Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2004
Перед тем как читатель познакомится с моим эссе, я, наверное, должна сказать несколько слов о себе.
Парадокс судьбы заключается в том, что я начала печататься по-русски в Финляндии, а в своей собственной стране, на языке которой и для людей которой пишу, — по-фински. Журнал “Carelia”, выходящий в Петрозаводске на финском языке, уже давно перевел мои рассказы “Солнечные змейки”, “Предрождественская толчея”, “Ленинград — Красноярск — и обратно”, “Рыжая черепаха”, “Задрыга”, “Сорок восемь часов дороги домой”, статьи “Я — в Финляндии” и “Дорогих мужчин поздравляю с 8 Марта”, опубликованные за рубежом. В российских журналах по-русски я начала печататься как автор литературных произведений лишь с 2003 года.
Мое новое эссе — это продолжение серии очерков, которые были написаны о странах, где мне повезло жить: об Индии, Дании, Франции. И вот теперь — еще одна страна, в которой я нахожусь с 1993 года.
Итак, “Впереди — Финляндия!”
Под таким названием в 1994 году был напечатан первый очерк, положивший начало всем моим дальнейшим литературным публикациям. С тех пор прошло
10 лет, и я снова, уже с позиции нового опыта, возвращаюсь к этой теме.
Впервые я попала в Финляндию в 1989 году.
Я вышла из поезда и почувствовала, что вокруг меня все другое: архитектура зданий, улицы, магазины, люди с мило кюсюмюксюющим языком (“кюсюмюс” — по-фински “вопрос”); даже, кажется, небо было другим: оно было непроницаемым, плашмя лежало над головой, окутывая середину дня в сумерки, и из него в январе мелкой крупой сыпался дождь. И я поняла, что нахожусь в другой стране, в том месте, которое называется “столица Финляндии”. На меня наехал магазин “Сокос”, потом “Стокманн” — как огромные океанские лайнеры, полные чего только не! — я вертела головой направо и налево, все с интересом разглядывала, улыбалась, мне тоже улыбались все вокруг. Почти никто не говорил по-английски, но все старались доставить мне как можно больше удовольствия от пребывания в их стране.
Я без труда съездила еще и в соседнюю Швецию на изумительном пароме, который и сейчас курсрует между Хельсинки и Стокгольмом, с музыкой, барами, бутиками, какими-то театральными представлениями и незабываемым буфетом, где я за чисто условную по нынешним временам плату съела пять тарелок деликатесов и ночью поняла, как умирают от обжорства. (Но все-таки выжила и благополучно вернулась обратно в Хельсинки).
Я впервые побывала в стране, где живут финны.
Конечно, я помнила двух героинь сказки Андерсена (к ним попала Герда, когда искала Кая): Лапландку и Финку, которые переписывались на вяленой треске. Я вспоминала именно этих персонажей, когда смотрела на окружавших меня людей: они были немногословны, но так же добры и готовы помочь.
В одной из статей профессора Хельсинкского университета Арто Мустайоки я прочитала о том, как финны определяют себя сами: отношение к труду серьез-
ное — это самое важное в жизни, — работать любят; работают быстро, точно, аккуратно; молчаливы и эмоций не выказывают, люди замкнутые, скромные, разумные; друзей мало, отношения с друзьями не теплые, но добрые и верные; любят стабильность и порядок, воспитаны быть вежливыми. Власть уважают.
Именно это я, кажется, и прочувствовала за то короткое время, пока находилась здесь.
Меня возили в незадолго до того открывшийся научный центр “Эврика”. Это было необычно и красиво, особенно стереофильм, который демонстрировали в конце: у меня осталось полное ощущение того, что я плыву на катере.
