Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2005
Март
Сильным и резким в зеркале лужи.
Мокнет дорога, а в перелесках
С ночи забыто чуточку стужи.
В чересполосице грязи и снега
Конь, отощавший на зимней диете,
Тащится краем дороги; телега
Шатко и валко едет и едет.
Сонный осинник в зябкой низине.
Голой березы почерну прочерк.
Воздух пропитан сладким и синим,
И золотым, и печальным, и прочим…
Что-то вершится. Скрытно и втайне.
Звякнув, ледышка свалится с ветки:
То ли устала, то ли задел кто…
Ветка взметнется, вздрогнет — и станет.
В своре грачиной, вскруженной мартом,
Каждый горланец хочет быть первым.
Оперный ворон, мрачный, как Германн,
Перья встопорщив, требует: “Карррту!”…
Скудный мой край, где все ладно и кстати —
Лога предельность, тихость лесная
Горло остудит и перехватит —
Боль или счастье? Право, не знаю.
То ли простужен, то ли пристыжен.
Я на природе бываю нечасто.
Крошится, крошится в корочке наста
Путаный след, безнадежно простывший.
К вечеру тени вычертят грани,
Карты проталин в поле разметят.
Над перелеском выплывет ранний
Полупрозрачный мартовский месяц.
Пастораль
Все — за город! скорей,
Туда, где мак и лилии,
Репей и лук-порей.
Там бродят за околицей
И ягоды едят;
Там соловей заходится
И комары зудят.
Из леса эхо дразнится,
Ручей бежит резвей.
И стрекозе без разницы,
Чем занят муравей.
О, дачная экзотика!
Короткая гроза.
Бредут под пестрым зонтиком
Старуха и коза.
Сверкнуло… прогремело — и
Вновь небеса тихи, —
Но кошка ошалелая
Забилась в лопухи.
Пахнёт прохладной прелостью
Тропинка за овраг…
О, Боже! Сколько прелести
Во всем, что просто так.
Осень
Неизъяснимый таинственный трепет.
Осень в России. Время проститься.
Плачьте, прощайтесь… Время не терпит.
Бог испытует ли нас в эту пору?
И на четыре стороны света
По окоему столько простору!
Столько свободы!.. да выхода нету.
Долгие дали — голод для глаза.
Вид на окрестности — не оторваться.
Освобожденье пространства от массы —
Вот описание осени вкратце.
Но не по сути. Метанье метафор,
С птичьей поспешностью сбившихся в стаю.
Дрожь упованья. Ужас утраты…
(Все, что угодно, — строчка пустая).
Чахлая озимь. Стежки-дорожки.
Брошенный трактор. Ворон на страже.
Пустошь разрытых кладбищ картошки —
Вот состоянье души и пейзажа.
Медленный луч в мираже паутинки.
Воздух пропитан печалью и медом.
Лёт летаргический божьей скотинки —
Тихого ангела — мимо, пролетом.
Русская пагуба — тяга к побегу.
Сердце заходится сладостной болью.
Хочется вечности, свежести, снега…
Ангел летучий, ты не за мной ли?
Ветер, тоскуя, пажити лижет.
Что еще живо — взыскует спасенья.
Небо всех ниже и Бог людям ближе
В бедной России в вечер осенний.
Тропка терпения в поле потери.
Духа толика в пригоршне праха.
У очевидца осенних мистерий
Мужества чуточку больше, чем страха.
К ночи никто не выходит из дома.
Осень. Сиротство зверей и растений.
Острые звезды. Холодной истомой
Тление листьев, дление теней.
Век просвещенья, оный же галантный
Виктор Ерофеев
Поцелуй утомляет бесцельностью.
Скучно. Пресно. Усталость уст.
Импотент-маркиз услаждает плоть,
обихаживая плетью дам.
Для него так болезненна радость,
а для них так полезна грусть.
Звезды тонут в озере парка,
но ничуть не теплеет вода.
