Размышления по поводу
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2004
Книга, о которой идет речь в этих заметках, одна из первых, если не самая первая попытка изобразить во весь рост портрет “героя нашего времени” — человека, сумевшего удачно использовать шанс, который дала ему российская номенклатурная революция конца XX века. Примечательно, что документальная, “невыдуманная” литература опередила здесь “серьезную”, художественную, еще не отважившуюся взяться за подобную масштабную задачу. Экзерсисы же литературы “массовой” не в счет, поскольку та занималась исключительно внешней картиной, никак не интересуясь внутренним миром нового героя. А посему в нашем случае ценно то, что читателю предоставляется возможность познакомиться с чем-то большим, нежели просто портрет “нового русского”, — автор рисует собственный автопортрет, то есть раскрывает свой внутренний мир изнутри. Это весьма нужный материал и для социолога, и для публициста…
Не будем, впрочем, предварять размышления об этой книге размышлениями о размышлениях.
Когда Ю.Андропов в свое время замечал, что “мы не знаем общества, в котором живем”, он выдавал тем самым и свое недостаточное, профессионально-избирательное знакомство с современной литературой. Солженицына, как и всех, кого положено по службе, он, конечно, читал, но вот до Трифонова руки, пожалуй, не доходили — ну не диссидент же. Для любого человека, а тем более для претендующего на роль политического лидера, не знать, где он живет, — настоящая катастрофа. Правда, бывают времена, когда незнание спасает, помогая как-то справиться с неудобоваримой реальностью. (Когда немцев, живших поблизости от Освенцима, спрашивали, неужели они не задумывались над тем, что там происходит. Ведь дым со специфическим запахом постоянно поднимался в небо. “Нет, — отвечали вроде бы совсем простодушные обыватели, — мы даже не смотрели в ту сторону!” Но, очевидно, все-таки знали, куда не надо смотреть.)
Читая Трифонова, шеф чекистов и генсек убедился бы, что поколение “психологических коммунистов”, к которому, вероятно, принадлежал и сам и которое “исповедовало систему ценностей идеального человека”, полностью переварено обыкновенными людьми. Поэт Владимир Бурич по этому поводу высказался так: “Социализм не сумел создать нового человека, а создал нового мещанина, нового мироеда-мутанта”.
Солженицын и Трифонов — два имени, которыми прочно помечена предперестроечная литература. Именно в сочетании этих имен возникает определенная полнота, характеризующая отношения литературы с действительностью. Писателей можно было сравнить с людьми, которые роют тоннель навстречу друг другу. Но вот они упираются в скалу. Первый пробует взорвать ее, продолбить во что бы то ни стало — но безуспешно. “Скала” еще в полной целости и легко отбрасывает его за океан. Но там, в обетованной Америке, форпосте вожделенной демократии и всяческой свободы, вскоре обнаруживается, что “обе системы поражены пороком, даже общим”. Не потому ли, что “простые, обыкновенные люди” — они всюду? “Как их можно назвать всех вместе?.. Раньше было такое спокойное слово: мещане, жители города” (Ю.Трифонов). И вполне естественно, что личные, “плотские” и житейские интересы занимают их больше, чем всякие умственные и общечеловеческие проблемы. Обывателей большинство и среди интеллигенции, и среди рабочих, и среди крестьян. За кого обыватели, у того и власть. А представительная власть обывателей и есть демократия. Пресловутые общечеловеческие ценности оказываются в итоге также ценностями “мирового мещанства”. Это тот уровень, который человек достигает всегда без особого напряжения, следуя лишь своей животной природе. Угроза этому уровню ощущается как угроза существованию человека как вида.
Трифонов постоянно — “меня интересуют характеры” — подчеркивал свою деиделогизированную установку на исследование жизни с максимально возможной объективностью. И — без глобальных выводов. Но в сумме частных исследований советского горожанина, точнее, московского, самого “горожанистого”, бегущего впереди страны всей полуинтеллигента — ну куда уж тут деться, да, “образованщина”, вечерне-заочное, троечное, скорей бы к диплому, к непыльной работенке, к телевизору да к газеткам, — рождалась достаточно точная, исчерпывающе информативная картина современного писателю общества. Тот же Трифонов, хотя и не только он, фиксировал возникновение новой и достаточно острой коллизии между романтиками — “чудаками”, “интеллигентами”, — и прагматиками всех уровней от технократов до партократов, цепко держащимися за реальность и во всем “доходящих до упора”, как его Кандауров из “Старика”.