Мне показали, как работает самая знаменитая в Финляндии и известная на весь мир Лаборатория низких температур Хельсинкского технологического университета (Kylmalaboratorio). Проведя за простую, похожую, скорее, на гаражную, дверь внутрь длинного коридора, мне сказали: “Вот здесь и делается финская физическая наука”. Вдоль всего коридора в комнатах у компьютеров сидели спиной друг к другу сосредоточенные люди, а дальше шли огромные помещения с установками. Тишина царила полнейшая, только шумела копировальная машина. Мне сказали: “Во время рабочего дня в Финляндии никто не разговаривает”. А у меня глаза разбегались от лежавших на столах красивых ластиков, точилок, скрепок, разноцветных шариковых ручек, папок, белоснежной финской бумаги, от белизны и чистоты стен.
Экскурсовод водила меня (единственного туриста!) по зданию Парламента. Я побывала в Атенеуме, и в Национальном музее, и во многих других. Меня приглашали в рестораны и в гости. И когда от всего виденного и слышанного я приходила в восторг, только скромно покачивали головой и улыбались, а когда бурно выражала эмоции, разводили руками и говорили как само собой разумеющееся: “Но у нас это всегда так!”
Девочки и мальчики в шапочках с помпонами и рюкзачками за плечами напоминали мне рождественских гномов и умиляли.
Хельсинки остался в моей памяти как тихий, спокойный, с размеренной жизнью город скромных, трудолюбивых людей, уважающих собственные традиции и историю. Финнов.
Но я никогда не забываю, что tempora mutantur et nos mutamur in illis1.
В девяносто третьем я приехала в Финляндию опять, и меня поразило состояние депрессии, в котором находились люди. Все как бы притихло и настороженно замерло. Это, может быть, было незаметно для глаза, но это ощущалось.
Я осела надолго. Когда живешь в среде, увидеть изменения, которые происходят в ней, гораздо труднее. Но первое, что, я думаю, бросается в глаза, — это русские автобусы в центре Хельсинки и русская речь, которая звучит вокруг. Вы находитесь в ней постоянно: на улице, в магазинах, в кафе.
Подростки ругаются знакомыми словами где-нибудь в метро или около универсама… простите, kkk-MARKETа… Это тоже создает соответствующую ауру… Те, кто попал сюда гораздо раньше нас и кто всегда старался нести в себе Русскую Культуру — я написала оба слова с заглавной буквы, потому что именно это имела в виду, — должны, наверное, испытывать разочарование: теперь мы так часто демонстрируем бескультурье, и это выглядит печально. Именно в той среде сохраняются до сих пор русские мелочи быта: русские конфеты, чай в тонких стаканах в подстаканниках, что создает иллюзию определенного стиля жизни. Еще несколько лет назад в среде “старых русских” озабоченно говорилось: “Мы должны сохранить язык Пушкина и Толстого!”
Бывая теперь в магазине (в “Стокманне”), я, пожалуй, не чувствую никакой разницы, как если бы я находилась в российском универмаге. Рядом слышу: “Так, пойдем дальше, посмотрим, что тут дают!” Или: “Так какую люстру брать: с пятью рожками или с тремя?.. Хрустальная, итальянская… Две? А вторую куда повесим?..” (это — консультация с женой по мобильнику). Узнав во мне русскую, предлагают: “Сейчас мы вызовем русского продавца, который обслужит вас”. И перед самым закрытием на прекрасном русском языке объявляют: “Уважаемые покупатели! До закрытия магазина осталось 15 минут”.
На улице же у меня полное ощущение того, что я в Москве: машины мчатся, люди несутся, задевая друг друга, все куда-то спешат, а если не спешат, то раздражают (“И что пройти не дают?! Остановились тут!”). В дни распродаж по Хельсинки движется поток набитых вещами целлофановых пакетов. В пустых раньше вагонах метро в часы пик теперь не сядешь; стоя с правой стороны эскалатора, ощущаешь с левой нескончаемое движение людей. И куда делись они, те, среди белых снежных сугробов, спрятавшиеся в уютных деревянных домиках, коротающие зимние вечера за чашечкой крепкого кофе и прислушивающиеся, не звенят ли уже вдали рождественские колокольчики на шее у joulupukki (рождественского козла), который, стуча копытцами, несется по снежным равнинам Финляндии с севера на юг?
