, в который пришли с проверкой. Она неожиданно выскочила с лаем из-за угла, а они все были на взводе, ожидая нападения с любой стороны. Вспомнил, как с воем облепила собаку детвора, как, не обращая внимания на крики матери, они гладили ее, уже мертвую, и какая тоска, какое отчаянье слезились в их глазах. Что он, Борис, мог ответить сейчас? Что он так решил, что подписал контракт? Это не могло быть ответом, и он молчал, глядя на старика, который, видимо, и был тем самым Ахматом.
— Как-то раз, — снова заговорил старик, — мне было тогда лет семь, я, играя, бросил камнем в маленького барашка и убил его. Отец спросил меня: “Зачем ты сделал это?”, а я стоял и молчал, плакал. Я был испуган и не знал, что ответить. Отец сказал мне: “Ты мужчина, а мужчина не должен плакать; он должен уметь отвечать за свои поступки”. — Старик помолчал, задумался. — Только много лет спустя я понял, что это Аллах направил мою руку. Есть мудрость, которую человек должен постичь еще в детстве. Мой отец был мягким человеком, он не заставил меня есть мясо того барашка — ему хватило моих слез.
На какое-то время в землянке повисло молчание, и было слышно, как потрескивало пламя в коптящей лампе.
— У меня было два сына, — продолжал старик, — они пасли овец в горах. Они не умели ничего другого, но однажды за ними пришли и сказали, что они должны защищать свою землю. С тех пор я их не видел. Я даже не знаю, где их могилы. Я плохой отец, — вздохнул Ахмат, — я пережил своих детей, но я могу хотя бы отомстить за них. А ты? За кого ты пришел мстить? Зачем ты пришел сюда?
Борис стоял не шелохнувшись. Он не знал, куда деваться от стыда. Он ожидал всего, чего угодно: побоев, издевательств, пыток. Казни — нет, захотели бы убить, сделали бы это раньше, незачем было тащить для этого в горы. Но то, что он переживал теперь, слушая старика, было несравнимо тяжелее. Слова падали, как камни. Вдвойне тяжелей было оттого, что и сам он думал так же. Думал, но оставался тем же прежним Борисом и пальцем не пошевелил, чтобы переписать набело этот испорченный лист. Он словно бы раздвоился за последние дни. Днем он был тем же, прежним, который поступал в зависимости от обстоятельств и приказов. Если нужно куда-то ехать — ехал, нужно стрелять — стрелял, особенно не задумываясь о смысле происходящего. Но ночами приходил другой, и этот другой заставлял переживать то, что переживать не хотелось, а, наоборот, хотелось побыстрее забыть, исключить. Отречься.
Однако приходило утро и тот, второй, отступал. Ему не было места посреди ежедневных проблем, грязи и пота, выстрелов и криков. И вот он снова выступил на свет, стоял рядом, был почти осязаем, снова задавал свои вопросы. Может быть, “он” и старик — одно и то же? А может, “он” есть сам Борис, тот, каким он был давным-давно, в детстве, когда мать укачивала его перед сном, а он вдруг неожиданно спрашивал: “Мам, а я кто?”, и она удивленно отвечала: “Ты — мой сыночек, мой Борюсик, мой Борька-зорька”. Где же он теперь, тот, прежний? Жив ли? Или это только память о нем тревожила его, теперешнего? Одно Борис мог сказать точно: тот, прежний, был чистым, почти лучезарным, и память о нем всплывала вдруг откуда-то из глубин порой в самые неподходящие моменты. Но была она мгновенна, как вспышка; через секунду от нее не оставалось и следа.
Когда Борис вышел из землянки, была уже глубокая ночь. Столпившиеся звезды прокалывали тьму холодным безжалостным светом. С перевала дул жесткий, пронизывающий ветер, и где-то далеко-далеко, совсем на краю этого мира, брехала одинокая собака.
4
Егор лежал, сладко растянувшись на спине, нежась в послеобеденной тени, когда его окликнул молоденький лейтенант:
— Пятницкий! На выход! Ротный к себе требует.
Ну вот, чертыхнулся про себя Егор, только расслабишься — и на тебе. Чего понадобился?
Нехотя поднялся, сплюнул и поплелся к командирской палатке. Но еще на подходе его перехватил сам ротный и, вцепившись ему в плечо мертвой хваткой, потащил куда-то в сторону, горячо зашептал в самое ухо:
— Там, это, у меня офицер сидит в штатском из этого… ну, в общем, особист. Тобой чего-то интересуется, — и посмотрел пронзительно Егору в глаза, но, ничего не дождавшись, зашептал снова: — Ты там смотри, не вздумай сболтнуть чего лишнего, ну, там про ГСМ1 и все такое. Ну, ты понял, в общем? Дуй давай, потом расскажешь.
Егор опешил — какой еще особист? Его-то зачем? Или дома что? — мысли налезали одна на другую. Видать тот, что на вертушке прилетел. Десяти минут не прошло, как вентилятор выключили, а уж его требуют. Ерунда какая-то. И ротный весь в мыле, как из бани. Ладно, черт с ним, посмотрим, решил про себя Егор и шагнул в палатку.
Он еще и разглядеть ничего не успел со света, чтобы доложить, а его уже окликнул кто-то:
— Пятницкий? Егор? Ну, здорово, земеля!
Егор с трудом различил какого-то гражданского в белой рубахе с засученными рукавами, в нелепом красном галстуке и застыл в удивлении:
— Так не знакомы вроде?
— Ну, так будем, — ответил тот, протягивая руку. — Ты ж с Забайкалья, а я с Иркутска. А? Это ж наша родина, сынок! Не Чита, конечно, не Улан-Удэ, — он как-то особо выговорил это слово, упирая на “э”, — да, как говорится, “на Чукотке и Абрам — славянин!”
Тоже мне “сынок”, прикинул Егор, кто еще тут сынок? Штатский явно не тянул на папашу. Ну, лет тридцать пять, никак не больше, а “папаша” тем временем продолжал:
— Давно с Байкала? Ну, расскажи, как там? Эх, моя бы воля! А? Рвануть бы сейчас! Ну, ты чего молчишь-то? Валяй, рассказывай!
Но Егор молчал, думал. Он чего сюда, байки слушать прилетел? Фигня какая-то! Тоже мне земляк выискался. Нет, здесь явно подстава какая-то. А тот знай свое гнет:
— Ну, ты чего? Чего молчишь-то? Давай, гони! Про охоту давай! На медведя ходил? А?
— Так как обращаться-то? — промычал Егор, — Я ж не знаю.
— Да Пашка я, Пашка. Ну, извини, не представился. Мы же свои. А? Земляки. Просто Пашка и все, без этих.… Ну, ты давай, садись. Валяй про медведя!
Егор сел за алюминиевый командирский столик, поскрипел стулом. Особист там — не особист, а какую-то комедию играет. Однако вслух сказал:
— Ну, на медведя не ходил, врать не буду. Вот мой батя…
— Да ты о себе давай, при чем тут твой батя? — Пашка закурил. — Тебе не предлагаю. Не куришь ведь, а?
— Не курю. Ну, так я по соболю больше, по белке, по горностаю…
— В глаз бьешь? А?
— Ну.
— А летом?
— Так летом какая охота? Разве только мясо нужно. Ну, когда изюбря свалишь, кабаргу.
— Шашлычок, а?
— Да какой шашлычок! Стащишь в ледник. Когда суп сварить или так пожарить.
— Один промышляешь?
— Один. С бригадой муторно. Вот, помню, раньше, с батей…
— Да ладно тебе, заладил про батю! О тебе говорим. Следак, значит, а? Тайгу читаешь?
— Есть маленько.
— А здешний лес как?
— Ну, другой, конечно. Наш-то всяко лучше.
— То-то! — Пашка помолчал, пристально посмотрел на Егора и продолжил: — Ну, тогда слушай. И смотри: рот на замок! Да, впрочем, ты и так не болтливый. А? — И не дожидаясь подтверждения, он начал рассказывать, снизив голос и вплотную придвинувшись к Егору: — Значит, так. Где, чего — это я тебе после покажу, но работает по нашим снайпер. Может, и не один он, но, судя по почерку, вроде как и один, не знаю. Работает с весны, с разных позиций. Причем выбивает офицерский состав, падла, рядовых не трогает. Хитрый. В одной траве дважды не лежит. Прессе мы, понятное дело, ничего не сливаем. Так, мол, боевые потери. Но слушок уже пополз. Мы его по-всякому пытались достать. По нулям. Короче: просто снайпер тут отдыхает, тут следак нужен, следопыт, охотник, понял? Ты Купера читал? Нет? Ну, не в этом дело. Я за тобой месяц по картотекам гоняюсь. Мне Москва уже всю глотку перегрызла. Так что давай! Пять минут на сборы. Вертушка уже под парами. Согласия не спрашиваю. Это наша родина, сынок!
Егор поднялся, вышел в задумчивости из палатки — так вот, значит, что! Охотник им нужен, потом вернулся, спросил:
— А как же ротный?
Пашка только рукой махнул:
— Не твои проблемы.
Когда Егор вернулся, ротный вовсю выговаривал залетному гостю, задыхаясь от гнева:
— Ты ж меня по живому режешь, у меня и так народу раз-два и обчелся! А на пост, а в конвой наряд пришлют, а склады с ГСМ?
— Да плевать мне на твой ГСМ, — кричал ему в ответ Пашка, — пришлют тебе замену, сказал же. Позвони в штаб, доложись: так, мол, и так. Ссылайся на меня.
— Да пока до них дозвонишься, пока пришлют, — не унимался ротный, — а народ мне сегодня нужен.
Но тот его уже не слышал, направляясь к вертушке, только махнул Егору — догоняй! Ротный чертыхнулся, поглядел как-то жалобно на Егора, на вертолет, сплюнул, проворчал:
— Ладно, черт с тобой, иди, — протянул на прощание руку. — Не поминай лихом, может, свидимся еще.
Вертолет дернулся, задрожал и потянулся к солнцу. Замелькали по борту палатки, склады, речка и ухнули в небытие. Летели молча. Егор думал про себя: “Смешно получается. Живешь себе тихо, мирно, вдруг раз — и на Кавказ. Ладно, только вроде привыкать начал, второй год пошел, и опять — раз, и явились по твою душу. Ну никакого покоя! Все зыбко как-то. Опять же, кто он, этот Пашка? Что ж, так к нему и обращаться, что ли?
Особист словно прочитал его мысли, дернул подбородком — о чем думаешь, мол? Егор постучал себя по плечу, ткнул в него пальцем — какого, мол, звания? Пашка наклонился к самому его уху и заорал, перекрикивая рев мотора:
— А вот это не твоя печаль! Пашка и все! Пока только так!
И опять летели молча. Опять Егор думал: “Ну, ладно. Охотник им нужен. Так ведь это легко сказать! Поди-ка найди иголку в стоге сена. Ну, допустим, хлопнул он сегодня кого-то, что дальше? Хорошо если следы оставил и не затоптали их те, кто побежал искать, — это первое. Теперь дальше. Отстрелялся он и ушел по курумнику, тут как? Тут собака нужна, без нее не обойтись, и то, если след возьмет. А если он еще растяжки поставил или сам отступил и затаился на другой позиции? Короче, сплошная головная боль и только! То-то он с медведя начал. Зверюга, конечно, хитрая, но снайпер поопасней будет! Это тебе не щи лаптями хлебать. Черт побери этого “землячка” — подсунул работу! Сам бы вот и шел ловить, грамотей иркутский.
Тем временем пилот обернулся к Пашке и стал показывать что-то, тыча большим пальцем вниз и двигая ладонью куда-то вправо. Тот обернулся к Егору и опять закричал на ухо:
— Вот тут, внизу, ущелье, речка и вдоль дорога идет, по которой он работает. Справа, видишь, хребет, за ним еще дорога есть, там тоже бывает. А ниже, пролетели уже, там обе дороги с третьей сходятся: два перекрестка почти подряд — там чаще всего бывает. Там и движение плотней, и дорога рекой закрыта, а хребет над этой самой дорогой нависает. Я тебе на карте потом покажу.
Пилот еще раз заложил круг над этим местом и потянул на север, опять показав что-то жестами Пашке, а тот, кивнув, опять заорал на ухо Егору:
— Ну, как тебе? Поработаем? — и, дождавшись не слишком вразумительного кивка Егора, одобрительно шлепнул его по спине: — Мы его сделаем, а?! Покажем им, сукам, класс!
5
А было ли это все или только пригрезилось? Борис почти не спал в ту звездную ночь после встречи с Ахматом. Лишь на мгновения проваливался он в какое-то полуобморочное состояние, которое и сном-то не назовешь. Его почему-то не удивляло то, что никто теперь его не сторожил, не связывал руки, не бросал в яму. Собственно говоря, его никто и не встретил после того, как он вышел из землянки Ахмата. Потом, позже он не раз спрашивал об этом у Мусы во время их долгих споров, но тот всякий раз отмахивался или просто уходил от ответа и лишь как-то, гораздо позже, когда так много переменилось в их жизни, ответил:
— Ахмат сказал нам тогда, что ты никуда не уйдешь.
— Но почему? Откуда он знал об этом?
— Он сказал, что ты не боец, ты — воин.
— А при чем здесь это? Что это вообще такое: боец, воин? И потом, разве это не одно и то же? Разве это не синонимы? Кому, как не тебе знать об этом?
— У Ахмата свое мнение на сей счет. Боец будет драться до последнего, несмотря ни на что, — так он говорит, — а воин… Воин — это философия.
— Я не понял, что значит… при чем тут философия?
— Это трудно объяснить, для этого нужно думать так же, как и он. Спроси лучше у самого Ахмата.
Но все это было гораздо позже, а тогда, в ту ночь, его занимало или, скорее, удивляло совсем другое — то, что сам он, получив какую-то непонятную, нежданную свободу, о которой еще недавно не смел и мечтать, вовсе не спешил ею воспользоваться. Он не только не пытался скрыться, но даже не хотел этого. Был словно в оцепенении. Все то, что раньше казалось важным, существенным, вдруг утратило смысл. Не то чтобы оно его больше вовсе не занимало, оно просто отошло на второй план. Деньги, любовь, работа, все эти и другие проблемы мирной жизни, война с ее грязью и потом, кровью и бессмысленностью — все это отодвинулось, потускнело, стало неважным. Здесь он был один на один с повисшей над головой вселенной. Неисчислимое количество глаз смотрело на него, прожигая насквозь, и никакой тайны нельзя было утаить от них, не было сокровенного уголка души, которого бы не достигал их свет. Он, Борис, был как на сцене, и вся его жизнь разыгрывалась сейчас перед ними. Конечно же он не Гамлет и не Отелло, но, он надеялся, что и не Макбет, не Яго. Хотя все это, впрочем, не существенно, а существенно нечто другое. Только что? Он никак не мог нащупать это “нечто”, схватить эту ускользающую суть, дать ей имя…
— Эй, чего мерзнешь? Спать иди, — неожиданно окликнули его из ближайшей палатки.
— Какой тут сон, — чертыхнулся про себя Борис, но вслух сказал, откинув полог просторной армейской палатки: — А закурить нет? Сто лет не курил.
— Что, не спится? — Тот, что окликнул его, протянул початую пачку сигарет. — Держи. Меня Мусой зовут.
Борис в ответ произнес свое имя, на что назвавшийся Мусой лишь едва кивнул. Он полулежал на раскладушке возле маленькой, сложенной из камней печурки. Рядом на табурете потрескивала свеча и обложкой вверх лежала раскрытая книга. “Поэтические воззрения славян на природу”, — прочитал Борис, а Муса, заметив его недоумение, пояснил:
— Филолог я. Третий курс МГУ, — и, помолчав, добавил: — В академке пока, в бессрочном академическом. Война! Ничего, потом восстановлюсь.
Борис стоял, переминаясь с ноги на ногу, нервно теребя сигарету; помедлив, спросил:
— Я выйду, покурю? Можно?
— Иди, конечно.
И снова он стоял один под этими звездами, раскачиваясь, точно пьяный, от жадных, глубоких затяжек. О чем это я? — ворошил он прерванные размышления. Ах, да, спектакль! “Что наша жизнь?” Актер, комедиант… А моя жизнь? Не та ли это повесть, что пересказал дурак?
Раньше, всякий раз, когда требовалось писать краткую автобиографию, его постоянно мучила какая-то скудость внешне заметных событий собственной жизни: родился тогда-то, в семье тех-то, учился в школе, в шестнадцать лет потерял родителей, потом армия, университет, образование юридическое — и все. Все? Была, впрочем, какая-то путаница в последние годы, когда все его друзья-сокурсники, пользуясь сложившейся ситуацией, весьма неплохо пристроились, завели семьи, а он, то ли не выйдя еще толком из детства, то ли по каким-то другим причинам так и остался не у дел. И вот тридцати лет от роду он стоит здесь и размышляет о своей непутевой жизни, которую только что окрестил спектаклем. И спектакль-то какой-то неинтересный получается: занудный, затянутый, зрителей не собрал. А он, хоть и главный герой, — актер никудышный, никакой актеришко. Грустно это все, но так ли беспросветно? Смириться или порвать и взяться за чистый лист? Но как бороться с бессмысленностью собственного бытия? Это даже не ветряные мельницы, не вода в ступе. Сегодня его, как котенка, ткнули мордой в собственное дерьмо — “зачем он здесь?”
На этой волне отчаяния и ненависти к себе откуда-то из глубин души опять всплыл знакомый голос:
— Все очень просто. Нужно только найти этот смысл.
— Ха! — сказал он. — Найти! Я ли его не искал?
— Ты искал там, где светло, а не там, где потерял. Начни с конца, с дня сегодняшнего. Вспомни рассказ Ахмата: к бессмысленной жизни приводят бессмысленные поступки. Если ты мужчина, должен ответить.
Он вдруг ясно осознал, что самое главное уже сказано и нет никакой возможности даже делать вид, что ты этого не понял. Ты хотел? Ты услышал! Как поступишь при этом, это уже твое личное дело, но если собираешься что-то исправить, начинать нужно с конца, ибо исправить прошлое не дано никому.
Цепляясь за эту мысль, боясь потерять ее, но еще более страшась довести до логического завершения, он опустился в бессилии на землю. Приятная пустота разлилась по всему телу, та, что предшествует верному решению. А потом на смену пустоте пришло тепло, пришел тихий свет; робкий вначале, он поднимался из глубин души, покуда не достиг ее границ, и здесь вспыхнул, загудел, подхваченный снаружи неистовым сиянием звезд.
6
— Куда ж ты, дурак, метишь-то? Ты ж ему всю башню на фиг снесешь, мама родная не опознает, — орал Пашка, — это тебе не белку в глаз бить, не драгунка долбаная, это же пятилинейка — настоящий антиснайпер! — Пашка отошел от мишени, в голове которой светилась дырка величиной с кулак. — Пойми, — смягчился он, — нам ведь его не просто свалить, нам его еще и предъявить придется, отчитаться о работе. Куда ж мы его без башки-то повезем, а?
Егор уже вторую неделю торчал на стрельбище, осваивая новую снайперскую винтовку. Пашка сразу же обрисовал задачу: меньше чем с пятисот метров не бить — ближе все равно не подпустит, и Егор тщательно пристреливал все позиции от пятисотки до двух тыщ. Это было заброшенное, заросшее ежевикой танковое стрельбище со старыми полуразвалившимися вышками, прорезанное бесчисленными колеями дорог. Ржавые механизмы мишеней, стреляные гильзы, разбитые снарядные ящики. Повсюду развал и запустение. Сам он тянул срочную на таком же полигоне, только далеко отсюда, у себя, в родном Забайкалье. Тогда все это работало, двигалось, стреляло. Отдавались команды, бегали, потели солдаты. Кипела жизнь, другая жизнь. Впрочем, раньше и все-то было другим, — подытожил воспоминания Егор.
