Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2004
Утром первого января, включив телевизор, я с удивлением обнаружила такую картину: с экрана молча, серьезно глядел на меня Дед Мороз.
Я сделала погромче — может, музыка играет, а он что-то бормочет или напевает, мало ли? Нет, ничего такого. Вздохнет — и снова полная тишина.
Видимо, какое-то недоразумение: Новый uод, прямой эфир, там, на телевидении, тоже люди: ночь не спали, выпили, за всем не уследишь. А Дед Мороз поздравил народ и замолчал. Наверно, в полной уверенности, что его больше не показывают, просто ждет, когда разрешат выйти из студии, от нечего делать камеру разглядывает.
Сейчас они опомнятся и пустят рекламу.
Не тут-то было. Десять, двадцать минут, тридцать пять он глядел мне прямо в лицо. А сколько это продолжалось до того, как я включила телевизор, вообще неизвестно. Белобородый, в красной бархатной шапке с серебряной оторочкой, ватные брови наклеенные. Главное, такой теплый взгляд.
Вдруг я в нем узнаю своего друга юности — Леонтия.
Это случилось внезапно, как озарение: Леонтий! Дрессировщик из Уголка Дурова. Он всегда на Новый год играет Деда Мороза. Сейчас мой сын уже вырос, а первый Дед Мороз, которого он увидел, был Леонтий!
Мальчик часто болел. И в Новый год у него, как назло, поднялась температура. А Леонтий нам заранее оставил билеты в Театр зверей. Я звоню, так и так, мы не сможем прийти.
Он сказал:
— Тогда я к вам приду сам.
Тридцать первого декабря под вечер звонок в дверь, открываю, стоит ОН — в красной шубе, красной шапке, c красным носом, краснощекий, с белой бородой, в руке посох с набалдашником, а на плече — лиловый мешок с настоящей игрушечной железной дорогой.
Мы с мужем онемели. А для ребенка это было такое потрясение, мальчик до сих пор не может опомниться, хотя прошло уже двадцать лет.
Когда все немного успокоились, Леонтий при полной амуниции, ползая по ковру на четвереньках, принялся укладывать шпалы и рельсы, вдоль железнодорожного полотна выставлять леса и дома, он прокладывал мосты через реки, преграждал путь шлагбаумами, устанавливал здание вокзала… Чух-чух-чух! — подошел состав. Тут из двери вокзала на перрон выскочила живая белая мышка. Она забегала суетливо, потом принюхалась и деловито влезла в вагон.
— Поезд отправляется! — сказал Леонтий своим знаменитым басом. — Ту-у-у! — загудел он, как паровоз. И — голосом кондуктора: — Ваш-ши билетики!!!
Мы, все трое, застонали от восторга.
Мышь Леонтий принес в кармане, тайно пустил ее на вокзал, а в вагон насыпал пшена. Ну, она и выскочила!..
Леонтий запарился в шубе, съел холодца, выпил рюмку водки и поехал домой.
А когда он только вошел, с его валенок на пол осыпался снег и растаял. На полу осталась маленькая лужица. Мальчик увидел — и в рев!
Я еле дождалась, когда Леонтий доедет до дома, бросилась к телефону.
— Умоляю тебя, — кричу ему в трубку, — скажи Ваське, что ты жив и невредим. Он увидел мокрые следы от твоих галош, час, как плачет и говорит, что ты растаял.
…Погоди, это ты уже взрослая — мать семейства… А когда вы с ним встретились в первый раз, на поляне, в лесу, на песчаном обрыве над озером, помнишь, весь Уголок Дурова летом на выходные отправлялся в поход? Причем каждый с собой брал свою собаку.
У меня был огромный палевый пудель с шикарной родословной. Еще его персиковую бабушку в дар балерине Галине Улановой преподнесла английская королева…
Пес был своенравный, никого к себе не подпускал. Вдруг смотрю, стоит мой грозный пудель на задних лапах, в полный рост, лицом к лицу с высоким белобрысым парнем — кудрявым, голубоглазым, в белой парусиновой кепке — пшеница с васильками! Передние лапы ему на грудь положил и не сводит с него влюбленных глаз. А тот его за уши треплет и басит на всю округу:
— Чей это Артемон?
Я говорю:
— Мой.
Он обернулся (…эх-ма! в юности была я толстовата, длинноноса, застенчива, коротковата…), он в первый раз посмотрел на меня, причем сразу — вот этим своим теплым взглядом, и запел:
— Про-пала Маль-вина, не-веста моя…
Какими ветрами занесло меня в Уголок Дурова? Я только окончила школу и мечтала стать полярником, дрейфовать на льдине. Даже написала письмо в Ленин-градский институт океанографии о своих намерениях, сделав такой запрос: не помешает ли мне тот факт, что я девица, слабо разбираюсь в физике и живу в Москве?
Мне пришло письмо на официальном бланке с “шапкой” и печатью. В письме было одно слово:
“ПОМЕШАЕТ”.
— Что ты расстраиваешься? — утешал меня папа. — Пойди во двор — сядь в сугроб, подрейфуй немного — и домой!
Папа хотел, чтобы я поступала в Институт международных отношений. Когда-то он сам его блестяще окончил, с красным дипломом — второй выпуск МГИМО! — и в своих мечтах видел меня журналистом-международником, спецкором в какой-нибудь более или менее дружественной стране, чтоб каждый вечер с гордостью лицезреть меня в программе “Время” — на фоне Эйфелевой башни, Букингемского дворца, статуи Свободы… Собственный “Роллс-Ройс”, высокая зарплата, красивые наряды, звездные поклонники, светские рауты, приемы в посольстве.
— Ало?!! — Звонить Роме в Оренбург, тете Мане в Витебск, дяде Аркадию с тетей Асей на Звездный бульвар и Вальке-милиционеру, постовому на Садовом кольце, папиному двоюродному брату. — Включайте скорее телевизор, первую программу, Марина ведет репортаж из Рима. Вы смотрите? Интервью с Папой Римским!..
Мама хотела, чтоб я стала актрисой. Самой ей пробиться в артистки не удалось, хотя она была участницей фронтовой художественной самодеятельности — как раз наутро после их школьного выпускного вечера началась война.
В мае сорок пятого года готовился грандиозный концерт ко Дню Победы в Москве. Строгое жюри во главе с самим генералом Жуковым отбирало конферансье для эпохального представления. Нахмурив брови, товарищ Жуков придирчиво окидывал взглядом претенденток на роль ведущей.
— Эту блядь убрать, эту блядь убрать, а вот эту, — указал он на мою маму, — оставить!
— Свободней, естественней!.. — говорила мама, втайне от папы готовя меня к весеннему поступлению в театральное училище. — Не пыжься, не пучь глаза, раскованней: “…А розы были так свежи, так прекрасны…”
Ей даже удалось найти блат. В Щепкинском училище деканом работал знакомый ее приятельницы Миша Новохижин. Бывший военный летчик, он пел под гитару романсы. Предупрежденный о нашем участии в первом туре, Миша специально явился на прослушивание и стал изумленным свидетелем пронзительно исполненного мною этюда: “Старая якутка в чуме”.
Главное, они мне сами сказали:
— Представьте себе, что вы … знатная оленеводка!
Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не то сонная, не то пьяная. Люди передо мной растаяли в морозной дымке. Лишь за горизонт в дальние дали уходили бескрайние снега.
Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.
— А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!.. — зазвучала во мне какая-то незнакомая песня. —
Я-а-а на-на Ой-ёй-ёой Ма-а-а Ма-ма-а Ньо-ой!.. — беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь. — М-м-ма-я-а-о-о, — заклокотало в горле.
— Спасибо!
Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.
Меня попросили выйти.
Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются “героини”, а я безнадежно “характерный” типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.
— Но это будет полностью безрассудный шаг, — убежденно проговорил
Миша. — Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую психику.
Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.
Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга — поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта “беломорину”, днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в винный, кричал вслед хорошо поставленным голосом:
— Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.
Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина.
В деревне хочется столицы,
В столице хочется глуши.
И всюду человечьи лица
Нечеловеческой души… —
читал Марков с благородной сдержанностью, прикрыв глаза, выразительно жестикулируя.
— …Так как же не расхохотаться, — вдруг восклицал он громогласно, — не разрыдаться и не жить, когда возможно расставаться, когда возможно разлюбить!..
Однажды он заявил:
— Маринохвостка! Ты взрослая девушка, хватит тебе болтаться без цели и смысла. Пора чем-нибудь заняться.
Я говорю:
— Да можно чем-нибудь. А чем?
— Надо тебя устроить в зоопарк. Ты так любишь животных. А впрочем, — весело сказал Марков, — лучше в Уголок Дурова. Магуа вернется (это он моего папу так звал, Магуа в честь знаменитого африканского вождя), а ты уже не тунеядец, а рабочий человек.
А что? Это мысль. Я вполне могла бы посвятить себя деревьям, травам, птицам, зверям, рекам и камням, ну, может, еще звездам. Мне это всегда казалось чем-то настоящим, реальным — по сравнению со всем остальным. Не зря кто-то сказал: Бог создал животных, чтобы отогревать наши холодные сердца.
Короче, Марков надел свое кожаное пальто, двубортное, коричневое, изрядно потертое, серую шляпу, взял трость, и мы отправились в Уголок Дурова. Заходим — старое здание на улице Божедомка с утоптанной лестницей. Марков, простерев длань, величественно:
— Позовите мне Анну Владимировну Дурову!