Вокруг — справа, слева, впереди, сзади, издалека — слышны реплики на нашем языке:
— Ножками, ножками по ступе-енечкам…
— Может, в “Анттиллу” сходим?
— Там нет ничего, я уже с утра бегала…
— Ну, пока, сказали, не берут, обождать маленько надо…
— Смотри, классное пальто тетка меряет!..
— Я что, уродоваться, что ли, буду!..
— Ой, бабы, пошли отсюда, у нас это уже вчерашний день…
— Мой недоволен, что я с ним в Америку не еду, а я ему так и сказала: “У меня депрессуха! Мне жизнь надо устраивать!”
— Мужчинам всегда подавай только супер-сэкси…
— Да ну их на …!
— А в школе учительница сегодня говорила…
— Давай еще сюда зайдем: смотри, тут красота какая…
И на весь подземный переход по мобильнику:
— Леха, ты где застрял? Встречаемся на повороте!..
Или обращаются к тебе с вопросом, стараясь, чтобы правильно по-фински было:
— Voisitteko kertoa missa… katu on? (Вы не скажете, где такая-то улица?)
Примерно так, конечно.
И я отвечаю на чистом русском, как ответила бы в Москве:
— Ой, девочки, не знаю.
И получаю уже тоже по-русски:
— Извините…
Бывшая застенчивая финская молодежь теперь громко хохочет, курит, сплевывает прямо под ноги стоящим на остановке — иногда мне хочется подойти и сказать: “Ты что же это безобразничаешь! Что же это ты город загрязняешь!” (говори я свободно по-фински, честное слово, так бы и сделала), — и (!) все чаще и чаще перебегает улицу, не обращая внимания на светофор! (В этом месте повествования финны возмущаются и безнадежно качают головой — мол, ничего с этой молодежью теперь не поделаешь).
Разноцветной толпой идут школьники — разноцветной не только в одежде, но и в цвете кожи.
— Ну, Людмила, это только здесь, на юге. (Хельсинки — это юг, кстати. — Л.К.). А дальше — все совсем другое. Там — настоящая Финляндия.
— Да, да, — соглашаюсь я. Не все сразу. Step by step…
Но я не к тому.
Я к тому, что от комплексов пап и мам не остается постепенно и следа, а национальные шапочки постепенно заменяются мировой модой.
Но несмотря ни на какие ее ухищрения, несмотря на неуклонное движение к мировому стандарту (и стандарту вообще), финн и финка в душе сохраняют стиль и моду финские и безошибочно определят, где ты купила свое пальто: в ширпотребном “Стокманне” или в “Маримекко”, стиль которого, так же, как и стиль Алвара Аалто, перенести на чужую почву невозможно — они только финские. Не все любят тот и другой стили:
— Ну, Маримекко — это всегда полоски!
— Стиль Алвара Аалто мне кажется слишком холодным! Я его не люблю.
Но вот я прихожу на работу в пальто из “Маримекко”. Сначала на него смотрят, и я понимаю, что оно произвело впечатление. Потом, когда я его снимаю, мне предлагают плечики, берут из моих рук осторожно, чуть ли не сдувая пылинки, и уважительно вешают в шкаф. Не расположенные к комплиментам финские мужчины могут и не выдержать: “Красивое у тебя пальто!” И это самая высокая оценка твоего вкуса!
Все это, конечно, вещи чисто внешнего порядка.
Писать о Финляндии русскому, который попал туда в 90-е, значит, в первую очередь, писать о вживаемости в среду.