Стоял полдень. Они возвращались к вышкам по одной из бесчисленных дорожек, пыля тяжелыми армейскими башмаками. Пашка сегодня был в камуфляже, впервые поменяв гражданку. Не то чтобы она была ему к лицу, но выглядел он теперь иначе, не так развязно.
— Вчера опять вылезал, гнида, — бросил на ходу Пашка. — На сей раз полковник, царство ему небесное. Наши летали с тепловыми датчиками — по нулям. Говорят, они теперь целлофан на башку надевают, чтобы не засекли.
— Полиэтилен, — тихо вставил Егор.
— Чего? Ну да, целлофан, полиэтилен — какая разница! Одно дерьмо! — кричал Пашка. — Я говорю, народ зазря гибнет. Раньше сколько уговоров, приказов было, чтобы в открытую не ездили, — куда там! “Мы рязанские, мы твярские”, — передразнил Пашка, — на броне, как на коне. Вперед! Пока не скосило ржавой косой, ничего слушать не хотели. Ладно. Научились вроде. Так и те тоже не дураки. Кинут под колеса пиропатрон — тот бах! Наши все и повылазят: “Чего такое? Чего такое?” А ничего! Снайпер работает, вот чего! И командира уже в тряпочке везут. — Пашка матернулся, пнул пустой цинк из-под патронов. — Недаром народ говорит: “Сколько трактор ни тренируй, быстрее зайца не побежит”. Чего молчишь-то? — обернулся он на ходу к Егору. — Как ловить-то будем? А?
— А чего загадывать. Надо на место прибыть, поглядеть, пообвыкнуть. Там уж и решать. Придумаем что-нибудь, — ответил Егор.
— Нибудь-что мне не надо. Ты смотри! Не вздумай там в Рэмбо играть! Нам герои на фиг не нужны. Все, что шевелится, за версту обходи, не твоя задача. Твое дело — только он! Понял?
— Понял, конечно, не дурак.
— То-то. Теперь другое. О задаче твоей только я знаю, а то языкатых много развелось. Это раз. О тебе самом тоже знаю только я. Это два. Все это для твоей же безопасности. А отсюда следует, что будешь ты там на полной нелегалке, без всяких документов. Это три. Дальше, полагаю, сам додумаешь?
— Ну, с теми-то понятно, — хмыкнул Егор, — а если свои повяжут?
— Я те дам свои! Никаких своих! Для тебя теперь все чужие. Все! Уловил?
— Нет, — честно признался Егор. — А как же заброска, связь, жратва?
— Жратвы возьмешь с собой на пару недель, больше все равно не утащишь. Потом еще заброшу.
— Вертолетом?
Пашка посмотрел на него, как на последнего дурака.
— Да там только сядь — в клочья разнесут! Все машиной.
За разговорами незаметно подошли к вышке, где, уткнувшись мордой в кусты, стоял Пашкин джип. Егор, еще издали заметив, залюбовался, а Пашка, перехватив его взгляд, похвастал, кивнув в сторону гор:
— У них выменял.
— На что? — удивился Егор.
— На что, на что? На военную тайну, — съязвил Пашка. — Много знать хочешь. Это не способствует продлению жизни.
Пашка открыл заднюю дверцу, достал с сиденья пластиковый чемоданчик, раскрыл его, и оказалось это чем-то вроде портативного компьютера.
— Знакомься, — сказал он, — спутниковый коммуникатор. С собой потащишь, так что учись. Хотя здесь никакой премудрости нет. Разработан специально для африканских обезьян. Когда у них кончаются бананы, они нажимают вот эту кнопочку и ждут, через полчаса им все привозят. Ладно, — добавил Пашка, почуяв обиду, — это шутка. Но тут действительно все просто. Здесь включаешь, набираешь на клавиатуре сообщение, на дисплее оно высвечивается — можешь редактировать сколько влезет. Потом нажимаешь эту кнопку — и оно полетело ко мне. Номер уже внесен в память, чтобы у тебя голова не болела. На-ка вот, потренируй пальчики. Пиши: “Здорово, душегуб”. Знак восклицания. “Почем нынче опиум для народа”. Знак вопроса. Да, со скорописью у тебя полный порядок, — засмеялся Пашка. — Ну вот, — он нажал какую-то клавишу, — теперь набирай номер, — Пашка продиктовал ему длинный ряд цифр. — Теперь все, жми сюда. Готово. Теперь ждем.
Через несколько секунд на дисплее высветилось: “Я те, Пашка, урод, башку при встрече сверну!” Пашка довольно заржал.
— Ты знаешь, кого поприветствовал? — спросил он у Егора, с трудом сдерживая смех. — Начальника погранзаставы в Таджикистане. Кореш мой еще по Афгану. — Пашка посерьезнел, выдержал паузу: — Только об одном умоляю: ничего прямым текстом! Передача хоть и идет ноль целых сам знаешь чего десятых секунды, но береженого бог бережет. За последнее время я у них всякой техники навидался. Так что, как с немцами в войну: “Подбросьте ящик огурчиков да пару банок помидоров, а то у нас аппетит кончился” и так далее. — Пашка достал сигарету, прикурил, глубоко затянувшись. — Ну, вот, — заключил он, — передал и закрыл крышку. Жди. Через полчаса–час откроешь, там увидишь мое сообщение. Прочитал — этой клавишей удалил. Все. Свободен. Связь через день на второй. Выход в неурочное время означает лишь одно — ты попался. Значит, сидишь, ждешь гостей. — Он затянулся, раздавил сигарету. — Ладно, — коротко бросил Егору, — залезай. Поехали обедать. После потренируешься.
Егор сразу же оценил достоинства новой машины. Раньше они ездили на разбитом армейском уазике, явно пережившем свой век. Он надрывался и глох в самых безобидных местах, и всякий раз Пашка материл и пинал его по колесам. А этот не то чтобы ехал, он, казалось, плыл по ухабам, плавно раскачиваясь в такт дороге. Вырулив на шоссе, Пашка притопил железку, и мир понесся им навстречу. Он словно бы не успевал проскочить мимо и потому спрессовывался по обеим сторонам в широкую цветную полосу. И вот уже где-то вдали, оторвавшись от горизонта, снежною голубою кромкой повисли горы.
— Вот черт, — ругнулся Пашка, взглянув в зеркало.
Сзади, надрываясь из последних сил, как в гонке за лидером, пытался пристроиться желтый гаишный “жигуленок”. Он безнадежно отставал, а потому, включив все свои осветительные приборы, заорал на всю округу:
— Водитель джипа, немедленно остановитесь!
Пашка нехотя прижался к обочине, опустил боковое стекло и стал наблюдать, как со всех ног бросился к ним молоденький сержант, то и дело поправляя упрямо сползающий на бедро АКМ.
— Вы, ты, это… знаете… — начал было он, задыхаясь словами, будто сам только что бежал вдогонку за джипом, и даже позабыв представиться.
— Знаем, — спокойно ответил Пашка. — Сто пятьдесят.
— Так вы, ты, это… ну-ка документы, дверцы откройте, — никак не мог восстановить дыхание сержант.
Может, тебе еще и ширинку расстегнуть? — язвительно поинтересовался Пашка.
— Да как ты, вы…
Но Пашка его перебил:
— Труба есть?
— Есть, — опешил и вдруг совершенно успокоился сержант, доставая телефон.
— Давай сюда, — выхватил Пашка и, набрав номер, протянул его обратно: — Говори.
Сержант представился абоненту на том конце, потом, выслушав, отошел, прочитал собеседнику номер машины и, не дослушав, попытался ответить:
— Так точно!.. Так точно! — но, видимо, собеседник еще продолжал говорить, и сержант вынужден был слушать, повторяя как заведенный: — Так точно!…Так
точно! — Потом наклонился к открытому окошку и козырнул: — Все в порядке, поезжайте. — И, почему-то перейдя на шепот, добавил: — Вы поосторожней! Дальше дорога будет плохая, — и опять козырнул на прощание.
— Тоже мне, грозный инспектор, — ухмыльнулся Пашка, когда они отъехали. — Рубщик капусты.
И снова понеслась навстречу дорога. Замелькали мазанки, плетни, тополя.
А через неделю с небольшим они уже ехали горной лесной дорогой. Ехали ночью с выключенными фарами, разгоняя полчища светляков. Пашка давал последние наставления, но то и дело повторялся, словно боялся пропустить что-то очень важное, существенное.
— Значит, через две недели на том же месте, где высажу, — говорил он.
— Я помню, — отвечал Егор.
— Ты карту не забыл? — спрашивал Пашка в который раз, хотя вчера еще они вдвоем паковали рюкзак, тщательно проверяя по списку каждую вещь.
— Нет.
— Ладно, давай расскажи еще раз свои действия, — приставал он, и Егору снова и снова приходилось повторять одно и то же.
— Перехожу реку, иду правым берегом метров тридцать—пятьдесят до притока. Перехожу его и поднимаюсь по правому берегу метров триста. Поворачиваю налево и иду вверх по склону. Не доходя гребня, делаю лагерь и ночую. Связь завтра
вечером, — монотонно бубнил Егор.
— Молоток! — ворчал Пашка, но явно не без удовольствия. — Тебя бы в Отечественную, да за линию фронта, немцам в тыл — цены бы тебе не было. Легенду помнишь?
— Помню, — и Егор заново пересказывал, как он отбился от своих, заблудился и возвращается в часть. Легенда была одна на всех: и для своих, и для чужих.
Небо на востоке едва заметно посветлело, обрисовывая контуры нависших гор.
— Вовремя подъезжаем, — напрягся Пашка, — все по селам спят, по деревням спят, — добавил он из какой-то старой детской сказочки, — минуты три осталось, приготовься. Прощаний никаких не будет, спрыгнешь на ходу. Только приторможу едва. Смотри, дверцей не хлопай — сам закрою потом. Прыгнул — и тебя уже нет, понял?
— Понял, — буркнул Егор и приоткрыл дверцу.
— Ну все, — сказал Пашка, — вон за тем белым камнем. И смотри, не дури там. Ну, с богом! Давай!
Егор оттолкнулся, прыгнул, скатившись по склону к шумевшей где-то внизу речке, и тут же растаял в холодном прибрежном тумане.
7
Зима в том году выдалась ранняя, хотя, наверное, это из-за гор, думал Борис. Во всяком случае, не было этих изматывающих оттепелей с их вечными сыростью и туманом, с непременной слякотью раскисших дорог и мелкими холодными дождями. Но было другое. Была какая-то зыбкость и неопределенность его положения в отряде. Не то чтобы его упрекали в чем-то или как-то по-особому обращались с ним, нет. Да и сам он старался ни в чем не выделяться; работал наравне со всеми, таскал и рубил дрова, носил из-под горы воду, разгребал засыпавший лагерь снег. Но всякий раз он замечал, как смолкали разговоры, стоило ему появиться рядом, хотя он и не понимал их языка. Порой он натыкался на чей-нибудь взгляд, странный взгляд, в котором не было ненависти, но не было и горстки тепла. Можно было бы сказать, что в этом взгляде был вопрос, но вопрос, скорее, не к нему, а о нем. Странно, думал он: раньше ему казалось, что они не проявляли такого любопытства к чужакам. Они всегда были выше этого, они были прямее. Иногда в попытке слиться с ними, понять их он выдумывал себе жизнь такую же, как у них. Как он появился на свет в этих мрачных горах, в одной из таких же заброшенных деревушек, прилепившихся на склоне холма, с непременной каменной башней на отшибе. Как пацаном после школы играл в войну возле этой башни с такой же босоногой детворой, прячась за камнями, ловя ящериц и высматривая в бойницы крадущегося по ущельям врага. Как потом, юношей, встречался здесь тайком со своей любимой, и они целовались, клялись друг другу под звездами и мечтали. И как он, обнимая ее за талию такую тонкую, что руки почти не чувствовали плоти, все никак не мог вспомнить, откуда же она взялась в его жизни; и вспоминая, копаясь в приключениях своего детства, вдруг с удивлением натыкался на нее, лишь как на предмет детских насмешек и издевательств, и недоумевал, почему же это теперь все переменилось. А потом, в одну из зим, до их селения так и не доползли черные, крытые брезентом грузовики и, растянувшись цепочкой по заснеженному склону, обходя вокруг, потянулись мышиные полчища с кровавыми околышами — войска НКВД. Их выгоняли из дворов, даже не дав толком одеться, собаками и прикладами загоняли в строй и гнали дальше вниз по склону к гудящим внизу машинам. Грузовик, в который его запихнули, уходил раньше, и она, вырвавшись из строя, все выкрикивала его имя и бежала за ними, но его, навалившись, прижали к днищу, залепив рот шершавой шинелью. Он даже не услышал сухого щелчка выстрела.
Пытаясь понять всю глубину их обид, он заглядывал и дальше, в голые, насквозь продуваемые ветрами, бесконечно неприютные казахские степи, когда их, привыкших к грандиознейшим вертикалям, засунули в грандиознейшую горизонталь, как письмо в прорезь почтового ящика, как жирафа в спальный вагон. И все это волей одного человека, безжалостной отмашкой паралитической руки.
— Ты не прав, — возражал ему Муса, — старик здесь ни при чем. К тому же он свой, горец, и с ним у нас свои счеты. За вину немногих он наказал весь народ, наказал безвинных. Даже за гробовой доской — он наш кровник. Но вы! Вы всегда безлики. Кто мне ответит за мою сестру? Кто из вас может выйти и сказать: “Прости, брат, так вышло. Возьми с меня за ее кровь”.
И опять все становилось зыбким и неопределенным. Он не понимал их так же, как они не понимали его, во всяком случае, так ему тогда казалось. День переходил в ночь, а ночь в день, и ни то ни другое не приносило облегчения. Казалось, он был так же далек от истины, как и в самом начале. Он еще не знал, да и знать не мог тогда о том, что сказал им про него Ахмат, а если бы и знал, вряд ли понял бы.
— Твоя беда в том, — говорил Муса, — что ты пытаешься понять умом, а понимать нужно сердцем.
Но как это, понимать сердцем? — думал Борис. Сердцем можно любить или ненавидеть. Как можно сердцем понять историю народа? Да и что нужно понимать, если и так все ясно? Народ, попавший под владычество более сильного соседа, лишенный свободы, а потом и родины. Понятно, что, как только сосед одряхлел, ослаб, он попытался вернуть себе утраченную свободу, но ему не дали. Да и как дать? Если сегодня дашь одному, то как завтра откажешь в том же другому?
— Это и так и не так, — отвечал Муса. — Тебя тоже лишили свободы, но ты никуда не бежал. Почему?
— А куда мне бежать, — возражал Борис, — что я буду там делать со своей свободой?
— Это не ответ или, как это модно теперь говорить, это неправильный ответ. Ты не бежишь не потому, что тебе там нечего делать, причина не в этом.
— А в чем же? — спрашивал Борис.
— Ты должен сам найти ответ, — отвечал Муса, — иначе в моих словах ты не найдешь никакого смысла.
И опять текли дни. Долгие и короткие, солнечные и со снегом, тихие и насквозь продуваемые ветрами с гор. В один из таких дней, когда время особенно застоялось, ухватившись всей своей непомерной тяжестью за минутную стрелку, он выпросил у Мусы карандаш и бумагу, чтобы вести дневник.
“Эта война бессмысленна, — писал Борис, — но, может быть, кому-то она очень нужна? Вся наша беда в том, что, даже видя бессмысленность определенных вещей, мы тем не менее соглашаемся участвовать в них. Что заставляет нас делать это? Может быть, мы действительно безлики? Или же это болезнь человека, еще до рождения состарившегося вместе со своей страной?”
К концу декабря в отряде закончился хлеб, и Ахмат отрядил за продовольствием пять человек. Старшим с ними ушел Муса. Путь был неблизкий, за два перевала, и ждали их не раньше конца недели. Их не было пятнадцать дней. Они вернулись совершенно измотанные, потеряв двух лошадей и часть груза.
— На обратном пути, под перевалом, — рассказывал Муса, — нас обстрелял вертолет, а потом, по наводке, ударила дальняя артиллерия. Никого не задело, но от выстрелов сошла лавина. Она утащила лошадей; часть груза мы так и не нашли. Оставшийся пришлось тащить на себе.
— Это дурные вести, — сказал Ахмат, — надо менять стоянку.
Они ждали начала снегопадов, чтобы свернуть лагерь. Из-за нехватки лошадей часть груза решено было оставить, чтобы вернуться за ним потом. Потянулось томительное ожидание, полное опасных предчувствий.
— Но почему вы не возвращаетесь на зиму в селенья? — спрашивал Борис
у Мусы. — Ведь многие поступают именно так.
Муса долго, мучительно долго смотрел на него, прежде чем ответить. И ответ свой он начал издалека, спросив сначала самого Бориса:
— Как ты думаешь, почему тебя оставили в живых? Нет, не те, у которых ты был вначале, — те просто перекупщики — а мы?
— Не знаю, — ответил он. — Ты сам говорил что-то про Ахмата, про то, что он сказал обо мне, но что — я, впрочем, так до конца и не понял.
— Видно, что не понял, — усмехнулся Муса, — иначе не задавал бы глупых вопросов. — И опять он надолго замолчал. — Пойми, — сказал он наконец, — мне очень трудно говорить с чужаком о моем народе. Среди нас действительно есть те, кого вы называете бандитами, те, кто воюет за деньги, за чужие, грязные деньги. Зимой плохо воевать, неуютно, и зимой они возвращаются в свои дома до следующего лета. — Он помолчал, закурил сигарету. — Когда-то у нас был древний обычай. Если в твоем доме кого-то убили, то старший в роду должен отомстить убийце. Он уходил и не смел возвратиться до тех пор, пока жив обидчик. Конечно, он мог вернуться и раньше, но это считалось позором. Месть — дело чести.
— Так почему же меня все-таки оставили в живых? — спросил Борис.
— Ты не убивал мою сестру, ты не убивал сыновей Ахмата, ты не убивал никого из родных наших людей.
— Но откуда вы об этом знаете?
— Слышал поговорку: “На воре и шапка горит”? — спросил Муса. — То, о чем ты спрашиваешь, не надо знать, это надо чувствовать. Так же, как эти горы: они или есть или их нет. Это просто видишь, вот и все. Может, ты и убил кого-то, но не наших, так пусть другие тебе и мстят.
Борис задумался и немного погодя спросил:
— Скажи, Муса, а зачем меня вообще вытащили сюда? Кому я был тут нужен?
— Этого я не знаю. Знает Ахмат. Тот человек, у которого ты был, его должник. Наверное, решил тобою с ним расплатиться.
— А о чем говорил вам Ахмат, когда сказал, что я не боец? — спросил Борис.
— Никто не любит наемников, которые воюют за деньги, — ответил Муса, — хотя бывает, что некоторым просто нечего есть. Ахмат хотел сказать, что ты не наемник; ты тот, кто подчинился своей судьбе, ты воин.
— Но что это такое: воин?
— Спроси лучше у самого Ахмата, — ответил Муса.
Но в тот раз Борису так и не удалось поговорить об этом.
8
Горы — они везде горы, и лес — везде лес, но здешний лес был каким-то непривычным, неправильным. Он не имел почти ничего общего с забайкальской тайгой. Даже ели здесь были какими-то чужими. Только вот грибы — те же самые, знакомые с детства, но в окружении этого леса они выглядели неживыми, ненастоящими. Словно кто-то специально расставил здесь муляжи, да и расставил-то неумело, картинно.
— Так не бывает, — думал вслух Егор.