Он хотел видеть только дочь Дурова, не меньше Раз уж нельзя поговорить с самим Дуровым.
Что удивительно, она явилась к нему — высокая, седая, в синем сатиновом халате, вся в рыбьей чешуе, только что от морских львов. Марков снял шляпу, наклонился, поцеловал ей руку и произнес:
— Журналист Марков.
О, это было волнующее зрелище. Оба они — бог знает в чем одеты, люди немолодые, всего в жизни навидавшиеся, и оба мгновенно почуяли друг в друге голубую кровь.
— Что вам угодно? — ласковым баритоном спросила Дурова.
— Хочу порекомендовать вам, — возвестил Марков, — дочь моего друга…
— Что ж, — ответила августейшая Дурова. — Мне нужны люди чистить клетки. Бери лопату, — повелела она мне, — бери метлу, бери корзину — иди, подметай ряд копытных.
И я с головой погрузилась в работу. Кучу за кучей я выметала — из-под ослов, козлов, оленей, шотландских пони, пары свиней, верблюда Вани и перуанской ламы Глаши. Ваня оказался чудовищно неблагодарной скотиной, стоило приблизиться к его вольеру, он набирал полный рот слюны и плевал мне в лицо. Глаша тоже плевала на меня. Хотя я их кормила и поила, а под ноги им сыпала ведра свежих опилок.
В графе “профессия или занимаемая должность” у меня навсегда теперь значится служитель по уходу за животными.
— Спасибо, не написали прямо: говночист!, — воскликнул папа, когда я с гордостью показала ему свою трудовую книжку.
Да, мы служили говночистами, но мы были молоды, нам казалось море по колено. Все разговоры у нас так или иначе касались этой темы, все шутки, ассоциации, прозвища.
— Где взять метлу?
— Во-он, видишь дверь светло-говенного цвета?..
Одного служителя — он чистил клетки у барсуков и енотов — смолоду звали Слабый Сфинктер. Потом он заматерел, окреп, его стали звать просто Сфинктер. Говорят, что недавно, провожая на пенсию, коллеги уважительно его величали Крепкий Сфинктер.
Наш бригадир — мачо Лисин по прозвищу Лисапендра, — в ковбойской шляпе, штанины колоколом, перепоясанный широким ремнем со скрещенными кольтами на золотой пряжке… Если он, например, видел палку, то высшим шиком считал заметить:
— Хорошая палка говно мешать!
Или был у нас экскурсовод Гарри Ключников. Когда кто-нибудь открыто и доверчиво зевал, не важно, кто — зоотехник, зам. директора по хозяйственной части, кассирша или вахтер, он, не в силах удержаться, совал этому зевающему человеку в рот свой черный толстый палец.
— Закрой рот — говно простынет! — радостно говорил Гарик.
Его даже побили однажды. Он все равно не прекратил. Не мог утерпеть.
Одним словом, я у копытных подметала. А Леонтий — рангом повыше — у медведей: сначала выгребал, а потом уж подметал.
— Мальвин, — говорил он, когда мы сидели на заднем дворе под грушей — выпивали, — почему-то мне кажется, именно мишук — предок человека, а не обезьяна. Иногда подойдешь к нему, а он стоит, знаешь, они так любят стоять на задних ногах, передние лапы подняв к потолку, — им то ли потянуться хочется, то ли они что-то там выглядывают… — Леонтий задумчиво наливал нам в граненые стаканы кагор. — Вот он сверху на тебя смотрит — и такое ощущение, что это человек лесной. Лесной человек! Я тебе на полном серьезе говорю.
С медведями у Леонтия было редкое взаимопонимание. Поэтому дрессировщики любили, чтобы он им привел медведя на сцену, придержал, успокоил. А то Потапыч — зверь неоднозначный. Совсем не такой пентюх, каким кажется. Он прыткий и проворный, он может помчаться на всех парах, куда угодно вскарабкаться, внезапно рассвирепеть, а сила у него такая, что лося унесет или взрослого быка.
И в то же время он трусоватый, подслеповатый. Вдруг что-то ухнет в зале, хлопнет, упадет — он первый испугается и умотает со сцены. А если все привычно, комфортно — чуть ты зазевался, можешь и оплеуху получить.
— Причем когда получаешь оплеуху от мишука — это всегда неожиданно! — с восторгом говорил Леонтий. — Вот — бух! — и уже получил. Бух! — и уже готово! Ой, батюшки, как успел? Ты же все время был начеку. Нет, он за тобой следил, наблюдал, строил план.
А надо сказать, в Уголке еще со времен Дурова есть закон: никакого кнута, а только пряники. В этом коренилось главное отличие дуровского метода от цирка. Не знаю, может, дедушка Дуров действительно был такой добряк. Однако мало кто из его адептов отличался особым мягкосердечием. Например, об одном дрессировщике в Уголке ходили слухи, что он на репетиции здорового медведя убил ударом кулака.
Зато на спектакле с животными обращались подчеркнуто вежливо и человечно. Яркие декорации, веселая музыка, полный зал детей. Никаких зуботычин, сплошь подбадривание да угощения. Иначе ты в два счета вылетишь с работы. Звери это отлично знали и понимали. Поэтому на представлении все было полностью непредсказуемо.
Однажды дед Юрлов показывал свой номер с гималайцем Ромой. Медведь — под два метра ростом! — шагал по досточке с гармонью в лапах и наигрывал какой-то бравурный мотив. Все шло по плану: дед манит Романа морковкой. А тот разухабистой походкой балансирует на доске, мехи раздвигает, разве что не поет. И вдруг неожиданно гармонь — шварк! — об пол, лапы в стороны и с глухим ворчанием, угрожающе двинулся на Юрлова.
Дед, конечно, струхнул, попятился — у него нет на сцене ни плетки, ни палки, отмахивается пустыми руками.
— Ё… твою мать! — бормочет (публики — полон зал!). — Ё… твою мать!
Тогда Леонтий за кулисами cхватил швабру, выскочил на сцену — сунул ее Роману под нос.
— Н-ну??! — грозно говорит и незаметно бац Роме по носу.
А чтоб зрители не подумали, что нарушается принцип дедушки Дурова, добавил:
— Не хочешь быть музыкантом, Роман, давай сцену мыть — наводить чистоту!!! У нас в Уголке полная свобода выбора…
Рома понял намек, подобрал гармонь, и они с Юрловым культурно продолжили выступление.
— Увидишь, я стану великим дрессировщиком медведей, — говорил мне Леонтий, блаженно развалясь под майской грушей в цвету, потягивая кагор. У нас кагора
было — залейся! Кагор входил в ежедневный рацион медведей. — Мишук ведь из всех животных самый понятливый зверь после собаки. Вот Сеня Рыбаков “сделал” в цирке медведя на фигурных коньках. У Валентина Филатова медведи ездят на мотоциклах, танцуют хоть румбу, хоть венский вальс, хоть аргентинское танго… Канатоходец — пожалуйста, эквилибрист, жонглер — для них нету потолка в дрессуре! И если кто-то вдруг выведет медведя к микрофону и тот скажет “Добрый вечер, дорогие друзья!” своим хорошо поставленным медвежьим голосом — ей-богу, не удивлюсь. Мне только нужно придумать звучный псевдоним. Например: ВЛАДИСЛАВ УСПЕХОВ!
— А не ЛЕША НЕУДАЧНИКОВ? — я спрашиваю. — Чем тебе не нравится имя Леонтий?
— Понимаешь, Мальвин, — он решительным залпом осушил стакан. — Если я останусь Леонтием — все будут вечно путать и звать меня Савелий. Это уже проверено.
Я всячески сопереживала Леонтию в его стремлении к артистической карьере.
— Тебе надо подготовить номер, — я говорила ему. — Может, пока нет медведя, попробовать с собакой?
— С какой собакой?
— Да хотя бы вот с этой!
Мы с ним в Барыбине летом возле пивного ларька пили пиво с воблой. А около нас крутилась большая дворняга, местный кадр непонятного окраса — скорей всего, зеленого.
— Он что, зеленый? — спросил Леонтий. — Или мне это спьяну мерещится?
— Зеленый, — говорю.
— Оригинально…
Леонтий посвистел псу. Тот поднял голову — и мы увидели умнейшую физиономию, косящую под простодушие, веселый взгляд под лицемерной поволокой печали. Он дружелюбно завилял хвостом, всем своим видом показывая, что, в сущности, не претендует на слишком богатые дары, однако от рыбьей соленой головы, пожалуй бы, не отказался.
Леонтий запал на него моментально.
— Ребят! — он крикнул детворе, которая околачивалась возле ларька. — Чья собачка?
— Ничья, дяденька!
— Можно забрать?
— Забирай!
Не сходя с места, барыбинскому кобелю за крыжовенный цвет было дадено
имя — Огурец. Леонтий взял его на медвежий ошейник с поводком, и тот радостной иноходью отправился с нами, почуяв перемену судьбы.
В Уголок Огурца нельзя было вести, нам запрещали ставить на довольствие личных животных. Поэтому Леонтий привез его домой — в большую коммуналку в Камергерском переулке.