Финляндия в этом смысле, наверное, занимает особое место. В Хельсинки, например, постоянно действуют русские программы театра “Савой”, часто проводятся художественные выставки, приезжают на гастроли петербургские и московские артисты. И хотя Куклачева с его кошками было уж слишком много, сколько же финских детей на каждом его представлении сидело в зале! А кроме того, существуют многочисленные клубы, кружки, которые могут посещать не только русские, но и финны, наконец, различные ассоциации. Ностальгию, согласитесь, испытать трудно. Да и страна наша — четыре часа езды на поезде от столицы. Все это создает ощущение того, что вроде бы и не отрывались совсем. Жаль, нет сейчас художников-передвижников, чтобы написать, например, картину: “В Выборг за продуктами”. И не только не испытываем ностальгии мы, а скорее, наоборот. Может быть, именно поэтому у людей, которые имеют возможность приехать в Россию в лучшем случае раз в год, отношение к ней иное. Когда уезжаешь далеко, все отодвигается на необозримое расстояние. А тут — рядом. И разговор о финнах идет уже только так: “они” и “мы”, как будто стоят друг против друга, но по разные стороны границы.
Прежде всего, мне кажется, необходимо разрушать стереотипы, которые так склонны создавать люди и из рамок которых не так легко потом выйти.
“Почему русские всегда говорят, что финны их ненавидят?” — спрашивали меня не раз. (Здесь нужно оговориться, что речь шла исключительно о вновь прибывших переселенцах). Честно говоря, не знаю, что ответить на этот вопрос, так как понимаю, что имеется в виду: заранее заданная установка, с которой большинство людей собирается войти в новую среду. И собирается ли, кстати сказать?..
Помню, на одном из собраний русскоязычных (от этого термина, похоже, нам уже никуда не деться) какая-то новая жительница жаловалась, что соседи-финны вымазали ей дверь майонезом и кетчупом. Надо сказать, я отнюдь не испытала к ней сострадания. Я подумала: “До чего же ты их, бедных, довела!” Задаются ли хоть когда-нибудь такие люди вопросами: много ли хорошего мы видим от самих себя, особенно теперь, когда такое несметное количество нас живет за границей, тесно сгруппировавшись в неких заграничных “русскоязычных” сообществах? Как мы выглядим со стороны и что делаем для того, чтобы нас “любили”? И, наконец, почему нас должны “любить”? Я заранее отметаю все многозначительные воздыхания по этому поводу, сетования на “трудности” судьбы и прочие вещи, которые так любят повторять те, кто с удовольствием в одночасье покинул свою страну, надеясь найти лучшие бытовые условия в другой. И, найдя, понял, что это совсем не то, чего стоило искать, ибо оказался как бы выкинутым из новой среды, хотя и живет теперь в большой квартире, а не в двухкомнатной хрущобе.
За границу текут разные постсоветские граждане. Где их только не встретишь теперь! Об этом даже писать скучно. Сколько раз уже обмусоливали наши высказывания на улицах европейских городов!
На центральной площади Женевы, в историческом центре города, среди ренессансных домов слышится:
— Понимаете, она признает только макароны, картошку, мяса она не ест совсем…
— А я обожаю чернослив, — перебивают рассказчика.
Не успела попасть в Монако, обгоняют на дорожке в парке три человека и, услышав, что мы тоже говорим по-русски, завязывают разговор, удивляются:
— Из Финляндии? Далеко забрались! А мы на радио “Свобода” работаем.
“Существует еще? Какой, однако, plusqvamperfectum теперь!” — думаю я про себя.
Среди оседающих за рубежом прочно, навсегда, конечно же, есть и бывшие обладатели партийных билетов, кое-кто пользовался в свое время “привилегиями” или в нашей замечательной, такой “человеколюбивой” стране занимался тем, что “стучал” и “топил” своих же сограждан — расставлял “пешки на шахматной доске”. И вот, оказавшись за границей, люди квинтэссируются (если можно образовать такое слово), перенося укрепившиеся навсегда в менталитете партийно-профсоюзные отношения на новую почву. Финляндия тут не составляет исключения. Бывшие члены КПСС процветают, приспосабливаясь к жизни среди иностранцев, как раньше они приспосабливались к “той” жизни, — умение приспосабливаться у таких людей колоссальное. А когда в иностранную аудиторию бросаются слова: “На советскую власть я не работала”, и иностранная аудито-
рия — поборница демократии — готова рукоплескать оратору, мне хочется встать и выйти из зала. Я до сих пор каждый раз думаю: “Что эти люди сделали со своими партийными книжками? Неужто выбросили их, заветные, с помощью которых распределялись блага?”