Эта неестественность раздражала и злила его. Но вряд ли она была причиной его дурного настроения. Конечно же больше всего его раздражал тяжеленный рюкзак. Черт знает чего там понапихано, вспоминал Егор. Одних консервов и прочей снеди — килограммов двенадцать будет. Плюс пятилитровая канистра воды, потом походный примус и бензин к нему, АКМ с двумя магазинами, цейсовский бинокль, прорезиненный маскировочный тент, коммуникатор… Но больше всего его раздражала винтовка. Вместе с оптикой и чехлом она тянула килограммов на пятнадцать, но и это бы еще полбеды. А беда была в том, что даже в сложенном виде она была больше метра в длину и, привязанная к рюкзаку, сильно торчала над головой. Так что все ветки были его, а с рюкзаком, вес которого зашкаливает за полтинник, это большая проблема.
С тех пор как он расстался с Пашкой, десантировавшись под откос, прошло уже больше двух часов. Сколько он был на виду? Минут двадцать, не более — это когда бродил реку и шел вдоль притока. Но то было в сумерках, и вряд ли кто мог его заметить. Но последние полтора часа он шел, а точнее, почти что полз по склону и взмок так, как ни в какой парилке. То и дело приходилось кланяться каждой ветке, огибать кусты или карабкаться на частые скальные выходы. Порой он падал в изнеможении не в силах снять рюкзак и долго лежал, проклиная все на свете: и рюкзак, и Пашку, и всю эту затею, и весь этот Кавказ. Сердце стучало, как паровой молот, ток крови эхом отдавался в висках, но чуть ослабевал ее напор, возвращалось нормальное дыхание — он поднимался и снова полз и полз вверх. Нет, жизнь не “легка под рюкзаком…” — лезла ему на ум давнишняя песня. Утешало одно: тащить оставалось недолго.
На исходе третьего часа он, привычно подогнув колени, рухнул боком на склон, чтобы отдышаться, и неожиданно залюбовался открывшимся видом. Прямо под
ним — казалось, оттолкнись и полетишь — парили облака сгустившегося тумана. Они светились в лучах восходящего солнца и, постоянно меняя очертания, тянулись вверх по ущелью навстречу свету. Иногда в их разрывах можно было увидать ручей, оставшийся глубоко внизу, да пунктир дороги на левом берегу. Противоположный борт ущелья был еще целиком в тени, и воздух от этого казался сырым и тяжелым. Справа же, откуда он пришел, все было наглухо забито сплошной массой тумана, еще не созревшего, не вскипевшего пеной облаков.
— Пожалуй, хватит, — сказал он сам себе, — лучшего места и не придумать.
Он вынырнул из-под рюкзака и с наслаждением растянулся. И мигом все раздражение последних часов улетучилось, улетело куда-то вслед за облаками. Он лежал, он ни о чем не думал, и это было приятно. Наверное, он заснул, но проспал час — не более, потому что, когда он встал, туман уже окончательно рассеялся и вид вокруг переменился. Еще около часа он потратил на обустройство стоянки. Надо было разобрать рюкзак, переупаковать и убрать в одно место продовольствие, примус, бензин и посуду, повесить винтовку, укрыв ее в ветвях старой ели, растянуть маскировочный тент и кинуть под него спальник, оптику, автомат и всю прочую мелочевку, и вот, когда все это, наконец, было завершено, он приготовил себе кофе и, предвкушая наслаждение, уселся над самым обрывом.
— Ну, вот, — сказал он, обратившись непонятно к кому, — разрешите поздравить вас с началом охоты; с открытием сезона, так сказать, — и чокнулся кружкой с бензиновым примусом.
Как часто в былые годы по первозимку они вот так сиживали с отцом на его старой заимке. Когда еще не началась охота, еще ничего не началось, а пройден лишь долгий таежный путь до зимовья, с годами становившийся до боли знакомым, на котором ты изучил каждый изгиб, каждый корень. Когда ты весь в предвкушении, весь в стволе и курке, и от нетерпения чешутся руки, и хочется скорей, скорей… Но отец, словно растягивая, смакуя удовольствие, говорит:
— Ну, нынче нам с тобой не до ружей, сынок, руки дрожать будут, а ужо с утречка… — Он обычно не договаривал фразы и, покопавшись в рюкзаке, доставал холодную бутыль самогона. — Ну, давай, за начало, — приговаривал он, плеснув из бутыли полстакана, — с открытием сезона, так сказать!
— Тьфу ты черт, — спохватился Егор и бросился к рюкзаку, — совсем ведь забыл с дороги. — Он извлек из бокового кармана плоскую стеклянную бутылку с коньяком “Кавказ”. — Ну, давай, — сказал он, обращаясь опять-таки непонятно к кому, — с открытием сезона. — И глотнув прямо из горлышка, вытерев рот рукавом, добавил: — Я его срублю, батя, вот увидишь!
От коньяка приятно поплыла голова, и воспоминания с новой силой нахлынули на него.
Так и не довелось им с отцом поставить новое зимовье. Раньше отец все ждал, говорил: “Ну вот, подрастешь, тогда уж, а то одному не сподручно”. А теперь вот он подрос, давно уж выше бати стал, а батя не дожил… Он хотел было глотнуть еще, помянуть отца, но остановил себя, смочив лишь губы. Это потом, за победу.
Егор вспомнил тот кошмарный вечер, когда в избу принесли отца всего в крови, едва живого, до костей изодранного медведем. Мать, охая, металась по дому, не зная, что схватить, куда бежать, кричала: “Так за фельдшером скорее бегите!” — а соседские мужики Ванька с Фекой, что его принесли, — Ванька тоже в кровище, с разорванной щекой — все пытались ее остановить, унять, и Фека тихо сказал: “Какой уж тут фельдшер… проститься принесли”. И как он, превозмогая ужас при виде кровавого месива, которое было его отцом, наклонился над ним и едва расслышал слабый хрип: “Проститься, сынок…”
А было тогда Егору чуть больше пятнадцати. С той поры он сам тропил путь к старому отцовскому зимовью, где до самой последней мелочи все было родным и знакомым, но только вот что-то безвозвратно ушло. Он наливал самогон в два стакана и подолгу сидел, тупо уставившись на какой-нибудь пустой коробок из-под спичек или древний огарок свечи, годами валявшийся под треснутым оконцем, и горечь одиночества, сиротства слезами подступала к горлу. Странно, но он почти никогда не вспоминал мать. Она всегда была где-то на кухне, на дворе, со скотиной. Их мир был не для нее. Лишь однажды, когда впервые отец взял его с собой, она попыталась возразить, вмешаться: “А как же школа? Он пропустит уроки!” На что отец лишь буркнул недовольно в ответ: “Он же мужик, Кать! Лес — его школа”. С тех пор как отца не стало, она почти не изменилась. Только сказала ему однажды: “Ну, вот. Теперь ты за старшего”, — и опять ушла на свою кухню. И Егор принял это как должное, как нечто само собою разумеющееся.
Вот так живешь себе, живешь, ни о чем не думаешь, и вдруг что-то происходит, и ты понимаешь, что по-старому, так, как было, уже не будет больше никогда. Потом-то, конечно, привыкнешь к этому новому, и все опять пойдет своим чередом, но сам этот момент очень важен. Время словно смиряет свой бег, ты чувствуешь, как оно медленно протекает сквозь пальцы.
“Чего-то на лирику потянуло, — подумал Егор, — глотнул, что ли, лишнего?” Он отмахнулся от назойливых мыслей о прошлом и вновь уставился на долину. Прямо под ним — метров пятьсот, не более — слева направо протекал ручей. По договоренности с Пашкой они окрестили его “Северный”. Левый берег образовывал невысокий хребет чуть пониже, чем тот, на котором сидел сейчас Егор. За ним, в свою очередь, угадывался провал другого ущелья, по дну которого протекал другой ручей — “Южный”. Оба ручья совсем недалеко отсюда впадали в речку. По той же терминологии она называлась “Западной”. У этой-то речки и расстались они с Пашкой нынешней ночью. Вдоль обоих ручьев и вдоль речки шли дороги. Так что дороги просто повторяли путь воды. Судя по Пашкиным данным, снайпер работал именно по этим трем дорогам. Если работал он утром и днем, а под вечер тут вряд ли кто ездит, то стрелять должен был в северных и западных направлениях, то есть позицию должен выбирать на том хребте, что сейчас перед Егором, или на том, что за ним и сейчас не виден. Все это означало, что пятьдесят процентов обзора Егор имел уже сейчас, а все дальнейшие действия были связаны с Пашкиной информацией о ближайшем движении колонн. Оставалось только сидеть и ждать.
9
Снегопад начался в январе, и сразу же потеплело, набухло небо. Тучи, толпившиеся за хребтом, с трудом переваливались в долину, словно тюфяки со слежавшейся соломой. Всей своей бесформенной массой они накрывали ближайшие горы, придавливая небо к земле, и воздух от этого становился тягостно тяжелым.
— Дня на три хватит, — задумчиво сказал Ахмат, выйдя утром из своей
землянки. — Он зачерпнул пригоршню снега, поскрипел им в кулаке и долго смотрел в сторону перевала, что-то шепча и шевеля ноздрями, словно принюхиваясь
к ветру. — А может быть, и больше, — добавил он.
Они уходили в сторону, обратную той, откуда вернулся отряд Мусы с провиантом. Часть груза пришлось оставить, чтобы забрать его в следующий раз. Шли краем леса, избегая открытых участков. Еще на самом выходе в лозняке у ручья закричал потревоженный ворон.
— Дурной знак, — сказал Муса, обернувшись к Борису.
— Не стоило говорить об этом, — улыбнулся в ответ Борис. — Не сказанное не сбывается.
Муса ничего не ответил на это, лишь долго и тяжело посмотрел в ответ.
Никто еще не знал тогда, какую цепь неудач и трагических событий, свалившихся на отряд Ахмата, повлечет за собой этот переход. Возможно, если ничего не делать, то ничего и не произойдет, думал тогда Борис, но весь его недолгий опыт говорил об обратном: от судьбы не уйдешь. Можно плыть с ней в одной лодке, а можно, прыгнув за борт, пытаться достичь берега — результат будет тем же. Тогда в чем же разница? — спрашивал себя Борис и не находил ответа.
По ручью они спустились метров на пятьсот и, свернув вправо, медленно потащились вверх по лесистому, сильно заснеженному склону. Шли тяжело, ступая след в след, постоянно меняя ведущего, но при всех перестановках Борис неизменно оказывался вторым. Эта мысль некоторое время забавляла его, вызывая ассоциации с мирной жизнью. К обеду они достигли высшей точки хребта и остановились на отдых. Лошадей не развьючивали и не зажигали огня. Наскоро перекусив, тронулись вниз по обратной стороне склона и к сумеркам были уже на дне долины. До нового лагеря оставался дневной переход, но это был срок, отмеренный по меркам летнего времени. Впереди их ждал самый трудный участок.
— Никто не ходил здесь зимой, — сказал Ахмат, — это очень высокий перевал, и одному Аллаху ведомо, что там сейчас творится. — Он решил разбить отряд на две группы. Одна должна была с половинным грузом штурмовать перевал и, спустившись в соседнюю долину, обустроить новый лагерь, а другая, забрав лошадей, вернуться в старый за оставшимся грузом. — Снег должен успеть замести наши следы, — сказал Ахмат.
Было ли это ошибкой? — вспоминал потом Борис. Вряд ли. Скорее всего лишь одно из непременных звеньев в трагической цепи.
Путь к подъему преграждал горный поток. Зажатый в низких скалах ущелья, он бесновался в камнях, прокладывая себе путь в долину короткими ступенями водопадов. Было бы неразумно оставлять переправу на утро и мокрыми тащиться затем на перевал, но еще неразумнее было делать это на ночь глядя. Тем не менее из двух зол выбрали худшее — поджимало время. Ахмат торопился завершить переход до конца снегопадов. Около получаса вниз и вверх по течению искали брод, но так и не нашли. В итоге бродили почти наугад над одной из ступеней водопада, по пояс в ледяной воде, навесив для страховки веревку. Когда сумерки сгустились в непроглядную тьму, а на правом берегу уже горел спасительный костер и казалось, что все уже позади, случилась трагедия. Последним шел Супьян — телохранитель Ахмата, тот, что первым из всего отряда заговорил с Борисом. Может, он и не был телохранителем Ахмата, может, Борису это только показалось; некоторые вопросы он не решался задавать напрямую. Борис был уже у костра и не видел случившегося, он только услышал крики от реки и вместе с другими бросился на помощь. Но ни самого Супьяна, ни его тела они так и не нашли ни ночью, ни на другой день утром. На стоянке повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь треском костра да несмолкаемым гулом реки, получившей свою добычу. Уныние прохладной рукой коснулось каждого сердца.
Наутро, после безуспешных поисков, они разделились. Борис вместе с Ахматом и его группой уходили к перевалу, а Муса с остальными бойцами возвращался за оставшимся грузом.
Подъем начинался от самого берега. Пологий вначале, уже через час он сменился крутыми склонами, прочерченными гигантскими ступенями скал с нависающими снежными карнизами. Шли медленно, словно отмеряя каждый шаг, связавшись по трое, остерегаясь спустить лавину. Шаг, еще шаг. Два вдоха и резкий короткий выдох. Мир вокруг сузился до ног идущего впереди. Мир снаружи словно и не подозревал о присутствии человека. Только снег и скалы, скалы и снег да пронизывающий сырой ветер. Шаг, еще шаг. Два вдоха, выдох. И так до изнеможения, до бесконечности. Временами налетали снежные заряды такой плотности, что не разглядеть ног переднего, идущего в связке. Тогда они останавливались, делали перекличку, а через несколько минут все повторялось заново: шаг — два вдоха, шаг — выдох. И опять налетал снежный шквал, и исчезали все ориентиры, кроме силы тяжести, непомерной тяжести. Время больше не было часами, не было светом или мглой. Время стало дыханием, время стало шагами. Шаг — долгих четыре секунды, пятнадцать шагов — минута, а что больше — то уже вечность.
Но вот что-то стало сбиваться в этом механизме, сначала совсем незначительно, на чуть-чуть. Чуть-чуть удлинился шаг, чуть-чуть укоротилось время между шагами, и даже чуть-чуть ослабла сила тяжести. И мозг подсказал: склон стал положе, а значит, скоро вершина, скоро конец мучениям. Но так не бывает, чтобы все менялось к лучшему, думал Борис, — значит, что-то должно стать хуже. Казалось, горы прочитали его мысли и в качестве компенсации выпустили ветер. Конечно же на всем пути их подъема дул сильнейший ветер, но там он действительно дул. Борис даже представить себе не мог, что может быть такой ветер, на который можно лечь. А если такой ветер несет снег, то он не просто сбивает с ног — он не дает подняться, поднять голову. Они сбились в кучу, как стадо заблудившихся овец. Не могло быть и речи о том, чтобы сделать хоть какое-нибудь усилие. Они просто сели на снег, тесно прижавшись друг к другу, а уже через час от их присутствия на перевале не осталось и следа. Только ветер да снег царили на всем пространстве.
Последнее, что помнил Борис, было какой-то мутной пеленой, окутавшей все вокруг, что потом — он не помнил, а потом увидел следы. Они вели краем леса в неглубоком снегу, петляя в островках пожухлой травы. Следы выводили на поляну, лежавшую в лощине, и уходили дальше, теряясь в кустарнике на том берегу, у кромки синеющего леса. Вся местность была до боли знакомой, но пока Борис вспоминал, странный звук отвлек его внимание. Борис открыл глаза и только тогда понял, что спал, но то, что он увидел, мало чем напоминало реальность. Все вокруг было молочно-белым, чуть синеющим книзу и желтеющим кверху. И в этом молочно-белом он был зажат в какой-то страшно неудобной позе, а изнутри или, скорее, со всех сторон доносился этот странный разбудивший его звук. Что-то похожее на отбойный молоток, стучавший где-то совсем рядом. Борис пошевелился, и тут же куча снега залепила ему лицо. Осознание происшедшего молнией пронеслось у него в голове, в то время как руки и ноги уже работали вовсю, извлекая на поверхность утонувшее в сугробе тело.
Первым, что он увидел, было ярчайшее солнце. Казалось, оно было везде, протыкало вселенную своими мечами. А со стороны солнца, молотя лопастями воздух, прямо на него тупо уставился вертолет. Несколько мгновений Борис не мог прийти в себя, но почти сразу его окатило снегом, он услышал крики и увидел кровь. Каким-то чудом он увернулся от очереди, та накрыла кого-то, вылезавшего вслед за ним. Их не только будили, их еще и убивали. Убивали расчетливо и хладнокровно, как стадо оленей, застигнутых врасплох. Следующая очередь пробежала прямо по нему, резкой болью обожгло бедро. Мгновенно он вспомнил, что вечером сел возле Селима, с которым шел в одной связке. У того на плече висел оснащенный гранатомет. Борис метнулся обратно к яме, из которой только что вылез. Теперь ее закрывало чье-то мертвое тело. Он попытался перевернуть его на спину, чтобы освободить проход, и тут же рука наткнулась на спасительное оружие. Убитый и был тем самым Селимом.
Борис выстрелил, почти не целясь. Он видел взрыв, видел, как повалил густой черный дым и вертолет, буквально разваливаясь в воздухе, потянулся в сторону ближайших скал. Раздался хлопок, вслед за ним еще один взрыв — и все стихло. Борис попытался встать, но тут же рухнул от резкой боли в ноге. Кто-то уже бежал к нему сзади. Его приподняли, перевернули на спину. Рядом стояли Ахмат и еще несколько бойцов. Но пять черных тел неподвижно застыли на снегу. Ахмат проследил за его взглядом, проговорил, тяжело покачав головой:
— Им уже не поможешь.
Щурясь от солнца, Борис пересчитал оставшихся; их было восемь. И опять Ахмат упредил его вопрос:
— Гехи и Рахмалло побежали к вертолету. — И немного помолчав, хитро сощурившись, добавил: — Похоже, нам повезло с тобой, а?
В его словах звучала едва уловимая двусмысленность, и Борис ответил:
— Похоже, и мне с вами.
Ответом ему был дружный хохот, вся напряженность последних минут исчезла.
Позже, когда вернулась группа Мусы, они рассказали, что видели этот вертолет над старым лагерем. Они пришли поздно и, выставив дозорных, уснули часа на три. К полуночи небо развиднелось, высыпали звезды. Тогда они собрались и ушли, забрав оставшийся груз и не дожидаясь рассвета. А когда поднимались на хребет, увидели вертолет, круживший над старым лагерем.
— Так что он прилетал по наши души, — подытожил Ахмат.
Спускались долго. Борису сделали перевязку и волокли, привязав его к полотнищу брезента. Рана была легкой: пуля прошла навылет, не задев кости. А рядом так же волокли Селима. Он оказался жив, но рана его была тяжелой. Он был без сознания. Погибших оставили на перевале, прикопав снегом до лучших времен.
Селим умирал тяжело. Он был лишь немногим младше Ахмата, и силы быстро покидали его. В редкие минуты он приходил в себя и, блуждая затуманенным взором, просил пить. Тогда Борис поднимался и, прыгая на одной ноге, подносил к губам старика кружку. Иногда он бредил, пытался что-то сказать и подолгу стонал. Иногда пел что-то на своем языке. Борис напряженно прислушивался к непонятным словам и вдруг явственно различил: “И тогда мы скажем, что недаром мы стояли насмерть за Кавказ!” Закашлявшись, старик замолкал, опять впадая в забытье.
Его похоронили вместе с остальными в ельнике над рекой. К тому времени Борис уже ходил, опираясь на палку, и как-то вечером выжег углем на обрезке доски эти слова: “МЫ СТОЯЛИ НАСМЕРТЬ ЗА КАВКАЗ”. И прикрепил ее на общей могиле.