Сегодня очевидно, что именно прагматики и победили, и не только в том давнем и несколько отвлеченном споре, иногда маскировавшемся под спор “физиков” и “лириков”, в который пытались вовлечь их романтики, но и в главном споре — о власти. И победили, конечно, полностью использовав взрывчатую силу своих противников. Но, разумеется, динамитная сила нового романтизма снова накапливается и созревает, чтобы, в свою очередь, взорвать то, что созидается сегодняшними прагматиками. Тем более что в своей хищной и бездумной торопливости они сами закладывают мины в фундамент нынешних созиданий.
Если устоявшееся, медленно текущее и даже иногда спрессованное время дает возможность глубокого, неторопливого проникновения в его суть, призывая к этой нелегкой и опасной работе подлинные таланты, то время перемен, ошеломляя новизной, дает возможность проявить себя и людям не столь специфического призвания. Здесь речь уже идет не о картине в целом, но о подлинности той части жизни, которая была прожита и выстрадана именно тобой. За ней твои радости, твоя боль, твои успехи и поражения. И, в конечном счете, твое время, ручеек которого незаметно вливается в общую реку.
Книга Марка Подноса “Исповедь антигероя” посвящена обыкновенному человеку. Именно тому самому, который благодаря своей органической “обыкновенности” благополучно переварил “поколение психологических коммунистов, исповедовавших ценности идеального человека”, “идеалы возвышенного меньшинства” (В.Бурич). Но представителем и защитником интересов обыкновенного человека, “идеалов посредственного большинства” выступает личность сама по себе незаурядная. Можно сказать, виртуоз адаптации. Он с легкостью окунается в любое время, в любой социум, везде чувствуя себя, как рыба в воде. Он свой и нужный не только в Америке и Европе, но и в родной России, к противоречивой реальности которой, как и при Советской власти, также максимально адаптирован.
Вероятно, именно поэтому автор подчеркивает, что обращается в первую очередь к господам читателям, а не товарищам. То есть к тем, кто тоже не только приспособился к новому времени, но и занял в нем первые места в партере, с правом выхода на сцену и активного вмешательства в происходящее. Впрочем, подозреваю, что читателей среди товарищей у него будет все-таки больше, чем среди господ. Правда, само разделение демократически-уравнительного термина “читатели” на две неравно оцениваемые части кажется мне несколько некоррект-
ным. Хотя, как человек практический, можно сказать, банкир с младых ногтей, автор, вероятно, учитывает и психологию того же обывателя, который тянется ко всему “господскому”.
Потрафит обывателю и само название книги. Антигерой, как уж повелось в литературе нового времени, для читателя всегда предпочтительнее просто героя, хотя предлагает обычно вариант самого неблагообразного существования, свидетельствующего о кризисе личности вообще. Суть в том, как точно заметил С. Франк, что, представляя собой промежуточное лицо, утратившее веру, он, тем не менее, “тоскует по святыне”. А это ситуация достаточно типичная для нового времени. Еще никогда за всю свою историю человечество так стремительно и в таких всемирных масштабах не прощалось со своим прошлым, с привычными идеалами и верованиями — иногда со смехом, а чаще со слезами и с кровью: ведь исчезало не только старое прошлое, но и старое будущее, в которое уже были отправлены все самые лучшие надежды и упования.
Герой Марка Подноса тоже хочет быть антигероем. В какой-то мере это и неявная полемика с наследством советской эпохи, где героем, как поется в песне, становится любой — в зависимости от производственной необходимости (когда надо нейтрализовать чью-то глупость или безответственность). Поэтому, подчеркивая негероичность своего героя, автор тем самым непрямо настаивает на том, что он совсем не “любой”. По этой причине и не желает становиться официальным героем. Хотя то, что он претендует на героизм вполне очевидно. Однажды он даже проговаривается: “Я такой умный, сильный, красивый!” Впрочем, тайное и гордое осознание этого факта присутствует постоянно. Но старательно маскируется, чтобы не очень раздражать читателя. Тому ведь надо не столько восхищаться, сколько жалеть. Читают-то у нас, в основном, женщины.
Возможно, автор даже сознательно не слишком искусно маскирует своего героя под антигероя, чтобы одновременно успешно эксплуатировать и очевидную читательскую потребность в идеале, которую не может удовлетворить ни сегодняшняя серьезная литература, прямо или косвенно исповедующая тупиковую философию постмодерна, ни массовая литература с ее наивно-плакатными и примитивными суперменами.