Никем не замеченным, хотел он прошмыгнуть к себе в комнату, но из кухни с чайником — в бигудях и махровом халате — выплыла его теща Клара Цезаревна, сразу все поняла и запричитала насчет того, как это опасно подбирать на улице бездомных животных — верного источника блох, глистов и стригущего лишая.
— Ты со мной согласен? — требовала она поддержки от мужа — старенького Максим Максимыча.
Тот был глуховат, бесконфликтен и всегда приветливо улыбался в таких спорных случаях, делал вид, что не слышит, о чем идет речь.
— Ах, он не расслышал! — восклицала Клара Цезаревна. — А скажешь ему “хрен моржовый” — он услышит!
Вообще у Леонтия с тещей были хорошие отношения. Он ценил простоватые каши и гуляши в ее исполнении, уважал как ветерана Отечественной войны, но особенно поражался внезапно открывшемуся у нее с годами таланту художественного свиста. Во время семейных праздников, приняв рюмочку-другую, она таким заливалась соловьем, все что угодно могла сосвистеть — “Тальянку”, “На сопках Маньчжурии”, “Темную ночь”, даже высвистывала “Чардаш” Монти…
Леонтий порой говорил:
— Клара Цезаревна! Наденьте ордена, начистите медали и посвистите — а я вас сниму на любительскую кинокамеру, чтобы вы остались жить в веках.
А она — ему:
— Нет-нет-нет, когда я свищу — у меня губки становятся, как куриная гузка.
— Но это же красиво! — отвечает Леонтий.
— Редкий зять, — говорила Клара Цезаревна, — так любит свою тещу. Да, он не будет плакать, когда я умру, но именно он все устроит и организует. — Какое все-таки счастье, — признавалась она мне, — что мы не ингуши. По обычаям этого народа зять вообще не должен видеться с тещей. Поскольку теща — очень почитаемый у ингушей человек. Ведь если они увидятся хотя бы раз, то могут поскандалить…
Одно не устраивало в Леонтии Клару Цезаревну — род его занятий. И что он так фанатично предан своей узкой специальности. Ей хотелось, чтоб он продолжал делать телевизоры, Леонтий до армии работал на телевизионном заводе. А то ведь совестно сказать, кто у нее зять по профессии.
Вся коммуналка единодушно выразила недовольство по поводу Огурца: и шахматист Микола Распеченюк — когда-то он замахнулся на бабушку шахматной доской, за это полжизни провел в психбольнице; и одинокая библиотекарша Мирожкина; и семья Райхель — у них были два малыша, чистые ангелочки, только-только пошли, чуть ли не вчера заговорили. Отныне они бегали, взмыленные, по коридору и матерились так — хоть всех святых выноси. А их мамочка стояла, как каменная статуя, и твердила соседям: “Не фиксируйте внимания!”
Даже начальник ОВИРа Дзержинского района Жилин, которого вообще никогда не бывало дома, и тот поднял ропот.
Только скрипачка Анастасия Бриллианчик (про нее Клара Цезаревна говорила: “У Насти зубы — как жемчуг, а у меня — как янтарь!”) простодушно обрадовалась Огурцу. Она еще не знала, что этот сукин сын, заслышав звуки скрипки, будет голосить на весь дом — видимо, подпевать, создавать полифонию.
Супруга Леонтия Сонечка тоже была не в восторге.
— Мальвин, моя жена не понимает меня, — жаловался Леонтий. — Я мало получаю, а ей хочется шубу из енота.
Он:
— Сонечка, — говорит, — да как же ты можешь такое заявлять? Енот-полоскун — это беззащитное существо с маленькими нежными черными руками. Он селится по берегам рек и озер, чтобы все мыть и полоскать, прежде чем положить себе в рот! На этом рефлексе полоскания Дуров построил целый номер “Прачечная енота
Тишки” — там Тишка стирает себе в корыте штаны и рубаху…
Главное, Леонтий настолько трогательно относился к енотам! Когда он подметал дорожку и услыхал, что Гарри Ключников в своей экскурсии произнес не “енот-полоскун”, а “енот-потаскун”, — влепил Гарику затрещину прямо на глазах у посетителей.
В такой вот неприветливой обстановке пришлось Леонтию начинать свою артистическую карьеру.
— Огурец! — сказал он, пряча за спиной кусок ливерной колбасы. — Сколько будет к двум прибавить два?
Практически без всякого тайного сигнала Огурец пролаял четыре раза.
А когда Леонтий разложил на полу детские игрушки — льва, утенка, мишку, зайца, жирафа, крокодила — и попросил принести льва, Огурец побежал, схватил именно льва и принес Леонтию.
Короче, это оказался пес, которого, как утверждал Леонтий, можно послать в булочную и сказать: “Бери “французскую” булку, а за тринадцать копеек — не бери”. Он войдет и спросит у продавца: “Какой свежий?” А когда вернется домой, еще и сдачу тебе отсчитает.
Огурец, играючи, завоевал жаркую любовь театральной публики, его зеленый портрет украсил афиши Театра зверей и обложки популярных детских журналов, газеты писали о нем как о редком даровании, поэтому неудивительно, что вскоре Огурца заметили и пригласили сниматься в кино. Все должно было происходить в Ялте, ранней весной, на крымском черноморском побережье.
Леонтия отпускали со скрипом. Он был по-прежнему служителем у медведей, ставки дрессировщика ему никто не думал предлагать, так что Леонтий попросил меня и Лисина, пока его не будет, присмотреть за медведями.
На дворе середина марта, снежная, солнечная, в Москве еще морозец. А мне как раз родители подарили модную синтетическую шубу — черную с белыми воротником и манжетами, сшитыми из материала, который под звездами и фонарями приобретал волшебное фиолетовое сияние.
Я, конечно, сразу надела эту умопомрачительную шубу, тем более ко мне на работу под вечер обещал заглянуть приятель, чемпион по греко-римской борьбе Деревяшкин из Белоруссии.
Когда он приехал, мы выпили немного. Я вывела его во двор и стала в сумерках водить между рядами — среди тоскливых птичьих криков, — показывать лис и волков, спящих барсуков, белоснежных зайцев. Потом завела его к медведям, существам лесных чащ, когтистым старикам, как их называл Леонтий.
Это была старая гвардия, которая давно демонстрировала свои номера только в клетках во время экскурсий. С годами в неволе медведь становится злым, раздражительным, прожорливым и свирепым, все знают, что от такого лучше держаться подальше.
Да, в состоянии легкого опьянения приблизилась я к бурой косматой медведице Фекле. Она потянула воздух, тихо заворчала.
— Алле! — взмахнула я рукой — в своей шикарной шубе, желая поразить Деревяшкина.
Грузная, косолапая Фекла медленно поднялась на задние лапы.
— Танцуй! — сказала я и покрутила у себя над головой морковкой.
Фекла затанцевала — кружится, бедрами покачивает, великанша!..
Я посмотрела на Деревяшкина — он был счастлив, как дитя.
Стоило мне на миг отвернуться, она лапами мою руку хвать — и прижала к прутьям клетки. Морковка вылетела, я только успела растопырить пальцы, чтоб рука не проскочила внутрь. Обомлев от страха, я почувствовала, как медведица уперлась носом в мою ладонь и зубами заскользила по ее поверхности.
Пока я мучительно соображала, как бы мне выбраться из этого положения, греко-римский чемпион Деревяшкин схватил меня за другую руку и давай тянуть изо всех сил. Это была борьба двух гигантов. Один к себе тащит, другой — к себе. Слышу, рукав моей шубы затрещал в когтях у Феклы. И тотчас же разъехался по швам второй рукав, на котором повис богатырь Деревяшкин. Оба рукава мне оторвали!..
Победоносно рыча, Фекла затащила добычу в клетку, изорвала ее в клочья и яростно втоптала в помет и опилки.
Лисин ножницами подрезал полы моей шубы, так что в результате получилась теплая старушечья безрукавка. А все, что уцелело от рукавов, я выудила граблями из клетки, отобрала у Деревяшкина и поехала домой.
Родители чуть в обморок не упали, когда я вернулась всклокоченная, под хмельком, в изодранной шубе, с лохмотьями в руках.
— Только фингала под глазом не хватает, — промолвил папа.
Впоследствии моя мама возродила рукава из пепла, пришила один к другому, вывернула наизнанку, и получилась отличная муфта для питона, которого Леонтий незадорого приобрел в Ялте, там распустили какой-то научный серпентарий.
Питону тоже нельзя было с бухты-барахты водвориться в Уголке — лишь сдав предварительно анализы, пройдя медицинское обследование и длительный карантин. Пришлось бедному Леонтию и этого “брата нашего меньшего” тащить к себе домой.
Теперь он стал умнее и решил соблюсти конспирацию. Питон был надежно припрятан в дорожной сумке, которую Леонтий, как вошел, сразу сунул в шкаф.
В тот день Соня с Кларой Цезаревной пригласили гостей. Панечка, старшая сестра Сони, наконец-то собралась выйти замуж. Вот они всей компанией ожидали родителей жениха, сам герой был в служебной командировке. Стол накрыли у
Сони — селедка под шубой, соленые огурцы, маслята, “Столичная” в холодильнике стынет, нарезали колбасу, Клара Цезаревна поджарила свиные отбивные. Максим Максимыч, побритый, наодеколоненный, в габардиновом костюме, взволнованно сновал взад-вперед по коридору, подносил хрусталь…
Зазвонил звонок. Явилась пожилая пара с маленькой собачкой. Собачка нервничала, сердилась, лаяла и даже цапнула легонько Максим Максимыча за ногу. Короче, посидели, выпили немного. Обо всем договорились. Смотрят, а собачки нет.