10
Выспавшись вволю, отдохнув, Егор опять сидел на обрыве и смотрел, как угасает, блекнет умирающий день. Дождавшись первой звезды, он встал и начал медленный спуск.
На этот раз рюкзак не тяготил плеч. Егор взял лишь самое необходимое: еда на день, примус, бинокль да автомат. Остальное замаскировал, оставив в лагере. Спуск оказался на удивление коротким. Небо еще не потемнело на западе, когда он был уже на дне ущелья. Прислушался — ничего, только несмолкаемый звон цикад да монотонный гул реки. Он скинул рюкзак, вошел в воду и с наслаждением умылся. Подумал, что неплохо бы обмыть пропотевшее за эти сутки тело, но решил: лучше сделать это потом, на обратном пути. Перейдя реку, он осторожно выбрался на дорогу. Сделал шага два, попятился и скептически оценил свои следы. Слишком уж явно вырисовывались они в светлой дорожной пыли. Егор подобрал прутик и тщательно заровнял их. Потом, аккуратно ступая на белеющие в сумерках камни, перебрался на другую сторону дороги и полез в гору. На каждом характерном отрезке своего пути он засекал время и почти через час был уже на лесистом гребне хребта прямо напротив своего лагеря. Здесь он выбрал подходящее место и, приготовив кофе, устроился на отдых. Ночь спасительной прохладой опустилась на горы, вычернив лес и затопив своим сумраком уснувшие долины.
Есть своя прелесть в южных ночах, думал Егор, однако ж нет в них родного неповторимого аромата тайги. Когда нагретый за день багульник отдает к вечеру свою пьянящую горечь, перебивая даже едкий, стелющийся над водою дым костра. Как часто сиживали они пацанами у позднего костерка. Пекли картошку да удили ленка, а повезет — то и красавца тайменя…
Ничего-то этого уже не вернуть, с тоскою подумал Егор, да и с кем из них нынче вот так посидишь? У всех теперь свои дела, у всех — навороченные спиннинги, бензопилы, “тойоты”. Разбогатели ребятки, в гору пошли. Кто на лесе, кто на водке, и только он один будто прилип к тайге. “И что тебе там, медом намазано? — вечно скрипит мать. — Что отец был, что сын. А… — махнет рукой, — одного куста
ягоды”, — и опять уйдет к себе на кухню. Зря она так, конечно. Егор неплохо зарабатывал своим промыслом. Беда только — работа сезонная. А лето придет — куда? Огород да дом, дом да огород. И так до зимы, до снега. Скучища! Впрочем, и то бы ничего, да пришла беда, откуда не ждали. Позапрошлым летом случился неурожай на орех. Да и сухо было — тайга по местам горела. Егор тогда с бурятами за оленем ходил, а после возвращался домой из стойбища. И вот на перевале у соленых озер застал он картину: белки текут — ковер сплошной, а там за ними следом и бурундук, и горностай. Все зверье к северу подалось от бескормья. Егор про такое раньше только от стариков слыхал. Даже отец не видал, а ему вот довелось. Глядел и плакал — куда ж теперь деваться? В пустом лесу какая охота? Вот и погнал Егор в районный военкомат контракт подписывать. А так бы нипочем не заманить его на эти юга.
Егор потянулся, размял затекшее тело. Поспать бы надо, да видать днем переспал. Откинулся, лег на спину, и сон все же сморил его, потому что открыл
глаза — светает, и по привычке встал сразу, не нежась. Работы на день было — не расхлебать.
Первым делом он решил досконально исследовать весь северный склон хребта, на который перебрался ночью. Дойти по нему до края лесной зоны, а, судя по карте, это километра три, и отметить все возможные позиции, с которых мог бы работать снайпер, особенно те места, отмеченные Пашкой, на которых он уже работал. “Особенно последние”, — проговорил про себя Егор. Не то чтобы он думал, будто снайпер дважды воспользуется ранее выбранным укрытием, но если бы удалось обнаружить такую позицию, она бы о многом могла рассказать Егору. Хочешь не хочешь, а выбранное тобой место выдает тебя. Надо только уметь его прочитать, думал Егор. К тому же — чем черт не шутит — может, удастся найти стреляную гильзу. Хотя это вряд ли, не простачок — должен собирать. Тем более что по пуле, как сказал Пашка, и так определили — заурядная СВД2. Егор позавтракал, сложил вещи и отправился в путь.
На Пашкиной карте было отмечено три таких места, и все они были в пределах первых двух километров пути Егора. С первым ему повезло почти сразу же. Буквально через триста–четыреста метров он наткнулся на небольшую проплешину в лесу, с которой открывался отличный вид на дорогу. Сравнил с картой — оно! Егор сосредоточился, попытался понять действия врага. Снизу — небольшой скальный уступ, над ним — редкий кустарник. Чуть выше — пятачок травы, а еще выше начинается лес. Если лежать под первыми снизу деревьями, то отличный обзор впереди, не мешают ни ветки, ни кроны нижестоящих деревьев. Вот поваленное дерево: укрытие — лучше не придумать. Егор присел, скинул рюкзак, осторожно прилег за дерево и посмотрел на дорогу. Подвигался влево — вправо. Внимательно поглядел на землю и замер — вот оно! Прямо перед ним в жирной земле виднелись два отпечатка. Сюда упирались сошки винтовки. Это была удача. Достал бинокль и определил по дальномеру — триста пятьдесят метров. Убойная дистанция.
До следующей отметки было метров семьсот. Но в этот раз часов пять потратил Егор, чтобы отыскать точку, а когда нашел, то понял, что работа ему предстоит более трудная, чем казалось вначале. В этом месте снайпер стрелял из-за камня, не камня даже — куска отвалившейся скалы. Стоял в полный рост, закрытый этим камнем. Пытался поставить винтовку на сошки, но те скользили — от них остались чуть заметные царапины. Тогда он опустил винтовку на камень, подложив какую-то
тряпку, — Егору удалось найти застрявшую в трещинке нитку. Замер дистанции показал двести восемьдесят метров.
Скверный вывод сделал для себя Егор после осмотра второй позиции: или снайпер неопытный и не выработал еще устоявшихся привычек или же он не один, а их двое. Первое — еще куда ни шло. Трудно, конечно, не зная характера, образа действий… Второе неимоверно усложняло задачу.
— Да, настроение окончательно испорчено, — промычал себе под нос Егор, — а как хорошо все начиналось.
Стоял полдень. Третья отметка оказалась в километре от второй, как раз в том месте, где хребет резко отворачивал к югу, а дорога, пересекая реку, уходила ее правым берегом, все более отклоняясь на север. Ущелье в этой части расширялось и, поднимаясь выше, выходило из зоны леса, место которого заступали альпийские луга. Здесь не было надежных укрытий, следовательно, и смотреть было нечего. Егор довольно быстро обнаружил третью позицию на характерном изгибе хребта, но ничего существенного она ему не сообщила. Стрельба отсюда велась скорее всего из позиции лежа, хотя точного места ему так и не удалось обнаружить. Пора было возвращаться и подводить первые итоги. На обратном пути он еще раз досконально осмотрел весь склон и нашел еще два потенциальных места. Возможно, они были в резерве у снайпера, возможно, он их просто не заметил.
К месту своего ночлега Егор вернулся, когда солнце уже собиралось закатиться за горы. Он с удовольствием поужинал и, разложив перед собой карту, погрузился в размышления. И тут странный звук привлек его внимание. Он был похож на дальний выстрел или взрыв. Егор насторожился, но больше ничего не последовало, и он опять склонился над картой.
Северный склон хребта он изучил полностью, обнаружив три использованные, а также две возможные позиции. Если доверять своей интуиции, а она еще ни разу не подводила Егора, то второй раз в одно и то же место снайпер не сунется, а потому все внимание следует сосредоточить на двух оставшихся. Егор тщательно изучил их и с каждой из них взял азимут на свой базовый лагерь. Таким образом, по обратному азимуту из базового лагеря он сможет отыскать их и при случае быть наготове. На завтра оставалась задача изучить западный склон этого хребта, крутым лбом обрывавшийся к реке и основной дороге за ней. Ну, а на сегодня, пожалуй, все.
Егор отдохнул, дождался первой звезды и начал знакомый спуск. Он с теми же мерами предосторожности пересек дорогу и с наслаждением ополоснулся в реке. К ночи он был уже в базовом лагере. Пора было связываться с Пашкой. Егор открыл чемоданчик, и экран засветился мутным голубоватым светом.
“Следопыт — страннику, — набрал Егор условленные позывные. — Обнаружил три лежки зверя, — напечатал он, но, перечитав несколько раз, недовольно стер — слишком уж явно. Задумался и напечатал снова: — Трижды отличился”. Поймет, наверно, подумал Егор и допечатал: — “А мог бы — пять”. Ладно, пусть себе голову поломает, решил Егор и нажал передачу.
Затем включил примус, заварил кофе, к которому пристрастился только здесь, на юге, и стал ждать. Примерно через полчаса пришел ответ: “Странник — следопыту. В среду на юго-западе ожидаются дожди. Примите меры”.
11
Случившееся на перевале имело ряд последствий как для самого Бориса, так и для отряда в целом. Во-первых, он перестал быть для них чужаком. На него не бросали больше косых взглядов. Теперь в его присутствии говорили только по-русски. Не то чтобы он стал для них героем, нет, просто — своим. Сам же он по-прежнему не отождествлял себя с ними, но тот путь испытаний, что они прошли вместе, заставил его думать об отряде как о “нашем отряде”, а уже не “отряде Ахмата”.
В один из дней его позвал к себе Ахмат.
— Я вижу, тебе нелегко сейчас, — сказал он, — мне тоже приходилось стрелять в своих.
— Проблема как раз в другом, — возразил Борис, — мне тяжело оттого, что у меня нет этих переживаний, хотя умом я понимаю, что они должны быть.
— Значит, все еще впереди. Просто нужно время.
— И долго ли ждать? — спросил Борис.
— Это кому как, — ответил Ахмат, — я ждал три года.
И он рассказал Борису, как однажды в их аул пришла банда Джабраила. Забрали всех, годных к войне. В том числе и двух его сыновей.
— А в следующий раз они пришли за внуком, — продолжал Ахмат. — В то время оба сына уже погибли, и я спросил Джабраила: “Кто мне за них ответит?” Знаешь, что ответил мне этот шакал? Он сказал: “Спроси у своего Аллаха”. С тех пор я только однажды видел внука. Это было через год. Я не узнал его. Не знаю, что они сделали с ним, но он стал совсем чужим. Он пришел домой и попросил дать ему пять баранов. Я отказал, сказал ему: “Оставайся, и все бараны будут твои”. Он настаивал, сказал, что обещал их Джабраилу. Я спросил, как он мог обещать не свое? “Разве мне тут ничего не принадлежит?” — спросил он, а я ответил: “Живи здесь, и тебе будет принадлежать все”. Он разозлился, сказал, что нога его больше не ступит в мой дом. Он плюнул в моем доме и ушел. — Ахмат задумался о чем-то, глядя в низкое окошко землянки, потом закашлялся и продолжил: — А потом пришел Джабраил. Он спросил: “Зачем ты обидел Алибека?” А еще он сказал: “Ты дал своих сыновей, ты дал внука, почему же ты пожалел баранов?” Я ответил ему: “Мои сыновья были взрослыми и сами отвечали за себя. Они ушли по своей воле. Своему внуку я не мог запретить отомстить за отца и дядю. Но бараны мои, и я никому не собираюсь отдавать их”. “Тогда я возьму их силой”, — сказал он, а я ответил: “Попробуй!”. Они пришли ночью, как тати, — продолжал Ахмат, — ворвались в мой дом. Их было человек пять. Троих я застрелил на месте, остальные сбежали. Никто не предъявил мне их крови, но с отрядом Джабраила у нас с тех пор вражда.
Он закончил свой рассказ и надолго замолчал. Смотрел в окно, и в его глазах отражался снег. Борис хотел спросить о том, что же было дальше, но Ахмат неожиданно продолжил:
— А потом пришли федералы. Они спросили: “Где твои сыновья? Мы знаем, что они в банде”. Я ответил, что моих сыновей уже нет в живых. Тогда они обвинили меня в том, что я снабжаю бандитов продовольствием. Угрожали мне, учинили обыск в моем доме, перевернули все вверх дном. Так я оказался между двух огней. Я всю жизнь хотел жить в мире, но меня заставили воевать.
— А разве нельзя было объяснить им, рассказать правду? — спросил Борис.
— Ты думаешь, их интересует правда? Думаешь, они хотят ее знать? Им нужен был только повод. Знаешь, кто сказал им, будто я помогаю бандитам? Люди Джабраила. Так они мстили мне. Они боялись нападать на меня прилюдно, потому что сами трусливее лис. — Ахмат помолчал, задумался. — Теперь у меня остался только один долг — Джабраил, и, клянусь Аллахом, я доберусь до него.
— Но ведь кровь рождает только кровь, — возразил Борис.
— Так-то оно так, — сказал Ахмат, — но говорят, что дурную кровь полезно пускать. Иначе она заразит здоровую.
— Кто такой Джабраил? — спросил как-то Борис у Мусы.
Тот удивился:
— Зачем тебе это? Джаба — выродок, он позорит весь наш род. — Муса явно не хотел говорить на эту тему, но Борис не унимался.
— Каким образом?
— Я же объяснял тебе как-то: мы ушли в горы потому, что так требует закон, но есть и другие, которые воюют за деньги. Это Джабраил и такие же, как он.
— И много их, таких?
— Полно. Они расплодились, как тараканы, а ваши федералы только подливают масла в огонь.
— Ты хочешь сказать, что они — плоды ненависти?
Муса молчал. Он молчал очень долго. Было слышно, как падает капель с крыши землянки и где-то в углу суетится застигнутая сыростью мышь. Наконец он заговорил:
— Не знаю уж, чьи они там плоды. Возможно, и ненависти, только вот вопрос: ненависти к кому? Взять того же Сталина, которого ты поминал недавно. Ведь между ними нет принципиальной разницы. Один начинал с того, что грабил банки, другой крадет людей и убивает пленных. Все мятежи, все революции начинались похоже. Лежит ли в основе всего этого ненависть? Я думаю, она там присутствует, но главное не в ней.
— Ну, не только Сталин, Ленин тоже был не подарок, — заметил Борис. — Некоторые говорят, что он мстил за брата, но тогда за кого же мстил царю его брат? Я считаю, что ненависть движет ими. А что иначе?
— А мне кажется, корни глубже, — возразил Муса, — хотя вряд ли я сейчас отвечу, где они, надо подумать, — добавил он.
В те дни Борис писал в своем дневнике: “Кажется, мы опять ввязались в гражданскую войну, в чужую войну, даже не подозревая об этом, не определившись, на чьей мы стороне. И вот теперь с высокомерием старшего наблюдаем за дерущимися, искренне веря как фальшивым обещаниям одних, так и угрозам других и не понимая, за что нас бьют одни и почему обманывают другие. Даже та тлеющая искра надежды, которую затеплили мы в немногих сердцах, нынче распалилась в ненависть, направленную против нас самих. Нам слишком тесно в этих горах. Нельзя пускать слона в посудную лавку”.
А за окошком уже обозначилась весна, хотя стоял еще только конец января. Вначале робко, едва заметной капелью с приземистых крыш да очистившимися до голубизны, просветлевшими небесами, но с каждым днем все увереннее, все настойчивее звучали ее шаги, и вот уже просел, уплотнился снег, и в темном ельнике заворчала, забеспокоилась какая-то птаха. Временами кто-то из бойцов отряда уходил на очередное задание, и тогда в лагере повисало тревожное ожидание, но насытившаяся за последнее время смерть обходила отряд стороной.
— Здесь всегда кто-то жил войной, — заговорил как-то раз Муса, возвращаясь к старому разговору, — но не ненависть была ее причиной. Это был просто способ заработать, такой же, как и многие другие, и все понимали это. При этом всегда существовали определенные правила, некий кодекс чести, преступить который было невозможно. Иначе ты становился отщепенцем, врагом всех, и даже под родным кровом не было тебе защиты.
— Ну да, — вставил Борис, — это как с пацанами в детстве: “один на один”, “лежачего не бьют” и так далее.
— Вот именно, — продолжил Муса, — но с каких-то пор все переменилось. Конечно, правила остались, но их нарушение перестало быть табу, и заметь, это явление стало повсеместно. И еще: само слово “ненависть” стало каким-то чересчур мягким по отношению к тем, кто нарушил запрет. Если человеку отрезают голову и еще смеются при этом, поют и снимают на камеру, то разве язык повернется назвать это ненавистью? С точки зрения здравого смысла, это уже не ненависть, а патология. И вот в результате появилось новое слово “отморозок”, а слова не возникают просто так, ниоткуда — это я тебе как филолог говорю — за ними всегда скрывается некий смысл, не укладывающийся ни в какие старые термины. Я бы сказал, что зло обнажило свою истинную суть, оно перестало пугаться света.
— Я бы даже сказал: предельно обнажило, — вставил Борис, — но вопрос не в этом. В конце концов все в этом мире — борьба добра и зла, и в разные эпохи перевешивало то одно, то другое. Ничто не ново под солнцем. Но в чем скрыт сам механизм? Почему то, что ты называешь кодексом чести, вдруг перестает работать, становится для кого-то ненужным хламом? Вот, скажем, наши деды, отцы жили по определенным устоявшимся законам, а мы вдруг отменяем их, говорим: “Это не для нас”. Почему? Почему мы делаем это?
— Я думаю, те изменения, которые происходят в мире, вынуждают людей отказаться от устоявшихся правил. Что толку придерживаться старины, когда весь мир встал на уши? Посмотри вокруг: мы живем совсем в другой стране. Конечно, можно по-прежнему пасти баранов, читать Коран и верить в Аллаха, но позволят ли тебе это другие? Они будут мешать тебе; я бы сказал даже: очень активно мешать. И что ты предпримешь тогда? Я, например, взял автомат.
— А с другой стороны, — сказал Борис, — отбрось все это и что получишь? Пустоту!
— Вот именно пустоту, — подхватил Муса, — а пустота не вечна. Она очень быстро заполняется, и быстрее всего — дерьмом. Вот мы и получили в качестве примера Джабраила и иже с ним.
— А вы? — спросил Борис. — Почему же вы другие?
— Наверное, мы в некотором роде реликты, — помолчав, грустно ответил
Муса. — Нас осталась горстка, да что там горстка — наперсток. На пальцах сосчитать. Мы боимся оторваться от корней, цепляемся за древние устои, иначе нам грозит участь стать такими же, как Джабраил.
А через несколько дней после этого разговора разведчики принесли дурную весть. Отряд Джабраила перешел на сторону федералов. Теперь все они устроились на службу в милиции и уже успели наведаться в родной аул, взяв заложников.
— Доверили волку овец пасти, — сказал на это Ахмат.
— И что же теперь будет? — спросил его Борис.
— Какое это имеет значение? — ответил Ахмат. — Значение имеет лишь то, чего мы хотим и что мы им позволим.
12
Это известие ломало все его планы. Он не был еще на южном хребте и даже не видел его. Егор хотел плюнуть на все это и работать, как запланировал, но сообщение не давало ему покоя. Появилась возможность взять след, а Егор был охотником. Такой шанс ни в коем случае нельзя было упускать. Егор задумался. Требовалось выбрать подходящую стратегию. Исходное условие слишком широко определяло границы задачи. Итак, колонна пойдет завтра, пойдет по дороге вдоль южного притока, потом вдоль западного. Что он может? Наблюдать ее продвижение с северного хребта, того, по которому он лазал весь сегодняшний день? Егор еще раз взглянул на карту. На северном хребте, в центральной его части была обозначена скалистая возвышенность. Он не был там сегодня — это не входило в его задачу, но, возможно, там он найдет удобное место для наблюдения. Егор собрал вещи, упаковал рюкзак и в четвертый раз за эти два дня отправился знакомой дорогой вниз по склону.