Представителям нового мира не нужны отбросы прошлой жизни и культуры. Им, как и герою Марка Подноса, нужно то лучшее, что дала прошлая эпоха, те же Солженицын и Трифонов, на которых они выросли. Им не нужна литература вчерашних маргиналов — лифтеров, вахтеров и кочегаров. Их вчерашняя маргинальность никуда не исчезла, она маргинальность и сегодня. Нашествие маргиналов в литературу превратило сегодня уже саму литературу в некий богом забытый островок — в ту же котельную или конуру под лифтом, в которых догнивают советские отбросы, которые все еще пытаются выдавать за новое слово. Правда, упаковка, в которой их предлагают, вполне современная. Только неистребимые ароматы помойки выдают их происхождение. Одновременно маргиналы навязывают и собственную философию — философию существования на полях жизни. Книга Марка Подноса еще раз убеждает, что хозяева сегодняшней жизни никогда не были забитыми и убогими, не спасались в подполье с крысами. Уровень личной одаренности позволял удачно адаптироваться и к той жизни, достигая при этом максимально возможной реализации. Герой нашего автора уже “в неполных 25” был управляющим банка! Оставаясь при этом евреем и даже какое-то время беспартийным.
Умение находить общий язык с любым временем и выделяет умного человека. Хотя, конечно, дурак, как было давно замечено, в большей степени выражает свое время, трагически спотыкаясь и намертво растягиваясь в нем во весь рост. Иногда не без прямой выгоды для себя. В сущности, дурак фиксирует некий предел приспособляемости для человека массы — виртуозы адаптации не в счет. Когда этот предел достигнут, общество на грани взрыва.
Принципиально разные модели отношения со своим временем дают те же Солженицын и Трифонов. Несомненно, что для автора-героя последний гораздо значимее и насущнее — его книги были всегда на столе. Ведь Солженицын, судя по тому нравственному максимализму, воспитанному и развитому именно советской властью, позволившей считать, хотя бы на словах, что человек — это звучит гордо, намного более советский писатель — в своих устремлениях к идеальному обществу и человеку. Мать родная советская власть была жестоко наказана им именно за то, что говорила одно, а делала совсем противополож-
ное, — то же, что, как оказалось, и власть на другой половине земного шара, правда, в несколько более хитрой и цивилизованной форме. Но суть ее от этого не изменилась.
“Ни одна из систем… не обещает здорового выхода… должна быть революция нравственная… нравственная перестройка цивилизации” (А.Солженицын). Увы, власть всегда есть власть и ничем иным — по определению — быть не может. Как ни перестраивай общество на самых высоких и гуманных идеях, всегда побеждает то, что всего сильнее в человеке — его слепая и не рассуждающая животная природа. Да, люди, как замечал Ницше, только “звери, запутавшиеся в небесных сетях”. Но, в конце концов, они рвут их и выбираются на свободу — правда, для того, чтобы опять с готовностью угодить в новые, суетливо и беспомощно барахтаться, и снова вырываться.
Только наивные советские интеллигенты — людей более наивных не было и, вероятно, уже не будет в истории — могли думать, что где-то существует рай, куда их пока не пускают, но стоит только привычно навалиться всем миром — по-рус-
ски — и железные ворота рухнут. Рухнули. Но оказалось, что за ними еще более прочные — золотые. Подобные иллюзии были отчасти свойственны и нашему герою. “Либералом я остался. А вот от оголтелого западничества отошел. Может быть, потому, что большую часть времени провожу на Западе и смотрю на него уже не через розовые очки. Здесь государство также поминутно вторгается в жизнь людей”.
Кстати, как отмечал В.Бурич, именно “абсолютизация адаптационных процессов личности (предпринимателя) приводит к возникновению либерализма”. Хотя либерализм, то есть вседозволенность “освобожденной личности” — здесь можно согласиться с В.Буричем — не имеет ничего общего с демократией, где на вершине пирамиды ценностей находится народ и высший институт его организации — государство. Нынешние либералы самозванно выдают себя за демократов, не являясь ими. Подтверждение этой мысли В.Бурича мы часто встречаем и у М.Подноса. Как замечает поэт, мысли умных людей часто встречаются, хотя и не раскланиваются.
