Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2004
Татьяна Бек. До свидания, алфавит: Эссе, мемуары, беседы, стихи. — М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2003.
Мало сказать: вдохновляющая книга. Нужно еще разобраться в том, почему это так.
Когда-то, давно, я прочитал стихи-прогноз Татьяны Бек. Вот это стихотворение, многим известное:
Я буду старой, буду белой,
Глухой, нелепой, неумелой,
Дающей лишние советы,
Ну, словом, брошка и штиблеты.
А все-таки я буду сильной,
Глухой к обидам и двужильной,
Не на трибуне “тары-бары”,
А на бумаге мемуары.
Да, независимо от моды
Я воссоздам вот эти годы
Безжалостно, сердечно, сухо.
Я буду честная старуха.
Теперь, досрочно, Бек решила, что назначенное для мемуаров время пришло. А старым этим стихотворением она предварила свою книжку. Впрочем, давнишний проект за время пути претерпел изменения. Или — приобрел иное выражение.
Мемуарный очерк о детстве “Вам в привет” открывает книгу. Точный взгляд. Интересные подробности. Милые детали. В том числе юмор и анекдоты. Уже и здесь бросается в глаза, что нашему автору присуща высокая степень самоосознания. Рефлексия и наблюдения очень органично и предельно лаконично сплетены воедино. Но сам по себе очерк не весьма велик и весьма дробен. Скорее, это эссе, чем очерк. Таковы же, в принципе, и другие небольшие эссе-заметки в книге.
Бек призналась: “Мне нравится вспоминать вспышками, без сюжета. Как в детстве — зажигаешь спичку — чирк — и на пол”. Ситуации, эпизоды, “наплывы памяти вспышками”. Когда она рассказывает, как однажды в детстве в новогоднюю ночь горела и не сгорала, это воспоминание образует смысловую рифму к игре ее памяти.
Жизнь вспыхивает и гаснет. Нет ровного огня. Может быть, потому, что предмет мемуаров Татьяны Бек — не поток жизни в ее самодовлении, а то, что вторгается в жизнь снаружи и то ли заменяет ее, то ли просто меняет.
В название книги заложена тема расставания, прощания. Но с чем и почему? При чем тут, собственно, алфавит? (Пусть даже он — сквозной персонаж книги…) Однажды Татьяна Бек высказалась в том смысле, что речь идет о переходе на новый виток сознания, опрокидывании азбуки, азов. Мне кажется, в этом предположении столько же правды, сколько и принужденности. У меня другая версия.
Главный сюжет книги — свидания. Основной ее объем есть итог встреч автора с разными людьми, пребывающими в статусе писателей. Это записи бесед по итогу встреч. (Беседы когда-то были опубликованы в журналах “Вопросы литературы”, “Дружба народов”…) Книга получилась не столько о жизни как таковой, сколько о литературе.
Этот смысловой фокус Бек мотивировала биографическими обстоятельствами: “…у меня такая была генетика, у меня оба родители литераторы, мы всегда жили в окружении писателей. Самый предметный мир в нашей квартире всегда были исключительно книги и рукописи, бумаги, пишущая машинка. Поэтому сама жизнь меня провоцировала на то, чтобы считать это дело самым важным. И я уже в какие-то там лет семь сочиняла всякие стихи…”
Бек вспоминает еще об отце-писателе, который в незапамятные тридцатые годы был “беседчиком” — “тяга к беседованию, как видно, передалась мне по наследству”. Александр Бек едва ли слишком хорошо известен новому поколению читателей; последнее, посмертное признание он получил на рубеже 80-х и 90-х годов минувшего века, но в истории русской литературы остался не только благодаря своей дочери. В 30-х Бек подвизался в “Кабинете мемуаров” и собирал материалы о жизни посредством разговоров, что немного погодя претворилось в “Волоколамское шоссе” и другую его прозу.
Но чем бы ни мотивировать любовь автора к словесности, ясно, что литература и литераторы — это для Татьяны Бек не локальная субкультура. Не периферия, не секонд-хенд. Литература у Бек и для Бек — пожалуй, главнее жизни. Это, если угодно, главная жизнь. Литература — и дело жизни, и сама жизнь, ее среда, пространство и время, семья и школа. Духовное средоточие, сердце бытия.
Бек называет свои тесты иногда “п о р т р е т а м и писателей-современников”, иногда — “пьесами”. “Это герои моей книги, вообще, я бы даже сказала, соавторы этой книги, люди, с кем я в течение всей своей сознательной литературной жизни делала беседы, ориентируясь на Эккермана и Гете, это мои Гете”. Личный вкус и взгляд при этом зачастую оказывается сведен к минимуму. Он проявляется определеннее всего в излюбленных темах разговоров и, конечно, в отборе замечательных собеседников. Отбор получился “неклассический”, по крайней мере — не исчерпывающий. Есть одни, нет других. Кто-то стал собеседником, многие упомянуты, представлены. Есть в вынесенном на обложку списке писатели явно крупные, есть просто интересные. Но ведь книга не учебник. А если и учебник, то очень нетрадиционный.
А в целом у Бек вполне ощутимо присутствие поколения, генерации. Масштаб явления осознается по итогу. Не теряя личностного измерения, размера и складки, Бек создает образ русской словесности второй половины ХХ века в ее блеске и нищете. Но больше — в блеске: как того, что, уж точно, будет значительней, чем другая русская жизнь второй половины века.
Литература суть экстракт этой жизни и ее оправдание.
