Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2004
Асар Эппель. In telega: Размышления и эссе. — М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2003.
Это — книга гимнов Качеству.
Кто бы ни был его созидателем: Арканов, Ахмадулина, Алексей Баташев, Босх, Боттичелли, Самарий Великовский, Вивальди, Вучетич, Вацлав Ганка, Гоголь, Даль, Данте, Эва Демарчик, Достоевский, Казанова, Краевский, Крученых, Левик, Лермонтов, Джина Лоллобриджида, Ломоносов, Макиавелли, Лоренцо Медичи, Мессерер, Микеланджело, Мицкевич, Сергей Ошеров, Панаев, Петрарка, Людмила Петрушевская, Пикуль, Любовь Полищук, Пушкин, Рафаэль, Марика Рекк, Марк Розовский, Сенкевич, Андрей Сергеев, Славкин, Евгений Солонович, Табаков, Арсений Тарковский, Лев Толстой, Тредиаковский, Томский, Тувим, Фет, Марк Фрейдкин, Хлебников, Чаплин, Челлини, Чехов, Шимборская, Лев Шимелов, Штейнберг, Шуфутинский, Этуш и многие-многие другие, — они в этом томике благодарно помянуты, отмечены, воспеты.
Именно качество придает явлению, предмету, действующему лицу признаки Уникальности, то есть подлинной жизни. Вот как она звучит, подслушанная: “Трамвай заиндевелый и пустой, а позади пожилая женщина рассказывает внуку сочиняемую на ходу, поразительную сказку про бычка, назначенного для сдачи в колхоз, и воробышка, упасшего беднягу от мясозаготовок. “Исщипал воробей носик бычку, а учетчики пришли, увидели: бычок болявый, и ушли…” (“Для ободрения сердец”).
Здесь творец речи дан без собственного имени, и, таким образом, ему (а вернее — ей, пожилой женщине) придан высший ранг — Анонима. Или народа (языкотворца). Однако народ требует подхода, иначе говоря — определения. Автор пробует откликнуться на подобное требование: “Сакраментальное слово «народ» — емкий омоним. Куча смыслов и бессмысленностей. У Пушкина, например, — тот, который безмолвствует: чернь, толпа, праздный люд, собравшийся на площади и ожидающий державных новостей… Но что такое “народ”?.. Все, кроме меня или вас? Или все не интеллигенты? Или особи, занимающиеся физическим трудом? Или жители деревень? Или кто не имеет высшего образования? Или простонародье — те, кто не принадлежит к привилегированному цензу? Или вообще все население страны?.. Мы съеживаемся, опасаясь, что на что-то и впрямь замахнулись, кому-то и вправду чужды. Но кому? Чему? Вероятнее всего — угадываем мы, — укладу…”
Автор как будто забывает, что определение найдено, что у народов (как у людей) одни и те же признаки и необходимости: создавать и создаваться. И не ленится еще (в который раз!) показать: жизни враждебен не уклад, а обожествление уклада.
“В этом случае любое новшество (начинание, намерение, дерзание) обязательно вредоносно, ибо нарушает благолепие народной жизни…”
Я бы сказал: народной смерти, но при чем тут я? Речь об Эппеле, который обожает подробности и деталь полагает главной уликой. Вот какое он предлагает определение нашего уклада. Это “есть — шаровары, гуни, чуни, плахты, порты, сморкание в горсть, плевание от ячменя в глаз, а также словцо «удаль», означающее оживленное состояние наших людей, коему они же сами искренне изумляются, чем и чванятся… Увы, наш с вами интеллигент ко всему этому никак не применится. Он — rara avis. Редкая птица. Помесь пуганой вороны и стреляного воробья..” (“Геродотовы атаранты”). Как говорят, нечего обижаться. Это — не брань. Это диагноз.
Асар Эппель чуток к любому явлению Искусства, сиречь — Мастерства, но область языка, письма, литературы — его родина. Тут он особенно строг и щедр. “Из слов нашего с вами языка, из которых многим не удается составить ничего путного, он, обладая безусловным вкусом к изощренному, а также искусному сочинительству, составляет завершенные композиции, что особенно важно в переводах…” (“Марк Фрейдкин”).