Все стали звать ее, искать. Страшная догадка шевельнулась в голове у Леонтия. Он кинулся к шкафу — дверца приоткрыта, питон лежит на полу, толстый, неподвижный, и глядит на всю эту суету равнодушными глазами.
Тут родные Леонтия и сам Леонтий поняли, в чем дело. Родители жениха рассердились, хлопнули дверью. Свадьба расстроилась. Панечка осталась старой девой и всю жизнь считала Леонтия виноватым в своей несчастной судьбе. Их семья снискала славу людей отпетых. А про Леонтия стали говорить, мол, он полоумный, одержимый. К тому же в юности он зарабатывал на жизнь тем, что ловил воробьев, перекрашивал их в малиновок и продавал на Птичьем рынке.
Сонечка сразу выдвинула ультиматум:
— Или я или питон!
(Будь я женой Леонтия, никогда бы не рискнула так ставить вопрос. Леонтий и за мной ухаживал, жарко шептал: “За одну ночь с тобой я готов отдать…” Дальше всегда шло перечисление какой-нибудь чепухи. Ни разу не слышала я — даже в такие мгновенья, — чтоб он сказал мне просто и прямо: “За ночь с тобой я готов отдать своего питона!”)
Леонтий отвечал Сонечке уклончиво:
— Что ж мне его, на улицу вытолкать?
А сам купал змея в общей ванне (питон подолгу лежал на дне — отдыхал), кормил котлетами из кулинарии, всячески холил и лелеял. Тот был красавец — крупный экземпляр, длиною метра четыре, но рос прямо на глазах, обещая стать исполином. Голова оливковая, спина с желтоватым узором посередине. Говорят, эти сетчатые питоны, когда входят в силу, могут завалить буйвола.
Леонтий рассказывал, один охотник в Индии подобрал подобную змею и нашел в ней при вскрытии целого оленя средней величины. В желудке другой такой же змеи он будто бы обнаружил дикого козла с длинными рогами. Внутри у третьей оказался дикобраз с иглами. А как-то раз, утверждал этот потрошитель змей, сетчатым питоном была проглочена беременная женщина!..
Естественно, Сонечке не понравилось, что однажды под утро питон заполз к ним в кровать погреться. Поэтому во избежание крика и шума Леонтий стал на ночь заворачивать его в одеяло и обкладывать вокруг бутылками с горячей водой.
На улице стояла теплынь. Весь город был полон чудесной и странной музыки. До поздней ночи после работы слонялась я по Москве, не зная, куда поведут меня ветры нового дня. Одно только ясно: во мне катастрофически нарастало ощущение родства с чужими людьми — прохожие это чувствовали, повсюду окликали меня или, может, просто отзывались? И я брела, не разбирая дороги, ошалевая — до чего все переплетено и взаимосвязано, не поймешь, где первичный звук, а где эхо.
Вот мы стоим с Леонтием в очереди в продуктовом, а впереди мужик взял белого батон и буханку, идет на выход.
— Мягкий? Мягкий? — спрашивают у него.
Он:
— Мягкий, нате попробуйте.
Все протянули руки, целая очередь! Давай ощупывать и белого батон, и буханку.
— Да, да, мягкий, — говорят.
Я спрашиваю:
— …А вкусный?
Он подумал немного — такой, в старой куртке, потрепанный житейскими бурями, и говорит:
— Попробуйте.
Я:
— Что? Можно откусить?
А он мне:
— Конечно.
Я откусила горбушку — и правда, мягкий, вкусный.
Ну, я обняла его, прижалась головой к плечу и подумала: как все-таки нас всех роднит то, что мы едим хлеб. И не только это, нас многое роднит! Хотя бы — простое удовольствие ставить на землю одну ногу вслед за другой. Или как мы шарахаемся от всего, что сумрачно, и стремимся к покою сердца. Как мы странствуем в беспредельных просторах, сливаемся с лучами солнца и луны, великое для нас мало, а далекое близко. То, что мы все родились из земли и вернемся в землю и каждый из нас единственный, поэтому бесценный. Причем от всех шел такой силы свет, такая любовь — я просто не выдерживала.
— Ты, наверное, будешь очень долго жить, ты так ладно скроена, — говорил Леонтий. — У тебя тип фигуры — устойчивая пирамидка. А у моей тещи — она
считает — песочные часы. “Я тут вышла из ванны, — она заявляет, — посмотрела на себя в зеркало и увидела, что я вылитая Даная!..”
Были ли мы с Леонтием влюблены друг в друга? Были, конечно. Именно он меня научил трем важным в жизни вещам — пить, курить и целоваться. Но дальше поцелуев у нас с ним дело не пошло, хотя в Леонтии бушевало что-то неукротимо вакхическое, а жизнь дикой природы, царившая в Уголке Дурова, звала к простоте и естественности в основополагающих вопросах бытия.
Как в древнем пастушеском обществе пылкие пары сливались в любовном экстазе на лужайке или на сеновале, в Уголке Дурова таким местом любовных встреч служил слоновник. Старая слониха Дженни безмолвно хранила тайны этих свиданий. Но если они оканчивались свадьбой, молодые после ЗАГСа отправлялись не на Ленинские горы, а с апельсинами — к старушке Дженни. Ходят слухи, что эта тропа была протоптана еще прославленным хозяином особняка на Божедомке в прошлом веке и, может статься, отпечатаны на ней тающие следы его именитых потомков…
Наверно, и мне было бы суждено тогда пройти по этому пути осторожными шагами. Но как-то зимой на заднем дворе я увидела закутанную девочку — она шла, раскинув руки, к пингвину, который свободно прогуливался по заснеженному двору. Это была дочка Сонечки и Леонтия. В тот день я впервые увидела ее: когда я к ним приходила, она уже отчаливала в детский сад.
Покачиваясь в едином ритме — одинаковыми походками, одного и того же роста, они с пингвином двигались навстречу друг другу, и в сердце моем навсегда запечатлелась эта картина, зато маячащая на горизонте тропинка к Дженни в ту же минуту поросла непролазными тропическими лианами.
Впрочем, Леонтий не тужил по таким пустякам, твердо зная, что, когда Аллах закрывает одну дверь, открывает несколько других. Эпикуреец, любимец женщин, он то и дело одерживал любовные победы. Поэтому все дружно хохотали в Новый год: Леонтий первый раз нарядился Дедом Морозом, а в Уголок Дурова на праздник пришли дети сотрудников.
Один мальчик, наряженный зайцем, стал читать стих про Деда Мороза.
…Борода из ваты,
А глаза-то папы!!! —
воскликнул он и лукаво взглянул на Леонтия.
— Нет-нет-нет! Ничего подобного!!! — закричал вдруг испуганно Леонтий.
Такой у меня был идеальный рыцарь Ланселотт.
В испанском языке есть слово, которое невозможно точно перевести на другие языки. Глагол “vacilar” означает идти куда-то, не слишком заботясь о том — дойдешь ли до намеченной цели, хотя путь твой лежит в том направлении. Подобного путника испанцы называют “vacilador”. И это как раз про моего Леонтия.
Он просто проникся ко мне вечной любовью и навсегда запомнил, когда у меня день рождения. Запомнить это было совсем нетрудно, поскольку мой день рождения катастрофически совпал с днем рождения Владимира Леонидовича Дурова.
Обычно в этот день работники Уголка с цветами собирались в музейной комнате вокруг бюста основателя династии. Анна Владимировна, обняв отца за бронзовое плечо, принимала поздравления. В возвышенных тонах все отмечали подвиг великого артиста, создавшего гуманный вкусопоощрительный метод дрессировки, который он решительно противопоставил бессмысленной жестокости старого цирка. Одним словом, Дуров — это было наше все.
Поэтому, когда погожим июньским утром, в момент зенита общего ликования по случаю рождения столь выдающегося клоуна, в музей вошел Леонтий с букетом бордовых пионов, осыпал меня цветами и объявил во всеуслышание, что сегодня родился не только дедушка Дуров, но и девушка Мальвина, все вздрогнули и оцепенели.
У постамента сидела кошка с ярко-зелеными глазами, так вот эта кошка встала и ушла, такая вдруг воцарилась тишина, словно перед бурей. И в этой звенящей тишине я встретилась взглядом с Анной Владимировной.
Она глядела на меня с недоумением, горечью, укоризной — казалось, глаза ее говорили: как??? В этот день??? Не может быть, что кто-то еще посмел родиться, кроме великого Дурова!!! Букашка, из которой неизвестно что получится и вряд ли что-нибудь путное! А посягнула на самое сокровенное, святая святых!!!
Я даже вспотела под этим взглядом, хотя я вообще никогда не потею. Почему земля не разверзлась под моими ногами? Без слов, без препирательств, без угроз я готова была перенести день и час своего золотого рождения — только бы не огорчать Дурову, ибо отец ее поистине велик, и это было полным сумасбродством с моей стороны — родиться с ним в один день.
Улетучиться, не мозолить ей глаза. Тем более у меня такая способность растворяться в воздухе. Фьють! И нету. Сначала меня все ищут, зовут. А потом махнут рукой и забывают…
Но тут к Анне Владимировне вернулось ее знаменитое самообладание.