Все подобные вещи отвлекают, мешают, направляют мысли в другое русло. И это грустно.
За последние несколько лет, буквально на моих глазах, русскоязычное население районов, прилегающих к Большому Хельсинки, возросло в несколько раз. Сюда на постоянное жительство по-прежнему приезжают ингерманландцы, которые получили это право в 1991 году, и не только они: люди, которых финны приглашают для научной работы, люди, работающие в сфере искусства, на различных совместных предприятиях и фирмах, в сфере обслуживания, и просто те, кто находят пути, как переехать на жительство в другую страну.
Появились целые жилые районы, где сконцентрировано огромное количество русскоязычного населения.
Язык, как известно, средство общения. И как же вы будете общаться, если не знаете языка? Да. Здесь возникает обычно проблема номер один, ибо в определенном возрасте людям бывает очень трудно выучить чужой язык. Тем более, такой трудный, как финский, в котором пятнадцать падежей. Тем более, для людей, которые в нашей прошлой советской действительности никогда иностранных языков не учили. Хотя можно, конечно, научиться просматривать новости культуры, смотреть финские программы по телевидению. И это уже хорошо.
Когда говорят, что самое главное — выучить язык, чтобы интегрироваться, я сильно сомневаюсь. Среди моих знакомых есть такие, кто прекрасно знают финский язык, давно живут в Финляндии и при этом абсолютно не интегрировались в финское общество. Разумеется, язык — одно из условий. Но есть, в конце концов, миллион средств невербального общения, которые помогают людям на всем земном шаре понимать друг друга без слов. Было бы желание общаться, а средства найдутся. И разве мы всегда хорошо понимаем, скажем, людей, которые говорят на одном с нами языке — русском? Даже синтаксическое построение фразы у разных слоев общества разное.
Давно-давно, когда я еще только начинала жить в Финляндии, один из моих знакомых — финнов сказал: “Если ты не придешь к твоим соседям сама, они к тебе сами не придут. Ты должна сделать первый шаг”. Я это запомнила.
Однажды я ехала на поезде в Москву. Мой попутчик, переехавший, как выяснилось из разговора, за несколько лет до этого на постоянное жительство в Финляндию, оказался нестарым человеком — на вид ему было лет сорок. Раньше он работал пожарником. Сильный, здоровый, молодой еще по существу человек. И вдруг в том, что он рассказывал, мелькнуло такое, что тут же насторожило, знакомое что-то, что в книжных киосках у нас везде сейчас продается и идет нарасхват: “Он придет!.. Он судить будет, никто от Него не скроется!..” Честно говоря, я решила не обращать внимания и перевести разговор. Стала расспрашивать, как решается у него проблема с трудоустройством. Оказалось, что этой проблемой мой спутник не особенно озабочен, так как получает социальное пособие, которого ему вполне хватает. “Скоро Он придет и все увидит!” — заключил мой собеседник. Я перешла на тему досуга. Выяснилось, что эта проблема решается еще проще, так как телевизор — российская программа — основной источник информации и средство общения с миром. И еще чтение, конечно. Чтение о Нем.
Это не единственный случай, к сожалению, когда люди, поселившиеся на территории другой страны, живут лишь на ее территории, фактически продолжая оставаться жителями страны, из которой они прибыли, не желают осознавать, что они теперь — в другой стране. Их сообщества, местные “ячейки” нашей диаспоры, представляют собой замкнутые структуры со всеми присущими им отношениями. Мы создали множество как бы мини-Россий: принесли наши российские отношения и трансформировали их в соответствии с местными условиями. В одном из таких сообществ я даже услышала: “Давайте изучать, как русские влияют на местную культуру!” (Речь шла о 400 русских в городе, где 400 тысяч населения).