Любое дело — перевод. Всякое открытие — перевод из безвестности в обыденность. Как и любое пробуждение — открытие. Переход, перевод себя из забытья (забвения) к яви (памяти и смыслу). Важно помнить, что жизнь (пусть и совершается сама) не обходится без переводчиков — мастеров, знатоков, умельцев, помогающих ей длиться и возрождаться. Служителей качества. Впрочем, без всех остальных тоже не обойтись.
“…Ведь бездарь и неуч зачастую инстинктивно владеют еще и праидеей приема — можете смеяться над анекдотом (а это не анекдот!) про то, как один скульптор налепил Ильичу, уже сжимавшему кепку в руке, еще и кепку на голову — тут древний мотив приумножения атрибутов божества…” (“Кулебя с мя”).
Книга Эппеля — воспитательное пособие. Она, хоть и лишена рисунков, переполнена блистательными словесными иллюстрациями. Она — ода на редкость яркой деятельной Вселенной, населенной диковинными красками, звуками, запахами, смыслами, предметами и искусниками, которые знаются со всеми на “ты”.
“Вы приступаете к ребенку: «А как делает курочка? а петушок?» А вот если пристать к вам: «А неясыть? а козодой? а свиристель?..» Итак, курицы квохчут, гуси гогочут, утки крякают — говорите вы… Лебеди ячают, зяблик рюмит, выпь бyхает, галка чалкает — говорю я. Продолжайте…” (“Сплошной гиппопотам”).
Рад бы продолжить, только не помню или не знаю — как. А Эппель продолжает:
“У камнереза с собой были хлеб, вода и сыр, а на фартуке — карманы, где, согласно порядку шлифовки, в одном был речной песок с толикой алмазной пыли, в другом — жесткая рыбья кожа, привозимая невесть откуда, в третьем — хвощ, в четвертом — медные лощила, а в пятом — немецкое сукно, пролежавшее с прошлого поста в собачьем сале, перетопленное с воском…” (“Однокоренные понятия”).
Господи, не обо мне ли он пишет: “Сейчас время дилетантов и шарлатанов…” (“С головы на ноги, но справа налево”.) И ладно бы я лампочку вкрутить не умел, не в том дело. Потому, наверное, так мне бывает хмуро, что живу в нищем мирке с двумя-тремя птицами, четырьмя травами, пятью зверюшками, семью цветами. Да и тех уже не помню, как звать. Потому они и молчат. Так вот и существую, не зная соседей. И сделать ничего путного не могу, потому как орудия (инструменты) этого мира мне стали чужие, и я им чужой. А ведь можно иначе. И было иначе.
“…Да-да! “Эрика”! И не пластмассовая времен упадка, а М-10! Великая гэдээровская модель, во мнении знатоков лучшая из всех, какие в начале шестидесятых появились на улице Кирова, — “Райнметаль”, “Колибри”, “Оптима”… (“Эрика” прекрасная)”.
Так-то, были радости и на моем веку. Только я их забыл. А он — помнит и видит.
“На лондонской барахолке Портобелло-роуд было чему удивиться, однако штучный столярный инструмент с колодками, сработанными из темно-коричневого ореха, с кольцами из желтой латуни на стамесках и долотах, с синеватыми стальными железками, которым даже еловый сучок нипочем, оказался выше всяких восхищений…” (“Кусачки Михаил Борисыча”). Восхищаться — это тоже из великих ремесел.
“Кстати, о ножовках. Равно как о пилах двуручных, циркулярных и прочих. Их грубая палаческая работа, их трудовой жест всегда многозначительны и драматичны, ибо они — орудия, измышленные человеком для сотворения предметного мира, не сотворенного Создателем… А Борис Мессерер знает об этом и являет нам потайную железную жизнь всех этих шведиков, зензубелей и клипцанок… Вспомнимте снова Бенвенуто Челлини, который для каждой новой работы измышлял невероятную технологию, способ, “какого еще не было”. Только так и может работать человек цеха, искусный в рукодельной выдумке художник…” (“His master’s voice”.)