Вот звезда залетела в мансарду:
стол пробив, на полу горит,
Огорчая педанта-ученого, —
ему жаль стола и ковра,
Но обиднее, что суеверие,
именуемое “метеорит”,
Отвергает запрет Академии.
Ergo*, где-то в системе дыра.
Облачившись в рваную мантию,
литератор бредет в бордель,
Где убийца в подвязках розовых
гладит кошку и пьет бордо,
А кюре, искушенного в блуде,
занимает там выбор дев:
Что пикантней — слепую дурочку
или женщину с бородой?
Богослов донес на философа.
Тот считает, что времени нет;
Бытие есть процесс дискретного
перехода возможности в факт.
Экзекутор куда охотнее
почитал бы скабрезный памфлет.
Не вникая в то, что написано,
подшивает и прячет в шкаф.
На шкафу медный бюст Вольтера
и младенец-урод под стеклом.
Сочетанье, конечно, странное;
voila**, но таков уж век:
И бретер, продырявив вам печень,
не забудет отдать поклон,
Постулируя в жесте мнение,
будто стиль и есть человек.
Классицизм уравнял в значении
ясность мысли и тьму страстей.
Отвергая модальность “должен”,
век стравил “могу” и “хочу”.
В парке гости грустят под Генделя.
Из травы кричит коростель.
В эрмитаже маркиза с конюхом…
А художник держит свечу.
Так изысканны мода и музыка!
Так отменны стихи и супы!
Выходя за пределы spectrum’a ***,
разлагается высший свет.
А народ пребывает в невежестве
до критической массы толпы.
А закон пребывает в ничтожестве,
потому что закон — не Завет.
Дух эпохи, отравленный скепсисом,
предпочел персону лицу.
Сочетая механику с мистикой,
умирал, как и жил, — легко.
Этот век чарует беспечностью, —
той, с которой он шел к концу
Столбовой дорогой истории —
словно призрак Манон Леско.
** Voila — здесь: что поделаешь (фр.)
*** Spectrum — спектр, совокупность значений (лат.)
Мой край
Орловцы — проломленные головы.
Старинная поговорка
Просит долю по силе.
Край орловский! — околица
И опора России.
Наши предки — не здешние,
Кто неволей, кто волей —
В Диком Поле осевшие,
Чтоб возделывать поле.
За судьбою неласковой
Шли в просторы глухие
Люди божьи и царские
И людишки лихие.
Видно, нужды заставили
Их сойтись из скитаний —
Стать по Степи заставами,
Сесть по Лесу скитами.
Вои, крепость державшие
До последнего вздоха;
Смерды, в землю враставшие
Крепче чертополоха;
Девки, в бедности лишние
(Не брани меня, мати…);
Пресвятые подвижники
(Из отчаянных татей)…
В поле, кровушкой политом,
Пусть земля будет пухом
Им — проломленным головам…
Им — не сломленным духом!
Отчим прахом удобрена
Сторона полевая —
Обретенная Родина…
А другой не бывает.
…………………………………………
…………………………………………
Русь! Краса твоя — таинство.
В позолоченном свете
Над Окою сливаются
Ветры Леса и Степи.
Здесь подолгу смеркается.
А с дороги виднее,
Как Россия смыкается
С небесами над нею.
Возвращение с прогулки
Праздно прогулянный год.
Что ни прогулка, то в сущности
Несовершенный уход.
Эта попытка окончится
Так же: возвратом домой,
В полутепло одиночества,
Скучно обжитого мной.
Все здесь привычно, — измерено
Так, что не надо огня:
Малость пространства и времени,
Та, что вмещает меня.
Книги, что все еще дороги.
Кресло поближе к окну.
Призраки, тени и шорохи
Делят со мной тишину.
В окнах свершает движение
Ночи холодный кристалл.