Адаптационистская социология по-иному смотрит и на классовую типологию общества, считая, что существует только один класс — класс собственников. Потому что каждый несобственник комплексует перед собственником, хочет им быть и при первой возможности становится им. “Мир — это вещи, а вещи любят хозяев”. И поэтому вещи, в конце концов, всегда побеждают бесхозные идеи. В свою очередь, абсолютизация адаптационных процессов этноса приводит к фашизму. К возникновению социализма приводит абсолютизация адаптационных процессов социума (трудящегося класса). В свете этой теории именно экономика — непосредственная форма выражения биологической адаптации. Именно на ее территории проявляют себя подлинные таланты адаптации.
Самая наивная форма адаптации, свойственная российскому обществу на всех ступенях его исторического развития, — это любовь к власти. В сфере приватных отношений, создавая приятную и добровольную зависимость, любовь максимально адаптирует одного индивида к другому. По этой природной модели простодушный россиянин и пытается строить свои отношения со своей властью. Он честно пытается полюбить дракона, надеясь, что чудище окажется, в конце концов, прекрасной принцессой. Эта потребность выдает затаенную и тяжкую болезнь русского духа, чувствующего себя вечным сиротой на огромных и суровых пространствах.
У нашего героя-автора эта потребность не ощущается. Она кажется для него даже противоестественной. Вероятно, потому, что любовь к власти сужает адаптационные возможности личности. Эта любовь, с надеждой на взаимность, ограничивает человека набором “благородных” методов общения с ней — все по любви и согласию. Там уже нет места хитрости и расчету. Исключаются обман и взаимная подлость. То есть любовь к власти выдает установку на некие идеальные отношения. На некую родственно-патриархальную государственность. То есть на царя-батюшку, который, как замечал в свое время Герберштейн, “свободно располагает имуществом и жизнью своих подданных”. Очевидно, что в основе российской любви к власти — всего лишь страх, вытесненный в подсознание. Если не надо бояться, то можно и не любить. Иногда герой склонен думать, что “народам России по их менталитету, уровню развития и по тому, что принято называть духом народа, противопоказаны любые формы западной демократии. Лет бы еще 100-200 конституционной монархии, а там мы, наверно, созреем для демократии”. Хотя вполне возможно, что пока мы дозреем, она перезреет. Некоторые признаки этого уже налицо. То есть именно тот вариант либеральной демократии, которым нас усиленно потчуют, — не пропадать же добру. Это как лекарства с просроченным сроком годности, которыми нас милостиво снабжает первый мир.
Относительно сегодняшней российской государственности у героя тоже есть свое мнение: “по форме демократия, а по существу издевательство”. Но, к сожалению, “ее нужно терпеть, пока не придумали ничего лучшего”. О том, как он излечился от наивных представлений о демократии, которая “по наивности ассоциировалась с правдивостью, с правом на изложение своих взглядов”, автор показывает на примере отношений с Ю.Щекочихиным и А.Чубайсом. Вывод его однозначен: “Демократия давно уже приватизирована партиями. Используется для завоевания политической власти, а то и просто денег и различных синекур”.
Любопытно, что наивные обывательские иллюзии все же существовали и у такого трезвого человека, как Марк Поднос. Видимо, у каждого времени, у каждого социального слоя есть свои предрассудки. А у образованных людей, как замечал еще Лихтенберг, они так же многочисленны, как и у самых невежественных. “Когда свободы нет, вы не можете выразить своего мнения гласно, публично. Но правители тем не менее о нем знают. В свободном обществе вы можете выражать свое мнение. Сколько хотите и как хотите (особенно если у вас для этого есть деньги). Однако это мало кого интересует из тех, кто правит балом. Даже если это вовсе не сатана”. Думаю, что идея В.Бурича о создании бюджетной газеты “Голос Гражданина”, бесплатно печатающей материалы граждан-нежурналистов, вполне актуальна. Именно она должна явиться выражением свободы слова, гарантируемой Конституцией. И почему бы нашему автору-герою не поддержать эту идею? Ведь, как замечает поэт, “журналистами не рождаются, журналистом становится художник после ампутации сердца”. Увы, пресса без журналистов — голубая мечта человечества.