Того места, которое он выбрал на карте, Егор достиг уже в полночь. Чертовски хотелось спать, но мысли не давали покоя. Что он увидит с рассветом? Какая часть дороги просматривается отсюда? Что если снайпер выбрал позицию не на южном, а именно на этом северном хребте, на западной его оконечности, которую Егор еще не успел осмотреть? Что если он вообще сегодня не явится? Масса вопросов и ни одного ответа. Оставалось только затаиться и ждать, уж что-что, а это Егор умел делать мастерски. В детстве еще, когда играл с мальчишками в прятки, равных ему не было. Боже, как давно это было, и какое же это было счастливое время! Время… странная это штука. То его девать некуда, а то вдруг раз — и ничего уже нет, а все только было. Только было… C этими мыслями Егор незаметно уснул.
Его разбудил утренний холодок, еле заметным дуновением пробежавший по лицу. Вставать не хотелось — ноги еще не отошли от вчерашнего, но азарт охотника перевесил. Он приподнялся над выступом скалы, замыкавшей со стороны ущелья его естественное ночное ложе, и замер. Прямо под ним скала обрывалась, уходя вертикально вниз метров на полтораста. По дну ущелья протекала река, видимая отсюда почти по всей длине. В аккурат под ним ущелье сужалось и делало этот плавный, западный поворот. Видна была и дорога, но лишь частично. Местами ее напрочь скрывал лес, местами — рельеф местности. Егор видел очень значительный участок дороги в самой верхней части ущелья, но самой переправы отсюда не было видно.
Все это Егор внимательно рассмотрел в бинокль, сравнив с картой. Пока он занимался этим, из-за гор успело выглянуть солнце, а на небе набежали первые облака. Стояло еще раннее утро, и можно было не спеша позавтракать, укрывшись между камней. После еды Егор приятно растянулся, выбрав место поудобнее, так, чтобы видеть верхнюю часть дороги. Ближе к обеду в небе появились две птицы, видимо, чета воронов. Одна из птиц была покрупней и закладывала круги значительно шире. Временами они надолго расходились, изредка перекликаясь при этом звуками, похожими на “гра”, и снова сходились, не уставая при этом вычерчивать все те же плавные круги. Иногда они вдруг резко меняли эшелон, опускаясь метров до двухсот, и вновь плавно поднимались в восходящих струях воздуха. Вряд ли их появление здесь было случайным. Конечно же они давным-давно заметили и Егора, и снайпера, и приближающуюся, но невидимую пока колонну, и потому до тех пор, пока их движение носило неизменный характер, можно было быть спокойным.
Но вот, словно по команде, птицы развернулись головами к горам и как бы замерли в ожидании, плавно помахивая крыльями. Егор прильнул к окуляру. Из-за перевала появилось вначале облачко пыли, а мгновение спустя в нем уже можно было насчитать пять машин. БТР спереди и сзади и три крытых брезентом грузовика. Слабый ветерок задувал со стороны ледника, и через несколько минут Егор уловил далекий гул моторов. С этого момента он максимально сосредоточился, полностью превратившись в слух и зрение. Колонна то пропадала надолго, скрытая лесом так, что даже звук практически исчезал, то показывалась вновь, неуклонно приближаясь к позиции, выбранной Егором. Вот уже можно было различить звук отдельного двигателя, выбившегося из общего ритма на очередном изломе дороги, вот натужно заскрипела на подъеме коробка передач одного из грузовиков, и вдруг все стихло. Колонна остановилась, словно наткнувшись на невидимую преграду. Двигатели работали на холостых оборотах. Егор отложил бесполезный теперь бинокль. Там, внизу, происходило или вот-вот произойдет что-то очень важное, но увидеть это он не мог. А вот вороны, парившие в недосягаемой выси, по-прежнему держали все под контролем.
Звук выстрела показался Егору неожиданно близким на фоне тишины, хотя, оценивая расстояние критически, он сознавал, что до снайпера не менее километра. Тут же застрекотали в ответ автоматы, но как-то легко, по-сорочьи, и в противовес им приземисто, тяжело ударил пулемет. Вся эта канонада, сквозь которую прорывались отдельные крики, оборвалась через минуту–другую так же неожиданно, как и возникла. Опять взревели двигатели, однако картинка, складывающаяся в голове как результат звукового впечатления, получалась странной: то ли они там разворачивались, пускаясь в обратный путь, то ли утюжили площадку, на которой остановились, — этого было совершенно не понять. Но вот звук двигателей упорядочился и приблизился, Егор опять прилип к биноклю. Еще минута — и колонна замелькала прямо под ним в просветах плотной листвы. Все было кончено.
— Теперь опять надо включать ноги, — скомандовал себе Егор.
Причем включать требовалось на самую высокую передачу, так как от его ближайших действий зависело очень многое. Первым делом он снежным комом скатился вниз на дорогу, едва выбирая опору для ног и ежесекундно рискуя свернуть себе шею. Затем, не отдышавшись толком, бросился бегом к тому месту, где только что разворачивались драматические события, на ходу отмечая в голове детали, считанные с карты: плавный правый поворот, мокрая от колес колея (где-то рядом река — вот она), брод. На ходу глотнул, зачерпнув рукой, плеснул в лицо воды. Левый берег, разъезженные колеи. Стоп! Перевел дыхание. Огромное свежеспиленное дерево лежало, задрав лапы ветвей поперек дороги. Кора местами содрана тросом. В развороченной яме аккуратно присыпанные обугленные корневища. Вокруг на земле следы волочения. Ясно, как божий день, но теперь главное не это — снайпер! Пробежался глазами по склону и почти сразу же наткнулся: вот оно — черное окно в лесу. Достал бинокль. Так и есть: деревья расступались, образуя углубление, нишу со сплошной непроницаемой тенью, выделявшейся на фоне блестящей листвы, как пятно грязи на летних брюках. И подумалось: если так, то и снайпер дурак, новичок, а уж те, кто ездят, — подавно. А теперь бегом вверх. Триста по горизонтали, пятьдесят по вертикали и пот градом, когда добежал. Сердце клокочет уже где-то в горле. Все прозрачно с первого взгляда. Трава примята, будьте-нате, часов пять-шесть лежал на месте. Крови нет, да и быть не может с такими олухами: сюда бы пару-тройку выстрелов гранатомета — и конец мучениям, с деревьев бы соскребали остатки. Дальше следы — вот здесь аккуратней! Здесь начинается самое интересное. Догнать его, конечно, не получится — все-таки более километра форы, но выследить, может быть, и удастся. След шел уверенный, временами слегка раздваиваясь, но, опять сливаясь в один, он тянулся и тянулся вверх по склону до самого гребня и, переваливши на другую сторону, скатывался вниз.
— Ну, я сегодня налазаюсь, — чертыхнулся Егор.
С противоположной, южной стороны хребта след выводил на речной галечник и здесь неожиданно терялся. Егор осторожно, чтобы не наследить самому, потоптался, сунулся на противоположный берег, спустился вниз по течению метров на сто, вернулся обратно, поднялся на столько же вверх — безрезультатно. Здесь бы и собака не помогла. Подумалось: может, он и новичок, может, у него был плохой учитель по снайперскому делу, но прятать следы его научили, тут уж ничего не скажешь. Взглянул на часы: пятый час. Ни то ни се. Возвращаться в базовый лагерь той же дорогой — это часа три. Да и что там делать? Связь только завтра. Ночевать здесь тоже не вариант: жратвы только на сегодняшний вечер осталось. А шататься завтра весь день голодному совершенно не хотелось.
Егор решил перекусить и проверить нижнее течение ручья. Потерянный след не давал покоя. Дороги в этой долинке не было, и потому, не опасаясь быть замеченным, Егор устроился удобно у самой воды и, наскоро приготовив обед, с удовольствием поел. Затем он растянулся на теплом галечнике и прокрутил в голове события сегодняшнего дня, те, свидетелем которых он был, хотя и не видел их собственными глазами.
Итак, снайпер занял исходную позицию часов в семь-восемь утра. Внизу, под ним, дорога упиралась в реку. Выемка дороги в этом месте глубокая — вправо-влево не свернешь. В этом самом месте не далее как вчера взрывом положили дерево поперек дороги. Звук этого-то взрыва Егор вчера и слышал, но не придал ему большого значения. То ли это сделал сам снайпер, то ли его подручные. Колонна подошла к реке и, упершись в дерево, остановилась. Взрыв был искусно замаскирован под обычное падение от ветра и подозрений не вызвал. Далее требовалось оттащить дерево, зацепив его тросом, что и было сделано, но решить это должен был старшой, для чего нужно было сперва посмотреть. Он выглянул и получил свою пулю. Снайпера тут же обстреляли. Не столько его, сколько лес на склоне, а он, преспокойно переждав обстрел, убрался восвояси. Дошел до ручья и, зайдя в воду, двинулся дальше.
— Будем надеяться, что направо, — договорил вслух Егор и осторожно тронулся вниз по течению.
Ноги, поначалу приятно освеженные водой, стало понемногу сводить от холода. Пройдя около километра и не обнаружив никаких следов, Егор вышел на береговые камни. Достал карту. До слияния с “западной” рекой оставалось еще километра два. Но и здесь ничего не удалось обнаружить.
— Значит, он ушел вверх, — пробормотал себе под нос Егор, — но проверить это сегодня уже невозможно.
Шел седьмой час, потихоньку темнело. К тому же простывший след — уже не след, решил Егор. Оставалось одно: “западной” рекой спускаться до “северного” притока и возвращаться на базу.
Почти стемнело, когда он, самому себе неведомым образом почуяв надвигающуюся опасность, рухнул камнем в придорожную траву. Несколькими секундами позже послышался легкий скрежет гравия и тихий, полушепотом, а оттого еще более забористый мат. И вот, почти наступив на него, прошли мимо шестеро в камуфляже с короткими автоматами наизготовку, с вымазанными сажей лицами. Двоих из них, судя по тихому разговору, звали Леха и Дуся. Они замыкали шествие, делая какие-то сложные па на дороге и как бы вальсируя на ходу.
А это наш бравый спецназ пошел, — усмехнулся про себя Егор, — и куда это они на ночь глядя?
К себе он добрался, когда над горами уже повисла темная южная ночь. С момента прошлой связи прошло больше суток, и Егор принялся обдумывать сообщение. Можно было бы написать, что билет достал только на галерку и ни хрена балета не видел, а только слушал музыку. Но Пашка, хотя и балагур, не больно любит, когда ему подыгрывают, к тому же ему нужны факты, а фактов-то как раз почти и не было. Потому Егор настучал:
“Следопыт — Страннику. Зверь незнакомый. Прихрамывает на правую заднюю. Сходив по нужде, ищет водопой и назад не возвращается”.
Ответ пришел быстро:
“Странник — Следопыту. Сезон охоты уже открыли, а ты еще зверя в глаза не видел!”
— А поди ты к черту, — выругался Егор и отправился спать. Так закончился третий день, а третий день — он самый трудный на маршруте, это Егор прекрасно знал.
13
В начале весны, едва лишь стаял снег, обнажив серую, еще не просохшую землю, Ахмат стал учить Бориса премудростям партизанской жизни. Он брал его с собой в горы, где они пропадали по несколько дней. За месяц–полтора Борис досконально изучил все близлежащие перевалы, дороги, ручьи и речки. Он безошибочно ориентировался в радиусе двадцати километров от лагеря. Тайными тропами выходили они к высокогорным селениям или, минуя блокпосты, спускались на равнину. Скальными теснинами пробирались к сверкающим ледникам, где не летали даже орлы, а взгляд безмятежно проникал на многие десятки километров и за тающим в дымке горизонтом угадывал далекое море. В такие минуты, казалось, и сама душа, вырвавшись из тесного земного плена, устремлялась к мерцающим громадам облаков и, подхваченная воздушными течениями, увлекалась все дальше туда, где исчезала всякая тяжесть, а война и ненависть окончательно утрачивали смысл.
— Просто в горах человек становится ближе к Богу, — замечал на это Ахмат.
Однажды разговор у них опять зашел о прежнем.
— Что значит быть воином? — спросил Борис.
— Давным-давно, — начал Ахмат, — в одном селении жили два брата. Они родились в один день и час, и случилось так, что они не знали своего старшинства. Они росли вместе, играли и дрались с мальчишками, но один был всегда впереди, а другой за его спиной, сзади. И вот однажды тот, который был впереди, сказал, что он старший. С тех пор другой стал все больше и больше замыкаться, отошел от игр, надолго уходил в горы и пропадал там целыми днями. Время шло, братья росли, а в ту пору в горах началась война. Когда подошел срок, старший сел в седло. Он участвовал во многих сражениях, и вскоре слава о нем разнеслась по всем аулам. А младший так и жил бобылем, на отшибе. Говорили, что он читал книги, устроившись под какой-нибудь скалой, что писал стихи. Одни считали его трусом, другие говорили, что он не в себе. Тем временем многие бойцы пали, погиб и старший брат, но младший не взял на себя долг мести. “Он выбрал свой путь, и я не спрошу за кровь его”, — сказал он. Тогда односельчане в гневе совсем прогнали его из аула. Он жил где-то неподалеку, спал, где придется, кормился тем, что давали сердобольные люди. А война продолжалась, и как-то раз неприятельское войско оказалось близко к селению, но не могло пройти, потому что не знали они тайных троп в скалах. Посланные разведчики натолкнулись в горах на этого младшего брата, привели его к своему командиру, и тот спросил, знает ли он путь. Обещал много денег.
“Зачем мне деньги, разве они сделают меня счастливым? Дайте мне лучше саблю, ибо месть жжет мое сердце”, — сказал он в ответ.
И пошел он впереди, размахивая саблей. А враги потешались и говорили друг другу: “Смотрите, он же настоящий воин!” А потом они ступили на подвесной мост, ведущий через ущелье к аулу. Односельчане запретили изгою переходить через его середину, поэтому повернулся он к врагам, улыбнувшись, сказал: “Я выполнил наш уговор, показал вам дорогу, дальше мне нельзя” — и с этими словами перерубил веревки, удерживавшие мост. Те, кто взошел на мост, погибли тогда вместе с ним.
Прошли годы. Многое забыли люди, позабылось и имя старшего брата, но имя младшего — Хазмат — они помнят до сих пор.
Борис поежился, запахнул пуховую куртку и спросил, прервав наступившую тишину:
— Так что же, надо понимать, что Хазмат это и есть воин?
— Да, — только и ответил Ахмат.
— Но разве брат его не поступил бы так же, доведись ему оказаться в подобной ситуации?
— Ты не понял главного, — проговорил Ахмат, — брат здесь вообще ни при чем. Он с детства был бойцом, сражался и погиб, он не мог оказаться на месте Хазмата.
— Все равно не понимаю разницы, — недоумевал Борис, — один погибает в бою, другой иначе. Ну и что?
— Смерть тоже не имеет значения, — пояснил Ахмат, — смерть не главное, главное — жизнь. Один боец, потому что все мужчины должны быть бойцами. Для этого не надо какого-то особого мужества. А другой живет не по правилам, вот для этого требуется особое мужество. Быть не как все, не бояться стать изгоем. — Ахмат помолчал, потом добавил: — Воин живет по своим правилам, и людям не всегда дано их понять.
После этого разговора с Ахматом Борис надолго ушел в себя. Многие сомнения одолевали его сердце. Кем же был он сам и почему, если верить Мусе, Ахмат назвал его воином? Да, он не был похож на своих преуспевающих друзей, но сам ли он выбрал свой путь или просто так получилось? Ничто ведь не мешало ему, и он мог бы быть теперь неплохим адвокатом. Почему же он, наплевав на выгодные предложения, перебивался случайными заработками, а потом и вовсе отошел от практики? Разочаровался в выбранной профессии? Нет. Тогда что же? Он попробовал подобраться с другой стороны: устраивает ли его теперешнее положение вещей? Нравится ли ему такая жизнь? И вдруг с удивлением обнаружил: да, нравится! Нравится, что день сегодняшний не похож на вчерашний, что никакое дело не диктует ему его поступков, что не нужно общаться с людьми, с которыми вовсе не хочется общаться. А если так, значит, он сам сделал выбор, и неважно, был ли этот выбор сознательным. Пусть неосознанно, он всегда хотел именно этого!
Открытие поначалу ошеломило его. Раньше он считал себя непутевым, неудачником. Он слишком привык оценивать себя с точки зрения других и теперь впервые оценивал себя сам. Как же вышло, что ни он сам, ни его друзья-интеллектуалы не увидели этого, а посторонний, пусть и умудренный опытом, старик определил с первого взгляда и буквально перетряхнул всю его жизнь? Огромная, неудержимая волна любви к этому тщедушному седому старику, которого он и не знал-то почти, поднялась в нем. Он вскочил, укрыл своим спальником Ахмата и зашагал взад-вперед над бездной, рискуя каждый миг свернуть себе шею.
А спустя несколько дней их отряд запер банду Джабраила в одном из верхних аулов.
14
Следующие несколько дней Егор посвятил тщательному исследованию южного хребта и западной оконечности северного. Он обнаружил все позиции, когда-либо использованные снайпером, и нашел еще с десяток потенциальных. Затем с педантичностью паука, проверяющего и латающего свои сети, выявил и нанес на карту контрпозиции, с которых мог бы наблюдать, а в случае удачи и уничтожить снайпера. Впрочем, все это мало что давало, и Егор это прекрасно понимал. Никто не собирался извещать его заранее о том, какая позиция будет выбрана, следовательно, и занимать какую-либо контрпозицию загодя было бы смешно. Задача имела единственное решение: коль скоро снайпер палил не наугад, а заранее устраивал ловушку на маршруте колонны, требовалось эту ловушку отыскать, вот только найти ее на восемнадцати—двадцати километрах трех различных дорог представлялось крайне маловероятным. Эх, если бы удалось обнаружить его логово и проследить его действия, тогда можно действовать наверняка, но для этого нужны следы, позарез нужны. В противном случае это игра в кошки-мышки.
В конце второй недели непрерывного лазанья по горам от Пашки пришла очередная “метеосводка” с указанием на западную дорогу. Здесь у Егора было лишь две контрпозиции, а это уже — пятьдесят процентов вероятности. Перед ним обозначилась дилемма: либо хватать винтовку и мчаться пристреливать ее куда подальше, потому как после таскания по горам веры в нее было мало, либо работать на то, чтобы взять след. Егор остановился на первом варианте, и, выбрав по карте наиболее безлюдное и достаточно удаленное место, с утра отправился в путь.
Лето уже давно перевалило через макушку, хотя до осени было еще далеко. Лист на деревьях держался плотно, но, насытившийся влагой и солнцем, уже потерял свежесть и запах. От этого лес казался глянцевым, ненастоящим. Лишь в отдельных распадках вблизи воды Егор угадывал слабый аромат мяты, да еще пару-тройку незнакомых запахов. В детстве отец учил его: “Нос для охотника — тот же глаз. Что глаз не увидит — нос учует”. Егор вспомнил, какую выволочку устроил ему как-то отец после того, как они с приятелями побаловались после школы сигаретой. И надо же — мать ничего не почувствовала, а отец раскусил вмиг. “Еще раз закуришь, — сказал, — про ружье забудь!” Так что пришлось выбирать сразу и навсегда.