Вот на стекле отражение…
Боже! какой же я стал:
Хмурый и чуточку сбрендивший,
В некоем смысле — чужой.
И никого в собеседниках.
И ничего за душой.
Явится — и не задержится
(Стоит лишь веки свести)
Образ таинственной женщины.
Кто ты? Не помню. Прости.
Копится тяжесть под веками,
И запустенье в дому.
Надо уйти бы — да некуда.
Некуда. Поздно. К чему…
Триптих о чаше
1
прокатится по камню мимо ног
окаменевших в столб друзей Сократа.
Он говорит им, прерываясь чаще,
но сохраняя безупречный слог,
что от него положена награда
(за то, что исцеляется от жизни)
Асклепию: он должен петуха
и перепоручает долг Критону.
“Да, да”, — Критон смущен:
“Но ты скажи мне…” —
и сглатывает: что за чепуха?!
ирония, невместная по тону —
в трагедию. Аполлодор рыдает.
Сократ умолк. Античности конец!
Зря судьи критицизма не простили
философу. Афины их трудами
хиреют. Потерявшийся птенец
порхает в потрясенном перистиле…
Представим в виде символа посуду,
вокруг которой обвилась змея;
что мудрость? — мед, впитавший силу яда:
мед исцеляет тело от простуды,
цикута — от ошибки бытия.
Но исцеленье не дает отрады.
2
Христос молился. Голову склоня,
Он, полусломлен знанием и горем,
просил Отца небесного: “Нельзя ли,
чтоб эта чаша минула меня?!”
Страх леденил, и жгла земная горечь.
Он стал искать опору. Не в Петре ли?
“Ты камень, Петр! Иаков, Иоанн!
Побудьте здесь и бодрствуйте со мною,
Сей час моя душа скорбит смертельно”.
Они ж (писал Матфей, что не был зван)
заснули от печали. Кто ж виною,
что в час, претерпеваемый однажды,
Сын Божий был так одинок и слаб,
познав тоску и муку человечью?
Потом, с креста, он жаловался: “Жажду!” —
и губку протянул усердный раб,
пропитанную уксусом и желчью.
Но ни одна из версий протокола
не сохранила шепота: “Я пью
за то, чтоб искупить природу вашу”.
Ему пронзили ребра. Из прокола
вода и кровь сбегали по копью
в заботливо подставленную чашу.
3
Через стекло окна взгляну во тьму
и отвернусь в тоске, не взвидев свету;
решась метафизически напиться,
пустую чашу со стола возьму,
Откупорить, по доброму совету,
бутылку водки (в одиночку?!) — или
взять перечесть, что сохранил Матфей?
Что выдумал Платон, плодя идеи?
Что толку: только горстка книжной пыли
осядет в забубенной голове —
ни эллина нам нет, ни иудея,
как нет ни благодати, ни закона;
вот и не жаль ни мира, ни себя.
Поскольку век насыщен миражами,
являет откровение икона:
три ангела задумчиво сидят
вкруг чаши — на троих соображают.
Никто не платит жизнью за сомненье,
и чаша причащения пуста.
В нас света нет. Все в разной мере серы.
Тьма за окном, а за душой темнее.
Не чтящим ни Сократа, ни Христа,
нам не дано ни мудрости, ни веры.
Под знаком Скорпиона
Тень крадется к душе.
Нас никто не полюбит.
Не успеет уже.
Будет некому плакать.
Будет не за что клясть.
Радость жизни по капле
Мимо нас растеклась.
Ах, как хочется — залпом! —
И об стенку стакан…
Только солнце — на запад.
Только сердце — в закат.
Тьма еще не кромешна,
Только день ото дня
В этом мире все меньше
И все меньше меня.
Оттого нелюдимы
Поле, роща, река
И плывущие мимо
Облака…
облака….
* * *
Ветреными ночами.
То, что казалось счастьем,
Стало началом печали.
Тени в окне качались,
Тьмою аукалась нечисть,
Сыпалось время в вечность,
Но ничего не кончалось.