Получив призрачную свободу выражать свою волю, очень многие лишились “качества жизни”. Это, по Марку Подносу, парадокс номер один нашей демократии. Хотя на первом месте в западных странах именно “качество жизни”, а о форме правления простой человек даже не задумывается. Ни о какой любви или ненависти к власти — что одно и тоже — у него тоже нет речи. Есть партнерское уважение, максимальное точное — в идеале — соблюдение принятых на себя обязательств. И, конечно, опасливо-уважительное отношение к бюрократической машине. При невозможности находиться внутри нее, — тогда никаких проблем не возникает, — предпочтительна максимальная удаленность. Ведь она именно та машина, которая “сама режет, сама давит, сама помощь подает”.
Единственная любовь, которую наш герой-автор признает и которой отдано немало страниц его исповеди — это любовь к женщине. Можно, конечно, сказать, что в этом своем стремлении он, по современным меркам, не оригинален и даже слишком консервативен. Но зато неутомим. Что, конечно, раз и навсегда лишает его права на сомнительно-привлекательное звание антигероя: ведь для того положение “первого любовника” всегда непосильное бремя. Женщины постоянно подчеркивают его личностную несостоятельность. Женщины и любовь — всегда и во все времена — только для настоящих героев. Только они умеют по-настоящему использовать энергию любви, и только их имеет смысл любить. “Ее тело превратилось для него в какой-то наркотик. Он знал каждый бугорок, каждую впадинку, все веснушки и родимые пятнышки… Только тогда, когда он осязал это тело, проходили и боль, и усталость, и плохое настроение. Проблемы становились разрешимыми, а трудности легко преодолевались”. Но одновременно и “многое из того, чего он не достиг было именно из-за влечения к женщинам. И, напротив, все, чего он добился в жизни, состоялось вопреки им”. Я думаю, что стоит уточнить: каждый достигает только того, чего он может достичь в соответствии со структурой своей личности. А то, чего мы не достигаем, вероятно, просто не наше.
Именно избыток главного гормона (возможно, это и есть тот пресловутый “адаптивный гормон” Селье) и роднит нашего автора-героя с классическими исповедальными героями эпохи становления буржуазии. Возможно, больше с Казановой, чем с Руссо. Правда, загадочная Л.Т., советская аристократка, чей портрет помещен рядом с портретом юного автора, невольно соотносится с мадам де Варанс, дававшей уроки юному разночинцу Жак-Жаку. Вероятно, если бы у последней была дочь, то мадам, как наша Л.Т., сумела бы стать и тещей философа. Хотя тогда, вероятно, мы имели бы на выходе не философа, но, как в случае с нашим автором-героем, финансиста. Зять, начинающий с тещи, невольно устраняет ее подсознательную враждебность к мужу дочери и делает мать жены своей самой лучшей подругой и помощницей. Именно по протекции влиятельной дамы автор-герой стал, вероятно, самым юным банкиром в мире. Урок единственный и безусловный: только настоящая любовь открывает все двери и помогает достигнуть вершин. Хотя вполне очевидно, что в жизни героя существуют два обособленных полюса — секс и собственно любовь. Он испытывает на себе это цивилизационное расщепление единого природного чувства на телесную и духовную составляющие. Если телесное может быть товаром, то духовное товаром быть не может. Религия всемирного мещанства, поклоняющегося деньгам и сексу, — американизм, — уживается в нашем герое рядом с христианством, с его православно-российскими ценностями жертвенности и любви. Широк человек. Но стоит ли его сужать? И кто имеет на это право? Ведь именно эта широта и помогает соединять ему самые различные времена, уверенно стоять даже на двух разъезжающихся льдинах.
Несколько кокетливые и излишне усложненные манипуляция автора со своими персонажами (кроме антигероя есть еще и собственно герой) призваны, видимо, как-то рационализировать суть того непростого явления, каким является человек вообще, а тем более наш автор. В сущности, Марк Поднос рассказывает, как гласит подзаголовок, историю своей жизни — “в воспоминаниях, речах и письмах, диалогах и рассуждениях”. Я бы еще добавил — в максимах и парадоксах. Возможно, не таких блестящих и оригинальных, как у Руссо, но тем менее возвращающих нас к веку Просвещения, веку мощно поднимавшейся буржуазии, истово сколачивающей состояния и старающейся передать потомкам не только материальные ценности, но и главное, что стало их основой — уникальную пластичность психики. Именно она и становится фундаментом нерушимого здравого смысла и цепкого практического разума.