— Что ж, — произнесла она царственно. — Хотя это чисто случайное совпадение, мы не вправе его оставить без внимания. С сегодняшнего дня… — Она обратилась ко мне. — Я вас повышаю в должности: вы переходите из служителей в экскурсоводы.
Это был гениальный ход! Раз обстоятельства моего появления на свет никак не изменить и теперь в наш общий день рождения я стану плечом к плечу с бюстом высокородного аристократа принимать подарки, то пусть уж по крайней мере я буду разночинец, а не распоследний люмпен!..
Отныне меня окружали толпы детей и родителей, вожатых, детсадовских работников, необузданных школьников и строгих педагогов. В черном сатиновом халате, вела я их от одной клетки к другой, день-деньской разглагольствуя о чудесах Божьего Творения. Ступая по опилкам, петушиным перьям и куриному помету, рассказывала я завороженным слушателям о том, кто из животных больше любит холмы и луга, кто предпочитает спать под сенью хвойных деревьев, где пролегают незримые пути миграции дикого гуся, казарки белощекой или мандариновой уточки. О том, что олень в пору своего расцвета превращается в единорога, сова — в птицу Феникс, одетую в шелковое пятицветное оперение, а Семиург — бессмертное пернатое с четырьмя крылами, ястребиными лапами и павлиньим хвостом, вьющее гнездо в ветвях Вселенского Древа.
Я раскрывала тайны существ, которые по природе своей немы. Пятнистая рысь, нахохленные орлы, проворные кролики и хрупкие саламандры, седые волки, морская черепаха и пара дальневосточных тигров, за чьей упрямой ходьбой вдоль решетки я зачарованно следила с другой стороны стальных прутьев… Мой путь пролегал в такой близости от них, что я постоянно ощущала за спиной звериное дыхание и тепло, прикосновение мягкой лапы, плотного крыла или маслянистого плавника.
И по условленному знаку, известному только им и мне — оп-ля-ля! — они танцевали, кувыркались, прыгали сквозь металлический обруч, били в барабан. Я же угощала их фруктами, медом и маковыми сухариками.
И был у нас говорящий ворон. Он сидел в просторной клетке на деревянной жердочке, вечным взором устремясь в такие дали, каких, может быть, не отыскать на Земле, лишь в небесах и во Времени существуют настолько необозримые пространства. Мне даже не хотелось окликать его, погруженного мыслями в Универсум, задавать свои суетливые, пустяковые вопросы, но, что делать, каждый из нас, как мог, отрабатывал свой хлеб.
В один прекрасный день я подвела к нему экскурсию и говорю строго научным тоном:
— Ворон обладает необыкновенными лингвистическими способностями. Исследования американских ученых показали, что у воронов существуют различные языки. Городской ворон не понимает ворона сельского, вороны, живущие в разных республиках, не могут общаться друг с другом по причине языкового барьера. Однако есть бродяги, кочующие из города в сельскую местность, из одной страны в другую.
У них своя особая песня. Но они понимают языки других птиц…
Неожиданно к моей группе присоединяется Дурова.
— Стало быть, — одобрительно говорит она, — среди воронов встречаются полиглоты?
Я — радостно и слегка подобострастно:
— Да, Анна Владимировна!
Мне хотелось показать себя с лучшей стороны. Дабы эта незаурядная женщина не раскаялась, что доверила мне, простому служителю, высокую роль экскурсовода.
Я открываю клетку, показываю ворону блюдо с хорошим казенным пайком и спрашиваю у него:
— Как тебя зовут?
Это был важный миг в жизни каждого посетителя, волею судьбы оказавшегося свидетелем полностью ирреальной картины — когда ворон, не шевеля клювом, скрипучим голосом, похожим на сломанный радиоприемник, отчетливо произносит:
— Воронок…
— А как любишь, чтобы тебя звали? — задаешь ему второй вопрос.
Обычно, грассируя, он отзывался — по накатанной:
— Воронуша… — и с чувством выполненного долга брал у тебя черным костяным клювом кусочек сырой говядины.
А тут я смотрю, он прикидывает в своем мозгу, как бы попроще заполучить награду.
Трезвый ворон, не пьяный, пес его знает, какая шлея под хвост попала — именно в моей, озаренной научными сведениями экскурсии, в присутствии вельможной Анны Владимировны вместо положенного “Воронуша” — возьми да и каркни:
— Жопа!
И — расстаравшись, со смаком — дважды — повторил это каверзное слово.
—Убрать с показа! — свирепо пророкотала Анна Владимировна.
И мы не поняли, кого она имела в виду — меня или ворона.
А впрочем, пришла мне пора поступать в университет, искать свой путь,
понять — к чему лежит душа, на что не жалко будет ухнуть это драгоценное воплощение в образе человека…
Увы, я так и не ведаю до сих пор, в чем оно состояло — мое призвание. Писатель ли я? Или все-таки служитель по уходу за животными? Зимовщик на Земле Франца-Иосифа, мать троих детей, монах или клоун, открыватель неведомых миров, маляр, кашевар? Кто же я, Господи? Для чего ты меня предназначил?
Мне не хватило духа и воли, чтобы расслышать внятный всеведущий внутренний голос — он казался мне голосом моря. А теперь времени почти не осталось, не за горами Великое Превращение, успеть стать пустой флейтой, на которой играет ветер, и ладно.
И все же, Господи, все же — когда сознание угомонится, а мысли исчезнут, позволь мне в последний раз обернуться, будто на чей-то зов. Я сказала “будто”, потому что вряд ли на краю ойкумены, продвигаясь в безмолвие небес, удастся мне распознать в многоголосии Земли чьи-то дорогие моему сердцу интонации.
Но когда, обернувшись, увижу родные фигуры с человеческими или звериными очертаниями в окаменевшем пространстве, дай почувствовать такую глубокую любовь, что все осколки, обрывки, клочки этой прожитой жизни вдруг сами собой соберутся, склеятся и воскресят удивительные мгновенья… как, например, мы с Леонтием снимали на телевидении козла.
К тому времени мы уж виделись довольно редко. Пути наши разошлись. Я училась на вечернем, работала на телевидении, но, сочиняя сценарии, всегда старалась задействовать Леонтия. Он купил “Москвич” сливового цвета: “каблук” с большим багажником. И в этом фургончике возил своих зверей — то надо в Большой театр на “Дон Кихота” забросить осла (“Своих-то там не хватает!” — шутил Леонтий). То в Детский театр на “Маугли” по-солидному подвезти питона…
Короче, в назначенный день с козлом в грузовом отсеке сквозь милицейский кордон Леонтий въехал на территорию Шаболовки.
Моего дорогого друга я встречала у входа в первый корпус, и мне уже были хорошо видны его пышные усы и пшеничные кудри, когда вдруг у машины заглох мотор. Леонтий вылез — смущенно улыбаясь, мол, айн момент, открыл капот, склонился над мотором, закурил… и уронил туда горящую зажигалку.
Мощное пламя вырвалось из мотора и мигом охватило машину. Леонтий с опаленными кудрями кинулся к багажнику, выволок на свет божий абсолютно черного козла с огромными рогами, потом выхватил из кабины документы, а напоследок спас яркий шелковый камзол — весь в блестках, на вешалке, видимо, заботливо отутюженный Кларой Цезаревной.
“Москвич” сгорел в семь минут.
— Как живое существо, — горевал Леонтий. — Бибикнул мне, помигал фарами…
Подошли милиционеры: хлопали его по плечу, сочувствовали, смеялись.
Телевизионщики спешили на работу, не обращали внимания, думали, идет съемка.
А у нас, у комедиантов и плясунов, настроение, конечно, понизилось. Хотя Леонтий (артист!) надел камзол с огромными карманами, набитыми печеньем и вафлями, шелковые чулки, рубашку с кружевным воротником, золотую бабочку — сверкал, искрился, как жар-птица…
Козел, невзирая на канонически сатанинский вид (ему только в Иудейской пустыне бродить в качестве козла отпущения), блистательно исполнил весь набор фортелей и трюков. И зверь, и дрессировщик на славу отработали съемочный день.
Одним словом, вечер. Надо увозить козла, а машины нет. И мы тоже — не сообразили после пожара заказать “уазик”, такое все испытали громадное потрясение.
Выходим на улицу: я, Леонтий в каком-то сером тюремном ватнике — с сияющим камзолом, небрежно перекинутым через плечо, и на цепи этот человек ведет козла. Дождь хлещет — проливной, а ведь была, черт возьми, середина декабря.
Стали на дороге в темноте втроем ловить такси. Вымокли, замерзли, покрылись ледяной корочкой — никто не остановился.
Тогда мы решились на отчаянный шаг — проникнуть в метро.
Сиротской походкой я двинулась к суровой женщине с красной фуражкой на голове, замурованной в стеклянной будке.
— Это цирковые артисты, — говорю я жалобным голосом. — Фургон у них сгорел. А до дома буквально две остановки…
— Животных нельзя, — ответила она твердо. — Тем более без намордника.
— Он же козел! — говорю я. — Они не носят намордники.
— Нет, и все!