Да, в век глобализации говорится все больше и больше о сохранении национальных особенностей и национальной культуры. А как же без этого? Это ведь Культура, которая воспитывала человека с детства, Культура, которую он пронесет через всю жизнь, Культура, которая составляет его внутреннее “я”. Но я не совсем уверена, что это имеет отношение к месту, где человеку, может быть, придется жить потом. Кто знает, как сложится жизнь? Тот стержень, который человек несет в себе, не зависит от места его проживания.
Конечно, в Финляндии, как, я думаю, и в любой другой стране, можно прожить так, чтобы никогда ни с кем не поздороваться и никогда не узнать, кто же живет рядом. “Послушай, — говорю я как-то, увидев, что сосед, увешанный четырьмя детьми, попросту загораживается от меня тем, которого держит на руках, и не собирается меня замечать, — у нас в России при встрече знакомые люди всегда здороваются. Может, у вас это не так, но давай лучше все-таки говорить друг другу “Moi!” (“Привет”)”.
В Вербное воскресенье приходят “вербоваться” дети, и, хотя я с пятого на десятое разбираю стишок, который они выпаливают с ходу, с удовольствием наполняю их протянутые ладони шоколадными конфетами.
Ко мне звонят в дверь: “Людмила, на собрание жильцов идешь?” (Я живу в кооперативном маленьком доме). — “Ой, я же язык плохо знаю, опять не пойму, о чем речь!” — “Ничего, мы поможем. Давай, давай! Мы ведь наши насущные вопросы решать будем!”
Мы будем решать наши вопросы! Ко мне пришли мои финские соседи, чтобы идти решать наши вопросы. И мы решаем, например, куда перенести детскую песочницу и качели, чтобы не торчали у всех под окнами и чтобы детям было приятно играть и качаться на качелях среди сосен. Из-за этой самой песочницы с кем я только ни ругалась, доказывая, что дети должны приучаться к эстетике. Ругаюсь я вообще по-страшному, точно так же, как на своей “исторической родине” в Москве. “Ну, что вы вот тут сделали? — возмущаюсь я по поводу каких-то мелких ремонтных работ. — Ведь упасть теперь на этом месте можно зимой!” В отличие от русских у финнов есть прекрасное качество: они могут признать свою ошибку. Русский же не сделает этого почти никогда! Будет сознавать, что не прав, но не признается. А финн может сказать: “Да, я был не прав!” И тогда мы смеемся и — опять друзья.
А осенью мы озеленяем нашу общую территорию: едем в магазин покупать растения, землю в пакетах, делаем разметку. “Куда посадить гортензию, как ты думаешь?” — спрашивают соседи. — “Ой, ребята, не знаю, вы же финны, у вас же ваш финский дизайн!” — смущаюсь я. — “Нет, ты скажи! У тебя красиво получается!”
Все посажено, все поливается и растет, дети строят песочные крепости и на качелях среди берез, елей и сосен качаются. “А теперь мы должны знаете, что сделать…” — начинаю я. “Подожди, Людмила, теперь нужно немножко передох-
нуть! — останавливают меня. — Ты слишком быстро все делаешь!”
Я отнюдь не хотела бы, чтобы создалось впечатление, будто я пишу некую финскую пастораль. Люди есть люди везде, и идеализировать никого не следует. Как сказал один из тех, кто переделывал плохую работу другого: “Мы тоже разные бываем”.
Я приехала из страны, где соседом мог оказаться грузин, этажом ниже мог жить татарин, а напротив — еврей или армянин. Да и финны были. У моей бабушки на Украине квартирантка была финка! И все мы общались, не думая о том, что должны как-то “интегрироваться” — у всех были общие проблемы, которые мы решали. Нас никогда не интересовало, кто на каком языке говорил дома. И сами русские — кто? Сколько разных кровей в нас намешано?
Среди моих многочисленных знакомых были семьи, в которых мать была русская, отец — исландец, дети не знали этих языков — их родной язык был датский, и они считали себя датчанами.