Но, к сожалению, доступны транспортировке от поколения к поколению только материальные ценности. Только их ценность постоянно возрастает. Духовные ценности намертво привязаны к личности, к ее уникальному личному и социальному опыту, и поэтому очень скоро обесцениваются. Да и для самой личности ее собственный опыт все чаще оказывается бесполезным. Потрясающе коряво и очень точно сказал об этом в своих автобиографических записках Бенвенуто Челлини. Автор-герой с сожалением обнаруживает ту же истину. Ведь мы меняемся, меняется мир, и каждый раз надо снова думать и поступать как будто впервые. Любое клише грозит гибелью. Так чего же ожидать от другого, даже если это очень близкий тебе — прежде всего физически, несущий тот же генетический код — человек?
Герой с грустью обнаруживает, что этот уже абсолютно другой, даже думающий на другом языке человек, — его собственный сын. Правда, тот пока, не задумывается о своей национальной идентификации — в Европе это не актуально. А с ней ему будет еще сложнее, чем родителю. В наследнике обнаруживает себя более глубокое, менее “сподручное” — в хайдегеровском понимании — отношение к миру. Это уже человек углубленного созерцания, а не только энергичного действия, как отец. Материальная сторона мира занимает его меньше. Отчасти, вероятно, и потому, что никогда не знал материальных проблем. Поэтому и невроза потребления не обнаруживает. Разумное и естественное ограничение своих телесных потребностей несколько удивляет его родителя. Для богатого отца это тоже не совсем понятно и немного обидно: могут подумать, что он экономит на сыне. “Волшебное свойство денег заключается в том, что с ними человек может чувствовать себя не таким одиноким. Однако у медали есть и оборотная сторона: чем больше денег, тем тяжелее реализовать возможности! Парадокс? Но пораскинь мозгами: сами по себе деньги требуют к себе внимания и отвлекают от красот мира!”
Не забывать о красоте мира — этот постулат в системе ценностей нашего героя обнадеживает. Как-то легче становится на душе, когда обнаруживается, что такие финансисты в стране Российской есть. Тем самым книга М.Подноса выполняет и очень важную социальную функцию — создания образа бизнесмена с человеческим лицом и вполне понятным строем мыслей. А когда он заговаривает о советской цивилизации, то невольно пересекается даже с Сергеем Кара-Мурзой. Да, как замечал в свое время Владимир Ильич, умные люди из разных партий чаще понимают друг друга, чем дураки из одной. Но, к сожалению, последних всегда больше, и весь ум, отпущенный человеческому роду, уходит на обслуживание глупости, твердо знающей, чего она желает.
Единственное утешение в том, как мудро замечает наш автор-герой, что все в этом мире, в конце концов, остается созерцателям. Именно они извлекают какой-то смысл даже из прошлого. Деятелям дарована только безудержная радость самого действия и созидания. Но в случае с нашим героем сюда добавляется и радость размышления. Сын очевидно наследует именно ее.
Разумеется, за активностью героя стоит пассионарность личности, в какой-то мере обусловленная этнической принадлежностью к энергичной и деятельной нации. Как замечает автор, “в каждом еврее сидит какой-то сгусток энергии” и “сгусток этот особенно ценен в управлении и денежном хозяйстве”. Но все же главную национальную черту своего народа автор определяет как “божественная вера в идеи и постоянный поиск их в разных областях человеческих знаний”. И далее: “эти национальные качества евреев делают их наиболее полезными членами общества, особенно, когда в них проявляется их идеализм”. Но тут же: “они делают их опасными, когда идеализм спит или сознательно приглушен. Тогда их энергия используется для личного обогащения, а общественное богатство перетекает от многих к немногим”. Национальная самокритика, и довольно жесткая, также присутствует в книге. В этом сказывается, видимо, именно русский компонент личности нашего героя. Готовность к беспощадному самоанализу идет, конечно, от гордости, от презрения к миру: надо превзойти хоть в чем-то. Правда, заострять внимание на самокритике не будем. Иначе она может превратиться в критику вообще. А это совсем другое.
По глубокому убеждению автора-героя, “в современном обществе с высочайшим разделением труда, когда один продукт создается сотнями и тысячами людей, он не может присваиваться одним человеком или небольшой группой лиц только лишь на том основании, что им принадлежит капитал или они инициировали производство”. Также очевидно, что такой продукт “крайне сложно разделить по труду”. И на вопрос как это сделать, пока нет удовлетворительного ответа. А разумные теоретические устремления социалистов на практике приводят к обезличивающей и расслабляющей уравниловке. Вероятно, какой-то прогресс возможен лишь с совершенствованием на основе новой техники методов учета и контроля. Я думаю, что герой нашего автора мог бы сказать о себе словами В. Бурича: “Я не за реставрацию капитализма и не за реставрацию социализма. Я за социальное творчество”. Хотя именно импульс к социальному творчеству, рожденный советской властью, ее идеальными устремлениями, и был использован прорабами перестройки, чтобы прибрать к рукам все богатства страны.