Леонтий — понизив голос:
— Я вам заплачу. Сделайте для нас исключение. Это очень смирный, психически уравновешенный козел. Он два раза ездил на съемки на Черное море, имел отдельный номер в пансионате работников Госплана и зарекомедовал себя с самой лучшей стороны.
Козел стоит — с ноги на ногу переминается, желваками играет, угрюмый, мускулистый, на железной цепи, глаза у него один желтый, другой зеленый, зрачки горят, как угли в печи, а рога такие, сразу ясно — что этот черт косматый по каждому поводу имеет свое собственное мнение. Причем готов его отстаивать с пеной у рта.
В конце концов Леонтий выложил последний козырь дьявольской силы.
— А на рога, — сказал он, — я ему надену целлофановый пакет, как на лыжные палки.
Тут нас — под свист и улюлюканье — с позором, со скандалом выдворили из метро.
Мы опять вышли на дорогу, но теперь разделились на две группы.
Я — стою, голосую, а Леонтий с козлом прячутся в кустах.
Неожиданно из дождливой декабрьской мглы на мой зов откликнулся какой-то тарантас.
Я распахиваю переднюю дверь, потом заднюю и — тоном, не терпящим возражений, — говорю:
— Нам нужно с вами подвезти одного козла.
Он:
— А?.. Что?..
В это время Леонтий с козлом с разбегу запрыгивают в машину.
— Но вы ведь сказали… одного! — обиженно проговорил шофер.
Редко мы виделись, очень редко, и с каждым годом все реже. У меня появился возлюбленный Славик, чемпион мира по буги-вуги. Мы с ним ночами танцевали в университете. Помню, он говорил мне, что буги-вуги — это исключительно парный танец, иначе, действительно, только окурки хорошо гасить. Женщины туда приходили огромные, в широченных юбках, а мужчины — крепенькие, коренастые, как медвежата. Мы часами отплясывали буги-вуги, а в перерывах я читала всем наизусть “Графа Нулина”.
Но все равно забыть Леонтия было невозможно, потому что в любом отечественном кинофильме в какой-то момент обязательно взлетал петух на забор, садилась на колени героя кошка, расхаживал по карнизу голубь. И почти всегда в этом случае за кадром стоял Леонтий с ливерной колбасой или горстью пшена и незримо руководил процессом, о чем красноречиво свидетельствовали титры.
Иногда я получала от него письма. Буквы там вечно разъезжались, чернила расплывались. А смысл был примерно такой:
“Здравствуй, моя птица! Пишу тебе в поезде, еду в Винницу на съемки. Ты уж прости за подчерк, но поезд качает и меня тоже, ты, я надеюсь, поняла, какой я езжу в поездах международного значения?! Я еду в Винницу на съемки по свинскому делу, буду снимать свиней. Много. Черт, как этот поезд толкается. А в ресторане пива нет. Целую тебя крепко. Огромный привет от Огурца.
Твой Леонтий”.
И он по-прежнему лелеял мечту о феерическом номере с медведем, которым давно собирался потрясти мир. Вот только медведя у него все не было. Так, в общем, предлагали разную живность: однажды попросили из какой-то конторы забрать пятилетнего шимпанзе. Леонтий приезжает: сидит шимпанзе в клетке — здоровый, плечи накаченные, волосатый, взгляд злой, человеческий, такой мужик — урка.
— Мне просто не по себе стало, — Леонтий говорит. — Я вообще обезьян не люблю. А он мне смотрит в глаза, поднял тарелку — там у него лежала аллюминиевая тарелка — поссал и повернулся ко мне спиной. Я взял свою шапку, портфель и ушел.
И вдруг он мне звонит:
— Мальвина! Выручай! Я привез медвежонка из Сибири, три месяца с геологоразведочной экспедицией ходил по тайге, искал. За это время меня уволили из Уголка. И Клара Цезаревна тоже: “Только через мой труп!..” Некуда податься с медведем, понимаешь? Можно к тебе?
Я говорю:
— Ну, давай…
И вот — спустя полчаса Леонтий со своим бывшим ассистентом Пашей Лутченко вносят ко мне в квартиру клетку с бурым медвежонком.
Мама с папой были на работе, поэтому мы спокойно сели втроем на кухне, и, пока я варила медведю геркулес, Паша вынул из кармана бутылку портвейна, разлил в бокалы, поднял наполненный бокал и произнес:
— Мальвина — дура!
Потом они уехали, а медведь остался.
Диковатый немного медвежонок — Топтыжка. Мы его клетку держали на балконе. На геркулес налегал! В день — по три пачки с чайной колбасой. Свое расположение духа Топ выражал различными голосами: глухим ворчанием, фырканьем или мурлыканьем, а иногда особыми звуками, похожими на хрюканье, свист и даже лай.
Ну, и естественно: то у него понос, то его закрепило. То у него сухой горячий нос. Мама, папа и я — мы с этим медвежоночком ночей не досыпали. А рано утром всем на работу.
Леонтий каждый день звонил, у него накопилась тьма-тьмущая неотложных дел: восстановиться в Уголке, наладить отношения с Сонечкой, сходить к учительнице дочки в школу, потом у Клары Цезаревны намечался юбилей…
Как-то я возвращаюсь — а возле нашего дома огромная толпа. И все эти люди стоят, задрав головы, смотрят вверх. Я спрашиваю:
— Что случилось?
Мне говорят:
— Там кто-то на балконе стонет. Сейчас пожарные приедут, милиция, уже на всякий случай вызвали “скорую”…
А сверху слышится:
— Э-э-ээээмммм…
Я тоже встала вместе со всеми, волнуюсь, удивляюсь, жду с нетерпением пожарных с лестницей, и вдруг меня осеняет: да это ж мой медведь!!!
Вбегаю домой, мама в комнате разговаривает по телефону.
— Некоторые думают, — говорит она, сидя в кресле, с чашечкой кофе, покуривая сигарету, — что мы сумасшедшие. А у нас просто жизнь такая!..
И это правда. Фактически до старости я умудрилась вести странный образ жизни, обитая среди вещей без контуров, весьма неоднозначных, легко и незаметно переходящих одна в другую, среди переливающихся друг в друга форм — животных, человеческих и неодушевленных.
Иногда приглядишься к буквально витающим в воздухе завиткам и спиралям и вдруг замечаешь, что на тебя смотрят глаза какого-то существа — то ли человека, то ли нет. А отчетливо виденное лицо неожиданно оборачивается бессмысленным набором полумесяцев, кругов и овалов…
Не раз я бывала свиделем того, как растения перевоплощаются в животных, животные становятся людьми, а люди — ангелами. И острейшее ощущение жизни всегда охватывало меня там, где кончаются границы известного мне мира.
Сделав номер с медведем, Леонтий действительно стал знаменитым артистом. Я не говорила? Он с детства великолепно играл на трубе. Леонтий и в армии служил в музыкальном взводе. Он был виртуозным трубачом.
Отныне вся Москва съезжалась в театр на Божедомке послушать, как Леонтий с подросшим Топтыгиным на звонких трубах золотых — дуэтом исполняют “Караван” Дюка Элллингтона.
На Леонтия обрушилась невиданная слава. Он бросил выпивать и увлекся бисквитами.
— Мальвин… — он мне звонил, — представляешь? Я так ужасно торты полюбил, что рано утром проснусь и сижу у окна, смотрю, когда Филипповскую булочную откроют. Вскочу и бегу покупать на завтрак торт. И весь его съем за один присест.
Он потолстел, получил “Заслуженного артиста РСФСР”, стал прилично одеваться, вместо рубашки носил манишку, из-за чего никогда в присутственном месте не мог снять пиджак. Потому что сзади у него была просто голая белая спина, вся в веснушках. А брюки ему шили на заказ — с широкой грацией, по-дружески поддерживающей пузцо.
— Последние роды, — насмешливо говорила Сонечка, — для Леонтия не прошли даром!..
В семье у них приключились большие перемены. Сонечка встретила другую любовь, развелась с Леонтием и вышла замуж за военного человека по имени Виктор Иванович Каштанов.
У Каштанова жилплощади не было, а Леонтий, как “заслуженный”, имел право на дополнительные метры, поэтому он выхлопотал для Сонечки с Виктором Ивановичем комнату скрипачки Бриллианчик: Настя уехала в Америку с концертами и не вернулась.
К Виктору Ивановичу Леонтий испытывал самое что ни на есть дружеское расположение, радостно приветствовал его, встречая на кухне и в коридоре. Но за глаза счастливого соперника прозвал Желудь.
— Так Желудь ничего — мужик, — говорил Леонтий. — Жаль только, не любит радио “Ретро”.
Из комнаты Леонтия на максимальной громкости, не переставая, лились мелодии прошлых лет, что, видимо, доводило Виктора Ивановича до исступления.
— А современные песни ничего не говорят моей душе! — вольнолюбиво отвечал Леонтий, когда Каштанов просил сделать тише.
Случилась у них печаль — умер Максим Максимыч. Как-то незаметно угас, не болел, ничего.
Последние слова его были:
— Клара, жизнь — это фарс!..
Леонтий горевал, устроил хорошие похороны, поминки в ресторане. Тесть искренне считал его большим артистом, с удовольствием посещал новогодние детские утренники и восхищался Леонтием в роли Деда Мороза.
— В жизни мужчины бывает три периода, — шутил Максим Максимыч, добродушно похлопывая зятя по плечу, — когда он верит в Деда Мороза, когда не верит и когда он сам Дед Мороз!..