Время приближалось к полудню, пора было определяться с местом. Солнце палило нещадно, и как-то по-особенному притих, затаился лес. Недоброе предчувствие шевельнулось в груди у Егора, но лишь когда выбрался на гребень, он понял его причину: всю южную часть небосклона затягивало молочно-синей пеленой. Требовалось работать очень быстро. Егор отсчитал дистанцию в восемьсот метров, укрепил листок мишени и бегом бросился на позицию. Добежал, отдышался, разложил винтовку. Долго унимал напряженную дрожь в руках. Первый выстрел, отразившись от противоположного склона, усилился, словно повторился в небе первым мощным грозовым раскатом. Глянул в прицел на мишень. Пуля ушла на четыре часа, сместившись сантиметра на два от центра. “Неплохо!” — порадовался Егор и отбежал еще метров на двести, увеличив дистанцию до километра. Еще выстрел, и новая дырка в мишени почти слилась с первой. Егор посчитал, что этого явно достаточно. Назад к оставленному рюкзаку он бежал, уже подгоняемый яростными порывами ветра. Главное — успеть укрыть оптику, потому что как-то разом, без всяких предупреждений небо треснуло, рассыпалось и обрушило стену града. Отдельные градины, пружиня на траве или разбиваясь о камни, достигали размером грецкого ореха. Так продолжалось около получаса, а потом вдруг резко стихло. Гроза перевалилась в соседнюю долину.
Спускался Егор с трудом. Тело ныло от синяков. Под ногами разъезжалось месиво из листьев и градин. Ручьи на пути вздулись и угрожающе ревели, неся свежесбитую листву и ветки. Зато дышалось удивительно легко, и дневной жары как не бывало.
Он почти не сомкнул глаз в эту ночь, напряженно прислушиваясь к звукам, но ничто постороннее не нарушало привычной тишины гор. Только мерный рокот катящейся внизу речки, только редкие раскаты грома, застрявшей где-то за перевалами грозы.
Утро тоже не принесло никаких новостей. Часа через два после восхода солнца прогрохотала внизу колонна, но ее приближение ничуть не насторожило Егора. Каким-то шестым чувством он уже определил, что снайпер не пришел сегодня и напрягаться бессмысленно. А потому остаток дня он честно проспал и в сумерках вернулся в базовый лагерь. Нужно было отбить депешу Пашке и продумать дальнейшие действия.
А еще через сутки поздним вечером он уже лежал, затаившись у дороги в ожидании Пашкиной машины. “Надо же, — думал он, — две недели пронеслись”. Давно ли он стартовал от этого белого камня? Много ли успел? Да, много. Он вжился в местность, стал здесь своим. Он не боялся больше сделать неверный шаг, не боялся, что его обнаружат. Он многое узнал о своем противнике, изучил его повадки, манеру. Он, можно сказать, уже установил с ним некий контакт, пусть односторонний, но он и должен быть таковым до самого последнего мгновения. Хотя многое для него оставалось еще загадкой.
Егор очнулся от размышлений: легкий шорох колес по гравию и почти неуловимый звук движка послышались на дороге. Темная масса джипа, едва различимая в темноте, навалилась из-за поворота. Перемигнули условленно габариты, чуть щелкнула открываемая дверца, и тяжелый ком рюкзака чуть не сбил Егора с ног. Мгновение — и нет уже ничего на дороге, словно и не было.
— Со свиданьицем, — буркнул в темноту Егор и, натянув на плечи рюкзак, медленно потащился в лагерь. — Мог бы и поговорить, конспиратор хренов, кому мы тут к черту нужны?
В лагере, распаковав рюкзак с продуктами, Егор обнаружил пространную записку. Пашка писал, что за это время снайпер смертельно ранил подполковника, которого не успели довезти до лазарета (это у поваленного дерева, пробормотал Егор), что он, Пашка, вообще не в курсе, как продвигаются дела у Егора, и требовал от него в следующий раз, то есть через две недели, полного письменного отчета о всей проделанной работе.
— Может, тебе еще в ведомости о зарплате расписаться? — недовольно съязвил Егор.
Еще писал Пашка о том, что, по агентурным данным, снайпер охотится за местным милицейским чином из бывших полевых командиров, что допустить этого никак нельзя, потому как будет подорвано доверие к властям и он, Пашка, голову тогда Егору открутит. И еще, писал он в конце, в случае удачи Егора ожидают хорошие премиальные, но не сообщал какие.
— Поди-ка себе отстегнет половину, как не больше, — проворчал Егор, — за организацию и успешное противостояние, так сказать.
Из всей доставленной снеди самыми главными были кофе и шоколад, которые у Егора к тому времени иссякли. По этому поводу он решил расслабиться и закатить праздничный ужин, так как дел на завтра не предвиделось и до вечерней связи можно было ни о чем не беспокоиться.
А вечером следующего дня от Пашки пришло странное сообщение: “Странник — Следопыту. Завтра повсеместно ожидаются дожди”.
— Вот тебе и не расстройся, — промычал Егор. — Он бы их там регулировал как-то, что ли? Ладно, решил он, утро вечера мудренее и завалился спать.
Спал он, однако, недолго — до полуночи, проснулся в холодном поту и долго не мог сообразить, где это он? Ему приснился кошмар: медведь, который шел прямо на него на задних лапах, и во сне он почему-то был уверен, что это и есть снайпер. А Егор, как назло, никак не мог достать винтовку, что висела, спрятанная, в ветвях старой ели. И песенка Пашкина припомнилась: “Все по селам спят, по деревням спят…” Егор поежился, поглядел на часы и пошел заваривать кофе.
Он сидел в задумчивости над обрывом. Перед глазами все еще стоял медведь из сна, с черными бездонными глазами, опирающийся на клюку и чуть прихрамывающий на правую лапу. Словно бы могильной сыростью повеяло с гор. Егор поднялся, походил, плеснул себе еще кофе и решил, что не стоит отвлекаться на глупости. В конце концов это только сон. Тогда он просто сел и залюбовался звездами. Нынче они сияли особо неистово. Это успокоило и отвлекло его. “Единственный плюс в пользу Кавказа: в тайге такого не увидишь”, — мысленно отметил он и переключился на снайпера.
Итак: три дороги, девять контрпозиций. Любая логика тут бессильна. Можно куда-то идти, а можно и оставаться на месте — результат скорее всего будет тот же. И Егор решил остаться.
К полудню раздался едва уловимый звук моторов со стороны южного ущелья. Звук то пропадал, закрываемый гребнем, то возникал уже в новом месте, но в целом никаких особенных сбоев в нем не прослеживалось. Вот уже показалась и сама колонна. Вырулив на западную дорогу и не останавливаясь, она покатила на север, приближаясь к Егору, так что теперь можно было без всякого бинокля разглядеть пять грузовиков и два БТРа — спереди и сзади. Но вдруг, не доезжая нескольких метров до моста, колонна неожиданно остановилась. Руки автоматически навели бинокль на северный хребет, хотя умом Егор и понимал, что позиций снайпера для обстрела западной дороги отсюда не видно. Напряжение не спадало; однако — никакого движения внизу. “Уснули они там, что ли?” — подумал Егор и опустил бинокль.
Позже, когда Егор анализировал эти события, ему казалось: не остановись колонна так неожиданно или хотя бы выключи она движки, все могло бы обернуться иначе — может, что-то по-другому шевельнулось бы у него в мозгах, может, успел бы он схватить винтовку и “прощупать” позицию напротив. Но все это было, как говорится, постфактум. А пока он затаился и ждал, а внизу стояла и тоже чего-то ждала колонна.
И вот слева послышался шум других моторов. Повернув голову, Егор увидел вторую колонну, приближавшуюся к перекрестку по северной дороге. “Так вот оно в чем дело, — догадался Егор, — они просто должны здесь соединиться”. Он расслабился. Загадка решилась сама собой. “А что же снайпер?” — подумал он. Из-за шума он слишком поздно обнаружил вторую колонну и не смог хотя бы на слух загодя отследить ее движение. В это время на мост въезжала следовавшая во главе колонны БМП. “Наверное, у него сегодня выходной, — решил Егор, — должны же у него быть выходные”, — и стал разглядывать заползающий следом на мост грузовик. Вдруг на глазах у Егора его как-то перекосило, и правое переднее колесо провалилось сквозь настил моста. “Гаа…тов!” — с оттяжкой проговорил Егор и, схватив бинокль, стал разглядывать суетящихся внизу солдат. Эта сцена настолько увлекла его, что он не сразу среагировал на одиночный хлопок выстрела, ударившего с противоположного склона. Он еще успел разглядеть, как сползает на землю офицер в камуфляже, неосторожно высунувшийся из кабины второго грузовика, как падают, откатываясь за укрытия, солдаты, и тут же шквал огня взорвал долину. Егор едва успел уже под свист пуль отползти от обрыва. Снизу палили из обеих колонн по всем окрестным склонам. Но так же неожиданно, как началась, стрельба и закончилась. Егор осторожно заглянул вниз: грузовик тащили, зацепив тросом с БМП, чем-то латали дыру в настиле, грузили в кузов убитого офицера. Минут через тридцать все было кончено, и машины, соединившись в одну колонну, потянулись на север. Но еще задолго до этого Егор словно приклеился взглядом к противоположному борту ущелья, и в какое-то мгновение ему показалось, нет, он точно уловил едва заметное движение и фигуру, мелькнувшую и растаявшую в тени деревьев. Бежать, преследуя снайпера, на виду у копошащихся внизу людей было невозможно, приходилось ждать, нервно теребя траву, когда же они, наконец, все уедут. В итоге опять получалось отставание не менее чем на час. Но вот мелькнул, скрывшись за хребтом, хвост колонны, и Егор сломя голову покатился вниз. На этот раз он не взял с собой ничего, даже автомата — пустое! Только успеть, догнать, сесть на хвост зверю. Отчаянно дыша, он взлетел вверх по противоположному склону, не разбирая дороги, выбежал прямо на позицию — вот она, лежка, следы на траве — вверх, на гребень и влево, а дальше вниз, траверсируя склон. Никогда еще он не пахал вот так, на износ. Лавируя между скальными лбами, следы выводили на дно ущелья и опять ныряли в ручей. Знакомая картина! Что дальше, вверх? Прошлый раз Егор искал вниз по течению, и впустую. “Может быть, дурит? — подумал Егор. — На склоне демонстрирует, что идет в горы, а сам — по ручью вниз?” Нет, слишком усложнять тоже не стоит, и он рванул вверх. Менее чем через километр ручей разветвлялся. Здесь лес уже кончился, уступив место лугам, лишь вдоль воды тянулся низкорослый кустарник. Егор огляделся. Прямо перед ним с седловины перевала сползал гигантский снежник, свешиваясь в долину двумя языками. Он-то и давал исток двум ручьям, ниже, там, где стоял теперь Егор, сливавшимся в один. Здесь, в сплошном царстве курумника, где идти можно было только по камням, взять след могла разве лишь собака. Тем не менее Егор поднялся до самого снежника и внимательно оглядел его, пройдя вдоль всего края, но никаких следов не обнаружил.
На обратном пути он все же, любопытства ради, заглянул под этот проклятый мост. Пара досок под накатанной колеей была аккуратно подпилена — как раз под размер колеса. Гусеница БМП шире, и площадь опоры у нее больше, а колесо провалилось. “Опять не повезло кому-то”, — промычал себе под нос Егор и полез, чертыхаясь, к своему лагерю.
15
Бой начался внезапно. Поначалу и не бой вовсе, а так, сорочий переполох автоматов. Из-за кустарника у дороги, из-за мелкого леска было не понять, что там происходит в ауле. Его и Ахмата оставили здесь для прикрытия. Ну, с Ахматом понятно: куда ему, старику, с молодыми тягаться, а Борису Муса сказал так: “Тут слаженность нужна, сноровка; все с полуслова понимать. С тобой трудно будет”. Вот и лежали они вдвоем на бугре у дороги, то ли в дело не годные, то ли для чего-то более серьезного оставленные. Лежали и переговаривались вполголоса.
— А скажи, — тихо проговорил Борис, возвращаясь к старому разговору, — воинами рождаются или становятся?
— И то и другое, — ответил Ахмат и, подумав немного, добавил, — сначала рождаются, а потом становятся.
— Как это? — недоуменно спросил Борис.
— Ну, человек ведь не для того рожден, чтоб сказку сделать былью, — засмеялся Ахмат, — он для испытаний приходит, чтобы постичь всю боль и скорбь мира. А для этого нужно воином быть. Как без этого? Каждый рождается воином.
— А что потом?
— А потом.., потом приходит час испытаний. Приходят боль и скорбь и ломают человека, — Ахмат поежился. День был хмурый, ветреный, то и дело накрапывал мелкий дождь.
— Ну и что? — допытывался Борис, — кем же он становится тогда?
— Сломленным человеком, кем же еще? — невесело усмехнулся Ахмат. — А когда человек сломлен, ему уже все равно. Только воину дано выдержать это, чтобы идти дальше.
— Куда это — дальше? Что значит — дальше? — спросил Борис.
— О, дальше лежит весь мир, — в задумчивости проговорил Ахмат.
Борис хотел было спросить, а что же вокруг-то, не мир разве, но лишь рукой повел, а Ахмат, уже предвидя вопрос, ответил:
— Это только жалкое подобие. Это всего лишь поле битвы для воина.
Вот тут как раз и началась стрельба. Не частая, с перерывами и вроде совсем не серьезная поначалу стрельба. Они замолчали, прислушиваясь, но ничего более существенного слышно не было.
— Ладно, разберутся, — махнул рукой Ахмат и, повернувшись удобнее, сел, прислонившись к дереву. Накинул мокрый тяжелый капюшон.
— А что нужно, чтобы не сломаться, чтобы остаться воином? — спросил Борис, возвращаясь к прерванному разговору.
— Многое нужно! Надо победить страдание, стать сильнее боли. Нужно вырвать страдание с корнем, — ответил Ахмат.
— Это трудно?
— Как сказать! Это тебе не зуб больной удалить. Страдание вырывают из своего сердца. И потом: думаешь, много найдется охотников расстаться со своими печалями? Они ведь свои, родные, от них сладко щемит грудь, к ним прикипают, как к детям. — Ахмат снова прислушался к далекой стрельбе, покачал головой: — Что-то серьезное затевается. — Потом повернулся к Борису, хотел было что-то добавить, но передумал, сказал только: — Ладно, подождем еще немного, — и продолжил: — Соколу подрезают крылья, и он тоскует по небу. А потом его кормят мясом, и он привыкает к неволе. Он забывает, что был когда-то свободен. Воин это тот же… — не договорив, он замолк, схватив Бориса за руку.
Снизу, от дороги явственно донесся гул мотора, и тут же сзади, ломая ветки, выскочил кто-то из своих, закричал:
— Отходим!
Но не успел Борис ничего сообразить, как из-за поворота выполз и остановился БТР, ткнулся тупой мордой, не доезжая. Ударил длинной пулеметной очередью. Из него, как горох, посыпались на дорогу бойцы, вскидывая на ходу автоматы.
— Уходи! — крикнул, не оборачиваясь, Борис. — Я прикрою! — и ударил в ответ из ручного пулемета.
Но Ахмат не двигался. Борис уловил это краем глаза и, в недоумении обернувшись, хотел было крикнуть, но неожиданно замер. По груди Ахмата растекалось большое темно-красное пятно.
— Что же ты так, а? — только и промолвил укоризненно Борис. — Как же это?
Он засуетился, подхватил старика, перекинул через плечо и, отстреливаясь, прячась за хилыми деревцами, стал осторожно отступать в перелесок. Ждать помощи было неоткуда: остальные, видимо, уже отошли на заранее уговоренное место, до которого Борису отсюда пилить и пилить. Лес был весенний, совсем прозрачный; только-только лопнули почки, едва зеленя воздух. В таком лесу не скроешься, не уйдешь далеко — достанут, а тем более с такой ношей, как пить дать достанут. Пули то и дело свистели совсем рядом, изредка чмокая о худенькие стволы, и тогда Борис, оборачиваясь, зло огрызался наугад короткими очередями. Спасение пришло неожиданно. Путь наверх преградила канава — не канава, старый заросший оползень, протянувшийся поперек склона. Борис прикинул: если затаиться в канаве, не стрелять, могут не заметить, проскочить мимо. Он замер на мгновение, прислушался и, насколько позволяла ноша, бросился дном канавы вдоль склона. Он не знал, сколько времени прошло, остановился только оттого, что Ахмат застонал. Борис осторожно опустил старика на землю и сам рухнул рядом на колени, с трудом переводя дыхание. Прислушался. Где-то далеко сзади и совсем в стороне изредка потрескивали автоматы, а здесь вовсю щебетали птицы. Проскочили.
Ахмат тихо стонал, медленно приходя в себя, затем что-то зашептал, очнувшись. Борис склонился над ним, не расслышав.
— Что? — переспросил он.
— Джабраил, — тихо прошептал Ахмат.
— Что? Что Джабраил? — не понял его Борис.
— Я не успел… — почти одними губами прошептал старик. — Алибека жалко.
Борис наконец-то сообразил:
— Да-да, я знаю, конечно! Ты сам-то давай держись.
Он распахнул одежду Ахмата. Справа сквозь рану на груди, пульсируя, вытекала кровь. Борис разодрал рубаху, осторожно перевязал Ахмата. Старик опять впал в беспамятство.
Надо было спешить, и Борис, взвалив на плечо Ахмата, стал подниматься на склон, но старик опять застонал от боли. Борис чертыхнулся, взял его на руки и понес, как младенца.
Время уходило безвозвратно; оно просачивалось, как кровь через открытую рану. Когда Борис достиг вершины хребта, день уже склонялся к вечеру. Договоренное место сбора осталось гораздо правее. Но пройти туда сейчас было невозможно — пришлось бы обходить скалы, да и ждали ли их там еще? Оставалось одно: самому пробираться к лагерю, и дай бог успеть это сделать до темноты.
Борис сидел на лысом гребне хребта, бессильно опершись о камень. Где-то далеко внизу остался аул и дорога к нему. Где-то там далеко давно уже стихла стрельба, а здесь… здесь не было войны. Здесь были только горы и свежий весенний ветер, холодивший лицо, да солнце, изредка пробивавшееся сквозь желтую пелену облаков, спешащих в закат.
Ахмат снова застонал, очнулся, что-то зашептал, кривясь от боли.
— Джабраил, — расслышал Борис тихий шепот.
— Да-да, я помню. Я все сделаю, — откликнулся Борис, — хочешь, я поклянусь?
Ахмат лишь едва улыбнулся в ответ, тихо покачав головой, потом опять зашептал что-то. Борис пригнулся вплотную.
— Воин это… — он задыхался на каждом слове, — это свобода, — с трудом выдохнул Ахмат и опять рассеянно улыбнулся.
— Ладно, это потом, потом, — отмахнулся Борис, но Ахмат судорожно дернул рукой, как бы ища опоры.
— Подними… горы… — голос его дрожал, — посмотреть, — еле выговорил старик.
Борис приподнял его, подтащил, осторожно прислонил к камню. Ахмат, медленно подняв голову, долго-долго смотрел вдаль, щурясь от резкого закатного солнца. Он едва заметно шевелил губами. Глаза его бесцельно блуждали, а потом остановились, замерли на какой-то точке. Он хотел было сказать еще что-то, но вдруг закашлялся, кровь пошла горлом, и Борис ничего больше не расслышал. Еще мгновение — и все кончилось. Борис остался один.
“Никогда, — давным-давно учил его отец, — никогда ни к кому и ни к чему не привыкай”, но, господи, как же трудно всегда это было! И вот он опять один. И никогда они уже не будут вместе. Эти слова: “один” и “никогда” тяжелыми камнями ложились на его сердце. Он скрутил из куртки Ахмата подобие рюкзака и, приторочив к спине печальную ношу, медленно отправился в путь.
Ахмата погребли в тот же вечер, как требовал обычай. И сразу опустел, осиротел лагерь. Борис ушел, чтобы никого не видеть, не слышать тризны. Он только сказал:
— На мне его кровь.
И вот он сидел один вдали от лагеря в непроницаемой тьме весенней кавказской ночи. Сидел, погрузившись в свою печаль.