Что это было со мною?
Было ль со мною это?
То, что казалось тьмою,
Стало предвестием света.
Генезис
Когда б вы знали, из какого сора…
Анна Ахматова
из серебра и тени, из тени и серебра,
из аромата розы, из разоренных гнезд,
из безмятежных взоров и беспризорных звезд,
из медяка в кармане, запятой перед “но” —
или воспоминаний, воспоминаний о…
из укоризны, кори, лекарства и леденца,
из угара и горя, из потери лица,
из пережитых мгновений, из непрожитых лет,
иже благословений или проклятий вслед,
из сердечной невзгоды, из волненья в крови,
из прогнозов погоды, из процентов с любви,
из поцелуя в веко, из соринки в глазу,
из обломанных веток, из ночевки в лесу;
может быть, из сиротства, из тоски вековой,
из процедуры банкротства жизни как таковой,
из воспарений в выси, из низвержений ниц,
из ненаписанных писем и непрочтенных страниц,
из клеветы и лести, прелести и стыда,
из беспричинных следствий и дорог не туда,
из-под изнанки знака, из-за границ языка,
из сквозняков барака, из заиканий з/к,
из пустыни безводной, из формулы H2O…
да из чего угодно; возможно — из ничего.
Цейтнот
Безнадёжно умы утомив,
отмороженный в оттепель миф
расползается ложью,
и в гнилое болото
озлобленья обманутых масс
осыпается иконостас
позолотой.
Что же после?
Той страны, где увидел ты свет,
той великой империи нет —
как и не было вовсе:
карты дней передёрнув,
проводили эпоху взашей
и шныряют в тени миражей
мародёры.
Конокрады
верховодят в родимом краю
и, гоняя пегасов в строю,
иноходцам не рады, —
в эскадроне летучем
на поверке не те имена,
ты ж команде “равнение на…”
не обучен.
Жить не стоит
там, где волю меняют на хлеб,
там, где храм превращается в хлев,
раздлённый на стойла;
при имперском распаде
быть поэтом толпы западло:
паханы приравняли стило
к штык-лопате.
Ты в цейтноте.
А когда перспектива темна,
нелегко удержать музу на
элегической ноте,
ибо вправе Эрато
пренебречь своим долгом, зане
не найти ей дороги ко мне
и обратно.
Ты в раздоре.
Альпинисты, взойдя на Парнас,
объявили, что он не про нас.
У фортуны в фаворе
кто гораздо шустрее;
у твоей же стопы хромота, —
не пропишут тебя, лимита,
в эмпиреи.
Ты в цейтноте.
Время вышло, как вор на гоп-стоп,
и отныне что по лбу, что в лоб
кистенём чёрной сотни.
Не осталось ни часу
на раздумья, и дверь отперта,
и нельзя пронести мимо рта
эту чашу.
Время вышло,
и надо решаться на шаг
в пустоту, отвечая на “шах” —
“хрен вам в дышло!”
Как свободы хотелось…
а булыжники бунта зело
тяжелы,— и божницы стекло
разлетелось.
Надо просто
подчиниться особой судьбе —
божий замысел вызнать в себе
как стратегию роста;
взять проект за основу
и работать, корпя и скорбя,
собирая себя из себя
слово к слову.
Осязаньем
разобраться в осколках стекла
и на цельной структуре стиха
обустроить сознанье —
и раздор пересилить,
растекаясь на все времена
по счастливой случайности сна
о России.
Прощание
В. Высоцкий
всякий прах возвращается в поле…
Не жалейте меня и, когда я умру,
поминайте без боли.
Пусть положенный камень —
забвенья порог —
покрывается патиной пыли.
Я хочу, чтобы помнили несколько строк,
а о прочем забыли.
Ибо всякую речь растворяет молва,
и, как иго, кончается “эго”, —
но когда в эту строчку вернутся слова,
я возникну как эхо.