Леонтий был Дедом Морозом — от бога. Особенно раздобрев, округлившись, прибавив в весе — с медведем, с трубой!
В трубу Топтыжке он закладывал бутылку с молоком, рассчитанную по секундам на всю партитуру. Тот лихо вскидывал инструмент на первой ноте и не опускал — до финиша.
Леонтий играл за двоих, он владел редкой техникой двойного звука.
Однажды кто-то крикнул из зала:
— Медведь халтурит!
— Почему? — спросил Леонтий.
— На кнопки не нажимает!..
Леонтий сурово сдвинул брови и произнес в микрофон:
— Он вам что — Армстронг?!
Любой спектакль эта пара джазменов с легкостью доводила до триумфа. Едва они появлялись на сцене — публика устраивала им бешеную овацию. Леонтий в театре был самый колоритный, самый даровитый, наделенный благородной внешностью, сценическим обаянием и поразительным голосом, который отличишь среди тысячи.
Не удивительно, что вскоре ему доверили роль дедушки Дурова — Леонтий стал жутко на него похож. Причем он нарочно форсировал это сходство: усы так же кверху закручивал, шаровары по колено, пышный воротник, белые чулки, туфли с бантами, шутовской колпак…
Дело дошло до того, что Леонтия, Огурца и Топтыжку отправили на гастроли в Монте-Карло. Леонтий сел в самолет, разодетый в пух и прах — в новом плаще и шляпе. Только взлетели и убрали шасси, сломался двигатель.
Три с половиной часа они летали кругами — сжигали горючее. Уже в салон вышли все стюардессы с широкими улыбками и начали со страшной силой предлагать бесплатное спиртное, уже он получил в подарок от Аэрофлота “Шанель № 15”… Короче, Леонтий выбрался из самолета такой пьяный — он даже не понял, что никуда не улетел. А все смотрел по сторонам и удивлялся, как Монте-Карло похоже на Москву.
“…И местные жители — представляешь, Мальвин? — меня больше всего
удивило — разговаривают по-русски!..”
— Теперь я буду жить вечно, как Огурец! — он мне говорил после этого
случая. — Пойду на пенсию, сяду с собакой у винного, брошу на землю шляпу и за небольшую плату стану показывать фокусы.
— Огурец у меня постарел, — жаловался Леонтий. — Совсем глухой стал, не слышит команды. Я думал, как же мы будем работать — без звукого сигнала? А он — по глазам: на какую игрушку я посмотрю, ту и берет. И по губам определяет, что я у него спрашиваю. Усядется на пенечке — морда седенькая, ушки седые…
К двум прибавить два?
Лает четыре раза.
К двум прибавить три?
Лает пять.
Что тебе принести, Леонтий? Вон того резинового ежика? Пожалуйста. Кого-кого? Повтори? Плюшевого тигра? Будьте любезны!..
В некий день некоего месяца некоего года мы встретились весной, на Масленицу. Леонтий ждал меня на Тверской с букетом безудержно красных гвоздик, такие бодрящие алые гвоздики любила моя бабушка, революционерка.
— Эти гвоздики, — гордо сказал Леонтий, — я купил тебе заблаговременно на Киевском вокзале, они там всего по пятерке, а тут — девятнадцать рублей!
Оказывается, Леонтий к моему приходу напек блинов.
Так мы сидели с ним, ели блины с медом, запивая хересом, понятия не имея, что видимся в последний раз.
А может быть, я ошибаюсь, как самурай, который пометил на борту лодки то место, куда упал в реку меч.
Леонтий иногда позванивал: на Новый год — обязательно! И на дни рождения. Однажды я услышала голос Леонтия в трубке — спокойный, приветливый, как всегда.
— Мальвин, — сказал он, — ты только не пугайся: у меня там какие-то затемнения в легких. Но это ничего не значит. Умирать я не собираюсь.
— Леонтий, — говорю. — Не умирай. Не умирай, я тебя прошу!
— Договорились, — ответил он. — Я к тебе по делу: завтра будет спектакль в театре “Апарте” на Арбатской. Пьеса по анекдоту — комедия, про то, как одна женщина подумала, что ее собака загрызла кролика у соседа. А она не загрызла, он сам умер, этот кролик, и сосед его в землю закопал. А собака его откопала и принесла своей хозяйке. А хозяйка подумала, что загрызла ее собака. Ну, она его привела в порядок…
— Кого? — Я спрашиваю в отчаянии.
— Да кролика! И незаметно посадила обратно в клетку, как ни в чем не бывало, понимаешь? Чтобы сосед подумал, что его кролик умер в своей постели. Сосед возвращается — видит, кролик, которого он закопал, потому что тот умер, опять сидит, чистенький, пушистый, у себя в клетке. Только мертвый.
— Какой ужас! — говорю я.
— Это анекдот! — воскликнул Леонтий. — Ты совсем потеряла чувство юмора. У меня там звери работают — пудель и кролик. Но не в этом суть. В главной роли потрясающая актриса — Инга. Ты не поверишь — она даже попой играет! Такая талантливая. Столько премий наполучала! На всех фестивалях. Ее ждет великое будущее. Мальвин, может, ты придешь? В финале в костюме дедушки Дурова я выхожу на поклон. Хотя вообще я сейчас в больнице, но меня отпускают на субботу с воскресеньем…
Я говорю:
— Леонтий, умоляю, дай я приду к тебе в больницу или домой. Только не в театр! Я его разлюбила, Леонтий!
И еще — я не стала, конечно, ему говорить, но какая-то юная актриса, которая понравилась любвеобильному Леонтию, наверняка не произвела бы на меня ни малейшего впечатления.
Слышу, он замолчал. Бывает такое оглушительное молчание — что хочется заткнуть уши или накрыться с головой одеялом.
— Не надо в больницу, — сказал он после паузы. — Ко мне Соня ходит, все мне приносит. И такая ласковая, заботливая. Хоть опять на ней женись! Если б не антибиотики, облучение, радиобомбежка!.. — и он запел:
“Я теперь скупее стал в желаньях…”
— Мальвин, — вдруг он окликнул меня, — напомни, кто в гробу лежал в костюме Фигаро? Жерар Филип? А я буду — в костюме Деда Мороза!.. Или дедушки Дурова!
Три тысячи лет я воспеваю дружбу и отшельничество, тяготы дальних походов и тоску одинокой женщины, размышляю о смысле жизни человека в этом бренном мире, о полях и садах, огородах и водах. Очищая сердце, пытаюсь обнаружить в нем семена мудрости, узреть облик дракона, след улетевшей птицы.
А тут услышала стихотворение, и так оно мне пришлось по душе, как будто я сама его сочинила.
Флейта звучит,
берег другой впереди.
С другом простился,
пора заката близка.
Глянул назад —
над озером в вышине
зеленые горы
и белые облака1.
Ибо какое-то странное видение время от времени посещает меня — якобы в уезде Лантянь встретила я искреннего друга, отшельника, чья душа наполнена светом, а ум — сотней чистых помыслов. Подобно мыши и птице, не в силах выразить свои чувства, мы танцуем от радости и не можем остановиться.
Дальше я везу его на лодке на другой берег озера, чтобы ночь не застала его в пути. И в сумерках уже высаживаю на берег. Мы с ним прощаемся. Я отталкиваюсь веслом от пристани, плыву, не оборачиваюсь, но точно знаю, что он стоит и смотрит мне вслед, что он не уйдет, пока я не пропаду из виду.
Тогда я беру флейту и посреди озера, бросив весла, играю ту нашу мелодию, он знает какую. Оборачиваюсь — а там уж нет никого: лишь одинокий, пустынный берег и вот эти самые, туды их в качель, зеленые горы и белые облака.
В Уголке Дурова на сцене Театра зверей происходило прощание с Леонтием. Леонтий — в смокинге, белой рубашке и красной бабочке — выглядел светло и торжественно, как будто приготовился вести детский утренник.
Сквозь траурную музыку прорывались ликующие звуки фонограммы спектакля, который шел на соседней сцене. Его никак нельзя было отменить — билеты-то распроданы! Смех и рукоплескания неслись — с той сцены на эту, медвежий рев и ржание лошадей. Актеры, отработав номер, в гриме, в клоунских костюмах, запыхавшись, взбегали по лесенке и вставали у гроба в почетный караул.
Над этой карнавальной мизансценой на экране возник Леонтий, живой, с белой бородой, в красной шубе и шапке, отороченной белой ватой, а с ним Топтыгин и Огурец. В последний раз — втроем — они вышли на сцену и поклонились.
Еще минуту или две на экране оставалось сияющее лицо Леонтия, словно из того, неведомого нам уже измерения он услышал наши аплодисменты.
— После тяжелой продолжительной болезни… скончался… — начал панихиду дежурный распорядитель. — Кто хочет проститься… — И он показал на микрофон.
Тут к изголовью Леонтия с корзинкой роз приблизилась девушка, хотя, если называть вещи своими именами, она выскочила из толпы, как черт из таберки.
— Он не болел! Он сгорел!.. Мгновенно! Мы не успели опомниться! — Она вдохнула и задержала дыхание, будто ей не хватало воздуха. — Не знаю, Леонтий Сергеич нас полюбил или нет… А мы, актеры театра “Апарте”, его на всю жизнь полюбили!..