Вообще, чем ближе к теме профессиональных интересов автора, тем значительнее и увлекательнее его текст. Чувствуется, что мысли героя — собственные, пропущенные не только через голову, но и через сердце. “Когда ты начинаешь задумываться, несовершенство общества становится очевидным. И это не зависит от общественного строя. Строй дает лишь ту или иную меру несовершенства”. Любая, даже вычитанная мысль, — а читает он всегда много — обрастает у нашего героя своим собственным мясом, являясь в некой парадоксальной-заостренной, запоминающейся форме. Установка на максимальную адаптацию работает и здесь: все проглоченное должно быть хорошо переварено.
Автор-герой осознает, что его собственный экзистенциальный вариант достаточно уникален: русский советский еврей. “Почему я считаю себя евреем? Даже не знаю! Говорю на русском, пишу по-русски, думаю по-русски. Водку пью, несомненно, лучше: много больше и не пьянею. Женщин люблю интернационально, а значит, и по-русски тоже: немного головой, по мере сил — членом”. Это парадоксальное сочетание (а главное — его осознание в самом себе) и является, пожалуй, основой того пристрастия к парадоксам, которое обнаруживает автор. Парадокс фиксирует данность, противоречивое, но живое сочетание многих элементов. Культивирование парадоксального отношения к миру способствует в итоге все той же адаптации, устраняет боязнь сочетаний странных и противоестественных на чей-то непротиворечиво ориентированный ум. В сущности, герой следует завету Пастернака: “быть живым, живым и только”. Налицо торжествующий эмпиризм. Без всякого критицизма. Русское и еврейское, намертво скрепленное советским, превратилось в некий мощный конгломерат, обеспечивающий постоянное процветание. Что ни говори, а отличники в школе социализма — это отличники везде и всегда. (Двоечники, за небольшими исключениями, остаются также двоечниками. А остальные в середке, не высовываясь, не выделяясь, потихоньку переживая и тех и других.)
Очевидно, что любая теория, самоуверенно забегающая вперед, мешает приспосабливаться к существующему положению вещей. Поэтому обыватель не имеет убеждений и исповедует философию собственных потребностей. Поэтому многое зависит от обывателя — и в плохом и в хорошем значении этого слова. При отсутствии большой теории, если не считать таковой самую общую установку на умеренный либерализм, у нашего героя обнаруживается кишение микротеорий, теорий-ферментов или даже теорий-микробов, помогающих ему разлагать и усваивать все те же упрямые факты действительности. Это постоянное проговаривание-пережевывание насущных проблем происходит у него и с близкими людьми. Но теории всех видов и уровней почтительно следуют за фактом, или скорее хищно выслеживают его, чтобы тут же наброситься на привлекательную и непонятную пока свежатину. И успешно переварить ее. В итоге возникает собрание собственных микромыслей по микроповодам, некий насыщенный раствор, который вполне успешно заменяет отсутствие четкой и сформулированной теории. Точнее делает ее не нужной. Хотя, конечно, у героя-автора очевидно и присутствие здорового желания иногда просто отделаться парадоксом — ведь вникнуть можно только в ограниченное количество вещей и явлений. Поэтому и понятно его желание иметь право выбирать идеи или идеологии, как товары в супермаркете.
Подобная позиция кажется все же несколько упрощенной: выбор совершается на очень глубоких и не всегда доступных фиксации уровнях сознания. Нас выбирает место рождения, время рождения, первый опыт, первые запечатления во всех сферах жизни. Не считая того самого главного выбора, который сделали наши родители, выделив друг друга в потоке лиц и тел. Где тут место для личного выбора? Тем более сравнимого с выбором товара.
Можно сказать, что русско-еврейская уникальность нашего автора-героя только историческая, в современной жизни само это явление представлено достаточно широко. “Из России уезжаю только для того, чтобы понять и оценить, что такое Родина”. То есть герой прежде всего — патриот места, того, где родился и вырос. Это самый естественный и органичный патриотизм. Он оказывается сильнее и пресловутого “голоса крови” и голоса рассудка.