Впрочем, и бездарность рождает подвижников.
“Халявой” в малярном деле зовут маховую кисть на длинном черенке, каковою с пола или с подмостей белят потолки. Кроме нее в ходу торцовки, ручники, разные флейцы, и нормальный маляр возьмется всегда за кисть, какую нужно. Но если ему лень или почему-то неохота (лишнюю кисть придется мыть), то, для отвода глаз заявив: “Купоросить надо, хозяйка!” — он станет орудовать кистью одной, скажем, в самом небрежном варианте — халявой…”
В искусстве купоросить что угодно — от стен до мозгов — нам нету равных. Но речь — не о нас. Речь о сотворении мира.
“Мой сосед… часовых дел мастер старинной выучки Михаил Борисович, умел изготовить любую часовую деталь. Даже крохотное колесико для дамских часиков. Делалось это так: от бронзового стержня с нафрезерованными каннелюрами и диаметром с будущее колесико отрезалась, словно тоненький ломтик колбасы, заготовка, получавшаяся сразу с зубцами. Потом, что надо, протачивалось, дотачивалось, шлифовалось. Труд неописуемый… Но я уверен, что Предвечный Мастер Первопричины технологию соблюдал неукоснительно…” (“Купоросить надо”).
Вот оно — произнесено! Неукоснительно соблюдайте технологию — и порядок будет в нас, и мы будем в порядке. Эту простую истину мы слышали все. Хотя бы не так давно от Жванецкого: “Тщательнее надо!” Или от Сухарева:
Костюмом надо дорожить.
Отгладь его, отчисти —
И будет он тебе служить.
А ты служи отчизне.
Есть подозрение, что — не только костюмом. Почему же — не усваивается? Или, как пел Ким, “этот корм не в этот конь”? Уж не потому ли, что и сам я принадлежу к тем, о ком автор сказал: “…есть чернь, по образованию и роду занятий претендующая на роль культурную, и тонюсенький слой российской интеллигенции (от intellego) затоптан этой шантрапой — скорохватами и неучами, чей intellego правильней произносить in telega… (“In telega”)”. Да, у меня уйма оправданий. И главное — что мало усвоил уроков, наставлений, назиданий. Самого разного рода. Такого, скажем:
“…Но как тонко различались способы рукоприкладства людьми Возрождения! Уже тогда понимали, что пощечина оскорбительна, а правильный удар кулаком назидателен…” (“Обшикать Федру”).
Да, у нас, навеки спасибо товарищу Сталину, трудное детство. И другого не предвидится. Да что — у нас! “Мне ужасно не терпится похвалиться невероятной догадкой. Сатана чащобы, Кащей, ни конному, ни пешему, ни челноку, ни лешему не дающий спуску, оказывается, одна из самых провидческих фольклорных метафор. Кощей — значит оголодавший человек. Кожа да кости. Лагерный доходяга. Но главное значение древнего слова — раб. Подневольное, помыкаемое существо. И получается, что Кащей Бессмертный персонифицирует родимую беду. Неизбывное рабство. Бессмертное…” (“Среди долины ровныя”.)
Слава Богу, хоть кому-то дано радоваться при виде чужого, канувшего, невероятного и прекрасного: “Вышедшая из шинели Франца Иосифа, подбитой наскоро сметанным в подкладку лоскутом, имена коего странны и стародавни — Семиградье, Кроация, Славония, Цислайтания, королевство Лодомирия и Галиция (а есть еще и Гориция. И даже какая-то Градиска), — держава эта не играла никакой экономической роли. Она олицетворяла Прекрасную Эпоху. И ничего не производила. Кроме благоприятного впечатления и Сказок Венского леса…” (“Чем сердце успокоится”.)
Слава Богу и его созданию (твари, рабу, а точнее сказать — подмастерью), с чьей помощью мы усваиваем строгие уроки и здравые предостережения:
“Не рой! — опять и опять убеждаешь ты себя. — Не рой другому яму… Подожди, пока он не выроет ее тебе и сам в нее упадет…” (“Оскорбленные в достоинстве”.)
Хоть буду знать, к кому проситься в подмастерья.