Из открывшихся скобок и прожитых дат,
по отрывку стиха, по обрывку
я вернусь —
как в огне
неизвестный солдат —
в бытие
на побывку.
Это слово,
где будет
чуть-чуть
моего,
на мгновение данного в долю,
тихим выдохом,
отданным гласному “о”,
отпустите
на волю.
Весеннее равноденствие 1999 года
Из цикла “Посвященные сонеты”
О неизбежности поэзии
Николаю ПеровскомуПоэзия божественна, — но эта
апостольская миссия поэта
не функция, а фикция. Поэт
не подлежит третейскому суду
и от моральных прописей свободен;
поэт в обычной жизни чужероден,
как птица Сирин в городском саду.
Не призванный, не признанный державой,
он обручен с непостоянной славой
и обречен неласковой молве, —
а все же, повинуясь зову крови,
поэт грядет, надменно вздернув профиль,
с венком сонетов в гордой голове.
О пользе изящных искусств
Валентине Олейниковойстесненью стен и ласке пыли, —
чтоб мы возвышеннее были
и чуть счастливее в быту.
Отдай невзрачному холсту
изнанку снов своих нескромных,
и линии прекрасный промах,
и свет, сгущенный на лету.
Отдай за так, за медный грош,
за хлеб и соль, за лавры в супе,
за блажь, за боль, за благодать…
и чем ты больше отдаешь,
тем ближе то, что не наступит, —
и есть чем жить, и легче ждать.
Сколько ни странствуй
Прежде не столь отдаленными считались эти места.
Вещая птица Сирин, внесенная в черный список,
выжила, но замкнула сахарные уста.
В этом краю, где к зиме осыпаются краски,
и тысячью змей поземка шуршит в пожухлой траве, —
каждый дурак мечтает пожить по-царски:
по своему хотенью, без царя в голове.
В этом сказочном месте персонажи все те же
тащат сети сюжета из глубины веков:
нелюдь выходит в люди, и заполночь уши режет
скрежет ржавых затворов, скрип тупых башмаков.
Мертвые без погребенья не могут угомониться;
отходы воображенья заражают страхом среду, —
примордиальные демоны и призраки коммунизма
в равной мере ответственны за погоду в аду.
Кровь застывает по жилам, а кровь не водица:
в поле, ею политом, лишь упыри да репьи.
В этом краю… лучше в этом краю не родиться, —
а родился — терпи.
Можно быть недоумком, взаправду и понарошку.
Можно бежать от объятий, по первому снегу скользя.
Можно пить из копытца и заедать морошкой.
Очень многое можно. Остальное нельзя.
Сколько ни странствуй, а всюду земля как чужая:
за косогором овраг, за оврагом опять косогор —
и куриная слепота поражает зеницы, сужая
горизонт в кругозор.
Этот край человека изводит, как по кругу леший;
спросишь встречного: где здесь
счастливая сторона? —
тот указательным пальцем в затылке почешет
и дает указанье типа “иди ты на…”.
Здесь ни в палатах, ни в хатах
незваному гостю не рады;
будь ты божий угодник, будь ты кум королю, —
сколько ни странствуй, вовеки не сыщешь правды
в этом краю.
В этом медвежьем углу, в трижды проклятом царстве,
все, что могло случиться, случилось давным-давно:
сколько ни ставь на карту, сколько ни странствуй, —
всюду глухому тихо, слепому везде темно.
Многие здесь пропали. Прочие уцелели.
Выбрали крест по росту. Нашли по нраву жену.
Ведь сколько ни странствуй в мире, а на вопрос о цели
что ты можешь ответить, кроме: “я здесь живу”.
Тянется злая сказка… и ни шатко, ни валко
тащит медведь корзину с Машенькой на горбу;
свежемороженой рыбой стынет во льду русалка,
и весна как царевна спит в хрустальном гробу.