Нет, Ахмат был не прав. Он не вырывал, он словно отрезал что-то от сердца, от души ли, от чего-то такого, что, с одной стороны, составляло всю его суть, но с другой, вроде бы и нет, поскольку каждый раз он оставался тем же, прежним Борисом, и кровоточащий разрез со временем срастался, но что-то — только что? — всякий раз в нем безвозвратно убывало. Порой он сам себе представлялся луковицей, с которой время сдирало слой за слоем: вот-вот обнажится уже горькое первородное ядро. Порой ему даже казалось, что он заглядывал внутрь, в самую суть, но то, что выступало оттуда ему навстречу, вызывало в нем дикий, животный ужас. И тогда он надолго оставлял свои попытки. Оставалось только ждать. Ждать, когда время само собой, своим неудержимым течением сорвет последнюю оболочку.
16
Следующие две недели прошли впустую, если не считать двух ложных вызовов. В первом случае колонна шла по западной дороге и затем, свернув на южную, ушла на перевал; во втором — проследовала по западной с юга на север. Снайпер не появлялся. “Может, взял отгул?” — посмеивался Егор. Тем не менее уже к концу первой недели, как раз после первого холостого случая, в голове его завертелась некая интересная мысль, но он боялся додумать ее до конца, спугнуть. Нет, не спугнуть
даже — другое. Вдруг она окажется ложной? Это было бы неприятно. А для того, чтобы додумать ее, оформить в четкую схему, у него не хватало данных. До следующего приезда Пашки с провизией оставалось два дня. Вечером была связь, и Егор отбил такое пространное сообщение:
“Следопыт — Страннику. На выданной карте к проставленным датам не указаны направления движения соответствующих грозовых фронтов. Срочно сообщите или доставьте лично”.
А через два дня он уже с нетерпением поджидал Пашкин джип. Егор составил, правда, не пространный, как Пашка просил, а коротенький отчет о том, что удалось узнать, обнаружить, увидеть. Свалил все в кучу — пусть его разбирается, ему все одно делать нечего.
Когда джип поравнялся с Егором, он не стал ловить чертов рюкзак, который на ходу выкинул Пашка, а вместо этого виртуозно вскочил на заднее сиденье, с размаху хлопнув Пашку по спине, как старого приятеля:
— Здорово!
Пашка выругался и с испугу чуть не завалил машину в реку.
— Какого черта?
— Ладно, расслабься! Тут километров на десять вокруг ни души, уж я-то
знаю. — Егор заметил, что они как бы поменялись с Пашкой ролями, и эта мысль пришлась ему по душе. — Привез, чего просил?
— Привез! — зло буркнул в ответ Пашка, — в рюкзаке новая карта, там все отмечено. А где твой отчет?
— Держи, — кинул Егор на переднее сиденье несколько сложенных листков бумаги, — там про все боевые будни. Ладно, — сказал он, прощаясь, — пора, а то мне еще обратно пилить. Бывай здоров! — и он выпрыгнул на ходу в придорожную темень.
— Пока, — буркнул в ответ Пашка, но в машине уже никого не было.
Рюкзак чуть не скатился в самую воду; Егор еле отыскал его среди камней. Настроение у него было отменное, и он вполсилы насвистывал какую-то песенку, пока возвращался домой. “Ну, пусть не домой, но почти что домой”, — думал Егор. Ему не терпелось поскорее развернуть карту, проверить свои мысли относительно снайпера. Но он не спешил. Он как бы смаковал будущее удовольствие, пробовал его на вкус. Поэтому сначала он поужинал, заварил кофе и только тогда с наслаждением растянулся над картой. В мутном свете фонарика появились мудреные Пашкины значки: стрелки, крестики, обведенные кружочками даты. Егор медленно вникал в их смысл, отслеживая движение каждой колонны, за которым стояла чья-то оборвавшаяся жизнь. Но думать о печальном не хотелось. Его занимало сейчас совсем другое, главное. И когда уже забрезжил утренний свет, это главное наконец-то проявилось, выдало свою суть, и состояла она в следующем. Снайпер выходил на охоту только тогда, когда колонны двигались на запад по северной или южной дорогам, неизбежно выезжая затем на западную, по которой и спускались на равнину. Он никогда не появлялся, если они шли в противоположном направлении, а также в случае движения колонн только по западной дороге. Иными словами, снайпер охотился только за теми, кто возвращался из высокогорных селений, расположенных на продолжении южной и северной дорог. Это означало, что и сам он приходил оттуда же, или, что вероятней, получал сведения из этих селений. Сам он при этом мог находиться в каком-либо отряде, базировавшемся в том районе. Зная точки, зная время его работы, можно было приблизительно указать и место, откуда он приходил, но Егор не стал забегать вперед, торопить события. “Если двое идут навстречу по одной тропе, то рано или поздно они встретятся”, — думал он. Главное, кто из них первым будет знать о встрече, а первым будет, несомненно, он.
Дальнейшие его рассуждения касались себя лично, и ход их был примерно таким. Коль скоро снайпер приходит с востока и возвращается туда же, то имеет ли смысл бегать за ним по пятам? Не проще ли изменить тактику и попытаться засечь его где-то на середине пути на позицию или при отходе с нее, в таком месте, где он максимально открыт, незащищен, то есть выше зоны леса — на высокогорных лугах. Егор склонился над картой и довольно скоро отыскал удобный пункт наблюдения.
И опять Егор не спешил. Следующий день он посвятил отдыху, ревизии продуктов и прочей мелочевке и лишь через день отправился проверять выбранное место. Пашке он решил пока ничего не сообщать, чтоб не трезвонить попусту.
Выступил он, по привычке, затемно и некоторое время шел вдоль дороги на восток в кромешной тьме, но там, где дорога пересекала реку, свернул с нее, забирая помаленьку к югу. Вместе с первым светом он начал подъем. В горы незаметно приходила осень. Она спускалась с ледников, наполняя ночной воздух терпкой прохладой.
С первыми лучами солнца Егор был уже наверху. Вершина представляла собой плоский пятачок размером примерно три на три, с обломком скалы посередине. На него было очень удобно положить бинокль. Егор принялся изучать местность.
Прямо перед ним в направлении на юго-восток вздымался величественный пик, по краям которого, словно эполеты, спускались языки ледников. Слева от него, в направлении восток—северо-восток, поднималась еще одна вершина, и от снежника у ее основания начинался маленький приток северной речки. Справа же, в направлении юг—юго-восток, возвышался пик не меньше центрального, но отсюда он был плохо виден. Зато отлично просматривались истоки всех речек, кроме самого южного ручья, и оба перевала, лежащие на плечах центрального пика. Видны были также и верхние участки обеих дорог, поднимавшиеся здесь на отроги центрального хребта и далее пропадавшие из виду.
В продолжение своего обследования Егор спустился на левый перевал. Подниматься же на правый не рискнул: не хотелось оставлять следов. Любая ошибка могла напрочь перечеркнуть всю его предыдущую работу.
Эти разыскания заняли практически весь световой день, зато теперь он был во всеоружии. Больше не нужно носиться по горам, рискуя свернуть себе шею. Он будет ждать его здесь, чтобы сесть на хвост, вцепиться бульдожьей хваткой и уже не выпускать. Теперь оставалось только ждать нужного сообщения. Поэтому, когда от Пашки пришло известие о том, что ожидается проход колонны по западной и южной дорогам на восток, Егор остался спокоен: пусть себе едут. Но внутренне насторожился. Не исключено, что обратно колонна пройдет здесь же, и тогда… Он не ошибся в своих расчетах. Уже в следующей корреспонденции Пашка уведомил его об этом.
Наступил его час. Механизм был запущен. Егор загодя, еще с вечера, занял свой наблюдательный пост. Конечно, перспектива провести ночь на голых камнях не радовала, но такова уж участь охотника. Близость ледников дала знать о себе очень скоро. К полуночи чуть дрогнул, шевельнулся воздух, и незримая граница тепла и холода прошла мимо, оставив его по ту сторону уюта.
Чтобы хоть как-то согреться, Егору приходилось почти все время двигаться, а это отвлекало слух. Слушал же он постоянно. Порой его внимание привлекали дальние камнепады, иногда он отчетливо слышал писк мыши, а то вдруг случайный порыв ветра доносил снизу шум реки. Так проходил за часом час, не принося ничего нового.
С ранним светом его внимание удвоилось, но очень скоро надежды на первый акт рухнули. Навстречу свету из ущелий выползал туман, выплескиваясь на самые перевалы. “Ну, что ж, — смирился Егор, — тем интереснее будет второй акт”. Около десяти часов утра, когда туман уже давно рассеялся, со стороны северной дороги донесся гул моторов.
В голове его словно включился некий счетчик, отмерявший время: минут тридцать—сорок до того, как колонна попадет в зону обстрела, часа полтора — на отход снайпера. Таким образом, у него есть верных два часа полнейшего бездействия. Егор перекусил всухомятку, попил воды и улегся отдыхать на камни. Тело слегка ныло от ночного бдения, и было очень приятно расслабиться, растянуться во весь рост. Егор тихо лежал, изредка поглядывая на часы, но стрелки их словно застыли на месте.
Он не помнил, был ли это сон или только короткое беспамятство, но очнулся он от стука камней. Стук слышался где-то совсем рядом, может быть, в нескольких метрах от него. Егор застыл, боясь пошевелиться. Прямо в лицо било солнце — он видел его через закрытые веки, в спину больно врезался выступ скалы. Он отчетливо услышал шаги, шаги человека. Ситуация — хуже некуда. Из охотника он мог запросто превратиться в дичь. Возникло острое желание немедленно вскочить, но он подавил его, еще сильнее вжавшись в камни. “От медведя одно спасение, — учил в детстве
отец, — прикинуться мертвым”. Но вот звук стал потихоньку ослабевать. Шаги медленно удалялись. Егор открыл глаза, но из той позы, в которой лежал, ничего не увидел. Тогда он выждал еще некоторое время и осторожно подполз к краю площадки. Метрах в двухстах ниже по склону шел человек.
17
С сердцем творилось что-то невообразимое. Оно колотилось так, что он слышал его гул, разносившийся по грудной клетке, словно низкий бас далекого сельского колокола. “Только не оглядываться, — словно молитву, твердил Борис, — только не оглядываться”.
Если случаются в жизни чудеса, если происходят в мире ирреальные события, то мгновение назад он столкнулся с одним из них. На вершине холма спал человек. Конечно, в том, что он увидел спящего человека, ничего сверхъестественного не было. Но, во-первых, в это время и в этом месте никакого человека быть не могло по определению — ему было просто неоткуда тут взяться. Во-вторых, человек этот был русским, в камуфляже, но без оружия, а это было еще необъяснимей. И в-третьих, спал он настолько естественно, будто бы всю жизнь прожил на этом пятачке. Вопросов была масса, и ни на один из них он не мог найти вразумительного ответа. Неясно было и что делать. Подойти и заговорить в такой ситуации казалось безумием. Оставалось как можно тише пройти мимо. “Это лучше для нас обоих”, — подумал Борис. Даже если он только притворился спящим и смотрит теперь вслед, что он может подумать? Идет человек, без оружия. Мало ли кто он и куда идет? “Главное не оглядываться”, — твердил себе Борис.
Эта встреча, если, конечно, можно назвать ее встречей, надолго выбила его из колеи так, что он чуть не забыл самого главного и куда более существенного. Сегодня он наконец-то исполнил последнюю волю Ахмата: с Джабой было покончено. Он и сам не заметил, как постепенно встроился в эту бесконечную цепь кровавой мести, стал неразрывным ее звеном — стоит выбить одно, как тут же ему на смену скуют другое. “Неужели кровь имеет такую страшную силу?” — думал Борис. И потом ведь ни сам Ахмат, ни кто другой из поредевшего отряда не были ему родней. Так кем же он был? Кровником по духу? “Разве такое возможно?” — изумлялся Борис. Он давно уже перестал делить людей по национальному, либо какому-то другому признаку, однако каким-то, видимо, все же руководствовался? “Что это за признак, и можно ли его хоть как-то обозначить?” — думал Борис. Что направляло его руку всякий раз, когда он выбирал свою цель? Целью не мог быть солдат, рядовой — он всего лишь выполнял приказ. Выполнить приказ или умереть — так требовала логика любой войны, а это была война. Но те, кто отдавал приказы, кто направлял движение колонн, чей приказ они выполняли? И не отдавали ли они приказы сами себе, потому как, если для рядовых это была просто служба, то для большинства из них, обладавших властью и волей употреблять эту власть по своему усмотрению, это были еще и насилие, грабеж, возможность списать всякие там пайковые, полевые, боевые, никем и никогда не учитываемые, вплоть до самого оружия, которое в итоге против них же и оборачивалось. Они были подобны тем древнерусским князьям, что сидели летом в своем Киеве ли, Чернигове ли, Полоцке, а зимой отправлялись по окрестным весям “править мир”, а на самом деле кормиться, услаждать себя и дружину.
“Это только глядя из Москвы, — размышлял Борис, — можно видеть во всем этом какую-то целесообразность”. Для них же, для тех, на кого наводилось перекрестье его прицела, война — всегда прибыль. Вот то, против чего он боролся, и кровная месть здесь была ни при чем.
Борис поднялся на перевал, присел отдохнуть. Закурил — теперь можно. До лагеря оставалось часа два с небольшим, и все под горку.
“И все же, что за человек был там, наверху? — думал Борис. — Дезертир, разведчик, солдат, отбившийся от своих?” Нет, он не мог быть никем из них. Дезертир бежал бы совсем в другую сторону, а не в горы. Разведчики здесь не ходят поодиночке, да и разведывать тут особо нечего. А отбившийся солдат пробирался бы вдоль дорог. Нет, этот человек был кем-то другим, и лучше было бы вовсе забыть про него, если бы не одно “но”. Борис никак не мог избавиться от того непонятного, почти животного ужаса, который пережил он при виде спящего, будто бы едва не наступил на змею. Он зябко передернул плечами, нервно затянулся. Нужно было гнать эти мысли как можно дальше, и он опять стал вспоминать перипетии сегодняшнего дня. Было бы, наверное, неплохо сейчас вернуться, рассказать ребятам о Джабраиле, но он никогда не говорил в лагере о своих успехах — сами узнают. А и не узнают — не беда, для него ровным счетом ничего не изменится. Он лишь однажды возразил Мусе на его замечание: “У меня своя война”, и больше к нему с вопросами не приставали. У них были свои дела, и он тоже не особенно интересовался ими. Со смертью Ахмата очень многое изменилось в их жизни. Не то чтобы начался разброд, нет, до этого было, наверное, еще далеко. Наоборот, после того, как отряд возглавил Муса, с дисциплиной стало, пожалуй, даже жестче. Но что-то глубинное, коренное, что не просто оправдывало, а выражало всю суть, всю правду их борьбы, казалось, навсегда ушло вместе с Ахматом.
“Господь указывает цель, а дьявол выбирает средство, — любил повторять Ахмат и добавлял: — Нельзя служить двум господам”. И тогда еще, при нем, отряд всегда балансировал на этой неуловимо тонкой грани. А теперь? Сумеет ли это Муса? Вряд ли. Несмотря на ум, он слишком молод для такой затеи, слишком уж подвержен страстям. Что поделаешь? Все когда-то приходит к своему концу.
С этими тяжелыми раздумьями Борис поднялся и начал медленный спуск с перевала. “Какие-то невеселые нынче мысли”, — подумал Борис, осторожно ступая на качающиеся под ногами камни. Сегодняшний незнакомец не давал ему покоя.
Может, стоило побороть себя, подойти, заговорить? Наверняка им было бы что рассказать друг другу.
А с другой стороны — зачем? Что такого нового мог бы рассказать ему незнакомец, чего Борис бы не знал? Нужен не кто-то другой сам по себе, рассуждал Борис, он нужен нам всего лишь как зеркало, в которое мы смотримся, пытаясь разглядеть себя. Как говорил Ахмат: “Человек всю жизнь ищет себя самого, за каждой дверью, а находит, лишь переступив последний порог”.
Этой ночью Борис никак не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок и наконец не вытерпел, выбрался на воздух. Он никак не мог справиться с пустотой, открывшейся в сердце. Ахмат отомщен и что дальше? Он закурил, растянулся на траве, уставившись в звездное небо. Из века в век одно и то же, думал он, зачем мы приходим сюда? Ахмат говорил — для страданий. Мы разделены рождением, жизнью, разведены судьбой. Но иногда мы находим друг друга, прорвавшись через все преграды, границы, обычаи, находим, чтобы снова потерять. Кто мы? Зачем ищем и почему теряем, и есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл?
Ветром потянуло с гор. Чуть дрогнули, замерцали звезды, а иные падали, прочертив в небе светящийся дымный след. Падали, отслужив свой срок.
Осень, подумал Борис, самая пора. Где-то между августом и сентябрем.
18
Метрах в двухстах ниже по склону шел человек. Шел, едва заметно прихрамывая и опираясь на длинную палку.
Вот оно, свершилось, ликовал Егор, свиделись! Теперь главное — остаться незамеченным. Даже если он видел его спящим, то вряд ли что понял, вряд ли связал это с собой. Иначе не шел бы так уверенно к перевалу, а пытался бы обмануть, сбить с толку. А значит, либо не увидел, либо проигнорировал. И то и другое было на руку Егору. Уж он-то ни минуты не сомневался в том, кто перед ним. Нет оружия? Ну и что, он тоже без оружия. Прячет где-нибудь, как и Егор, — не таскать же с собой по горам винтовку.
Егор задумался. Идти сейчас прямо за ним, даже выдерживая солидную дистанцию метров в пятьсот—шестьсот, слишком опасно: может заметить. До перевала около двух километров. С такой скоростью он будет карабкаться около получаса, а Егору хватит минут пятнадцати, а если очень напрячься, то и меньше. Значит, надо выждать, не спугнуть. Спокойствие снайпера превыше всего. Егор взял бинокль и стал наблюдать.
Как он и предполагал, где-то через полчаса снайпер вышел на перевал и присел перекурить. Значит, оставалось минут десять. Егор собрался, сосредоточился и, как только тот встал, рванул вслед.
Он взмок и выдохся, но в отведенные себе пятнадцать минут уложился. Пока бежал, прикидывал в уме, как далеко успеет уйти снайпер. Получалось не более километра. Егор добежал до начала спуска и плюхнулся в изнеможении на землю, настраивая бинокль. Спуск с перевала был широким. Егор плавно переводил бинокль слева направо, раз за разом увеличивая дистанцию, пока наконец не наткнулся на знакомую фигурку. Снайпер спускался практически на юг, пересекая широкую полосу камнепада под центральным пиком. До него было метров восемьсот. Пользуясь той же тактикой, Егор выждал, пока тот, пройдя камнепад, скрылся за скалистым отрогом, и опять бросился вдогонку. На этот раз он не сумел обнаружить его, сколько ни пытался, но это не особо смутило Егора. Значит, ушел вниз по гребню и уже достиг леса, сделал он свой вывод.
И действительно, спустя несколько минут он обнаружил его следы в редком высокоствольном ельнике. А еще через мгновение замер, почуяв запах дыма. Теперь Егор был крайне осторожен. Тут, вблизи предполагаемого лагеря, могло быть что угодно: и ловушки, и растяжки, и еще черт знает что. Поэтому последний километр он буквально прополз на брюхе; полз по следу, по запаху, по собственному чутью. Он увидел лагерь, когда до него оставалось метров триста, и застыл, врос в землю.
Местность была на удивление красивой. Над лагерем нависали три вершины, а их отроги образовывали уютную долину, замкнутую со всех сторон. Внизу, в тесном скалистом каньоне, шумел ручей, а ближайшие склоны обжила высокоствольная ель.