Правильно ли так говорить? Ведь все-таки однажды с нами за это время произошло великое событие. Закатилось черное солнце советской цивилизации. И мы стояли над этой могилой.
Но что-то эфемерное есть в русской истории и русской современности вне ее духовного средоточия и литературного выражения. Она происходит случайно, и в ней то и дело пропадает смысл. Кружатся бесы разны, а смысла не видать. Истина и смысл есть лишь в духовном центре культуры, а главные события здесь происходят почти непременно в литературе.
Я едва ли соглашусь с одним из собеседников Татьяны Бек, Евгением Рейном, что кино вообще не искусство и что оно поражает только бытийной бедностью. Это вряд ли. Но тем не менее, даже памятуя об “Июльском дожде” Хуциева и “Калине красной” Шукшина, о Тарковском, Панфилове, Бондарчуке и иже с ними, даже о Германе и Сокурове, я не откажусь от той простой мысли, что именно в слове все-таки суждено было раскрыться русской душе, именно слово есть привилегированный инструмент духовного поиска.
Разговоры Бек состоят подчас слегка и из сора. Там есть случайное. Но есть и нечто такое, что придает смысл всему: большое пространство небанальной, небудничной мысли. Есть представление о серьезном и ответственном служении и призвании. Может быть, почти ни один ее собеседник так напрямую не скажет ввиду либерального склада мышления и чувствования, сугубой беспафосности, склонности к критике и самокритике. Некоторые из них даже, пожалуй, излишне мельчат себя и как бы шутейно саморазоблачаются. Например, Каледин. Но это, скорее, исключение. А правило другое. Отозвалось и проявилось в книге в самые невыгодные, казалось бы, времена чувство значимости литературы и литератора.
Автор зависима от статуса литературы и статуса своих героев. И она умеет остро это чувствовать — что статус высок и что писатели — не пустое место. Все эти разговоры о литературе, о себе и других в итоге складываются во что-то важное. Герои-соавторы Бек — значительные фигуры. Не просто виртуозы. Но люди. Отбор шел по человеческому качеству. К тому же соавторы Бек — не только собеседники. Это в какой-то степени и соратники. Товарищи по жизни и слову. С этой солидарностью связано, наверное, и взаимное доверие, присутствие которого украшает книгу. Татьяна Бек — человек, которому доверяют и перед которым раскрываются. Что тоже нужно заслужить.
Мы попадаем в мир и умных мыслей, и оригинальных и крупных людей. Рядом с ними, кстати, и сама Бек присутствует не как простая функция, а как личность. Крупно, определенно, четко. “Клиническая максималистка”.
С этим, пожалуй, связан метод Бек: не просто автоматическое воспроизведение бесед — “собеседования, диалоги и очень часто даже дискуссии. Я не просто фиксировала ответы своих собеседников, я часто их провоцировала, опрокидывала, утешала”. “Заинтересовать, потянуть за нужную нить, слушать, и будоражить вопросами, и, где надо, промолчать, и включиться, и повернуть, и… (…) а потом
так — по законам прозы — скроить из этой ткани “беседы”, чтобы объект словно бы сгустился, но сам себя узнал, и чтобы вышел живой силуэт, хотя и почти ш а р ж, и просто чужая мне исповедь, и одновременно филологический, мой, очерк…” Она нашла пафос, свободный как от высокопарности, так и от ерничанья, как от жалоб и стенаний, так и от захваливанья.
В принципе, тут есть что обсудить. Иногда мне не хватало, например, дискуссионности. Бек поругивает одного из собеседников за терпимость. Но и сама предпочитает не спорить — даже тогда, когда явно навряд ли согласна с очередным спутником литературной жизни.
По-разному определяется в беседах уровень духовного напряжения. Иной раз его могло бы быть больше. Я в этом уверен. Но нельзя требовать сразу всего.
Сделан важный шаг. На фоне тоски кромешной и довольно слабых попыток обобщенно передать опыт литературы второй половины века это достойная и необходимая книга.
С одной стороны, как нередко и пишет Бек, она подводит некий итог литературным исканиям и событиям. Многие собеседники Татьяны Бек уже ушли из этого мира. Книга — небесспорное, но часто очень точное резюме на фоне забвения и невежества. Это оправдание писателя и литературного дела как такового, оправдание русской литературы второй половины ХХ века.
Но у нее есть еще одна особая миссия. Это — точка связи и послание новому веку. Татьяна Бек строит мост из прошлого в будущее, насколько это возможно. Она тянет нить традиции. Выпрядает. Ее руно — слова, слова ее самой и ее собеседников.
Хорошо сказала Бек, что отечественный постмодернизм — это “полная зависимость от чужого текста без малейшей к нему благодарности”. По отечественной стране-литературии в недавнюю пору прокатились царским поездом господа постмодернисты — отвязное, веселое, безбашенное племя, чудаки и шуты, вообразившие, что именно ими и кончилась русская литература. Уже профистулен был и реквием по литературе. Некоторым и по сию пору кажется, что история русской словесности кончилась тут. Что все сгорело дотла. Но это не так.
Калифы вчерашнего литературного часа о чем-то еще бредят сами с собой. Но их уже некому слушать. Их голоса все глуше фонят с телеэкрана. Да к тому ж им и нечего сказать, и речи эти — это же сплошной хлестаковский треп. Они ушли. А мы остались.
Важная и нужная книга Бек должна быть понята как книга перелома. Это симптом и рефлекс новой русской литературной эпохи, чаянием которой мы живем и которая настойчиво стучится в окна и двери.