— Это Инга? — я тихо спросила у Сонечки, она кивнула.
Тогда я вышла к микрофону и произнесла — на весь театр, а может, и на весь мир:
— Конечно, он вас полюбил. Буквально на прошлой неделе он мне звонил, говорил, что вы потрясающая актриса, что вас ждет великое будущее, и звал меня к вам на спектакль. Но я его не услышала.
Я опустила голову: ковровое покрытие сцены сплошь было исцарапано медвежьими когтями.
На кладбище, когда бросали горсти земли на крышку гроба, Инга отломила от стебля и бросила вниз головку гвоздики. Цветок быстро засыпало землей.
Меня тянуло к ней. Я как-то непроизвольно держала ее в поле зрения. И вдруг решила подойти и сказать:
— Когда ваш спектакль? Я приду.
Но остановила себя. Это было бы слишком драматургично.
Она сама подошла, когда мы возвращались к автобусам.
— Ну, вы приходите на спектакль.
— Нарисуйте, как дойти. — Я дала ей блокнотик, она по-детски нарисовала кривые арбатские переулки и подворотню, где приютился театр “Апарте”.
— Правда, у нас заканчивается сезон, — сказала она. — Та пьеса, в которой работал Леонтий Сергеич, теперь будет только в сентябре. Я просила отменить сегодня спектакль, но билеты распроданы — придется играть. Не представляю, как получится… Мне пора идти. У меня там сложный грим.
Я говорю:
— А можно — с вами?
Я вдруг поняла, что если не увяжусь за Ингой сейчас, то никогда уж не приду, потеряюсь в переулках, сколько мне ни рисуй, заленюсь, отвлекусь. Если не сию минуту, то все.
Мы ехали в битком набитом метро. Она говорила:
— Сегодня как раз Леонтий Сергеич с Соней собирались прийти. Я его предупредила, что там только первые десять минут — детям до шестнадцати. Дальше полный порядок. “Обязательно приду, — он ответил. — Какую бы оргию ты ни учинила. А поднимется температура — сбегу из больницы!”
Когда мы попросили помочь нам со зверьем, — она рассказывала мне в переполненном вагоне, — то сразу его предупредили, что у нас с деньгами — не густо. Он ответил: “Мне так нравится ваш театр, я могу и бесплатно поработать”.
…И там есть такая сцена, — улыбалась Инга, — я лежу на диване, а пес должен подбежать и лизнуть меня в лицо. А он не хотел ни подбегать, ни лизаться! Тогда Леонтий Сергеич придумал — чтобы у меня в руке под щекой был зажат кусочек мяса. С тех пор пудель мчится ко мне на всех парах и это мясо выбирает из руки!.. А всем кажется, что он лижет меня в лицо от избытка чувств!..
В присутствии Леонтия Сергеича… — она говорила, шагая по Арбату, ныряя в подворотню. — И пудель и кролик работали с ужасным энтузиазмом! Леонтий Сергеич всегда оставался до конца спектакля. В конце он переодевался в костюм дедушки Дурова и выходил со зверями на поклон. Я его прошу: “Не переодевайтесь!” Только выйти и поклониться! А он устраивал целый спектакль в спектакле. Зато какие аплодисменты были ему наградой!.. Наверное, он хотел, чтобы вы это все увидели.
Мы погрузились в полутьму подъезда (“Осторожно, тут лестница!”), вход, фойе, коридор, гардероб “Апарте” оказались довольно обшарпанными. Инга подождала, пока мне дадут контрамарку, и молча, удалилась. Меня это чуточку удивило. Ни слова не говоря, повернулась и исчезла. Вроде бы не в ее духе: сумрачно как-то, неприветливо.
А у них театр — ни буфета, ничего. Негде время скоротать. До спектакля час с лишним. Даже еще номерки в гардеробе не развесили.
Я отправилась в бар на соседнюю улицу, взяла кофе, бутерброд, открываю программку и вижу: “Сахалинская жена”. УБОЙная комедия. Продолжительность — три часа”.
Ну, думаю, пиши пропало! И уже тихонько спрашиваю: зачем пошла? Зачем? Зачем? Даже не поинтересовалась, какая пьеса.
Ладно, уговариваю себя, без паники. Уйду после первого действия.
А неудобно теперь уходить! Сама напросилась — будешь три часа сидеть, вежливо улыбаться, пока щеки не задеревенеют!.. На дух не переношу театральные комедии!
Смотрю дальше: где ж моя Инга? Статная красавица с двумя младенцами — явно не она, остальные мужики. Может, вот это пугало? Нет, какой-то чумазый старик.
Угрюмо побрела я обратно к себе в подворотню. Туда стали подтягиваться зрители — сплошь старшеклассники. Мы долго торчали в предбаннике, сидели на банкетках, болтали ногами, как в деревенском клубе, томительно ожидая приглашения.
Наконец разрешили войти. Маленький зрительный зал, человек на сто. У меня почетное место — в середине первого ряда. Ой, не встать, не уйти незаметно, если будет совсем невмоготу, подумала я с тоской.
И вдруг замечаю, что прямо передо мной на полу сидит чучело в замусоленном платке, физиономия в саже, эдакая старая вобла сушеная, склонилась над жестяным чаном. Жжет ленточки бумажные, глаза прикрыла, раскачивается, что-то бормочет — сонная, пьяная:
— А-ай-я-я-я-я-я-я-ай! — медленно, как глубоководная рыба со дна, начала всплывать из ее реликтовых недр — то ли песня, то ли шаманское камлание. — Я-а-а-на-ой-ёой-ёй… Ма-а-а… Ньо-о-ой-ёй… — беззубым ртом и впалыми щеками выводила она, почесываясь. — М-ма-а-а-я-а-о-о, — заклокотало в горле и оборвалось птичьим клекотом.
О Господи! Ну, голос у нее — говорящего ворона, суставы не гнутся, обвислая грудь, ну, речь замедлена, замороженые движения. Ну, воспаленные веки…
Но сумрак взгляда, туман в бессонных и красных глазах!.. Взгляд — мутный, расфокусированный — и внутрь!.. В себя!.. Взгляд бесплотного скитальца, безымянной личности, неприкованной души.
Неужели — Инга? У меня мурашки побежали по спине, как легко она вступила в сферу безмятежности, будто бы давно перешла пределы этого мира. Гилячка, собирательница трав, колдунья, омут, центр циклона. Ни жизнь, ни смерть ничего не меняли для нее. В ней была чистота единства некрашеного холста и необработанного дерева, как говорили старые даосы. Из беды она делала счастье. Отринутый мир лежал у ее закопченных стоп. И как раз доктор Чехов к ней собирался на Сахалин якобы с ревизией.
Я не знала, смеяться мне или плакать, в голове все перемешалось. Я совсем съехала с катушек.
— Браво! — я кричала вместе со всеми, не заметив, как пролетело время. — Браво!!!
— Знаете, как надо кричать? — с заговорщицким видом спросила женщина в шляпе с вуалью, сидевшая со мной по соседству. — Надо кричать не “браво”, а “браво”! Это поможет вам выделиться! — щедро приоткрыла она завесу над тайной театрального бытия.
Ориентиры уплыли, и происходящее окончательно не поддавалось объяснению обыденной логики.
Когда артисты вышли на поклон, Инга жестом остановила аплодисменты.
— Этот спектакль, — произнесла она тем своим, утренним, голосом, хотя по-прежнему оставалась в гриме, — мы посвящаем нашему коллеге, большому артисту, дрессировщику…
И добавила обычным голосом, весенним, чтоб никого не испугать:
— Мы сегодня его похоронили.
Зал затих. И все актеры замерли на сцене.
А она стояла и смотрела на меня — то ли девочка, то ли мудрая, просветленная старуха.
Наутро зазвонил телефон. Вполне официальным тоном — абсолютно незнакомым женским голосом — мне был задан странный вопрос:
— Вы Мальвина?
— …Да, — сказала я, не понимая, на каком я свете.
— Вам звонят из больницы. Тут у нас в палате, в шкафу, от больного осталась висеть какая-то одежда. Он умер, документы его сдали, теперь не знаем, куда вещи девать. Хорошо, в кармане нашли номер вашего телефона…
Так, Леонтий, я все-таки приехала к тебе в больницу, хотя ты не хотел, и мне выдали под расписку — белый камзол с кружевами, накрахмаленный воротник, шутовской колпак, туфли с бантами и пышные усы на резинке.
Все это я сложила в пакет и отправилась домой. В метро обычно много людей едут с полиэтиленовыми пакетами. Что там у них, интересно? У каждого что-то свое. А у меня вот костюм дедушки Дурова моего друга Леонтия.
Озеро широко, трудно переплыть его, хотя лодка легка, неспешен ее скользящий ход по озерной дороге. На лавочке у кормы лежит пакет. Из него выглядывает атласный рукав, расшитый блестками. Солнце садится, птицы в гнезда спешат. Волны под ивами. Ветер треплет пряди озерных трав. Осторожно гребу на закат. В тишине только слышен плеск моих весел.
Кто-то позвал меня с того берега:
— Сюда! Я зде-есь!
Оборачиваюсь и вижу — над озером в вышине — зеленые горы и белые облака. И, озаренный закатом, у самой кромки воды стоит человек и машет мне рукой.
1 В а н В э й. “Озеро И”.