— Тут у них как на курорте, — проворчал Егор.
Только вместо полагающихся домиков были неприметные, скрытые от постороннего глаза землянки. С запада долину замыкал ледовый цирк — так на самом деле выглядело то, что с другой, противоположной стороны Егор принял было за высокий перевал на правом плече центрального пика. Неудивительно, что снайпер не ходил этим лжеперевалом. Значит, сюда вела единственная дорога с запада, а это облегчало задачу.
Окончив осмотр лагеря, Егор задался вопросом: что дальше? Во-первых, сегодня связь, и надо обязательно возвращаться, во-вторых, он уже больше суток на ногах, без сна. Ну, а третье и самое главное — надо решить, где ему перехватить снайпера в следующий раз. После недолгих раздумий Егор понял, что лучше всего это сделать на самом перевале: место достаточно узкое — мимо не проскочишь, а с другой стороны, есть где спрятаться. Приняв решение, он с теми же предосторожностями отправился в обратный путь.
Поздним вечером он отбил Пашке радостную весть: “Следопыт—Страннику. След взял”, а через полчаса принял ответное поздравление.
Стоял ранний предутренний час. Уже вторую ночь кряду Егор дежурил на этом проклятом перевале, промерзая до самых костей. Особенно доводила утренняя сырость, от которой не было никакого спасения. После той, первой встречи со снайпером, прошло несколько томительных дней, пока, наконец, не пришла долгожданная весть от Пашки. Колонна отправлялась на юг, следуя по западной и южной дорогам. Убедившись в том, что она прошла, Егор в тот же вечер занял свой наблюдательный пост. На сей раз он прихватил с собой автомат, хотя использовать его не собирался. “В конце концов интуиция интуицией, — рассуждал Егор, — но снайпера надо брать на позиции; мало ли кто тут может ходить кроме него”. Егор зябко поежился, зевнул, да так и замер с открытым ртом. Снизу донесся характерный стук камня. Сырой воздух обманчив. С одной стороны, он приближает звуки, усиливая даже малейшие из них, с другой — прячет их источник. Звук шел как бы отовсюду. Егор затаился и через минуту услышал еще два удара камней. Сомнений не оставалось: кто-то поднимался на перевал. Напряжение росло. “Еще бы увидеть хоть что-нибудь в этакой темке”, — подумал Егор и тут же пожалел, что отказался в свое время от ночного бинокля, который навязывал ему Пашка. “И так барахла — на целый
склад, — ворчал он тогда, — да и спать я люблю по ночам”.
Шаги приблизились вплотную, слышен был характерный скрежет мелких, трущихся о подошву и друг о дружку камней. И вот на фоне тусклых, гаснущих звезд промелькнул силуэт человека. Шел тот же, с палкой, но на этот раз за спиной у него был тяжелый рюкзак. Это все, что успел разглядеть Егор, а мгновение спустя ноги сами подняли его и понесли следом. “Хорошо, что ночь, и хорошо, что туман”, — думал Егор. Можно было идти совсем рядом, ориентируясь только на звук, и при этом не бояться, что тебя обнаружат. Но это ненадолго. Минут сорок, час, прикинул Егор, а потом света будет уже достаточно, придется отстать.
Шли знакомой дорогой. Перевалив отрог где-то возле злопамятной вершинки, спустились в долину южного ручья. Егор постоянно оборачивался, оценивая освещенность неба. Вот-вот он уже станет заметен для противника на его посветлевшем фоне, стоит только тому оглянуться. Пришлось немного отстать. Через полчаса вышли на южную дорогу. Егор вспомнил это место: здесь он гнался за снайпером в первый раз, когда тот застрелил офицера, перегородив дорогу колонне поваленным деревом. Шли вниз. “Значит, скоро будет брод, — подумал Егор, вспоминая карту, — неужто опять перед бродом?” Но снайпер миновал брод и уверенно двигался дальше, уводя за собой Егора. Здесь дорога забирала сильно влево, уходя от реки, и немного поднималась вверх. Не доходя нескольких метров до самой верхней точки дороги, снайпер остановился. Егор тут же нырнул в придорожные кусты.
Уже совсем рассвело, и Егор мог видеть все действия снайпера. Тот скинул рюкзак и, пройдя еще метров двадцать вперед, стал подниматься на левый от дороги склон хребта. Его не было около часа. “Уж больно он долго выбирает позицию”, — проворчал, притомившись в ожидании, Егор. Наконец тот спустился, выйдя на дорогу точно в том же месте. “По своим следам ходит. Ну-ну, недолго тебе ходить осталось”, — усмехнулся про себя Егор. А тот между тем, распаковав рюкзак, достал оттуда приличных размеров артиллерийский фугас и моток провода, почему-то белого цвета. Некоторое время он возился в придорожной канаве, устанавливая взрывчатку, а затем полез вправо от дороги, растягивая длинный провод. На этот раз он почему-то не счел нужным маскировать свои действия. Поначалу это озадачило Егора, как удивило и то, что снайпер тянул провод на правый, а не на левый от дороги склон. Неужели работает в паре? Но вскоре до него дошел этот “черный юмор с белыми проводами”. Не было на самом деле никакого фугаса — только обманка, оттого и провода были белые. Весь расчет на то, что на пике подъема, на самой низкой скорости, с передней машины обязательно заметят этот белый провод и встанут, непременно встанут. Пойдут проверять или попытаются подорвать мнимый фугас. Как бы там ни было, решать будет старшой, которому и предназначалась снайперская ловушка. “Может быть, он и не профессионал, — рассуждал Егор, — но голова у него работает”.
Тем временем снайпер опять вернулся на дорогу. Он еще некоторое время повозился возле фугаса и еще раз сходил наверх, на выбранную позицию, и только после этого отправился в обратный путь. Егору не терпелось оглядеть все, увидеть собственными глазами, но отпускать снайпера просто так, не проконтролировав до конца его действий, было нельзя. Пришлось Егору сперва проводить его до перевала и лишь после этого вернуться к месту будущей схватки.
Перво-наперво он осмотрел выбранную снайпером позицию. Она была метрах в трехстах над дорогой в глубокой тени кустарника. Егор тщательно разглядел отсюда противоположный склон. Когда-то, как казалось теперь — давным-давно, он уже отыскал, исследуя южный хребет, и саму эту позицию, и контрпозицию к ней, но тогда это были игры. Теперь же наступил час серьезной работы. Не оказалось ничего яркого под рукой, и он просто расстелил рядом с кустом носовой платок. Затем, с не меньшими предосторожностями, чем снайпер, забрался на правую от дороги вершинку. Выбранная ранее контрпозиция его не устроила — отсюда куст напрочь закрывал носовой платок. Пришлось долго искать новую. В конце концов он нашел удачное место под нависающей сзади скалой. Здесь, в глубоком коридоре сплетенных ветвей, было темно, а значит, оптика не даст блика. Затем Егор не удержался и проверил фугас. Убедившись в полнейшей его безопасности, он пробежал по проводам, которые уходили вверх метров на сто. До позиции, выбранной Егором, оставалось весьма прилично. Это его успокоило. “А то, не дай бог, нарвутся, когда проверять пойдут, тут же и шлепнут не размышляя”. За всеми этими хлопотами он едва не забыл про платок. “Может, оставить ему на память?” — усмехнулся Егор. Настроение у него было отличное и, возвращаясь в лагерь, он тихонько мурлыкал себе под нос: “На позицию снайпера провожала вдова…”
Вечером он отбил коротенькое сообщение: “Следопыт—Страннику. Завтра!”
Странное это было слово. В детстве его одно время мучил вопрос: “А когда оно наступит, это “завтра”?” И ему терпеливо объясняли, что вот пройдет день и наступит ночь, а потом он проснется, и будет уже “завтра”. Но когда он просыпался, то всегда оказывалось, что это никакое не “завтра”, а “сегодня”, а “завтра” опять отодвигалось на следующий день и не наступало никогда.
— Так, значит, все-таки завтра, — проговорил Егор.
Пора было собираться в путь. Он достал из тайника винтовку и бережно разложил ее в полный рост. Она была лишь чуть-чуть ниже его, стройная, словно молодая березка, но куда более страшная в своей грозной силе.
— Ну, что же, сестренка, не подведи, — сказал он, нежно поглаживая ее ствол, — вот и настал твой час. Мы хоть и недолго знакомы, но все ж притерлись, прикипели друг к другу. Правда, тебе еще не доводилось стрелять по живому, ну так не все же фанеру долбить. Не для того тебя сделали, и мы тут с тобой не для того. Так что держись, сестренка, это наша с тобой работа.
19
Прошло еще несколько томительных минут, а ситуация внизу не изменилась. Все так же сзади и справа било неистовое полуденное солнце, раскаляя железо, камень, воздух. Все так же торчал в лючке недосягаемый майор, и суетились, перебегая с места на место, солдаты, а связист, укрывшись за броней, пытался докричаться до кого-то в штабе по старенькой армейской рации.
Странное чувство охватило Бориса. Ему вдруг показалось, что время замерло, а суета внизу — лишь многократно повторяющееся действие, копирующее самое себя. Словно где-то впереди невидимая отсюда преграда запрудила привычное течение времени, и оно застыло в мертвой неподвижности дремлющих гор, наполняя их своей извечной сутью, неповторимым, настоявшимся, будто старое вино, ароматом прошедших эпох, древней пылью разбитых дорог и пророческих книг. Время умерло, обратившись в камень, обратившись в долгую мысль о камне, обратившись в мысль о мысли о камне, в который обратилось умершее время. Какая вечность пройдет, прежде чем новый Ермолов царственными орлами наследной империи украсит не возведенные еще минареты, и какая вечность от вечности выучит нового Шамиля высекать слезу из камня? Было, есть и пребудет. До скончания времен наследуем мы эту боль. Мы рождаемся с ней, и с нею во чреве ходят наши матери. И наши отцы, обрученные с болью, седеют в раздумьях. Наши дети, беззаботно топчущие траву, споткнутся однажды о ее корни. “Человек приходит в мир для испытаний; для страданий и боли приходит он”, — говорил Ахмат. — Где та мера, которой мерил ты свою боль, мерил себя? Выбрось и забудь, ибо новая мера не выросла еще”.
Борис на мгновение зажмурился, кружилась голова. Казалось, что плотину, перегородившую поток, вот-вот снесет, и застоявшееся в ущелье время хлынет, сметая все на своем пути, обдирая ветки, листья, с корнем выдирая деревья и срывая ту последнюю оболочку луковицы, коей он себя представлял. Он вздрогнул, открыл глаза и приподнялся, ловя ртом спрессованный, раскаленный воздух, но вдруг словно натолкнулся грудью на торчащий из куста сук. Удар был такой силы, что отбросил его навзничь в сухую траву, и в это же самое время будто громом разорвало ущелье. Он хотел посмотреть, что же там такое произошло, но почему-то никак не мог подняться. Лежа на спине, он видел только небо и склонившиеся ветви куста, да еще двух птиц, чертящих высоко под облаками медленные широкие круги. Он напрягся, собрал все свои силы и вдруг неожиданно легко вскочил.
Внизу шел самый настоящий бой. Он еще успел заметить, как откатывался после выстрела ствол танковой пушки, извергая из жерла пороховые газы, а сам танк, отвечая этому движению, подпрыгивал, пританцовывая на месте. Он видел, как маневрирует, повизгивая на передачах, БТР, уходя от возможного поражения и при этом непрерывно долбя крупнокалиберным пулеметом по противоположному склону, а рассыпавшиеся в пыльной обочине бойцы, будто забежавшие во двор шавки, тявкают, ощетинившись своими игрушечными автоматами. Одно лишь смутило Бориса: с кем же воюют они? Бой был какой-то односторонний. Никто не отвечал им из леса, не обстреливал из гранатометов, не славил имени Аллаха.
Но стоило ему лишь подумать об этом, как ноги, как-то странно толкнувшись от земли, в одно мгновение перенесли его на противоположный борт ущелья и там, под скалой, он увидел объект их атаки — буквально разодранного, изрешеченного осколками человека. Он лежал, уткнувшись в землю лицом, подогнув ноги, сжимая в руках какую-то странно длинную, по виду противотанковую винтовку времен Отечественной войны. Какая-то мысль, связанная с этим человеком, шевельнулась, но тут же исчезла, теснимая толпою других. Мгновенно, с такой же легкостью он перемахнул ущелье и неожиданно завис, не касаясь ногами земли. То, что он увидел, ошеломило его. Под кустом, спиною в траве лежал он сам, глядя в небо широко открытыми прозрачно-застывшими глазами, а из страшного отверстия на груди вытекала, пульсируя, кровь.
“Так вот, значит, как это бывает”, — подумал Борис и удивился собственному покою и безмятежности. Он хотел было записать эту мысль и уже потянулся к карману куртки, но попытка достать бумагу была совершенно бесполезной — он разучился двигать руками.
Стрельба внизу смолкла неожиданно, не получив ответа, но не это сейчас волновало Бориса. Он хотел сообщить в лагерь о случившемся и мгновенно оказался в своей землянке. Он застал в ней Хамзата, чистящего разобранный автомат, да Мусу, склонившегося над томом Афанасьева. Его появление осталось незамеченным, а все попытки обратить на себя их внимание — тщетными. Только Муса, оторвавшись на секунду от чтения, задумчиво проговорил в пустоту:
— Странный это был народ — славяне; нынешние русские им не чета.
И снова сорвало Бориса, снова принесло в ущелье. Все так же распростертое на склоне, лежало его тело, из которого постепенно вытекала жизнь. Он видел, как неуловимо изменяются черты его лица, стекленеют высохшие глаза, бледнеет, заостряется нос, черствеют губы.
“Вот она, последняя оболочка луковицы, — подумал Борис, — луковичная шелуха, сорванная ветром времени. Вряд ли кто найдет ее здесь, кроме зорких птиц да вездесущих муравьев”.
Но это вовсе не опечалило его. Новая, доселе небывалая свобода звала вперед, туда, где кончаются горы и кончается небо, где нет и самой линии горизонта, разделяющей их, но прежде… прежде он хотел попрощаться со всеми, с кем встретился на своем пути.
И вот уже не было гор, не было палящего солнца. Широкая заснеженная поляна раскинулась перед ним. Низкие грязно-серые облака несло в холодном и неприютном небе. Первый снег, выпавший за ночь, тонким покрывалом укутал землю, но сил его было еще недостаточно, и жесткая сухая трава упрямо пробивалась повсюду, легко пружиня под порывами промозглого ветра.
Эту с детства знакомую, до боли родную картину нарушала лишь странная группа, молчаливо застывшая на краю у самого леса. Здесь были многие из тех, кого Борис очень хорошо знал, с кем провел долгие дни и ночи, но были и такие, о которых ему не было известно почти ничего, даже имени которых он не слышал, и в то же время странное ощущение близости с ними не покидало Бориса. Он понял, что ему еще предстоит познакомиться, сойтись с ними на новом неизведанном и очень долгом пути.
Первым в их группе был тот, чье лицо показалось Борису удивительно знакомым. Ну конечно же это был он! И как только Борис сразу не узнал этого таежного охотника, этого молодого Дерсу Узала, попадавшего в глаз белке, того, чьей отвагой он восхищался. Всю жизнь пленялся он целостностью его натуры, завидовал его простой, размеренной жизни, тянулся, но так и не достиг своего идеала. И словно прочитав его мысли, угадав его боль, Егор тихо улыбнулся в ответ:
— Это ничего, в другой раз все будет иначе, — и отступил, смешался с другими.
И боль схлынула; прошли, будто их и не было, невысказанные обиды, и прошлое больше не казалось таким печальным.
Поодаль от других, особняком и совершенно отрешенный от происходящего, стоял Ахмат.
— Я ждал тебя, — сказал он, взглянув на Бориса, — я знал, что ты скоро придешь. — Он посмотрел на седое небо, на низко бегущие облака и, улыбнувшись чему-то своему, добавил: — Не часто я видел над собой такую тяжесть. Только зимой боги севера пытались навязать нам свою любовь.
Они отошли, отделились на несколько шагов от остальных, и Ахмат продолжил:
— Ты закончил свои дела, ты прошел свой путь до конца и можешь гордиться этим. Сказать, что я видел не много таких, как ты, было бы неверно. Я не видел их вовсе. Я лишь слыхал, что такие бывают: без родины, без родных, без корней. Наверное, это очень тяжело, когда все время один, но теперь уже все позади.
— Помнишь, прошлый раз ты так и не рассказал мне, кто же такой воин? — смутившись, проговорил Борис.
— Я сказал, — тяжело вздохнул Ахмат, глядя куда-то вдаль, — я сказал, просто ты не услышал. Воин это тот, кто выбрал свободу. Сознательно выбрал свободу. А теперь иди, — добавил он.
— Как? Разве мы не пойдем вместе? — удивился Борис.
— То, что там мы были вместе, — неопределенно махнул куда-то Ахмат, — вовсе не означает, что и здесь будет так же. Я еще не готов идти с тобой, — он пристально поглядел на Бориса и улыбнулся. — Пока не готов. Прощай. Дальше ты пойдешь один.
— Прощай, — промолвил Борис и зашагал прочь, не оглядываясь.
Он знал, что там, на поляне, где он только что разговаривал с Ахматом, уже никого нет.
След охотника, продираясь меж низких кустов, в которых свистел ветер, уводил его все дальше. Только теперь понял Борис, что это был не кем-то оставленный, это был его собственный след. След, который заранее, наверное, еще задолго до его рождения кто-то выткал на этом стареньком детском ковре, вплел его умелой рукой в такой чудесный узор из леса и снега, перемежающихся прозрачно-голубых далей, робко-розовой полоски зари и по-земному тяжелой, ржавой охристости трав.
А след вел его все дальше и дальше, петляя в островках пожухлой осоки и прозрачных метелок иван-чая, то ныряя в неглубокие канавы со стоячими, замерзшими глазами воды, то вновь уводя наверх, к синеющим лесным далям на том берегу, и там терялся в неверном сумеречном свете морозного октябрьского утра.
Эпилог
Чего только не таит в себе мой древний письменный стол. Время от времени я пытаюсь навести в нем порядок, но эти усилия тщетны. Очень скоро все возвращается в прежнее состояние хаоса. Хаос вечен, хаос неистребим. Хаос это то, из чего родилась наша Вселенная.
Как-то раз, перебирая ненужные бумаги, забытые сувениры, поломанные часы, пожелтевшие письма и прочий мелкий хлам, я наткнулся случайно на старую позеленевшую гильзу от крупнокалиберного пулемета. Сколько же лет провалялась она здесь, привезенная из какого-то давнишнего похода? Повертев в руках находку, я решил почистить ее от забившейся грязи, но оказалось, что это вовсе не грязь. Похоже, она была запечатана расплавленным воском свечи. Я почувствовал что-то вроде охотничьего азарта. Осторожно очистив отверстие, извлек на свет сложенную несколько раз тонкую папиросную бумагу. Аккуратно развернув ее на столе, я прочел выведенный карандашом мелкий убористый почерк:
Иванов Александр, гв. лейтенант (погиб)
Нефедов Александр, гв. ст. сержант
Култыгов Ахмат, гв. рядовой
Култыгов Селим, гв. рядовой
Яцько Иван, гв. рядовой (погиб)
Гонгадзе Реваз, гв. рядовой (погиб)
Домаров Арби, гв. рядовой (погиб)
Исхаков Михаил, гв. рядовой (погиб)
Поликарпов Сергей, гв. рядовой
Семенов Дмитрий, гв. рядовой (погиб)
Трушин Николай, гв. рядовой
В августе 1942 года стояли здесь насмерть.
Ты нас помни, Кавказ!
1 ГСМ — горюче-смазочные материалы.
2 СВД — снайперская винтовка Драгунова.