Была когда-то в советские времена детская телевизионаая игра, которую придумали в ГДР. Она называлась “Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас!” Там не нужно было знать немецкого языка — там нужно было знать правила игры. “Как тебе живется в Финляндии, во Франции, в Германии?..” — вопрос, который задают каждому, кто приехал в чужую страну.
“А как я живу в этой стране?” — вот вопрос, который, я думаю, должен задать себе каждый.
Трамвай затерялся, на табло написано, что ждать его целых 17 минут, потом он еле-еле тащится. И я, конечно, опаздываю на урок. И вообще — флаги везде висят, а я в календарь не заглянула: может быть, и уроков сегодня не будет? Но, кажется, никто ни о чем не предупреждал.
Вхожу на фирму запыхавшаяся. Все на месте, работают, но ждут преподавателя.
— Почему флаги сегодня? — спрашиваю с ходу.
— Праздник.
— Какой?
— День Швеции.
Ах, да, есть такой день в календаре.
— И что это значит? Как он празднуется? — Вопрос задаю в целях разговорной практики, а заодно и для себя — всегда узнаешь что-то, чего еще не постигла.
Неопределенно пожимают плечами.
— Ну, все-таки, — допытываюсь я. — Ведь праздник же. Как вы его отмечаете?
— Никак.
— Но раньше, когда я был маленький, — говорит Симо, — всегда отмечали. В этот день, 6 ноября, мы их били.
— Били? Кого?
— Тех, кто говорил по-шведски.
— Зачем? — мои глаза недоуменно округляются.
— А зачем они говорили на нем? Мы просто выходили на улицу и били их в этот день.
— И где же происходили эти “бои”? — Меня уже начинает разбирать любопытство.
— На Эспланади или в парке около Успенского собора. Мы собирались там во второй половине дня и начинали колотить их кулаками.
— Молча?
— Да, просто шли на них и начинали бить. Все уже знали, что в этот день будет драка, готовились к потасовке.
— Значит, это было вроде кулачных боев?
— Ну, что-то вроде этого.
— Тогда понятно по крайней мере, почему сегодня так плохо ходит транспорт.
Симо смеется:
— Нет, нет, это просто в компьютерной системе что-то меняют.
— Ну, да, специально приурочили к этому дню: компьютеры не работают, трамваи стоят, светофоры отключили, — продолжаю я шутить… — А что вы все-таки кричали, когда их колошматили?
— Иногда просто hurri, но это не плохое слово, обычное. Просто мы их так называли…
— А дома что ждало, когда с подбитым глазом возвращался?
— Дома от родителей еще доставалось, конечно. В кухне на стене, за часами, висела розга для устрашения нас — мы были очень непослушные. — И мне довольно выразительно показывают размеры орудия, с помощью которого непослушных мальчиков превращали в благовоспитанных юношей, демонстрируют его положение в пространстве и механизмы воздействия.
— Ужас! Значит, вас били? – Я даже не могу поверить в такое.
— Ну, мама розгой, да… И каждый раз сама плакала, когда этой розгой наказывала. Бьет и приговаривает: “И что же вы такие непослушные, и когда же вы слушаться меня будете…”
— А папа?
— Папа только ругал. Но когда наказывал, то ремнем. И это было действительно ужасно. — Вспоминая, Симо усмехается, качает головой: — Да, времена были… Двор на двор ходил. Но теперь ничего этого никогда не бывает, никто ни на кого не ходит больше. Тогда войну помнили еще, карточки отменили только в пятьдесят шестом году… Я, конечно, карточки уже не застал, но вокруг тогда все об этом только и говорили. Cейчас все успокоилось.
— Понятно. Значит, Густава Адольфа вспоминаете иногда… — говорю я и дальше не продолжаю.
— Но мы и императора Александра вспоминаем, — поняв, чтo я не договорила, улыбнувшись, продолжает Симо. — Это бывает перед Рождеством, когда поют рождественские песни. У нас есть длинная-длинная песня, вроде баллады. Ее слова доходят до сердца каждого финна.