Еврейская любовь к России явление реально существующее, хотя и противоречивое. Непросто любить Родину, которая не только твоя. Что-то есть в этом от любви к чужой жене или матери. Часто приходится, как замечает поэт, “болезненно любя, быть нелюбимым” (А.Аврутин). Увы, от этой горькой правды никуда не деться. Эта, несмотря на все успехи героя-автора, отчасти неразделенная еврейская любовь к России добавляет нашему персонажу и трагическую ноту в восприятии мира. Вероятно, для того, чтобы он не казался уж таким блестящим и всегда торжествующим суперменом.
Да, Россию любят не только русские по рождению. Хотя разделенная любовь к России — случай редкий даже и для вроде бы самых родных ее детей. Возможно, потому что на всем протяжении своей истории судьба сказочной красавицы связана с некой тупой и грозной силой, ревниво оберегающей ее от любого восхищенного взгляда. Поэтому любовь к России неизбежно включает в себя и ненависть — к этой силе. А эта сила делает вид, что ненавидят не ее, а ту красавицу, которую она сжимает в своих мертвящих объятьях. Поэтому эта любовь амбивалентна. Как замечает поэт, “к отчизне безграничную любовь” (Ф.Ефимов) бывает трудно отделить от ненависти. И поэтому так часто звучит тютчевское, “врезанное в небеса навеки”: “Здесь человек лишь снится сам себе”.
Разбираясь со своей национальной принадлежностью (“Так кто же я? Когда бьют по паспорту — явно жид. Ну а когда по морде — русский”.), герой записывает в дневнике слова Владимира Даля, глубоко запавшие в душу: “Ни призвание, ни вероисповедание, ни сама кровь не делают человека принадлежностью той или иной народности. Дух, душа человека — вот где надо искать…Чем можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа — мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит”. Видимо, на этой формуле и следует остановиться просвещенному сознанию. Дальнейшее углубление едва ли приведет к каким либо практическим выводам. Определение национальности по снам, как предлагает В.Бурич, также не решает проблему: как отличить русский сон от еврейского? Ведь никогда не было абсолютно чистых по крови народов. Уж тем более трудно отыскать их в современную эпоху, в составе громадных сверхдержав. Идет постоянный процесс взаимодействия, смешения рас, культур, идеологий. Планета медленно и трудно движется к максимально возможному единству, которое, вероятно, позволит ей со временем предстать как нечто целое в неизбежных будущих контактах с иными цивилизациями.
Глобализм — очевидная и вовсе не искусственная тенденция эпохи, но может быть реализована только в союзе и разумном равновесии с тенденциями национального своеобразия и локальной независимости. В сущности, опыт плодотворного и очевидного единства разных народов, пусть и с определенными издержками, дал пока только Советский Союз. Я думаю, что этот опыт уже востребован мировым сообществом: объединенная Европа — неоспоримый факт наших дней. Именно объединенная, а не соединенные штаты Европы. Правда, они очень напоминают Священную Римскую империю германских народов при Карле Великом.
Исповедальный рассказ о прожитой жизни — “житие” — один из первых и естественных жанров литературы. Силу его хорошо знала христианская идеология. Советская литература также не чуждалась “житийных” форм. Достаточно вспомнить “Как закалялась сталь” Николая Островского или “Клавдию Вилор” Даниила Гранина. Марк Поднос — в соответствии с канонами “житийной” литературы, с ее повышенной идеологичностью — также предложил нам один из тех характеров, которые создают свое время. Читатель прослеживает жизнь автора-героя с беззаботно юных лет и до отягченной размышлениями зрелости, когда герой “радуется каждой минуте, становится скрягой, расходующим жизнь по пятачку”.
В какой-то мере книга М.Подноса, человека серьезной и ответственной профессии, — это добросовестный отчет о “проделанной” жизни. В нем не пропущено ничего, что так или иначе влияло и формировало нашего героя. Отец, мать, брат, любимые и нелюбимые женщины, друзья, дети, коллеги по работе, публичные политики, правители, книги, даже ведущие телепрограмм, — все они, располагаясь в биополе автора, создают не только впечатляющую и запоминающуюся картину прошедшего времени, но и передают его главные духовные устремления и конфликты, двигающие общество и созидающие личность.
г. Руза
1 Марк Поднос. Исповедь антигероя. “Радуга”. М. 2003.