— О чем же она? — заинтересованно спрашиваю я (не забывая при этом и об учебных целях – лишний раз разговорная практика).
— По-русски мне трудно тебе рассказать все. Но если коротко, то в ней пересказывается библейская история в соединении с финской. Обычно ее поют четыре мальчика — tiernapojat (в терновых венках). И там, в одной из частей, упоминается имя императора Александра.
— А ты помнишь эти слова?
Симо берет лист бумаги, немного подумав, начинает писать, потом протягивает мне:
— Вот.
Я читаю:
Keisari Aleksanteri
Suomen Suuriruhtinas,
Han pois otti orjuuden,
Han pois otti styrankin…*
Внушительно, конечно. И главное — правда. А мы и забыли давным-давно.
— И цветы у памятника, наверное, поэтому всегда, — говорю я уважительно.
— Ну, нет, — опять смеется Симо, — не поэтому. Это чтобы видно было, что в городе все на месте, все как должно быть…
В Финляндии интерес к России неизменен: мы и ближайшие соседи, и связи тесные исторические — об этом говорят, например, названия центральных улиц Хельсинки (Алексантеринкату, Лийсанкату, Софьянкату), его архитектура.
Финская аудитория всегда оживляется, когда слышит слово “конь” (по-фински означает клячу) или “лафка” — в старом хельсинкском сленге было достаточно много русских слов, а “киисели” — это уж “нормальное финское” название киселя. Теперь, правда, мы добавляем постепенно новые “словечки” и в себя впитали чужой язык тоже, образовав своеобразный “хельсинкский диалект” русского языка.
Финны любят русское искусство, балет, ставят постоянно пьесы Чехова, устраивают выставки и гастроли, приобщая своих граждан к мировой культуре. Конечно, приливы и отливы этого интереса к нам прогнозировать весьма трудно, практически невозможно. Например, количество желающих изучать русский язык колеблется постоянно то в ту, то в другую сторону. И если в первой половине
90-х учебные аудитории были переполнены, то сейчас в основном все диктуется лишь коммерческими потребностями. Интерес к нам явно упал: слабых изучать скучно и не нужно — у них вы не найдете примеров для подражания. В такой ситуации важно быть особенно осторожными. Люди оставляют Россию и как-то забывают, что это страна, которая дала образование, культуру, позволила достигнуть определенного материального уровня (по своим, российским, возможностям). Можно ли открещиваться и можно ли откреститься навсегда от того, что раньше было твоим, можно ли убежать от него? Ведь сколько бы времени ни прошло, оно все равно будет сидеть внутри. Недавно я услышала от одного новоиспеченного гражданина Израиля, что его родной язык — иврит! А я, общаясь с ним лет двадцать пять по-русски в нашей общей когда-то стране, думала, что мы люди одной культуры…
Мне иногда говорят: “О чем ты пишешь? Мы все это знаем!” Люди, как всегда, хотят сказки про королей и королев…
На углу двух центральных улиц Хельсинки — Маннергейма и Алексантеринка-
ту — исполняют “Калинку”, или “Пусть бегут неуклюже”, или пытаются воспроизвести растрескавшимся голосом репертуар Высоцкого — на любой вкус, что вам больше нравится.
Рано утром у выхода из метро, пристроившись в углу и бросив для виду в шапку, которая стоит рядом, несколько “евреев” (для непосвященных — так называют евро, как разъяснили мне как-то в поезде Москва—Хельсинки), на чужой мотив — не то испанский, не то итальянский — поют русские слова, и я, невольно прислушиваясь, на ходу отмечаю про себя: звучит ведь не хуже итальянского мой родной язык! И как Ломоносов все правильно сказал!..
Я проношусь мимо и теряюсь в толпе, которая тоже спешит по своим делам…
Хельсинки, апрель, 2004
1 Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними (лат.).
*Царь Александр,
Великий князь Финляндский,
Он уничтожил рабство,
Он уничтожил тиранию…